8
– Поставьте-ка на огонь чайник, – попросила Дарья Ильинична.
Давнишнюю историю с сегодняшним днем Щукин не связывал. Собственно, связывать пока было нечего, но рассказ его заинтересовал. Да и торопиться некуда, сегодня ведь законный выходной. Единственное, в чем он испытывал неудобство, – уже более трех часов не курил. Прервать рассказ не решался, вдруг после паузы у старушки пропадет запал, а хотелось услышать до конца, тем более что Дарья Ильинична говорила, будто знает убийцу мужа и сына. Она знала, но почему следствие не дозналось? Судя по всему, она ничего не сказала милиции. Опять же – почему?
Щукин вернулся из кухни с чайником и не выдержал:
– Я бы хотел выйти покурить…
– Бог мой! Да курите здесь. Я никогда не курила, но табачный дым люблю. Пепельницу возьмите в серванте, там их две, выбирайте любую.
Теперь Щукин был вполне доволен, устроился поудобней в кресле, закинув ногу на ногу, с наслаждением затянулся сигаретой.
– Что же было в той записке?
– Э, миленький, не все сразу… – усмехнулась она. – Ага, заинтриговала вас? А я тогда сна лишилась. Меня терзали сомнения, подозрения, вопросы. И взбрело мне в голову самой получить ответы. Я даже не понимала, куда ввязывалась. Но, знаете ли, молодость горяча, она верит в справедливость, она безрассудна. Это потом молодость костенеет, с возрастом, когда сталкивается с реальным и далеко не идеальным укладом, сталкивается с подлостью старших. В том, что молодежь часто бывает жестока, виновато старшее поколение, ибо нельзя воспитать порядочность на лжи. Мне было пятнадцать лет, я готовилась стать комсомолкой, воспитывала в себе волю, характер и непримиримость к подлости. А та записка представлялась подлым предательством, и я должна была убедиться, что это так, потому что… Нет! Слушайте по порядку…
Дарья не спала, все думала, как ей поступить. Она хотела правды, а виделась эта правда чудовищной с двух сторон. И какая-то из этих сторон – лживая и предательская. Дарья искренне хотела, чтобы обе стороны остались непричастными, а такого быть не могло, посему следовало все выяснить, а потом думать, что делать.
В записке было написано одно имя – парикмахера Силантия Штепы. Когда-то он ухаживал за Василисой, но с тех пор как ее нечаянно обезобразила Дарья, Штепа в сторону Васьки не смотрел, хотя не все мужчины оказались привередливыми. Как судачили, Васька таскалась по мужикам – ночью-то рожу не видно. Повзрослевшая Дарья заметила, что люди имеют слабость добивать лежачего. Ну, какое им дело до Васьки, ее похождений и пьянства? Что ей осталось в жизни? Да и слабой оказалась Василиса, не способной пережить увечье, неспособной подавить в себе обиду и отойти в сторону, найти новые интересы в жизни и начать строить ее по-новому. Почему же надо ее добивать пересудами и оскорблениями? Так она думала до смерти Елены Егоровны. Это плохо, когда из жизни уходят хорошие люди, а когда они уходят по причине козней негодяев, что-то, выходит, не так в этой жизни, что-то идет неправильно. Решив выяснить, что к чему, Дарья собралась с духом и пошла к Штепе.
Силантий был женским мастером и женским угодником, несмотря на скромную внешность. И не раз его колотили обманутые мужья, избивая до полусмерти. Славился Штепа обхождением, ко всякому человеку подход имел, одевался аккуратно и модно. Стриг и брил он мужчин тоже, а перед женщинами ужом вился, относился к ним с предельным вниманием и уважением, потому и пользовался успехом у слабого пола. На всякий случай Дарья позвала с собой Семку, который отговаривал ее идти к Штепе, но разве ж ее отговоришь? Она вошла в зал с большим зеркалом, села на стул и ждала очереди, пока Силантий завьет щипцами жирную бабищу в цветастом крепдешиновом платье.
– Пейсики будем завивать? – крутился вокруг бабищи Штепа.
– А как же! – кокетничала толстуха. – И на височках завейте.
Час прождала Дарья. Наконец села в кресло и наблюдала за приготовлениями Штепы в зеркало, одновременно обдумывая, какие должна сказать ему фразы. Он остановился у нее за спиной и будто только сейчас увидел:
– Дашенька? Как ты выросла! Красавица, честное слово.
Ага, так и купил он Дарью своими буржуазными комплиментами! Эта мерзкая рожа в бабьих кудряшках и с тонкими усиками даже не догадывалась, что будущей комсомолке его сладкие слова противны. А он наклонился к ней, заглядывая в лицо, от него несло одеколоном, аж ноздри защипало. Спросил:
– Что будем делать с головкой?
– Прическу, – проговорила Дарья, считая в уме, хватит ли у нее денег.
– По какому случаю?
– По случаю… именин.
Волосы у Дарьи были длинные, состричь их она не решилась, хоть и мечтала, а то папаня с маманей в гроб раньше времени слягут. Она ждала чего угодно, какого-нибудь бедлама на голове, но парикмахер уложил косу короной, затем завивал на висках и лбу тонкие пряди. А Дарья не знала, как начать. В таком случае… И она спросила прямо:
– К вам приходила Елена Егоровна?
Штепа застыл. Она не спускала с него глаз, устремив их в зеркало.
– Бывшая полковничиха? – спросил Штепа обычным тоном, продолжив завивать локоны. – А почему ты спрашиваешь, Даша?
– Я хочу знать. Она приходила?
– Ну, конечно. Я стриг ее…
– Перед смертью она к вам приходила?
– А что еще ты хочешь знать?
– О чем она вас спрашивала?
– Извини, я не обязан тебе отвечать.
– Ах, не обязаны? – развернулась к нему негодующая Дарья. – Умерла хорошая женщина. Отравилась! Кто-то ей прислал записку, а в записке ваше имя! – Парикмахер заметно переменился в лице, побледнел. – Да, ваше имя, – повторила она, – и совет… обратиться к вам.
– Откуда ты это взяла? – не растерялся он.
– Читала ту записку, – созналась Дарья. – А если она попадет… куда следует? Там много чего написано. Вы стали виновником смерти Елены Егоровны.
– Я?! – нервно рассмеялся Штепа. – Бог с тобой, Даша. Ну что ты такое говоришь, девочка? Я ничего не знаю, и Елена Егоровна перед смертью ко мне не приходила, соответственно, ни о чем не спрашивала. Записка! – фыркнул он. – Какая-то сволочь решила опорочить мое доброе имя, а я должен оправдываться? Так вот: не буду!
– Да что вы так нервничаете, Силантий? – произнесла она спокойно, поедая глазами его зеркальное отражение. – Я хочу лишь знать: правда там написана или нет?
– А что там написано?
– Вы сами знаете, – уклонилась она от ответа. – Ведь в записке ссылались на вас.
– Не понимаю, о чем речь, – отрезал он. – Все, Даша, выглядишь ты великолепно, настоящая русская красавица. До свидания.
– Сколько я вам должна? – поднялась она и полезла в карман.
– Нисколько. Это подарок к именинам. Иди.
Семка назвал ее дурой, когда Дарья пересказала ему разговор с парикмахером, посоветовал бросить заниматься глупостями и настоятельно требовал ответа: зачем ей это надо? Но не могла она рассказать ему, что и как понимала. Просто не могла!
– Дура! – вздохнул снова Семка и передразнил Дарью: – Записочка попадет куда следует… Дура, потому что намекнула, что записка у тебя.
А утром следующего дня Силантия Штепу нашли избитым и задушенным в парикмахерской.
Мысли Дарьи закрутились в одном направлении: Штепа кому-то доложил о ее расспросах, и убили его, чтобы он не проболтался. Он испугался, когда она расспрашивала его, значит, за всем этим кроется нечто более серьезное, чем себе представляла Дарья. Кто же убил Штепу? И чем грозит ей знание содержания записки? Она вынуждена была признать, что поступила неосмотрительно, и похолодела от страха за собственную жизнь, а учитывая обстановку – за жизнь родителей тоже. Если бы не следующее событие, она бы уничтожила записку, полагая, что с ее уничтожением пройдут страхи и минует опасность.
Дарья возвращалась домой поздно. Истосковавшись по общению со сверстниками в течение многих лет, она принимала участие в работе всех кружков, на какие хватало времени. Несмотря на желание узнать правду, Дарья не пропускала занятий, к тому же это был отличный способ отвлечься от тяжких дум. Спорт, художественное слово, оказание первой медицинской помощи, стенгазета… – везде она пыталась поспеть. Готовился большой концерт, посвященный выпускникам, и Дарье доверили читать целых два стихотворения. Одно Лермонтова, а второе – настоящее, с силой в каждой строчке, о великих делах страны. Все просто в восторг пришли, когда она читала, рукоплескали прямо на репетиции. Потому сегодня и задержалась, ведь это очень ответственно – читать такое стихотворение. Домой бежала со всех ног, оглядываясь по сторонам, боязно же одной на улицах, особенно когда чудится, что за тобой кто-то тайком крадется. Дарья споткнулась о камень, тут же подхватила его и, сжимая в руке орудие пролетариата, почувствовала относительную уверенность. Она перешла на торопливый шаг, свернула в проулок, оглянулась. А он ждал ее впереди.
Оглянувшись в очередной раз, Дарья даже не увидела, с кем столкнулась. Чья-то сильная рука сцапала ее за новый пиджак, купленный у спекулянтов на толкучке, и отбросила к стене. Захлебнувшись ужасом, Дарья вжалась в стену, а тело мужчины плотно прильнуло к ней, его руки лапали… везде! Она забыла про булыжник в руке, вытаращила глаза, не решаясь закричать, лишь тихонько попискивала. Мужик был невысокий, вровень с Дарьей, его гимнастерка провоняла потом. Он приблизил свою харю к ее лицу и, обдавая перегаром, просипел в лицо:
– Тсс! Тихо…
– Дяденька, что вам? – пискнула Дарья.
– Записка где?
– Ка-кая за-записка? – выдавила она, запинаясь.
– Так где она? У тебя? Отдай…
То ли в порядке устрашения, то ли решил заодно изнасиловать Дарью, но его рука собрала юбку, затем ладонь скользнула между ног… Снова Дарья ощутила себя на лошади четырехлетней, снова обуял ее страх, что она доживает последние минуты. Последние?
– Дяденька… Дяденька… – лепетала она, поднимая руку с камнем.
А он осклабился, обнажив длинные зубы, лапал девушку, а между делом требовал отдать записку. Папка, которую Дарья прижимала локтем, выпала. Мгновенно второй рукой она уцепилась за карман гимнастерки, чтобы мужик не увернулся, и, вложив всю свою крестьянскую силу, хрястнула камнем по его мерзкой роже. Он взмахнул руками, коротко вскрикнув, раздался треск – оторвался карман. Одновременно Дарья закричала, как только могла громко:
– Помогите! Спасите!
Мужик корчился, стонал и матерился, ощупывая рожу. Видимо, Дарья огрела его крепко, так ведь она не кисейная барышня. Сообразив, что он скоро оклемается и тогда убьет ее, Дарья подобрала папку и кинулась бежать.
Домой вошла, отдышавшись у порога. Ничего не рассказала родителям, а когда рухнула на кровать за перегородкой, заметила в руке… кусок от гимнастерки и сложенный лист бумаги. В запале не выбросила оторванный карман, так и прибежала, сжимая его в кулаке. Развернув лист и прочтя первые строчки, Дарья почувствовала, как бешено заколотилось сердце. Вот он – ответ! Страшные подозрения переросли в уверенность, но теперь она знала, что делать. Надо предупредить! Подхватившись, она ринулась к выходу, бросив матери, что скоро придет…
– Дашенька! – запрыгал Дениска, открыв ей дверь.
– Фрол Пахомыч дома? – спросила она, входя в квартиру.
– Дома. А к нам с Никитой ты зайдешь?
– Потом.
Постучав в комнату Фрола, Дарья стремительно вошла и положила перед ним лист на стол.
Это был донос. Мол, Самойлов Фрол Пахомович тесно дружил с полковником Огаревым, после ареста которого прятал у себя в квартире его жену-шпионку, а потом отравил ее. Прятал, а потом отравил! Да только этих строк довольно, чтобы понять: Фрола оболгали и в записке, которую прислали Елене Егоровне. Но в доносе еще было написано, что Самойлов неоднократно высказывался против политики партии, подрывая основы социализма и… много всякой другой чуши. Подписи не было, но это ничего не значило, Дарья уже точно знала, кто взялся за уничтожение Самойловых. Ведь за такие доносы расстреливали!
– Как это попало к тебе? – спросил Фрол.
Дарья рассказала о нападении неизвестного мужика, как она огрела его камнем по роже и оторвала карман вместе с этим письмом. О его требовании отдать записку умолчала. Фрол перечитал донос, взглянул на Дарью и сказал, закуривая папиросу:
– Странно… Почему он напал на тебя? Я понял, он поджидал тебя, да?
– Не знаю, – опустила глаза Дарья под его проницательным взглядом.
– Даша, ты что-то утаиваешь. Ну-ка, рассказывай все! Пойми, это не бирюльки. Кто-то прислал подлую записку Лене, в результате она отравилась, теперь вот этот пасквиль… на тебя напали, а ты работала у меня… Это не случайно. Случайно лишь то, что ты вырвала карман с доносом. Даша, это страшные люди, они никого не жалеют. Я не выпушу тебя, пока не расскажешь все.
Она была напугана, поэтому рассказала… почти все. Призналась, как прочла записку, присланную Елене Егоровне, опять утаив, что находится эта записка у нее. Она не могла ее отдать, не могла!
– Ну, содержание записки я знаю, – сказал Фрол. – Интересно, кто забрал ее… Мне бы она пригодилась. Зачем ты пошла к Штепе? Это была большая глупость. Тебе он ничего не сказал бы, неужели ты не понимала этого?
– Ой, знаю теперь…
– Ладно. Где записка?
– Не знаю, честное слово, не знаю. Столько народу крутилось здесь…
– Что ж, там нет ничего такого, что может навредить тебе и мне, но ее ищет тот, кто убил Штепу. Не знаю, почему ищет, может, думает, что там и его имя?
– Штепу убили, потому что я приходила к нему?
– Думаю, Штепу подвел его собственный язык, – сказал Фрол. – Я ведь тоже собирался к нему зайти и задать те же вопросы. Мне он ответил бы. Да не успел. Значит, Штепа должен был подтвердить Лене истинность содержания записки. Да, наверное, тот, кто писал записку Лене, и Штепа договорились действовать вместе. – При слове «договорились» Дарью бросило в жар. – Силантий был парикмахером, к нему приходило много людей. Видимо, приходил и человек из моего ведомства, кто работает со мной. – Фрол взял оторванный карман, повертел, разглядывая его. – Гимнастерка ветхая… он не из офицерского состава. Штепа испугался не твоих вопросов, Даша, а того, что ты знаешь содержание записки. По его логике, если знаешь ты – знает о ней еще неизвестное количество человек, а это уже грозит большими неприятностями, ведь Лена не уничтожила записку. Наверное, Штепа поделился опасениями с кем-то из… неважно, я об этом после подумаю. Почерк… жаль, что у меня нет записки…
У Дарьи голова шла кругом, получалось, Елене Егоровне написали…
– Скажите, Фрол Пахомович, там правда написана?
– Что? – вышел он из задумчивости.
– Елене Егоровне написали… правду? Или вас оболгали?
– Расскажу, когда ты вырастешь. Боюсь, пока ты не поймешь. Скажу только: если бы Лена не поторопилась, а дождалась меня, она не отравилась бы. Пойдем, я провожу тебя. А с этим, – кивнул он на донос, – я сам разберусь, ты уж больше никуда не лезь, пожалуйста.
Дарья не спала ночь. Фрол Самойлов не ответил твердо «нет». И все же он пострадавшая сторона, значит, в доносе сплошная клевета и оснований не верить ему – нет. «Если бы Лена не поторопилась, а дождалась меня, она бы не отравилась», – мысленно повторяла она его слова. Да, его подло оклеветали!
Утром ни свет ни заря Дарья примчалась к сестре. Пройдя длинный коридор, она забарабанила в дверь кулаками. Василиса впустила ее, набросив грязный халат.
– Черти тебя принесли в эдакую рань…
Она жадно пила из носика чайника воду, а Дарья положила на стол уже потертую записку. Васька покосилась на листок:
– Что это?
– У тебя хочу спросить, – зло выговорила Дарья. – Что это?
– Хм! – взяла записку Василиса и принялась читать вслух: – «Елена Егоровна, вашего мужа полковника Огарева Георгия Денисовича собственноручно расстрелял ваш нынешний муж Самойлов Фрол Пахомыч утром восемнадцатого февраля тридцать девятого года. Если вы сомневаетесь, спросите у парикмахера Штепы, он предоставит вам доказательства. Ваш нынешний муж Фрол Самойлов гнида, каких свет не видал. Это он оставил вас без мужа, чтобы самому занять его место и получить повышение по службе. По прочтении сего письма прошу вас сжечь его». Ух ты! А ко мне чего приперлась?
– Потому что это твой почерк! – выкрикнула в гневе Дарья. – Это ты написала! Ты! И Штепу ты подбила подтвердить…
– А и я! – подбоченилась Василиса, ухмыляясь. – Ну и что? Так ведь это правда. Один человек, что служит вместе с Фролом, рассказал моему знакомому по пьянке, как расстреливали полковника Огарева, а он мне. Днем на меня мужики не смотрят, а ночью в постели любят со мной лежать, там и рассказал. Фрол расстрелял своего друга и учителя, поняла? И сделал это, чтоб забрать его жену. А ты дура. Ах-ха-ха-ха!
– Ты сама дура! Чего радуешься? Тот человек убивает всех, кто знает содержание записки. И тебя убьет.
– А не Фрол ли это? По мне, так это он убил Штепу. Мстил. Уж мне-то известно, как сладка месть. И откуда Фрол узнает, что записку написала я? Уж не ты ли продашь свою родную сестру? Хотя ты меня давно продала. Не прощу тебе вот этого! – указала она пальцем на правую, изуродованную сторону лица.
– Ты… ты сама себя продала, – сквозь стиснутые зубы выговорила Дарья. – Ты убила Елену Егоровну, прислав ей эту гадость. Как ты могла?! И я не верю ни одному твоему слову. Ты мстила Самойлову за то, что он не захотел с тобой быть, ты сама под него подлезла. Я видела, все видела, как ты приставала к нему, как лежала с ним голая! Вы сговорились со Штепой и с тем, что служит с Фролом, извести Самойловых. И начали с жены, потом настрочили на Фрола грязный донос, а Штепу придушили, потому что он испугался и мог раскрыть ваши козни.
– Пошла отсель! – взмахнула кистью руки Василиса. – Не желаю слушать оскорбления в своем доме. Пошла вон!
– Ты мне не сестра! – в гневе выкрикнула Дарья и хлопнула дверью.
Теперь она очень боялась ходить по улицам – вдруг тот мужик опять нападет. Но ничего подобного не случалось. Однажды, встретив Фрола на улице, Дарья подошла к нему и, стесняясь сказать правду о своих страхах, начала издалека:
– Фрол Пахомыч, за мной ходит тот мужик… ну, что напал…
– Тебе кажется, Даша. Никто за тобой не ходит. Ничего не бойся.
Он сказал это уверенно, не оставляя сомнений, и зашагал прочь. А она, почувствовав легкость на сердце, побежала к Семке, думая, что на этом история закончилась. Жаль было Елену Егоровну и Фрола, но Дарья так молода, а впереди столько непознанного, столько новизны, столько открытий…
Дарья Ильинична сделала паузу, налила себе чаю.
– Извините, мне все же неясно, – сказал Щукин, – Самойлов на самом деле расстрелял полковника или же его оклеветали?
– До сих пор этого не знаю, – призналась Дарья Ильинична.
– Но ведь он стал вашим мужем.
– Видите ли, я рассказала, как понимала тогда события, а где правда, где ложь… не могу судить и сейчас. Он не любил вспоминать прошлое, оно его тяготило. Но я не верю, что Фрол стал палачом друга и что сделал это из-за Елены Егоровны, не та порода. Есть люди, которых не сломить ничем, Фрол был таким, поэтому я уверена: он не расстреливал. И разве одного Самойлова в то время оклеветали? Тысячи людей, тысячи.
– Что стало с тем мужиком, который на вас напал?
– Тоже не знаю. Я вообще не знаю, кто он был.
– А у вас не было такой мысли, что Самойлов убил парикмахера? Он ведь записку прочел раньше вас, и мне кажется, у него был мотив убить Штепу.
– Хм, – усмехнулась Дарья Ильинична. – Конечно, у меня такая мысль крутилась, поэтому я не сразу бросила обвинения сестре. Если бы не донос, который случайно попал мне в руки, я бы так и думала, что Штепу убил Фрол. Но на Самойлова была организована слишком массированная атака, это даже мне стало ясно. В заговоре участвовала моя сестра, почерк-то был ее, я его сразу узнала. К тому же в доносе на Фрола было написано «отравил жену». А это уж полный бред.
– Ну, а что было дальше?
– Война была, что о ней говорить. Перед самой войной Самойлова куда-то переводили, он вынужден был отдать мальчиков Огаревых в детский дом. Мужчине его профессии заботиться о двух детях было невозможно. Ко всему прочему, думаю, Фрол чувствовал приближение войны, об этом много говорилось, но шепотом и только среди своих. Моего отца призвали в армию, через полгода он погиб. Уходя на фронт, папаша приказал нам бежать на восток, он был дальновидный, мы и бежали с мамашей. Василиса осталась, жила в оккупации. Всю войну я работала в госпитале, а мама – на заводе. В начале сорок четвертого мы вернулись домой. По счастью, наш дом остался цел. С Василисой мы стали совершенно чужими, и не только я, мамаша тоже. Погиб и Семка в последние дни войны – сгорел в танке, а так мечтал летать. Я снова поступила в госпиталь, ведь имела большой опыт, да и была уже взрослой, девятнадцатилетней девушкой. Знаете ли, военная элита всегда оставалась элитой, поэтому, когда будете смотреть старые фильмы о войне, где в госпиталях вповалку лежат генералы и простые солдаты, не верьте. Командный состав пользовался привилегиями и в госпиталях, офицеров помещали в хорошие палаты, где раненые не лежали друг у друга чуть ли не на головах. Во всяком случае, я говорю то, что сама видела. Там, в госпитале…