Германия в ХХ веке. Глава 2 Революция и республика (А. Ю. Ватлин)

Провозглашение республики всего на два дня опередило подписание перемирия, завершившего мировую войну. Это не избавило первую германскую демократию от клейма «национального позора», которым сразу же воспользовались ее противники в генеральских мундирах и чиновничьих сюртуках. Сам Гинденбург, временно оказавшийся не у дел, освятил своим авторитетом тезис об ударе кинжалом в спину (Dolchstosslegende), который нанесли непобедимой армии коварные демократы. Последним придется оправдываться все годы своего правления, пока победа идеологии реванша, выросшей из этой и ей подобных легенд, не поставит точку в короткой истории несчастливой республики.

Первая мировая война практически не велась на территории Германии, но ее скорбную жатву почувствовала на себе каждая немецкая семья, оставшаяся без своих кормильцев или вынужденная содержать безнадежных калек. Около двух миллионов погибших на фронте, сотни тысяч умерших в тылу от голода и эпидемий, четыре с половиной миллиона инвалидов – таковы были только людские потери Германии. Сюда следует добавить последствия войны, не поддающиеся арифметическому учету – ожесточение прошедших через окопы и оставшихся в живых, их неспособность найти свое место в мирной жизни и готовность решать политические споры с оружием в руках. Уже при подписании перемирия Германия соглашалась с потерей своих колоний, практически всего флота и подвижного состава железных дорог. За четыре военных года в стране была подорвана финансовая система и сведен к нулю авторитет политической власти. В окружающем мире с Германией был связан образ безжалостного агрессора, и ставшие его жертвами народы взывали к мщению.

Тяжелые условия Компьенского перемирия, граничившие с капитуляцией, сковывали первые шаги германской демократии. И все же вопрос о мире, ставший катализатором российской революции 1917 г., был разрешен. Центристские и умеренные партии, вошедшие четыре года назад в «партию войны», теперь оказались «партией мира». Призывы к новой войне с Западом, способные объединить крайне левые и крайне правые силы в политическом спектре Германии, на ка-кой-то отрезок времени потеряли всякий смысл. И германская, и российская революции выросли из нежелания масс нести тяготы мировой войны, но если развитие событий в России определялось продолжавшейся войной, то в Германии – свершившимся фактом поражения.

После бескровного свержения монархии Гогенцоллернов был потерян общий вектор, объединявший революционно-демократический лагерь. Последующее развитие событий определялось конфликтами уже внутри него самого. 12 ноября была опубликована «социалистическая» программа Совета народных уполномоченных. Решением новой власти отменялось военное положение и восстанавливались демократические свободы, объявлялась политическая амнистия и провозглашались скорейшие выборы в Конституционное собрание. В то же время в этом документе ничего не говорилось ни о советах, ни о социализации, т.е. переводе в государственную собственность ключевых отраслей индустрии.

Программа СНУ отражала взгляды «умеренных» социал-демократов, которые в рыхлом лагере революционных сил находились на крайне правом фланге.

Отдавая дань марксистской терминологии, они опирались на либерально-демократические традиции 1848 г. – будущее государственное устройство должно быть определено не «классово-ограниченными» советами, а демократическим волеизъявлением всех немцев. Парламентское большинство оказывалось необходимым и достаточным условием движения к социализму. Последний превращался из «естественно-исторической необходимости» в этический императив, способный обеспечить избирательные успехи социал-демократов. Бесспорно, подобная умеренность находила отклик в рядах не только организованного пролетариата, но и средних слоев, творческой и служилой интеллигенции. СДПГ была школой политической социализации для нескольких поколений рабочих, некоторым из которых удалось «выбиться в люди», стать частью партийного или государственного аппарата. На эти кадры партия могла положиться. Абстрагируясь от социальных утопий, реальной альтернативой западноевропейской политической модели выступала только теория и практика большевизма. Гражданская война, бушевавшая на территории бывшей Российской империи уже целый год, не добавляла ей привлекательности.

Отношение к опыту большевиков НСДПГ, находившейся в центре революционного лагеря, не было столь прямолинейным. Провозглашая те же конечные цели, что и большевики, партия не принимала их «азиатские методы». В полемике с Лениным ведущий теоретик НСДПГ Карл Каутский предложил концепцию «третьего пути» к социализму, пытавшуюся соединить социализм в экономике и демократию в политике. Привлекательность «независимцев» вытекала из самого факта революции – это была партия социального творчества, нацеленная на светлое будущее и неспособная к длительному существованию в условиях стабильной политической системы. «Демократия – это немного, социализм – вот наша дорога» – скандировали на митингах ее сторонники.

С точки зрения лидеров НСДПГ революция создала благоприятные условия для дальнейших общественных преобразований, прежде всего социализации ключевых отраслей производства. Таким образом можно было решить вопрос о наказании тех виновников войны, которым она принесла огромные прибыли, и обеспечить справедливое перераспределение национального дохода. Проводить социализацию следовало немедленно, опираясь на советы рабочих и солдатских депутатов, чтобы затем поставить Конституционное собрание перед свершившимися фактами. Доводы оппонентов, что «социализация развалин» лишь оттолкнет трудящихся от социалистической программы, затрагивали скорее эмоциональную сторону вопроса. В годы мировой войны государство доказало свою способность контролировать экономический процесс, даже вопреки корпоративным интересам предпринимателей. Более действенным оказывался другой аргумент – перевод тяжелой индустрии в государственную собственность даст странам Антанты удобный шанс отобрать ее в качестве военной добычи. В итоге дискуссия о социализации тихо скончалась, предопределив дальнейшее угасание НСДПГ и концепции «третьего пути к социализму» в целом.

Наконец, на крайне левом фланге революционного лагеря располагались группы «интернационалистов», требовавших использовать энергию масс для решающего штурма как экономических, так и политических устоев капитализма. Карл Либкнехт так сформулировал отношение этой группы к происходившим в Германии событиям: «Политической формой революции является пролетарское действие, но социальным содержанием – буржуазная реформа». Формирование советов рабочих и солдатских депутатов в крупнейших немецких городах рассматривалось левыми радикалами в качестве подтверждения универсальности опыта русской революции, выборы в Конституционное собрание отвергались ими ввиду неизбежной победы на них антипролетарских сил. Моральная и материальная поддержка большевиков способствовала сплочению этих групп и отдельных революционеров-одиночек в некое подобие партии, центром кристаллизации которой стал «Союз Спартака». Именно скорейший приход этой партии к власти отождествлялся радикально настроенными участниками германской революции с диктатурой пролетариата.

На протяжении ноября-декабря 1918 г. вопрос о том, какая из революционных программ возьмет верх, оставался открытым. Многое зависело от того, сумеют ли партийные лидеры уловить настроения разбуженных масс и мобилизовать уличную толпу в свою поддержку. Опираясь на мандат, выданный им берлинским съездом советов, члены СНУ от социал-демократии большинства день за днем поворачивали вектор общественных настроений в удобном для себя направлении. Не меньшую роль в победе умеренной, т.е. либерально-демократической линии развития революции сыграло ораторское мастерство, политическое чутье и государственный опыт лидеров новой Германии, первым из которых следует назвать Фридриха Эберта. Его биография сама по себе являлась символом разрыва с кастовостью имперской политической элиты. Сын портного, он несколько лет сам кочевал по Германии, будучи подмастерьем, и не понаслышке знал о нуждах и чаяниях социальных низов. Примкнув к социалистическому движению, Эберт сделал головокружительную карьеру, став в 42 года председателем крупнейшей германской партии. Прагматик до мозга костей, он соединял в себе черты европейского социалиста и германского патриота. Двое сыновей Эберта погибли на войне, и это примиряло с его кандидатурой националистически настроенные круги.

Получив пост рейхсканцлера от старой власти и политическое доверие от берлинского совета, глава СНУ достаточно быстро обеспечил себе необходимый минимум независимости от обоих источников своей легитимации. Советы рассматривались им скорее как «неизбежное зло», нежели как рычаг дальнейшего развития революции, которое следовало поскорее ввести в рамки законности и парламентаризма. Тем не менее советское движение являлось неотъемлемой частью Ноябрьской революции, дав выход политической энергии социальных низов и заполнив собой образовавшийся в первые дни после свержения монархии вакуум власти. Советы рабочих и солдатских депутатов на местах сосуществовали с традиционными центрами власти – ландтагами, магистратами, приняв на себя значительную часть управленческих функций (обеспечение правопорядка и работы транспорта, продовольственное снабжение). Минимальный политический опыт рабочих и быстрая демобилизация солдат не дали им возможности утвердить советы как новую власть в условиях, когда старый государственный аппарат сохранял свои ключевые позиции и СНУ стремился наладить с ним деловое сотрудничество.

Работа Всегерманского съезда советов рабочих и солдатских депутатов (16-20 декабря 1918 г.) подтвердила «управляемость» советского движения. Фактически это был парламент рабочих партий – СДПГ получила 298 голосов из 489, НСДПГ – 90. Съезд одобрил внесенную СНУ резолюцию о скорейшем созыве Национального собрания, призванного демократическим путем выработать новую конституцию. Советы пытались сохранить за собой контролирующие функции, приняв важные решения о демократизации армии (Hamburger Punkte) и социализации горнодобывающей промышленности, однако они остались благими пожеланиями. Любые попытки местных советов на исходе революции вернуться к вопросу о власти жестко пресекались правительством, которое многие в Германии считали «советским».

Гораздо сложнее обстояло дело с независимостью СНУ от сил «старого режима». Революционный переворот пресек политическую карьеру его наиболее одиозных фигур. Отречение кайзера освободило военных и гражданских чиновников от присяги, но не парализовало германскую государственную машину, привыкшую за годы войны к работе в экстремальных условиях. Она стала союзником нового правительства в той степени, в которой то выступало фактором порядка, но отказывалась быть инструментом углубления социальной революции. Понимая шаткость своих позиций, Эберт пытался маневрировать, избегая прямого вмешательства в сферу компетенций традиционных центров власти – армии, профессиональных и предпринимательских союзов, региональных лидеров.

Еще до подписания Компьенского перемирия новому правительству удалось урегулировать свои отношения со ставкой Верховного командования. «Офицерский корпус готов к сотрудничеству только с таким правительством, которое начнет борьбу с радикализмом и большевизмом», – заявил в телефонном разговоре с Эбертом генерал Гренер. Кроме того, ставка заверила Берлин в том, что сохранит партнерские отношения с новой властью, если та не будет вмешиваться в сферу компетенций военных. Командиры воинских частей на местах понимали политику вооруженного нейтралитета армии и революции каждый по-своему, но в целом среди них преобладало негативное отношение к республиканцам как «предателям армии, не побежденной в открытом бою».

Серьезную поддержку новой власти оказало профсоюзное движение, уже в первые дни после свержения монархии добившееся от предпринимателей серьезных уступок. 15 ноября было подписано соглашение о трудовом сотрудничестве (Arbeitsgemeinschaft) между руководителем Свободных профсоюзов Германии Карлом Легином и представителем промышленных кругов Гуго Стиннесом. Предприниматели признавали профсоюзы единственным выразителем интересов рабочих и обещали им соучастие в управлении производством. Провозгласив тарифную автономию, участники пакта Легина-Стиннеса оказывались на равном расстоянии от государства, которому отводилась роль арбитра в случае конфликта труда и капитала. Показательным было и то, что пакт не затрагивал вопрос о собственности, демонстрируя стремление обеих сторон к компромиссу, а не разжиганию классовой борьбы. Правительство СНУ придало этому документу силу закона, рассматривая его как одно из важнейших завоеваний демократической революции.

Объективно союзником Эберта в работе по консолидации новой власти являлись и имперские партии, лидеры которых сохранили свое влияние как в центральном государственном аппарате, так и в регионах страны. После шока первых дней революции большинство из них приняло новые имена. Политический ландшафт справа от социал-демократии определяли следующие силы: Христианско-демократическая партия (бывший Центр, лидеры Иосиф Вирт и Матиас Эрцбергер), Германская демократическая партия (бывшие прогрессисты во главе с Фридрихом Науманом), Германская народная партия (национал-либералы, Густав Штреземан), Германская национально-народная партия (консерваторы, Гуго Гугенберг). Еще правее от этаблированных партий располагался пестрый спектр националистических движений, большинство из которых не выходило за региональные рамки. Их влияние заключалось не столько в программных установках, представлявших собой пеструю смесь новомодных учений и традиционных предрассудков, сколько в самом духе политической истерии, охватившей добропорядочных немецких бюргеров. Если с «закатом Европы», о котором писал Освальд Шпенглер, еще можно было поспорить, то гибель Германии представлялась националистическим лидерам свершившимся фактом. Этим духом питались многочисленные «добровольческие отряды» (Freikorps), повсеместно создававшиеся уволенными офицерами из демобилизованных солдат. Кровавые деяния «фрайкоровцев», напоминавшие отряды наемников в период Тридцатилетней войны, являлись своего рода слепой местью выброшенных из жизненной колеи людей тем, кто лишил их привычных мифов и материального достатка.

Опасность «красной анархии» в тот момент представлялась им наибольшей. Газеты изо дня в день сообщали о большевистских агитаторах, просачивавшихся в Берлин из России вместе с немецкими военнопленными. Группа «Спартак» захватила одну из типографий и начала издание собственной газеты «Роте Фане», требовавшей последовать русскому примеру и установить диктатуру пролетариата. 30 декабря было провозглашено создание Коммунистической партии Германии, вобравшей в себя наряду со «спартаковцами» несколько групп независимых интернационалистов. КПГ появилась на свет как партия интеллектуалов, и установление прочных связей с советским и рабочим движением в ходе революции оказалось для нее слишком сложной задачей. Впрочем, массовые акции были неподконтрольны ни Совету народных уполномоченных, ни какой-либо из из партий. Под Рождество вспыхнул бунт в народной морской дивизии, которая осадила здание, где работало правительство (Weihnachtskämpfe). Вызванные Шейдеманом войска не смогли исправить положение – матросы успешно отразили штурм дворца, который они занимали. В знак протеста против попытки подавления восстания вооруженной силой представители НСДПГ вышли из Совета народных уполномоченных.

Не менее радикально была настроены и берлинские рабочие. Значительное влияние на них сохраняли комитеты «революционных старост», нелегально созданные на крупнейших предприятиях в годы войны. В отличие от умеренных профсоюзных лидеров старосты выступали за немедленное установление рабочего контроля над предприятиями и их социализацию. Устранение «независимца» Эмиля Эйхгорна с поста главы берлинской полиции в начале января 1919 г. переполнило чашу терпения тех, кто ожидал развития событий по сценарию социальной революции. По столице поползли слухи о союзе социал-демократов и военщины для ее удушения, на улицах вновь появились вооруженные рабочие и солдаты. Стихийная демонстрация протеста вылилась в осаду правительственной резиденции, захват общественных зданий в центре Берлина и завершилась кровопролитными столкновениями.

Образование «революционными старостами» и социалистами комитета действия, провозгласившего свержение СНУ, было расценено в советской историографии как «неудавшаяся попытка захвата власти немецким пролетариатом». Гораздо ближе к истине мнение, что январские события в Берлине являлись «путчем левых радикалов» (Г.А. Винклер). Обратившись в критический момент за помощью к регулярным армейским частям и «фрайкоровцам», правительство Эберта было вынуждено смириться с их произволом. 15 января были убиты лидеры КПГ Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Попытки оживить социальную революцию, предпринимавшиеся левыми радикалами зимой-весной 1919 г. (мартовские бои в Берлине, советская республика в Мюнхене, продержавшаяся несколько недель) являлись отзвуками уходившей грозы, слабость которых лишь подчеркивала истощение политической энергии масс.

Можно ли вообще применительно к событиям ноября 1918 – января 1919 гг. говорить о революции, приведшей Германию к демократии? Да, если рассматривать ее как последнюю из европейских революций «долгого» ХIХ века, устранивших абсолютистские атавизмы в политической структуре сложившегося индустриального общества. Как и бисмарковское объединение страны «сверху», Ноябрьская революция «снизу» исторически опоздала, и с этим были связаны катастрофические последствия обоих событий для германской истории ХХ века. Революция была обращена в прошлое, а не в будущее, ее лидеры видели себя прежде всего продолжателями дела либеральной демократии образца 1848-1849 гг. Параллели с событиями тех лет очевидны – обе революции были порождены внешними факторами, отдали политическое лидерство умеренным республиканцам, оказавшимся «революционерами против своей воли», и сопровождались неудавшимися попытками радикалов обернуть их ход в свою пользу. В обоих случаях массы, вначале с энтузиазмом поддержавшие новую власть, вскоре отошли от нее, посчитав себя преданными, ибо политический переворот не затронул общественных основ, не дал им ожидаемого материального прогресса.

Напротив, сравнение германской революции 1918 г. с российской революцией 1917 г. указывает на принципиальные отличия как в их динамике, так и в конечных результатах. Прежде всего исчез фактор войны, дискредитировавший в глазах народа любое правительство. Сменившей монархию Гогенцоллернов парламентской элите удалось удержать в своих руках государственную власть, в то время как в России ее перебрасывали из рук в руки, как горячую картофелину. Применительно к Германии если и можно говорить об элементах двоевластия, то только внутри советов, а не между «пролетарскими» советами и «буржуазным» правительством. Не было серьезных атак справа вроде корниловского путча, позволивших противоположному полюсу сплотиться и вооружиться. Главное отличие все же заключалось в более рациональном сознании немцев, ценностях «порядка» и уважения власти, которые хотя и были поколеблены опытом войны, все же устояли перед утопией мировой пролетарской революции, которой были заворожены социальные низы большевистской России.

Из социально-политических потрясений, вызванных первой мировой войной, германскую революцию можно назвать одним из самых осторожных. Скорее оказавшиеся у власти, нежели захватившие ее социалдемократы руководствовались принципом «не навреди». Принятие решений о будущем страны было вынесено за скобки революции. В результате ее половинчатость оказалась гораздо менее очевидной, нежели поражение революции 1848-1849 гг. «Пиррова победа» либерально-демократических сил мешала им увидеть то, что не могла исправить никакая конституция: общественное мнение воспринимало республику как результат военного поражения, а демократию – как составную часть диктата победителей. После 1918 г. Германия продолжала жить ожиданием «правильной» революции, и находившемуся в состоянии заторможенного психоза массовому сознанию в общем-то было все равно, какого цвета – красного или коричневого – окажется ее окончательный итог.

С конца 60-х гг. немецкие историки ведут дискуссию о том, не должны ли были взвалившие на себя «бремя власти» (С. Миллер) социал-демократы вести в ходе революции другую, более радикальную политику, опираясь прежде всего на разбуженную энергию масс. В новейших работах отмечается «неизбежность сотрудничества СДПГ со старой элитой», но признается и то, что «размеры этого сотрудничества шли дальше, чем того требовала обстановка» (Г.А. Винклер). Речь идет о демократизации армейских структур, свернутой по требованию Гренера и Гинденбурга, о так и не начатой земельной реформе, позволившей бы подорвать экономические позиции юнкерства, наконец, о реакционном чиновничестве, оказавшемся «незаменимым». Ставка на постепенность политического и социального прогресса являлась оборотной стороной ортодоксальной интерпретации марксизма, веры в его «железные законы истории». А ведь европейские события нового времени давали достаточно примеров непредсказуемости и зигзагообразности общественного развития, сочетавшего в себе и «два шага вперед», и «шаг назад». Открывая Национальное собрание, Эберт поставил в заслугу революционному правительству прежде всего то, что оно ограничилось «оформлением банкротства старого режима». Верные своей доктрине, социал-демократы предоставили «делать историю» другим социально-политическим силам.

Авторитет СНУ после январских событий держался не столько на решениях Всегерманского съезда советов, сколько на штыках армейских частей, которыми командовал социал-демократ Густав Носке, ставший впоследствии военным министром. Состоявшиеся 19 января 1919 г. выборы в Национальное собрание должны были обеспечить демократическую легитимацию республиканцам, окруженным приверженцами гражданской войны слева и национальной войны справа. Избиратели отдали свои симпатии умеренным партиям (впервые в выборах принимали участие женщины) – СДПГ, ХДП и ГДП получили 76 % голосов, что являлось более чем достаточной основой для стабильной коалиции. Либералы и Центр были солидарны с деятельностью социал-демократов в двух важнейших пунктах – не допустить «красной анархии» и привести страну к парламентской демократии. Во многом такая позиция диктовалась внешними факторами – ни для кого не было секретом, что приход к власти в Берлине сторонников «диктатуры пролетариата» вызовет жесткий ответ стран Антанты и, вероятно, оккупацию значительной части Германии. Слова Макса Вебера о том, что «если мы сами не разберемся с Либкнехтом, наводить порядок в Германии придется американцам», достаточно точно отражали настроения тех, кто мечтал о стабильности и порядке без ностальгии об утерянном германском величии. В то же время выборы показали отсутствие базы для социалистических преобразований – СДПГ и СДПГ вместе взятые получили чуть больше 45 % голосов. КПГ после острых дебатов на Учредительном съезде приняла решение вообще бойкотировать выборы в Национальное собрание. Хотя впоследствии это было расценено как ошибка, негативное отношение коммунистов к первой германской республике сохранялось на протяжении всего недолгого срока ее существования. Для них, как и для крайне правых, она тоже являлась результатом поражения – в данном случае поражения пролетарской революции.

Местом работы Национального собрания был избран Веймар – небольшой город в Тюрингии, связанный с самыми блестящими страницами немецкой литературы. Впрочем, в этом выборе, давшем название первой германской республике, преобладал прагматический расчет – народные избранники не должны были чувствовать дыхания берлинских улиц. 11 февраля 1919 г. Национальное собрание избрало Эберта временным президентом страны (Reichspräsident), тот поручил формирование коалиционного правительства из представителей СДПГ, ГДП и Центра Шейдеману. Наряду с выработкой конституции Национальному собранию предстояло принять условия мира, которые в течение нескольких месяцев обсуждались на Парижской конференции держав-победительниц.

Германские представители, присутствовавшие на ней в роли пассивных наблюдателей, внимательно следили за настроениями в лагере Антанты. Один из них, Оскар Траутман доносил в Берлин 15 марта: «Для нас преимуществом первостепенной важности является признание Америки и Англии, что большевистская угроза делает необходимой быструю и великодушную политику в отношении Германии, и это пойдет нам на пользу при заключении мира». Однако подобные расчеты, питавшие жесткую политику СНУ по отношению к Советской России (дипломатические отношения между двумя странами, разорванные 5 ноября 1918 г., так и не были восстановлены), не оправдались. Президент США Вудро Вильсон, на мягкость позиции которого по отношению к побежденным также рассчитывали немецкие дипломаты, предпочел не идти на конфликт с лидерами государств, начавших войну еще в августе четырнадцатого. Его удовлетворило создание нового инструмента международной политики – Лиги наций, доступ в которую для Германии был закрыт. Текст мирного договора, выработанного без участия немецкой стороны, был предложен Германии 7 мая 1919 г. в виде двухнедельного ультиматума с угрозой возобновления боевых действий.

В Париже победила французская линия – ослабить противника настолько, чтобы он оказался неспособен к реваншу. После того, как попытка отторгнуть территории по левому берегу Рейна не удалась, премьерминистр Франции Жорж Клемансо сосредоточился на правовых и экономических гарантиях от возрождения германского империализма. Вооруженные силы Германии отныне должны были формироваться по профессиональному принципу и не могли превышать 100 тыс. солдат и 4 тыс. офицеров, ей запрещалось иметь самые современные виды вооружений – танки, самолеты, подводные лодки. На левом берегу Рейна размещались оккупационные войска, по правому берегу создавалась демилитаризованная полоса шириной 50 км, куда не должна была ступать нога немецкого солдата.

Мирный договор означал для Германии потерю седьмой части территории и десятой части населения. Эльзас-Лотарингия возвращалась Франции, Северный Шлезвиг отходил Дании, провинция Ойпен-Мальмеди – Бельгии. Еще более обширными были территориальные потери на Востоке в пользу воссозданного Польского государства, получившего доступ к Балтийскому морю. В результате Восточная Пруссия оказалась отрезанной от остальной территории страны. Саар, Данциг и Мемель попадали под контроль Лиги наций. Кроме того, державы-победительницы без особых трений разделили между собой германские колонии. Запрет «аншлюса» Австрии (11 ноября 1918 г. Национальное собрание в Вене провозгласило присоединение немецкой части бывшей АвстроВенгрии к Германии) означал, что вопрос о великогерманском объединении был снят с повестки дня, хотя такой вариант в перспективе мог бы дать республике более солидную политическую базу (австрийские социалисты являлись самой крупной партией в своей стране).

Статья 231 договора возлагала на Германию единоличную ответственность за развязывание войны (alleinige Kriegsschuld). Она должна была компенсировать державам-победительницам не только прямые военные расходы и причиненный ущерб, но и оплачивать пенсии ветеранов и инвалидов первой мировой войны. Окончательная сумма платежей на Парижской конференции так и не была согласована, так как Франция, верная своей позиции «горе побежденным», выдвигала совершенно фантастические претензии – порядка 500 млрд. марок золотом. Окончательная цифра репараций – 132 млрд. марок – была названа лишь в мае 1921 г. Реальные выплаты Германии державампобедительницам оказались на порядок ниже – около 13 млрд. марок (они продолжались до 1932 г.). Тем не менее на всем протяжении существования Веймарской республики репарационный вопрос создавал благодатную почву для реваншистской пропаганды, расписывавшей ужасы «кабалы для наших детей и внуков».

Угроза возобновления военных действий со стороны Антанты сделала свое дело – 28 июня в Зеркальном зале Версальского дворца, где менее полувека назад было провозглашено образование Германской империи, немецкая делегация поставила свою подпись под текстом мирного договора. Тяжесть военного поражения была многократно усилена позором политического унижения. В стране бушевали эмоции, не дававшие людям трезво сопоставить преступление войны и наказание мира. Предпринятое Каутским собрание документов, проливавших свет на дипломатическую предысторию мировой войны, так и не было опубликовано. Версаль не олицетворял собой конца немецкой истории – «исключая на ближайшую перспективу Германию из числа великих держав, он потенциально сохранял за ней эту роль» (А. Хильгрубер). Несмотря на огромные потери, страна все же избежала оккупации, сохранила государственное единство и могла самостоятельно определять свое внутреннее устройство. По сравнению с Австро-Венгрией и Османской империей, вообще исчезнувшими с политической карты, Германия отделалась меньшими потерями. В двадцатом веке немцам придется увидеть – и пережить – еще большие испытания. Другое дело, что версальский синдром, охвативший все слои немецкого общества, являлся удобным инструментом сведения партийнополитических счетов. На правом фланге плодились легенды о «преданной армии», «подкупленных демократах», «ударе кинжалом в спину». В не меньшей степени раскачивали маятник и коммунисты, для которых военное поражение страны являлось составной частью стратегии «чем хуже, тем лучше». Ревизия Версаля стала главной осью политической жизни Веймарской Германии. От завершения первой мировой войны до начала следующей пройдет всего двадцать лет.

На фоне бушующих страстей вокруг мирного договора конституционные дебаты Национального собрания проходили достаточно спокойно. Первый проект конституции, который подготовил либеральный юрист Гуго Пройс, ставший статс-секретарем в министерстве внутренних дел, обрисовывал лишь контуры нового государства: унитарной республики с однопалатным парламентом. Это вполне отвечало взглядам партий веймарской коалиции, но натолкнулось на жесткое сопротивление иных центров власти. Региональные лидеры, ссылаясь на исторический опыт, выступили против административного деления страны на примерно равные округа по французскому образцу. Созванная еще 25-26 ноября 1918 г. конференция представителей земель приняла решение о федеративном устройстве будущего государства на основе существующих внутренних границ. В результате Германская республика стала объединением 17 земель (Länder), каждая из которых имела собственное правительство. Самая маленькая из земель, Шаумбург-Липпе, насчитывала всего 48 тыс. жителей. Проблема Пруссии, остававшейся доминирующим субъектом федерации (три пятых территории и населения) была решена через децентрализацию ее представительства в верхней палате парламента – бундесрате. Прусские депутаты составляли лишь треть его состава, к тому же избирались не ландтагом, а провинциальными собраниями.

В основу организации верховной власти в стране был положен дуализм парламента и президента, каждый из которых избирался всеобщим голосованием граждан Германии. Выборы рейхспрезидента должны были проходить раз в семь лет, он являлся главнокомандующим, мог наложить вето на любой законопроект, имел право смещать правительство и распускать рейхстаг. Согласно статье 48 президент имел право «в случае угрозы общественной безопасности и порядку» принимать единоличные решения, фактически отменяя действие остальных статей конституции. Столь широкие полномочия были результатом влияния известного социолога Макса Вебера, принявшего активное участие в разработке конституции. Согласно его концепции фигура рейхспрезидента должна была смягчить переход страны от монархии к республике и скорее олицетворяла собой «эрзац-кайзера», нежели являлась составной частью баланса властей. Первоначальное сопротивление левых партий растаяло под напором аргументов о рейхспрезиденте как «гаранте республики и конституции» – в конце концов этот пост уже занимал Фридрих Эберт. Представители консервативных партий изначально выступали в поддержку такой политической конструкции, рассчитывая на постепенную реабилитацию монархических устоев.

Германский рейхстаг избирался на четыре года на основе пропорционального представительства. От парламентского вотума доверия зависела судьба правительства, формируемого канцлером, кандидатура которого выдвигалась президентом. Рейхстаг занимался законодательной деятельностью, принимал бюджет и решал вопросы войны и мира. Новым словом в европейской конституционной практике стали элементы прямой демократии – в Германии предусматривалось проведение народных опросов (Volksbegehren) и референдумов (Volksentscheid), причем результаты последних имели характер закона, отменить который не мог и президент.

Веймарская конституция претендовала на звание самой передовой в мире, в части прав и свобод граждан конкурируя и с «Декларацией прав человека и гражданина» периода Великой французской революции, и с большевистской «Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа». В ней были зафиксированы социально-экономические нормы взаимоотношений граждан и государства – право и обязанность трудиться на благо общества, гарантии помощи неимущим, старикам, инвалидам и безработным. Данью еще свежему революционному прошлому стало признание возможности перевода в общественную собственность отдельных отраслей индустрии (ст.156), а также упоминание советов как органов производственной демократии (ст.165).

31 июля конституция была принята 262 голосами против 75 и после подписания президентом вступила в законную силу. Первоначальная идея социалдемократов о проведении всенародного референдума по этому поводу так и не была реализована. И все же Веймарская республика получила необходимую правовую легитимацию. Вопрос о том, почему она оказалась недостаточной и не смогла предотвратить краха первой германской демократии, и по сей день остается одной из любимых тем историков и политологов. Прежде всего обращает на себя внимание лоскутный характер конституции, ярко выраженный уже в ее первой статье: «Германский рейх является республикой». Два государственных флага – имперский и республиканский (ст.3) – дополняли картину сосуществования старого и нового. Дух компромисса, пронизывавший конституцию, не позволял ей стать символом новой национально-политической идентичности немцев. Перегруженность социальными обещаниями лишала правительство необходимой свободы маневра в условиях кризиса.

Правоведы указывают на такие «подводные камни» конституционного устройства Веймарской республики, как неконтролируемый переход к президиальному правлению и пропорциональная избирательная система, отдававшая судьбу правительства в руки карликовых партий. Чиновничество, остававшееся «государством в государстве», зависело только от кадровых решений президента, что явно не стимулировало его демократического самосознания. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и заложенную в самой конституции легкость ее изменения квалифицированным парламентским большинством (ст.76). В Национальном собрании на этом настаивали представители левых партий, рассчитывая на последующее наполнение демократических формул социалистическим содержанием. Однако через полтора десятка лет именно изменение конституции придаст «легитимность» нацистской диктатуре.

Реальные угрозы Веймарской республики лежали все же вне конституционных статей, способных выступить лишь катализатором тех или иных поворотов общественного развития. Доверившись правовым гарантиям демократии, ее творцы действовали по принципу «кашу маслом не испортишь». Впоследствии один из ведущих политиков Веймарской республики социал-демократ Фридрих Штампфер признал относительность таких гарантий: «Народ может избрать пригодный парламент и пригодного президента. Откажет один из них, второй будет приводить в действие государственную машину. Если же откажут оба, ничто уже не сможет удержать ее от полного краха».

Обращенная и в прошлое, и в будущее, конституция 1919 г. носила скорее характер манифеста, нежели фиксировала реальную политическую ситуацию в стране. Последняя продолжала в гораздо большей степени держаться на бюрократическом централизме и инстинктивном послушании низов верхам, нежели на ценностях парламентской демократии. Это выглядело необъяснимым парадоксом – вопреки всем потрясениям послевоенного кризиса, государственный механизм работал практически без сбоев. Напротив, возобновление работы рейхстага со второй половины 1920 г. расшатало политическую ситуацию в стране, доведя ее до кризиса 1923 г. У антиреспубликанских сил оказался еще один аргумент в пользу того, что парламентская демократия не подходит для Германии.

Еще до созыва рейхстага они попытались соединить его с силой штыков, предприняв попытку военного переворота, вошедшего в историю как «капповский путч». Офицерская элита, оставшаяся не у дел после завершения войны, все активней включалась в политический процесс и вносила в него собственные представления о праве и чести. Летом 1919 г. она сформировала «Национальное объединение», находившееся под патронажем Гинденбурга и открыто требовавшее отказа от выполнения условий Версальского мира. Попытка «удалить политику из казарм» также оказалась бесплодной – воинские части находились под влиянием официальных «воспитателей», пропагандировавших реваншистские идеи и крайний национализм. Одним из них был унтер-офицер Адольф Гитлер, действовавший в Мюнхене. После того, как правительство приступило к сокращению армии, открытый конфликт стал неизбежным. 13 марта по приказу генерала Вальтера фон Лютвица воинские части вошли в Берлин и захватили правительственные учреждения. О принятии на себя всей полноты власти заявил сотрудничавший с мятежниками прусский чиновник Вольфганг Капп.

Главнокомандующий войсками генерал Ганс фон Сект заявил о нейтралитете, игравшем на руку Лютвицу и Каппу – «рейхсвер не стреляет в рейхсвер». Лишенные военной поддержки, президент и правительство бежали в Дрезден, а затем в Штутгарт. Пока солдаты разводили костры на берлинских площадях, жизнь в городе замерла – рабочие последовали призыву о всеобщей забастовке, чиновники тихо саботировали распоряжения нового «правительства». Через несколько дней, так и не сумев распространить свое влияние за пределы столицы, последнее поняло безвыходность положения и объявило о своем уходе.

В дни путча на левом фланге политического спектра Германии произошли серьезные изменения. Находившиеся в состоянии конкуренции социал-демократы и независимцы объединились против врагов республики. Пытаясь хотя бы частично повлиять на ситуацию, к антикапповской коалиции 14 марта присоединились и коммунисты. Свободные немецкие профсоюзы (число их членов за 1918-1920 гг. выросло с 1,6 до 8 млн человек), до тех пор воздерживавшиеся от политической борьбы, возглавили антикапповскую забастовку. Фактически сложился единый рабочий фронт, и после краха путча каждый из его участников пытался обратить общую победу в свою пользу. Находившаяся под влиянием КПГ Красная армия Рура в течение нескольких недель сохраняла контроль над важнейшими объектами этого региона, и лишь наступление рейхсвера не позволило Рурскому бассейну стать очагом гражданской войны. Профсоюзные организации отказались завершить забастовку, требуя не только перемен в правительстве, но и собственного участия в нем. Эберт и его окружение считали, что только скорейшие парламентские выборы внесут ясносполитичеть в ский ландшафт, а провал путчистов придавал им уверенность в том, что республиканские силы одержат на них решающую победу.

Однако первые выборы в рейхстаг первой германской республики, состоявшиеся 6 июня 1920 г., стали настоящей катастрофой для веймарской коалиции, получившей лишь 43,5 % голосов. На результатах выборов сказалась и нерешительность правительства в дни путча, и радикализация рабочего движения, разочаровавшегося в «социалистических» намерениях умеренных социал-демократов (НСДПГ увеличила число своих избирателей более чем в два раза), и антиверсальская пропаганда консервативных сил. В результате сложных комбинаций на свет появился кабинет буржуазных партий, во главе которого стоял представитель Центра Константин Ференбах, являвшийся в 1919 г. председателем Национального собрания. СДПГ, отказавшись далее нести «бремя власти» и уйдя в оппозицию, пообещала тем не менее новому кабинету парламентскую поддержку.

Ференбах продержался чуть меньше года – после того, как союзники в мае 1921 г. объявили окончательную сумму репараций, он отказался от своего поста. Новое правительство возглавил его коллега по партии Йозеф Вирт, на плечи которого легло выполнение требований Антанты (Erfüllungspolitik). Германия добровольно соглашалась с ролью жертвы, выставляя напоказ свои страдания и пытаясь тем самым доказать державам Антанты абсурдность их требований. Рейхстаг голосами НСДПГ, СДПГ и Центра был вынужден одобрить «политику исполнения», ставшую питательной средой для нового всплеска антиверсальских настроений. Официально распущенные добровольческие отряды оставались серьезным резервом реваншистских сил, особенно в Баварии. Их командный состав склонялся не только к экстремистским воззрениям, но и к практике политического терроризма. 26 августа 1921 г. удалось уже не первое покушение на Эрцбергера, подписавшего Компьенское перемирие, 24 июня 1922 г. был убит сторонник политики исполнения, крупный предприниматель и министр иностранных дел Вальтер Ратенау. Главе правительства пришлось признать, что «главный враг республики находится справа». Однако законы о ее защите, появившиеся в ответ на террористические акты, саботировались полицейскими чиновниками на местах при сочувственном отношении «национально мыслящей» прессы. Они лишний раз продемонстрировали слабость веймарской коалиции и разожгли аппетиты ее противников справа и слева.

«Политика исполнения» похоронила надежды на быстрое оздоровление германской экономики. Послевоенную коньюнктуру сменила депрессия, из страны началось бегство капиталов. С июля 1922 г. падение курса национальной валюты переросло в гиперинфляцию. Капитаны тяжелой индустрии наращивали давление на правительство, требуя стабилизировать экономику за счет трудящихся, слишком много получивших в предшествующие годы. Предложенный Гуго Стиннесом «План восстановления Германии и Европы» уже не нес в себе и следа от той готовности к компромиссу, которую проявили предприниматели в первые дни Ноябрьской революции. Стиннес предлагал увеличить рабочий день на два часа без дополнительной оплаты, чтобы таким образом восстановить конкурентоспособность немецких товаров на мировом рынке. Его меморандум косвенно спровоцировал правительственный кризис, показав, что правительство Вирта исчерпало свой ресурс.

Его замена была лишь вопросом времени – и кадров. Выбор Эберта в ноябре 1922 г. пал на беспартийного предпринимателя Вильгельма Куно, симпатизировавшего национально-консервативным силам. Куно признал крах «политики исполнения», заявив о невозможности для Германии продолжать выплаты репараций. После ряда ультиматумов французский премьер Раймон Пуанкаре решил продемонстрировать твердость. Несмотря на слабые протесты из Лондона и Вашингтона, французские и бельгийские войска 11 января 1923 г. начали оккупацию Рурской области, дававшей 70 % добычи угля и 50 % производства стали. Современники писали, что этот шаг «вырвал экономическое сердце Германии». В ответ правительство Куно призвало население оккупированных регионов к пассивному сопротивлению. В Руре началась всеобщая забастовка, вынудившая оккупантов прибегнуть к военной силе для возобновления работы железных дорог, заводов и шахт. Как государственные чиновники, так и рабочие частных предприятий продолжали исправно получать зарплату из Берлина. Отказавшись от какихлибо политэкономических резонов, правительство стало печатать деньги «по потребностям».

В конце лета доллар стоил уже более миллиона марок. Развал финансовой системы привел к возрождению примитивных форм товарообмена: рабочие стали получать зарплату произведенными изделиями, горожане вновь отправились на «менку» по деревням. Казначейство не успевало выпускать деньги, хотя на него работало полторы сотни типографий. В конце концов на банкнотах цифры с новыми нулями стали печатать поверх старого номинала. Кассиры предприятий, отправлявшиеся в банк за наличностью, вынуждены были вместо привычного саквояжа загружать ее в грузовой автомобиль. Цены в магазинах менялись не по дням, а по часам. На каждом углу в Берлине как грибы стали появляться будки с надписью «обмен валюты» – получив зарплату и купив самое необходимое, люди спешили поменять летевшие в пропасть рейхсмарки на «твердые» доллары.

Все это было равнозначно «одному из крупнейших ограблений в мировой истории» (А. Розенберг). За год гиперинфляции государство избавилось от своих военных долгов, а население потеряло все свои сбережения, если они находились на банковских счетах, а не были вложены в недвижимость. Крупные предприниматели, напротив, получали почти бесплатные кредиты на закупку оборудования внутри страны и сохраняли валютную выручку за экспортированные товары.

Концентрации собственности способствовало массовое банкротство мелких и средних фирм, не имевших достаточных оборотных средств. Число безработных достигло шести миллионов, сохранившие свое рабочее место получали зарплату, не превышавшую 40 % от довоенной. Летом 1923 г. стачечная волна перекинулась из Рура на другие регионы страны, достигнув своего пика во всеобщей стачке 11 августа, в которой участвовало до 3 млн. рабочих. Вновь поползли слухи о псевдодемократах, греющих руки на народных бедствиях. Массовое возмущение грозило перерасти в антиправительственные акции, способные объединить радикальные силы справа и слева. Пытаясь вырвать инициативу из их рук, фракция СДПГ в рейхстаге внесла вотум недоверия правительству Куно. 13 августа формирование нового кабинета министров было поручено Штреземану – ставка делалась на «большую коалицию» с привлечением СДПГ. Как и его предшественник, новый канцлер должен был на сто восемьдесят градусов повернуть репарационную политику Германии. 26 сентября Штреземан провозгласил отказ от пассивного сопротивления. В тот же день Эберт подписал указ о чрезвычайном положении на территории всей страны и передаче исполнительной власти военным. Почувствовав, что инициатива уходит из их рук, антиреспубликанские силы активизировали свои действия.

Можно выделить три центра их концентрации, каждый из которых имел вполне определенные географические очертания: коммунисты к югу от столицы, в Центральной Германии, политизированная военщина в Баварии и сепаратисты на берегах Рейна от Майнца до Кельна. Как идеологическая, так и пространственная равноудаленность вершин подобного треугольника давала правительству Штреземана шанс выступить против каждой из них поодиночке, используя возможности не только политического, но и военно-административного маневра.

После объединения с большинством членов НСДПГ в конце 1920 г. КПГ превратилась в массовую партию (меньшинство «независимцев» в сентябре 1922 г. вернулось в СДПГ). В своей пропаганде она сохраняла акцент на социальные низы – неквалифицированных рабочих, безработных, сельских батраков, однако ее кадры рекрутировались в основном из среды «академиков» – лиц с высшим образованием, из-за левых взглядов и неортодоксального поведения так и не нашедших своего места буржуазном обществе. Это обстоятельство облегчало процесс «большевизации» партии. Рассматривая себя как один из отрядов всемирной армии пролетарской революции, КПГ на деле попадала во все большую финансовую и организационную зависимость от руководства Коминтерна, а в конечном счете – от Политбюро ЦК РКП(б). Политика симпатий и антипатий курировавшего партию в Москве Карла Радека имела своим следствием частую смену руководства КПГ, и не менее частую смену тактических установок. После неудавшейся попытки захвата власти в Мансфельдском районе Германии (март 1921 г.) «спартаковское» крыло партии окончательно потеряло свои позиции в пользу лидеров нового поколения, уже полностью вписывавшихся в большевистскую модель партии профессиональных революционеров.

Политические метания коммунистов начала 20-х гг. ярче всего отразило их предложение «единого рабочего фронта», обращенное к социалистам и профсоюзам. Задуманная как средство завоевания масс в борьбе за их насущные интересы, новая тактика вскоре превратилась в эффектный пропагандистский маневр, лишенный практического содержания. КПГ набирала очки только в условиях социальных кризисов и внутриполитических потрясений, поэтому события 1923 г. вновь выдвинули ее на авансцену политической жизни Германии. Выбросив лозунг «Бейте Пуанкаре на Рейне, а Куно на Шпрее», лидеры компартии продемонстрировали готовность к союзу с крайне правыми силами. Впрочем, сотрудничество с «национал-большевизмом» осталось лишь незначительным эпизодом в истории КПГ. Гораздо большее значение имело успешное проведение партией «антифашистского дня» и участие во всеобщей забастовке 11 августа. Падение правительства Куно в Москве было записано на счет коммунистов, и в руководстве РКП(б) и Коминтерна заговорили о революционной ситуации в Германии. Осторожным Сталину и Радеку противостояли радикально настроенные Бухарин и Зиновьев, которые в конечном счете провели свою точку зрения о необходимости практической подготовки «немецкого Октября». По предложению Троцкого был даже назначен точный день вооруженного выступления – 9 ноября 1923 г., пятая годовщина «буржуазной» Веймарской республики. Политическое руководство СССР контролировало его организационную и военно-кадровую подготовку, советское посольство в Берлине стало штабом грядущей германской революции.

По аналогии с Советами в России, обеспечившими легальность партийной диктатуры, аналогичную роль должно было сыграть вхождение коммунистов в земельные правительства Центральной Германии. 10 октября лидеры КПГ получили портфели министров в правительстве Саксонии, через неделю – Тюрингии. Сразу же началось активное формирование «пролетарских сотен» – прообраза Красной Армии. Из СССР в Германию были направлены эшелоны с хлебом, чтобы убедить немецких рабочих в преимуществах новой власти.

Но уже 21 октября планы «немецкого Октября» дали решающую осечку. После того, как берлинское правительство предъявило правительствам Саксонии и Тюрингии требование о немедленном разоружении рабочих отрядов, лидер КПГ (и одновременно саксонский министр) Генрих Брандлер потребовал начать всеобщую забастовку, но не был поддержан представителями производственных советов и социалдемократами. Не решившись выступить в одиночку, КПГ разослала своим «военно-революционным комитетам» на местах сигнал отбоя. До Гамбурга он не дошел, и местные коммунисты начали восстание на свой страх и риск, в течение нескольких дней удерживая под своим контролем ряд рабочих кварталов города. Руководитель этого выступления Эрнст Тельман, пройдя через все перипетии внутрипартийного конфликта, возникшего в результате неудавшегося повторения российского опыта, возглавил КПГ. Но это уже была другая партия – вплоть до начала 30-х гг. коммунисты оставались в тени политической жизни Веймарской республики.

Поражение в Центральной Германии вызвало острую дискуссию в ЦК РКП(б) и косвенно воздействовало на внутриполитическую эволюцию нэповской России. Находившаяся в Москве Клара Цеткин писала 6 ноября своим товарищам по партии: «Все, что касается германской революции, вызывает здесь невероятный прилив энтузиазма… Не только для масс, но и руководства нынешний поворот событий означал падение с заоблачных высот на весьма жесткую землю. Я убеждена, что в России он воспринимается гораздо более болезненно, нежели в самой Германии». Потеря большевиками идеологической легитимации, связанная с очевидным провалом мировой пролетарской революции, привела к появлению сталинской концепции «социализма в одной стране», на десятилетия вырвавшей СССР из общеевропейского исторического процесса.

Если подготовка «германского Октября» находилась под контролем Москвы, то деятельность рейнских сепаратистов явно выдавала французскую режиссуру. Не добившись в ходе Парижской конференции создания буферного государства на левом берегу Рейна, Франция попыталась решить эту задачу немецкими руками, как только зашатались государственные устои Веймарской республики. Во второй половине октября в ряде городов к западу от Рейна группам сепаратистов, опиравшихся на поддержку оккупационных войск, удалось захватить магистраты и провозгласить независимость Рейнланда. Но встретив пассивное сопротивление местного населения, они были вынуждены сдаться немецким властям. Отзвуком октябрьских событий стало предложение обер-бургомистра Кельна Конрада Аденауэра о создании Рейнской федерации, связанной с Германией союзническими отношениями. После ухода из Рура оккупационных войск подобные проекты потеряли последних приверженцев.

В отличие от первых двух, третий центр антиреспубликанских сил не имел подпитки извне, напротив, считал себя единственно национальной силой в окружении предателей Отечества. Правительство Баварии не скрывало своих симпатий, саботируя законы о защите республики и давая приют разношерстным военизированным организациям, объединявшимся ненавистью к демократам, евреям и «красным». Впрочем, в их идеологии все три понятия переплетались между собой и сливались в ненавистном облике Веймарской республики. Если общий образ врага сплачивал крайне правых, то обилие лидеров и слабость массовой базы не предвещали их выступлению серьезных шансов на успех. Ставка делалась скорее на сочувственное отношение рейхсвера во главе с не лишенным политических амбиций генералом Сектом и перенесение баварского опыта на всю Германию.

8 ноября на собрании активистов «национального фронта» в мюнхенской пивной Гитлер заставил своих влиятельных союзников согласиться с требованием немедленной демонстрации силы, имитировавшей «поход на Рим» сторонников Муссолини. Начавшийся на следующий день «пивной путч» завершился плачевно – пройдя несколько кварталов по центру Мюнхена, путчисты во главе с Людендорфом и Гитлером были разогнаны нарядами конной полиции. Фельдмаршал отделался испугом, контуженный лидер НСДАП был арестован и приговорен к пяти годам тюрьмы (отсидел он всего лишь год, потратив это время на написание книги «Майн кампф»). У национал-социалистского движения появилась своя «революция» и свой «мученик», пострадавший от республиканского режима.

Еще не имея информации об исходе «пивного путча», Эберт потребовал от генерала Секта решительных действий. Пресса вновь заговорила о военной диктатуре, коммунисты – о фашистском перевороте. Однако до вооруженных столкновений дела не дошло – своим поспешным выступлением Гитлер расстроил планы более умеренных союзников по «национальному фронту». 15 ноября было объявлено о введении новой денежной единицы (Rentenmark), обеспеченной не золотом, а материальными ценностями и приравнивавшейся к триллиону бумажных марок. Чтобы добиться финансовой стабилизации, правительство пошло на резкое сокращение государственных расходов, прежде всего в социальной сфере, а также отказалось от восьмичасового рабочего дня, который рассматривался рабочими как одно из главных завоеваний республики.

Протест социал-демократической фракции рейхстага вылился в вотум недоверия правительству Шейдемана. 23 ноября на посту рейхсканцлера его сменил Вильгельм Маркс, председатель партии Центр. Пройдя через серьезные потрясения, первая германская республика отстояла свое право на существование.

События 1923 г. показали не только кризисное состояние общества в целом, но и известный запас прочности нового государственного устройства. Веймарская конституция содержала в себе достаточно рычагов для нейтрализации сил, заинтересованных в смене политического режима и установлении собственной диктатуры, и сторонники республики осенью 1923 г. сумели эффективно их использовать. Следует отдать должное искусному лавированию Штреземана, за три месяца нахождения у власти показавшего себя выдающимся государственным деятелем. Сказалась и твердая поддержка рейхспрезидента Эберта, полномочия которого осенью 1922 г. во изменение конституции были продлены еще на три года. Пруссия, традиционный оплот консерватизма и военщины, на сей раз выступила бастионом демократии, оказавшись благодаря усилиям земельного правительства во главе с социалдемократом Отто Бауэром вне антиреспубликанского треугольника. Наконец, свою роль сыграло и отсутствие диктаторских амбиций у генерала Секта, который отдавал предпочтение легальным путям движения к вершинам власти.

Разномастный характер противников Веймарской республики определил их достаточно пассивное поведение. Уверенные, что ее дни сочтены, они скорее выжидали, чем готовили ее неизбежную гибель. Решительные действия исполнительной власти – запрет радикальных партий (включая КПГ) 23 ноября 1923 г. – не позволили их лидерам раскачать ситуацию до критической амплитуды. Население, измотанное инфляцией и нуждой, в целом пассивно отнеслось к перспективе новых революций. Десять лет спустя кредит доверия к демократическим институтам будет исчерпан полностью, и «республика без республиканцев» станет легкой добычей гитлеровской клики.

Пока же перед Германией открывалась перспектива внешне- и внутриполитической стабилизации. В апреле 1924 г. комиссия экспертов под руководством американского банкира Чарльза Дауэса разработала новый план репараций, делавший акцент не на военно-административные, а на хозяйственные рычаги их взимания. Ежегодные суммы платежей увязывались с прогрессом немецкой экономики, для стабилизации национальной валюты Германии выделялся международный кредит. Репарации финансировались за счет приватизации железных дорог с иностранным участием и введения косвенных налогов на потребительские товары, включая главный национальный продукт – пиво. Рейхсбанк и крупнейшие промышленные предприятия должны были находиться под контролем иностранных наблюдателей, чтобы обеспечить «прозрачность» бюджетного баланса Германии. План Дауэса принес явное облегчение не только экономике, но и политической атмосфере в стране, хотя националистам казался более утонченной формой кабалы.

Выборы 4 мая 1924 г. стали своего рода запоздавшей местью населения власти за потрясения прошедшего года. Наибольший прирост голосов получили те силы, которые не смогли победить республику «своими» методами – коммунисты (12,6 %) и праворадикальный блок (26 %). В декабре того же года немцам вновь пришлось идти к избирательным урнам из-за того, что правительственные партии не смогли договориться о путях реализации плана Дауэса. Новый состав рейхстага стал символом стабилизации – он единственный полностью отработал свой легислатурный период. То, что за эти четыре года в Германии сменилось шесть правительств, уже никого не удивляло. Чехарда кабинетов подрывала в глазах населения и без того невысокий престиж парламентской системы. Занимавшие пост рейхсканцлера в годы стабилизации Вильгельм Маркс и Ганс Лютер являли собой скорее тип «управляющих делами», нежели творчески мыслящих политиков.

Немецкая экономика в годы стабилизации демонстрировала скорее качественный, нежели количественный рост. Внешнеэкономическая изоляция и слабость национальной валюты заставили предпринимателей сосредоточить свое внимание на повышении эффективности производства прежде всего за счет технологических новаций. К концу 20-х гг. страна давала 100 % мирового производства синтетического бензина и красителей, 80 % – искусственных азотных удобрений. Веймарская Германия смогла вернуть себе мировое лидерство в отраслях, ставших символом победы человека над пространством и временем – автомобилестроении и авиации. Бизнес продвигался как вширь, так и вглубь – с 1918 по 1922 гг. число зарегистрированных акционерных предприятий выросло втрое, параллельно шел процесс концентрации производства. Удачно использовав инфляционную конъюнктуру, Стиннес создал крупнейший в Европе концерн, состоявший из 2890 предприятий. Ключевые позиции в химической индустрии занимал созданный в 1925 г. трест «ИГ Фарбениндустри», Стальной трест контролировал 45 % национального производства чугуна и стали.

На фоне всемирного «просперити» 20-х гг. Веймарская республика выглядела достаточно скромно (10 % мирового промышленного производства, 12 % мировой торговли). Лишь к 1929 г. достигнут объем промышленного производства довоенной Германии. Финансовая стабилизация держалась на зарубежных кредитах (с 1924 по 1929 год было получено более 11 млрд. долларов). Бремя репараций ( до 2,5 млрд. марок в год), взимавшихся в основном за счет высоких налогов, тормозило активность внутренних инвесторов. После 1923 г. правительство окончательно демонтировало механизмы «военной экономики», прибегая к мягким методам хозяйственного регулирования через налоговую и таможенную политику.

Параллельно правительству пришлось наполнять реальным содержанием установку Веймарской конституции на социально-ответственное государство. За четыре года стабилизации реальная заработной плата выросла на 60 %. Произошел почти полный охват работавшего по найму населения профсоюзами, которые превратились в одну из самых влиятельных лоббистских групп за кулисами германской политики. Но даже в эти годы число безработных в Германии не опускалось ниже 7 % от самодеятельного населения. Законом от 7 июля 1927 г. было введено обязательное страхование по безработице (Arbeitslosenversicherung), заменившее помощь неимущим (Erwerbslosenfuersorge). Рассчитанный на высокую коньюнктуру, закон сразу же стал давать сбои и превратился в яблоко раздора для партнеров по правительственной коалиции – если социал-демократы настаивали на увеличении выплат предпринимателей в фонд страхования по безработице, то их буржуазные партнеры выступали за сокращение размеров пособий самим безработным.

Негативные тенденции социальной перегруженности Веймарской республики нарастали из года в год – налоги к 1929 г. по сравнению с довоенным периодом выросли в 2 раза, а социальные расходы бюджета (одна из самых крупных его статей) – в 13 раз. В 1926 г. левыми силами была предпринята попытка пополнить государственную кассу за счет экспроприации «священных коров» – феодальных владений высшей аристократии. Один только Вильгельм Второй сохранял в Германии недвижимость на сумму до 200 млн. марок, которая была временно конфискована в ходе Ноябрьской революции. По инициативе КПГ и СДПГ 20 июня был проведен референдум о безвозмездном отчуждении собственности такого рода, собравший 36 % голосов избирателей. Результаты референдума оказались недостаточными для принятия соответствующего закона и в то же время показали хрупкость «гражданского мира» в стране. Республику терпели в основном из материальных соображений – пока дела шли в гору, противостоящим социальным силам удавалось достигать соглашений в ее рамках.

Политическая ситуацию Веймарской республики в годы стабилизации характеризовали не столько парламентские компромиссы, сколько подспудная реабилитация и реорганизация сил «старого режима». Первую и очень важную победу они одержали в ходе президентских выборов, последовавших за неожиданной смертью Фридриха Эберта. Его неформальный наследник Отто Браун получил в первом туре, состоявшемся 29 марта 1925 г., около 29 % голосов, уступив кандидату правых партий Карлу Ярресу менее десяти процентов. Руководство СДПГ, посчитав, что победа и так уже в кармане, предпочло оставить Брауна на посту премьер-министра Пруссии и подключиться к либеральному блоку, сохранившему во втором туре кандидатуру Вильгельма Маркса.

Для аристократической элиты выборы президента являли собой последний шанс внутриполитического реванша – и она его использовала, выставив против Маркса фигуру национального масштаба. Фельдмаршал Гинденбург, которому уже исполнилось 77 лет, являлся скорее символом былой мощи Германии, нежели самостоятельным политиком. Ни для кого не являлось секретом его негативное отношение к демократическим партиям, якобы предавшим германскую армию на полях сражений мировой войны. Гинденбургу, опередившему своего соперника менее чем на миллион голосов, помогли коммунисты, не снявшие во втором туре президентских выборов своей партийной кандидатуры. «Избрание Гинденбурга сделало респубиканскую форму правления более приемлемой для консервативной части Германии» (Г.А. Винклер). Верный присяге, в том числе и президентской, фельдмаршал помнил о том, что «второй Танненберг» обеспечили ему голоса миллионов избирателей, а не придворные интриги. То, что с его именем неразрывно связана печальная судьба Веймарской республики, было скорее следствием отсутствия опыта политической деятельности в условиях партийной демократии, чем результатом хладнокровного расчета или злого умысла. В отличие от Эберта Гинденбург полностью доверял своему военному и бюрократическому окружению. Искренне пытаясь сыграть роль «отца нации», второй и последний президент первой Германской республики не смог подняться над интересами своего класса и своего клана. Вскоре после выборов берлинская пресса писала о нем как о «якоре стабильности в бушующем море политических страстей», гораздо слабее были голоса тех, кто рассматривал Гинденбурга как балласт на корабле Веймарской демократии.

С избранием нового рейхспрезидента крупнейшая немецкая партия – СДПГ оказалась отодвинутой на обочину политической жизни. Отказавшись от участия в «буржуазных кабинетах» и в то же время поддерживая их внешнеполитические решения, социалдемократы не хотели отдавать правым партиям национально-патриотической тематики. В Гейдельбергской программе (1925 г.) СДПГ провозгласила себя народной партией, рассматривая окружавшее ее общество как «организованный капитализм», достойный скорее совершенствования, нежели ниспровержения. Примирение с предпринимательскими кругами и четыре с половиной года «конструктивной оппозиции» принесли свои плоды – на парламентских выборах 20 мая 1928 г. партия получила 30 % голосов. Правительство социал-демократа Германа Мюллера, в которое вошли представители Центра, ГДП и ГНП, стало самым «долгим кабинетом» в истории Веймара, просуществовав 15 месяцев.

Принесенное Ноябрьской революцией освобождение от национальных и имперских догматов стремительно перекроило духовное пространство Веймарской республики. Ярчайший плюрализм 20-х гг. был как будто сложен из художественных осколков различных эпох, несводимых в целостную картину. Творческая интеллигенция Германии разделяла увлечения авангардизма, осваивая новые эстетические ценности и художественные методы отражения мира. Монументальные литературные произведения тех лет, обращенные к тайнам человеческой души, позволяют говорить о втором немецком просвещении. Особняком стоят книги, вышедшие из-под пера очевидцев войны от Эриха Мария Ремарка до Эрнста Юнгера, и выражавшие непостижимость того, как оказалась возможной подобная человеческая мясорубка среди цивилизованных наций. Параллельно в публицистике набирала обороты «консервативная революция», характерными чертами которой были национально окрашенная мистика и обращенный в прошлое романтизм.

Пресса действительно стала «четвертой властью» Веймарской республики, партийные газеты и литературные журналы переживали последний пик своего массового влияния. Излюбленный в кругах преуспевающей интеллигенции образ непризнанного пророка в своем отечестве как нельзя лучше подходил к республике, которую никто не хотел признать «своей». Карикатуры Георга Гроша, высмеивающие тупость берлинских нуворишей, беспощадная политическая сатира Курта Тухольского, призывы Томаса Манна к интеллигенции встать на сторону демократии – все это напоминало консилиум врачей у постели безнадежно больного. Хорошим тоном в творческой среде считалось быть «организованным» или по крайней мере меценатом того или иного политического движения, причем партийные привязанности менялись так же легко, как и любовные увлечения. Духовную атмосферу Веймара достаточно точно отражает образ политического кабаре, найденный авторами нашумевшего фильма с Лайзой Минелли в главной роли: все слишком ярко, слишком искусственно и слишком несерьезно.

Отсутствие объединяющих идеалов не позволило культуре сыграть стабилизирующую роль в годы Веймарской республики – пресыщенность благополучия одних лишь подчеркивала хрупкость существования других. Идеи «человеческой коммуны» левых интеллектуалов соседствовали с подчеркнутым индивидуализмом Мартина Хайдеггера, культурный Апокалипсис Освальда Шпенглера – с прагматизмом архитектурной школы Вальтера Гропиуса. Творческий хаос будил в массах, им не охваченных, скорее негативные эмоции. Они интуитивно чувствовали распад традиционных ценностей разумного стяжательства, жестко регламентированной порядочности, стабильности в своей социальнопсихологической нише. Культ денег, выставляемая напоказ аморальность, посрамление национальных кумиров и шумный успех экзотических художественных форм – все это рождало в обывательской среде подспудный протест и тягу к реваншу посредственности. Его пророки чувствовали близость своего звездного часа.

Рыхлая политическая культура Веймара создавала благоприятную среду для такого рода настроений. В конечном счете республику сгубило не обилие врагов, а отсутствие друзей. Как в государственном аппарате, так и среди интеллигенции преобладали демократы по расчету (Vernunftrepublikaner). Либеральные ценности сводились для большинства немцев к бесконечным голосованиям, не приносившим ни ясности, ни облегчения. Социальная зависть молодежи находила выход в антисемитизме, отныне увязывавшемся с демократией (евреи получили в годы Веймара все политические права). Отношение к побежденной Германии за рубежом давало немцам лишний повод убедиться в том, что право силы стоит гораздо выше силы права. Тот факт, что после войны страна вплотную соприкоснулась с иными культурами, также не был использован ей во благо.

Особую роль в послевоенном переселении народов играла российская эмиграция. В 20-годы Германия пережила три ее волны, состоявшие из русских военнопленных, этнических немцев, возвращавшихся на свою родину, и «бывших», т.е. собственно политических эмигрантов. По разным оценкам в России в годы первой мировой войны находилось от 160 до 180 тыс. немецких военнопленных, в германском плену томилось до миллиона русских солдат. Несколько десятков тысяч бойцов Красной Армии были интернированы на территории Восточной Пруссии в ходе советскопольской войны 1920 г. Большинство из этих вынужденных эмигрантов вернулось на родину, но известная часть сумела остаться в Германии, привлеченная более высоким уровнем жизни в этой стране, используя сложившиеся личные контакты или просто на основе тяги к чему-то новому. До 1933 г. Россию покинуло более 100 тыс. российских немцев, во второй половине 30-х гг. процесс реэмиграции был заторможен сталинскими репрессиями. Еще труднее оценить общее количество и разбить на основные потоки эмигрантов революционной эпохи, прибывавших в Германию через Польшу и Прибалтику. По самым грубым подсчетам, на начало 20-х гг. там находилось более полумиллиона выходцев из России.

Влияние каждой из «русских волн» на культурную и политическую жизнь Германии было весьма различным. Лица физического труда быстрее адаптировались к новым условиям, дворянство и творческая интеллигенция искали контакты в соответствующих слоях немецкого общества, но в целом не стремились к интеграции, продолжая жить в русскоязычной среде. Германия подспудно оставалась врагом, на которого возлагалась ответственность как за развязывание войны, так и – опосредованно – за революционные потрясения на родине. Яркий, но крайне нестабильный феномен «русского Берлина» как раз и связан с тем, что для значительного числа эмигрантов пребывание в Германии выступало в качестве перевалочного пункта на пути в Париж или обратно на родину. Андрей Белый и Илья Эренбург, Владимир Набоков и Максим Горький – вот только самые выдающиеся имена «транзитных пассажиров». Мироощущение эмигрантов передают слова «берлинца» Виктора Шкловского, относящиеся к первой половине 20-х гг. – «я умру в летящем гробу берлинской подземки».

Отсюда пессимистически-высокомерное отношение к быту и культуре принявшей их страны. Прибывшего в Германию в 1923 г. Александра Вертинского удивил страх немцев перед свободой: «привыкшие повиноваться, тянуться и подчиняться, они, предоставленные самим себе, потерявшие «палку» над собой, в которую они слепо верили, растерялись до такой степени, что вызывало жалость у некоторых сердобольных людей. Они выглядели как стадо овец, выпущенных из темного хлева прямо на солнце». Широкую русскую душу коробила мелочная аккуратность немцев, их страсть к регламентации собственной жизни и жизни окружающих – «если у вас в комнате был, например, диван, и вы имели привычку сидеть в его правом углу, то вы находили записку хозяйки, где она просила вас переменить угол и сидеть в левом, чтобы просиживать диван равномерно».

Российское влияние на духовную жизнь Веймарской республики было несравненно большим, нежели во времена Вильгельмовской империи. Читающая публика открыла для себя Достоевского, немецкие переводы его романов в 20-е годы вышли на уровень бестселлеров. Уже в 1922 г. в Берлине состоялась первая выставка, посвященная искусству новой России. Экзальтированность немецкой духовной элиты тех лет объясняла ее неподдельный интерес к творческим поискам как на Западе, так и на Востоке. Достаточно напомнить о том фуроре, который вызвал у немецкой публики фильм «Броненосец Потемкин». Высланные из России пассажиры «философского парохода», причалившего осенью 1922 г. в порту Штеттин, образовали в Берлине научный институт, который внес заметный вклад в прогресс естественных наук и философии межвоенного периода.

В свою очередь «униженная и оскорбленная» Германия оставалась важным фактором не только советской внешней политики, но и повседневной жизни. Появление Польши как «санитарного кордона» между двумя соседями несколько уменьшило страх Политбюро ЦК ВКП(б) перед новой агрессией, в 1923 г. даже утверждалось, что «Германию нельзя относить к империалистическим странам» (Н.И. Бухарин). Напротив, среди зажиточных крестьян, недовольных политикой большевиков, весьма популярным было убеждение о близком возобновлении войны: «придет немец и наведет порядок». В Москве и Ленинграде особой популярностью пользовались немецкие школы, превратившиеся в учебные заведения детей новой элиты. Всеобщее преклонение перед техническим уровнем Германии сочеталось со стремлением использовать ее нынешнюю слабость. Вот только одна характерная деталь: в комиссии Политбюро, обсуждавшей весной 1931 г. проблемы благоустройства Москвы, стоял вопрос о проектировании метрополитена. На предложение Молотова «пригласить к проведению этого дела иностранных специалистов Берлина, Парижа и Лондона» Сталин откликнулся лапидарно: «Достаточно немцев». И здесь же советский вождь отпустил в их адрес еще один комплимент: «Особое внимание надо обратить на Сокольники. Если бы такое место было у немцев, они сделали бы из него парк для отдыха и извлекли бы барыши». Особой главой истории индустриализации нашей страны являлась иммиграция в СССР германских рабочих и инженеров, в основном коммунистов, которые несли с собой не только убежденность в правоте социального идеала, но и конкретные научнотехнические знания.

Потеря Германией статуса великой державы если не облегчила деятельность веймарской дипломатии, то по крайней мере сделала ее задачи более прозрачными. Освобожденная от давления влиятельных групп имперского периода, которое трудно было привести к общему знаменателю (таможенная политика, военноморское строительство, колониальная экспансия и т.д.), республиканская внешняя политика следовала одному требованию, объединявшему самые различные слои общества, – ревизии Версальской системы. Отныне интересы Германии лежали не за морями, а ограничивались собственными границами и взаимоотношениями с ближайшими соседями. Появление в мире такого фактора, как Советская Россия, объективно было на руку германской дипломатии, которая отныне могла не бояться «кошмара коалиции» своих западных и восточных соседей, преследовавшего еще Бисмарка, напротив, сама оказывалась в положении посредника, балансирующего между западной цивилизацией и большевизмом.

Попытка Германии разыграть антибольшевистскую карту в ходе Парижской конференции не удалась – Франция и Великобритания предпочли создать «санитарный кордон» вокруг Советской России из восточноевропейских государств. Вновь появившаяся на карте континента Польша получила значительные территориальные приращения за счет прусских земель, что запрограммировало ее латентный конфликт с западным соседом. В ходе советско-польской войны 1920 г. в руководстве рейхсвера всерьез размышляли о вмешательстве в ее ход на стороне большевиков. Поражение Красной Армии под Варшавой не только перечеркнуло надежды на скорый реванш, но и лишило две великие европейские державы, оказавшиеся париями Версаля, общей границы. Тем не менее и в последующие годы отношения между ними определял внутригерманский парадокс – за сотрудничество с «красной Россией» выступали (помимо коммунистов) правые националистические силы, в то время как западную ориентацию страны поддерживали партии «веймарской коалиции».

Советская дипломатия сумела использовать этот фактор, опередив державы Антанты и заключив в ходе Генуэзской конференции, посвященной проблемам послевоенного восстановления Европы, двустороннее соглашение с Германией. Рапалльский договор (16 апреля 1922 г.) предусматривал отказ от взаимных претензий, нормализацию дипломатических отношений и предоставление режима наибольшего благоприятствования в торговле. Его подписание было результатом острой борьбы в верхах германской делегации на Генуэзской конференции – после звонка наркома иностранных дел России Чичерина в ее штаб-квартире состоялась легендарная «встреча в пижамах». В ее ходе руководитель восточного отдела МИДа Аго фон Мальцан сумел убедить министра Вальтера Ратенау в преимуществах сепаратного договора с русскими перед весьма туманной перспективой уступок Антанты в вопросе о репарациях.

Подписание Рапалльского договора стало настоящей сенсацией для прессы и горькой пилюлей для остальных участников Генуэзского «саммита» – общеевропейская, а фактически англо-французская концепция послевоенной системы экономических отношений потеряла почву под ногами. Сразу же появились предположения о наличии в договоре секретных антипольских статей, а также разворачивании на его основе военнотехнического сотрудничества. На самом деле переговоры о нем велись задолго до Рапалло, и на протяжении 20-х г. Россия предоставляла Германии возможность испытывать боевую технику и готовить офицерский состав на своей территории. Тесные контакты Красной Армии и рейхсвера, давшие пищу нескольким внутриполитическим скандалам в Берлине, лишний раз подтверждали уже упомянутый парадокс: Кремлю было проще найти общий язык с военной элитой и правыми радикалами, нежели с социал-демократией, которую большевистская пресса клеймила как «социалфашистов» и одновременно «наймитов антантовского империализма». Этот парадокс отозвался эхом весной 1933 г., когда советская внешняя политика слишком спокойно отреагировала на приход нацистов к власти, и в августе 1939 г., когда Сталиным и Гитлером был найден стремительный компромисс континентального масштаба.

Нормализация отношений Германии с западными соседями была возможна лишь на основе признания Версальской системы, и в силу эмоциональной заряженности германского общественного мнения продвигалась вперед черепашьими шагами. Лишь оккупация Рура показала, насколько слаб потенциал реального сопротивления внутри страны. В свою очередь Франция убедилась в бесперспективности политики с позиции силы, которую отказались поддерживать США и Великобритания. Штреземан, ставший министром иностранных дел в кабинете Маркса, сосредоточил свое внимание на западном направлении политики балансирования. Ее понимание было изложено им в 1925 г. в письме к кронпринцу, находившемуся в голландской эмиграции: «Мы не можем стать «континентальной шпагой» для Англии, но мы не должны дать вовлечь себя в немецко-русский союз. Я предостерегаю от утопии кокетства с большевизмом». Прошедший в молодые годы школу практического бизнеса, Штреземан делал ставку на финансовый магнетизм – стратегическим союзником Веймарской республики могли выступить только Соединенные Штаты Америки, также заинтересованные в максимальной либерализации мировых хозяйственных связей. На конференции в Локарно (5-16 октября 1925 г.) была признана незыблемость границ Германии с Францией и Бельгией. Гарантами Локарнского договора выступили Италия и Великобритания. Шансы ревизии западных границ представлялись любому здравомыслящему политику минимальными, поэтому ратификация договора не вызвала особых трудностей в рейхстаге. Спустя год Германия стала членом Лиги наций и получила дополнительные возможности для реализации своих интересов в международно-правовых рамках. Наряду с репарационным вопросом речь шла прежде всего о восстановлении государственного суверенитета над своей территорией. Обещание убрать свои войска из Рейнской зоны было выполнено Францией в июне 1930 г.

Веймарская дипломатия устами Штреземана не уставала повторять, что «мир и экономическая консолидация Европы могут оказаться под угрозой из-за… неверно определенных границ на Востоке». В Локарно западные державы уступили требованиям оставить открытым вопрос о восточных границах Германии, таким образом в Версальскую систему международных отношений был внесен опасный прецедент разного качества послевоенных границ. Предлогом к этому являлась нерешенная судьба немецкого национального меньшинства в Польше и Чехословакии. Оказавшись заложниками Версаля, эти люди (не являвшиеся гражданами Германии) чувствовали на себе финансовую и культурную опеку «рейха». Немецкое общественное мнение болезненно реагировало на истинные и мнимые нарушения их прав, дававшие германской дипломатии дополнительный рычаг давления на восточных соседей. В 1925 г. дело дошло до экономического бойкота Польши со стороны Германии, завершившегося лишь после прихода к власти маршала Пилсудского. Правящие круги восточноевропейских стран не без основания рассматривали этнических немцев как потенциальную «пятую колонну». Локарнский договор вызвал серьезную озабоченность и в Москве – перед большевистским руководством вновь возник призрак «единого антисоветского фронта» западных держав, на сей раз с германским участием. Вскоре Штреземан сумел выровнять внешнеполитический баланс – 24 апреля 1926 г. между СССР и Германией был подписан договор о дружбе и нейтралитете, развивавший линию Рапалло. Каждая из сторон брала на себя обязательство не участвовать в союзах, направленных против другой стороны.

Если камнем преткновения в советско-германских отношениях середины 20-х гг. продолжала оставаться политика Коминтерна, который рассматривал Берлин в качестве центрального поля битвы будущей пролетарской революции, то отношения Германии с ее западными соседями отравлял вопрос о репарациях. План Юнга, принятый 7 июня 1929 г., имел не столь прорывной характер, как его предшественник, но восстанавливал национальный суверенитет над переданными в залог крупнейшими немецкими предприятиями и железными дорогами. На этот раз Германия была заинтересована в точном определении сумм и дат. Выплата оставшейся суммы в 112 млрд. марок была расписана до 1988 г. Попытка правых радикалов провести путем плебисцита закон о наказании «предателей немецкого народа», согласившихся с планом Юнга, не имела шансов на успех (за законопроект было подано 6 из необходимого 21 миллиона голосов), но обеспечила «раскрутку» лидера маргинальной НСДАП Гитлера как национального политика.

Внешнеполитические успехи Германии опирались на возрождение ее промышленной мощи, а та, в свою очередь – на частные инвестиции из США и экспорт дешевых немецких товаров во все страны Европы. Хрупкость такой пирамиды не являлась секретом для проницательных политиков. Тот же Штреземан в своем заявлении для прессы 14 ноября 1928 г. подчеркивал: «В последние годы мы живем за счет чужих денег. Если разразится кризис и американцы отзовут свои краткосрочные кредиты, мы окажемся в полном банкротстве». Символично, что он умер за пару недель до начала предсказанных событий. Современник писал о реакции Парижа: «Скорбь всеобъемлюща и неподдельна. Такое впечатление, что европейское отечество уже существует. Французы воспринимают Штреземана как европейского Бисмарка». Лауреат Нобелевской премии мира, он продемонстрировал возможность отстаивания национальных интересов не вопреки, а в согласии с интересами других государств. У Штреземана не оказалось достойных продолжателей. Военнополитическая элита Германии продолжала делать ставку на реванш иного рода.

С началом мирового экономического кризиса стабильность в стране рухнула как карточный домик. Его последствия пополнили собой и без того длинный список «смертных грехов» веймарской демократии. «Черная пятница» на нью-йоркской бирже (25 октября 1929 г.) отозвалась в Германии прежде всего оттоком иностранных капиталов. Внутренний рынок буквально вымер – на одного покупателя в таких отраслях, как автомобилестроение приходилось несколько продавцов. Падение платежеспособного спроса населения и свертывание производства тут же сказалось на доходной части бюджета, которой уже в 1929 г. не хватало семи миллиардов марок. В 1931 г. Германию охватила волна разорений банков – пострадали и мелкие вкладчики, и крупные предприятия, лишившиеся оборотных средств.

Помнящее о шоке гиперинфляции 1923 г. правительство в борьбе с кризисом сделало ставку на стабильность марки, а значит, режим жесткой экономии (Deflationspolitik). Распределение бюджетных средств сразу же стало стержнем политической борьбы. К государственной кассе выстроилась очередь желающих получить помощь – от банков, стремящихся застраховать свою ликвидность, до помещиков, потерявших рынки сбыта своей продукции. В ее хвосте оказалась самая массовая категория нуждающихся – безработные. Если в сентябре 1929 г. в Германии было зарегистрировано полтора миллиона безработных, то ровно через два года – 4,3 млн., а в январе 1933 г. их число достигло шести миллионов.

Уже в марте 1930 г. споры вокруг финансирования пособий по безработице взорвали социаллиберальную коалицию. ГНП и Центр выступили против увеличения отчислений с предпринимателей и финансирования этой статьи расходов за счет государственных займов. СДПГ вернулась в стан оппозиции, новым рейхсканцлером стал деятель партии Центр Генрих Брюнинг. Решение Гинденбурга вызвало удивление в парламентских кругах – его кандидат был слишком молод, являлся католиком и не имел опыта работы в правительстве. В пользу Брюнинга говорило то, что он прошел всю войну и имел прочные связи в руководстве рейхсвера. Политические идеи нового рейхсканцлера не отличались оригинальностью – он вслух мечтал о реставрации монархии по типу британской, а себя видел в роли Бисмарка. Находясь на вершине власти до лета 1932 г., Брюнинг не смог предотвратить заката Веймарской республики. В конечном счете он оказался просто корректным исполнителем, постоянно оглядывавшимся на президентское окружение, хотя время требовало от него нестандартных и самостоятельных решений.

Поставив на Брюнинга, Гинденбург рассчитывал, что эта компромиссная фигура станет своеобразной компенсацией «большой коалиции», на сей раз вне стен парламента. Отсутствие поддержки в рейхстаге новому рейхсканцлеру пришлось компенсировать обращением к 48-й статье Веймарской конституции, предусматривавшей возможность прямого президентского правления в чрезвычайных обстоятельствах. С июля 1930 г. важнейшие правительственные решения получали форму не парламентских законов, а президентских указов. Германия вернулась на три четверти века назад, когда Бисмарк решился пойти на конфликт с прусским парламентом из-за военного бюджета. На сей раз причина конфликта была куда более значительной – и ради успешной борьбы с экономическим кризисом немцы согласились с устранением законодательной власти из политики.

Сентябрьские выборы 1930 г., состоявшиеся после того, как рейхстаг потребовал отмены президиального правления и был распущен президентом, принесли невероятный успех правым радикалам. НСДАП, не набравшая два года назад и трех процентов, получила 18,3 % голосов и 107 мест, став второй по величине фракцией рейхстага. Нацисты смогли отобрать избирателей у правоконсервативных партий, за них голосовали мелкие предприниматели и представители «свободных профессий», достаток и само существование которых были поставлены на карту в условиях кризиса. КПГ пополнила ряды своих сторонников за счет безработных и сумела обойти все буржуазные партии (13,1 % и 77 мест). Дебаты в рейхстаге нового созыва, который перестал заседать регулярно, превратились в пропагандистское шоу национал-социалистов и коммунистов, обращенное к улице и рассчитанное на эмоциональный отклик. Депутаты от радикальных партий не жалели сил, чтобы доказать своим избирателям никчемность парламентской системы в целом.

Исход выборов заставил политиков, ученых и публицистов обратить внимание на феномен националсоциализма. Если раньше НСДАП рассматривалась как партия маргиналов (Protestpartei), черпавшая свою идеологию в море шовинистической и антисемитской литературы и ориентировавшаяся на политическую практику итальянского фашизма, то теперь пришлось признать ее влияние на самые различные слои населения. Нацистское движение не воспроизводило характерный для Германии тип «идеологической партии» как союза единомышленников, его лидеры поставили более широкую задачу – собрать под свои знамена максимальное число сторонников, не удовлетворенных своим положением в современном обществе и потерявших традиционные пути социальной интеграции вроде сословной или конфессиональной принадлежности.

Для масс политика должна была выглядеть как нескончаемое шоу – парады, манифестации, факельные шествия и мистические действа вроде «прикосновения к революционному знамени». С этим также были связаны культ униформы и разнообразие организационных форм нацистского движения, от военизированных отрядов до специальных союзов для домохозяек, юношей и т.д. Наконец, пропаганда нацистов делала ставку на эмоциональное восприятие действительности, пугая, успокаивая или побуждая обывателя к активным действиям. В конечном счете «приверженцы иррационал-социализма» (К. Краус) должны были не столько понять, сколько поверить в черно-белую картину мира, загипнотизированные кажущейся простотой его спасения.

Новый тип партии подразумевал строгую иерархию, наличие огромного аппарата функционеров, деление страны на партийные округа (Gau). Нацисты больше, чем другие партии, смогли обратить себе на пользу традиции «фронтового братства» – беспрекословное подчинение приказу, готовность любыми методами достичь поставленной цели. Появившиеся изначально для охраны партийных мероприятий, отряды штурмовиков (Sturmabteilungen) быстро расширили сферу своих действий, записывая на свой счет погромы в рабочих кварталах и политические убийства. Они не просто наводили ужас на противников, но и вели пропаганду действием в рядах самого националсоциалистского движения, доводя взгляды вождей до уровня завсегдатаев пивных кабачков. Это была эрзацсоциализация людей, война для которых вопреки всем своим ужасам оставалась самым «светлым» пятном личной биографии. К концу 1932 г. в рядах «нацистской армии гражданской войны» (А. Тирель) было уже около полумиллиона человек.

Правление НСДАП существовало только на бумаге, все решения принимались «фюрером» и его ближайшим окружением. После выхода из тюрьмы Гитлеру удалось свести под одну крышу правоконсервативные организации партии Баварии и просоциалистические организации Северной Германии, а также добиться решения о запрете внутрипартийных дискуссий. Успех его политической карьеры был связан прежде всего с недюжинными ораторскими способностями, умением почувствовать настроение аудитории и повести ее за собой. Первоначально нацистский лидер чувствовал себя мессией, призванным освободить Германию от цепей Версаля, позже он наращивает и оттачивает свой пропагандистский лексикон.

На этапе становления нацистского движения Гитлер выступал как гениальный имитатор, быстро схватывая, что можно взять из арсенала политического противника и обратить себе на пользу. Его привлекала массовость и революционный настрой рабочего движения – слово «социализм» в названии НСДАП должно было продемонстрировать не только ее обращенность в будущее, но и стремление отобрать массовую базу у СДПГ и профсоюзов. У коммунистов Гитлер позаимствовал жесткую внутрипартийную структуру и формы уличной работы. У правоконсервативных партий – ностальгию по прошлому и мистическое преклонение перед «народным духом», а также приемы закулисного лоббирования власти. Не было недостатка в примерах для подражания и за пределами Германии. Военные диктатуры в странах Восточной и Южной Европы казались выразителями новой эпохи – эпохи харизматических лидеров и безоговорочного национализма. Интеграция СССР в межвоенную систему международных отношений показала, как легко западная цивилизация смирилась с большевистским режимом, галантно не замечая миллионов погибших в гражданской войне и жертв продолжавшихся социальных экспериментов. Гитлеру импонировал идеологический фарс партийной диктатуры, прикрывавший фактическую реставрацию Российской империи. При формировании «культа личности» и «культа фюрера» Сталин и Гитлер шли бок о бок, взаимно обогащая свои пропагандистские арсеналы. Не был оставлен без внимания и опыт западных демократий. В книге «Майн кампф» Гитлер восхищался способностью Великобритании к национальной мобилизации, а также системой военной пропаганды, которая позволила англичанам выиграть мировую войну. В США привлекала управляемость демократии, коммерциализация президентской гонки и широкое использование в ее ходе технических средств. В начале 30-х гг. в ходе предвыборной борьбы немцев агитировал самолет с надписью «Гитлер над Германией» («Hitler über Deutschland»), перефразировавшей первую сточку национального гимна «Германия превыше всего» («Deutschland über alles»).

Идеология национал-социализма также представляла собой пеструю смесь околонаучных заимствований, та или иная дозировка которых легко трансформировалась в угоду тактическим задачам. Она опиралась на «ремистификацию природы и естественных наук, облекавшую политику в религиозные формы» (М. Берлей). Из геополитики пришло учение о «жизненном пространстве», необходимом для развития нации, из социал-дарвинизма – взгляд на общество как живой организм, классовые противоречия внутри которого являются болезнью и могут быть устранены национальной властью. Для самого Гитлера было характерно биологическое понимание человеческого общества, прогресс которого определяется беспощадной борьбой за существование двух противоположных полюсов, будь то молодые и старые расы, народыхищники и народы-жертвы, арийские герои и противостоящие им «сорняки».

Заметное место в пропагандистском арсенале НСДАП занимали элитарные философские учения о «толпе и герое», теории о неравноценности человеческих рас, эзотерические сочинения. Нацистское движение омывало море литературы националистического и антисемитского толка, находившей своих читателей в годы Веймара не только среди представителей «потерянного поколения». «Из основных идеологических потоков эпохи – социализма и национализма – Гитлер и его приверженцы выделили, используя институциональные пороки и беззащитную либеральность Веймарской республики, а также опираясь на всемирный кризис капиталистической системы, дурно пахнущий, но весьма доходчивый экстракт из антиреспубликанских лозунгов, который в сочетании с манипулированием массами и насаждением вождизма доказал свою эффективность и в конечном счете привел нацистов к власти» (К. Зонтхаймер).

«Доходчивый экстракт» состоял из предельно идеализированных образов арийского героя, непогрешимого фюрера, национального сообщества, выраставших в пропагандистские культы. Мистический образ героя, которого ведет провидение, накладывался на реальную биографию Гитлера как человека из народа, открывшего в себе дар пророчества. Биологическое истолкование расы лежало в основе тезиса об избранности немецкого народа, призванного владеть миром. Путь к светлому будущему преграждает всемирный «марксистско-еврейский заговор», составной частью которого является парламентская республика внутри и Версальская система вне Германии. Уничтожение и той, и другой было только первым звеном в цепи испытаний, которые предстояло пройти немецкой нации, чтобы доказать собственную жизнеспособность. Реванш за первую мировую войну и возврат колоний открывали путь к континентальной гегемонии и решению главной геополитической задачи нацистов – завоеванию жизненного пространства на востоке Европы и его «германизации».

В общественном сознании Веймара НСДАП выступала не как праворадикальная, а как еще одна «левая» партия. Она аккумулировала социальный протест ежечасно разорявшихся мелких предпринимателей и ремесленников, направленный против финансового и торгового капитала. Тот, в свою очередь, находился под гипнозом социалистической и антисемитской риторики НСДАП. Гитлеру еще предстояло доказать влиятельным представителям германской экономики, что приход к власти нацистской партии окажется для них «наименьшим злом». После начала экономического кризиса его призывы к «национальному обновлению» стали находить все более широкий отклик как в маргинальных слоях немецкого общества, так и среди консервативной элиты. Во всяком случае они выглядели ничем не хуже требований веймарских партий защитить обанкротившуюся республику или курса коммунистов на разжигание классовой борьбы. Нацистские бонзы, и прежде всего ас первой мировой войны Герман Геринг, стали желанными гостями в политических салонах Берлина, в партийную кассу потекли отчисления от прибылей «королей угля и стали». Не только безграничная демагогия в сочетании с уличным террором, но и наличие влиятельных спонсоров легли в основу ошеломляющих успехов нацистской партии в борьбе за голоса избирателей.

Конец ознакомительного фрагмента.