Marie Lu
PRODIGY
Copyright © 2013 by Xiwei Lu
All rights reserved including the right of reproduction in whole or in part in any form.
This edition published by arrangement with G. P. Putman’s Sons, an imprint of Penguin Young Readers Group, a division of Penguin Random House LLC
© Г. Крылов, перевод, 2016
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016
Издательство АЗБУКА®
Моему маяку в ночи
Примо Галанозо посвящается
Лас-Вегас, штат Невада,
Американская Республика.
Население – 7 427 431
Джун
4 января, 19:32. Стандартное океаническое время.
Тридцать пять дней спустя после смерти Метиаса
Дэй, вздрогнув, просыпается рядом со мной. Его лоб покрыт капельками пота, а щеки влажны от слез. Дышит он тяжело.
Я наклоняюсь над ним и убираю влажную прядь с его лица. Рана у меня на плече уже затянулась, но стоит пошевелиться, как она снова пульсирует. Дэй садится, слабой рукой трет глаза и оглядывает раскачивающийся вагон, словно ищет что-то. Сначала он рассматривает штабели ящиков в темном углу, потом мешковину, устилающую пол, и рюкзачок с едой и водой между нами. У него уходит несколько секунд на то, чтобы прийти в себя и вспомнить, что мы пробрались в поезд до Вегаса. Еще несколько секунд – и напряжение отпускает его, он позволяет себе расслабиться и откинуться к стене.
Я легонько похлопываю его по руке:
– Как ты?
Этот вопрос я повторяю постоянно.
Дэй пожимает плечами.
– Ничего, – бормочет он. – Просто кошмар приснился.
Девять дней назад мы бежали из Баталла-Холла, а потом и из Лос-Анджелеса. И с того времени стоит Дэю закрыть глаза, как его начинают мучить кошмары. В первые часы после побега, когда нам удалось немного отдохнуть в заброшенном депо, Дэй постоянно вскрикивал и просыпался. Нам повезло: ни солдаты, ни полицейские его не слышали. С тех пор у меня выработалась привычка гладить его волосы, когда он засыпает, целовать щеки, лоб и веки. Он все еще просыпается, задыхаясь от слез, его безумные глаза ищут то, что он потерял. Но теперь, по крайней мере, без криков.
Иногда, если Дэй долго безмолвствует, я задаюсь вопросом, не сходит ли он с ума. Эта мысль меня пугает. Я не могу его потерять. Пытаюсь убедить себя, что руководствуюсь чисто практическими соображениями: сейчас поодиночке у нас почти нет шансов выжить, а его навыки хорошо дополняют мои. К тому же… мне больше некого защищать. Я тоже пролила немало слез, хотя и позволяю себе реветь, только когда он засыпает. Прошлой ночью я оплакивала Олли. Наверное, глупо убиваться по собаке, в то время как Республика истребила всех наших родственников, но ничего не могу с собой поделать. Щенка принес домой Метиас. Белый лопоухий шар с огромными лапами и дружелюбными карими глазами – я таких добродушных, нескладных существ в жизни не видела. Олли был моим другом, а я его оставила.
– Что тебе приснилось? – шепотом спрашиваю я у Дэя.
– Не запомнил.
Дэй меняет позу и морщится: задел раненой ногой пол. Его тело застывает от боли, и я вижу, как напрягаются руки под рубашкой – набухают узлы крепких мускулов, натренированных за годы жизни на улице. С губ Дэя срывается тяжелое дыхание. Я вспоминаю, как он прижал меня к стене в проулке, ненасытность его первого поцелуя. Смущенно отвожу глаза от его рта, чтобы отделаться от этих мыслей.
Он кивает в сторону вагонной двери:
– Где мы сейчас? Уже, должно быть, недалеко.
У меня появляется предлог отвлечься, и я встаю, опираюсь о покачивающуюся стену вагона и выглядываю в крохотное окошко. Ландшафт почти не изменился: бесконечные многоквартирные высотки и фабрики, трубы и старые шоссейные развязки, размытые послеполуденным дождем в голубоватый и пурпурно-серый. Мы все еще едем по бедным секторам. Они практически ничем не отличаются от трущоб Лос-Анджелеса. Огромная дамба вдали наполовину закрывает обзор, но я вижу громадный информационный экран, прищуриваюсь и успеваю прочесть маленькие буковки в нижнем углу.
– Боулдер, штат Невада, – объявляю я. – Теперь уже совсем близко. Поезд, возможно, остановится здесь ненадолго, а потом до Вегаса минут тридцать пять.
Дэй кивает. Он нагибается, развязывает наш рюкзачок и ищет, что бы поесть.
– Хорошо. Чем скорее доберемся, тем скорее найдем Патриотов.
Он словно где-то в другом месте. Иногда Дэй рассказывает о своих кошмарах – то он проваливает Испытание, то теряет Тесс на улицах, то убегает от противочумных патрулей. Но если он такой, как сейчас, если держит сны при себе, я знаю: ему снилась семья, смерть матери или Джона. Может, так даже лучше – не надо ему делиться со мной кошмарами. Меня и свои мучают, и я не уверена, хватит ли мне мужества выслушивать еще и его.
– Ты твердо решил отыскать Патриотов? – спрашиваю я, глядя на Дэя, пока тот вытаскивает из рюкзака кусок черствой лепешки.
Я уже не в первый раз проверяю, так ли ему на самом деле необходимо попасть в Вегас, и делаю это как можно деликатнее. Меньше всего мне хочется, чтобы Дэй решил, будто мне безразлична судьба Тесс или я побаиваюсь встречи с пользующейся дурной славой повстанческой группой.
– Тесс по собственной воле к ним поехала. А попытавшись ее вернуть, не подвергнем ли мы ее жизнь опасности?
Отвечает он не сразу, сначала разрывает лепешку, протягивает половину мне.
– Поешь. Ты давно не ела.
– Нет, спасибо, – отказываюсь я вежливым жестом. – Не люблю лепешек.
Мне тут же хочется взять свои слова обратно. Дэй опускает глаза и кладет вторую половину в рюкзачок с едой, потом молча жует свою долю. Ох и дура же я – надо было такое сказать! Не люблю лепешек. Я практически слышу, что творится в его голове: «Богатенькая высокомерная девчонка. Может себе позволить выбирать еду».
Я безмолвно отчитываю себя и делаю заметку на память: в следующий раз нужно быть деликатнее.
Он откусывает от лепешки раз, другой и наконец отвечает:
– Я не могу оставить Тесс, пока не уверюсь, что с ней все в порядке.
Конечно же не может. Дэй не способен бросить без помощи близкого человека, тем более девочку-сироту, вместе с которой рос на улице. Я тоже понимаю потенциал знакомства с Патриотами: в конечном счете именно они помогли мне и Дэю бежать из Лос-Анджелеса. Это крупная и хорошо организованная группа. Может, им известно, что делает Республика с младшим братом Дэя – Иденом. Может, им удастся вылечить рану на ноге Дэя – с того рокового утра, когда коммандер Джеймсон прострелила Дэю ногу и арестовала его, рана словно на качелях раскачивается: то затягивается, то снова гноится. А теперь и вовсе превратилась в гнилую кровоточащую массу. Ему необходима врачебная помощь.
Но есть одна проблема.
– Патриоты не станут нам помогать, если мы так или иначе им не заплатим, – говорю я. – А что мы им можем дать?
Чтобы подчеркнуть свои слова, я выуживаю из карманов жалкие остатки денег. Четыре тысячи купюрами Республики. Все, что у меня было при себе перед бегством. Не могу передать, как я тоскую по прежней роскошной жизни. На счете моей семьи лежат миллионы, но я уже никогда не получу к ним доступа.
Дэй доедает лепешку и, сжав губы, взвешивает мои слова.
– Да, я знаю, – говорит он, проводя пятерней по своим светлым волосам. – Но что ты предлагаешь? К кому еще мы можем пойти?
Я беспомощно покачиваю головой. Дэй прав: мне совсем не хочется снова встречаться с Патриотами, но выбор очень ограниченный. Патриоты помогли нам бежать из Баталла-Холла, и когда Дэй еще не пришел в себя, а меня донимала рана в плече, я попросила этих людей взять нас с собой в Вегас. Я надеялась, что они и тут нам помогут.
Они отказались.
«Ты заплатила за спасение Дэя. Но мы не нанимались тащить вас, полудохлых, до самого Вегаса, – сказала Каэдэ. – И черт побери, солдаты Республики ищут вас повсюду. Мы не бюро добрых услуг. Я не собираюсь рисковать собственной шеей ради ваших красивых глаз».
Прежде я считала, что наша судьба небезразлична Патриотам, но слова Каэдэ вернули меня к реальности. Они помогли нам, потому что я заплатила двести тысяч республиканских долларов – деньги, которые получила в награду за поимку Дэя. Но и тогда пришлось уговаривать Каэдэ, прежде чем та отправила к нам своих товарищей.
Позволить Дэю увидеть Тесс. Вылечить Дэю раненую ногу. Рассказать, где находится его брат. За все это они потребуют платы. Эх, если бы перед побегом я могла взять побольше денег.
– Для одиночек нет места опаснее, чем Вегас, – говорю я, осторожно поглаживая заживающее плечо. – А Патриоты, вполне возможно, даже не пожелают нас выслушать. Давай просто продумаем этот вариант.
– Джун, я понимаю, тебе трудно увидеть в Патриотах друзей, – отвечает Дэй. – Тебя учили их ненавидеть. Но они потенциальные союзники. Я доверяю им больше, чем Республике. А ты разве нет?
Я не знаю, есть ли в его словах упрек. Дэй не улавливает мысль, которую я пытаюсь до него донести: возможно, Патриоты не станут нам помогать, и тогда мы окажемся один на один с враждебным городом. Но Дэй думает, будто причина моих колебаний – недоверие к Патриотам, будто в глубине души я прежняя Джун Айпэрис, выдающийся гений Республики… все еще преданный стране. Неужели это правда? Я теперь преступница и уже никогда не смогу вернуться к роскоши прежней жизни. От этой мысли в животе возникает пустота – противное сосущее чувство, словно я тоскую по тем временам, когда была золотой девочкой Республики. А может, и тоскую.
Если я больше не золотая девочка Республики, то кто я?
– Хорошо, мы попытаемся найти Патриотов, – соглашаюсь я.
Мне уже ясно: ни на что другое уговорить его не удастся.
– Спасибо, – кивает Дэй.
На его красивом лице появляется улыбка, неотразимая теплота которой притягивает меня. Но Дэй не пытается меня обнять. Не берет за руку. Не приникает плечом к моему плечу, не гладит мои волосы, не шепчет на ухо слова утешения, не прикасается головой к моей. Я даже не отдавала себе отчета в том, насколько привыкла к его маленьким знакам внимания, как мне их не хватает. Но сейчас почему-то чувствуется отчуждение.
Может, его кошмарный сон был обо мне?
Оно обрушивается, едва мы выходим на главную улицу Лас-Вегаса. Сообщение.
Если в Вегасе и есть место, где нам категорически нельзя появляться, то это, конечно, главная улица. По обе стороны этой самой оживленной улицы стоят громадные телевизионные экраны (по шесть на каждый квартал), с них льется непрерывный поток новостей. Ослепительные лучи прожекторов настойчиво обшаривают стены. Здания здесь раза в два больше, чем в Лос-Анджелесе. В центре высятся небоскребы и громадные пирамидальные посадочные доки (общим числом восемь; у них квадратные основания, а грани имеют форму равнобедренных треугольников), с вершины которых светят яркие прожектора. В мучительно сухом воздухе пустыни стоит прогорклый запах дыма; здесь не случается благодатных ураганов, нет никаких морей или озер. Военные перемещаются туда-сюда по улице прямоугольными колоннами, типичными для Вегаса, солдаты одеты в черную форму с морскими знаками различия, их присылают сюда с фронта в порядке ротации. Дальше, за небоскребами главной улицы, видны ряды реактивных истребителей, все они выруливают к взлетно-посадочной полосе. В небе висят воздухолеты.
Военный город, мир солдат.
Когда мы с Дэем выходим на главную улицу и направляемся к другому ее концу, солнце скрывается за горизонтом. Дэй тяжело опирается на мое плечо, дышит он неглубоко, лицо искажено гримасой боли. Я стараюсь поддерживать его, не привлекая внимания, но нагрузка слишком велика, а потому мы движемся не по прямой, а так, словно выпили лишнего.
– Как у нас дела? – шепчет он мне на ухо, я чувствую жар губ.
Не уверена – может, он бредит от боли, а может, дело в моей одежде, но, в общем-то, сегодня вечером я не возражаю против самых смелых его ухаживаний. Если в поезде мы чувствовали неловкость, то теперь все переменилось к лучшему. Дэй идет, не поднимая головы, пряча глаза под длинными ресницами и стараясь не встречаться взглядом с военными, которые шастают туда-сюда по тротуару. Он неловко поеживается в своем мундире. Его платиновые волосы спрятаны под черной солдатской фуражкой, закрывающей почти все лицо.
– Дела обстоят неплохо, – отвечаю я. – Запомни: ты пьян. И счастлив. Предполагается, что ты вожделеешь к своей спутнице. Пытайся чуть шире улыбаться.
Дэй вымучивает гигантскую улыбку. Не менее обаятельную, чем всегда.
– Ну-ну, детка. Мне казалось, я прекрасно играю свою роль. Обнимаю лучшую ночную бабочку, какую только можно найти в этом городишке. Как же я могу к тебе не вожделеть? Вот он я, и я вожделею.
Дэй смотрит на меня, порхают его ресницы. Он напускает на себя такой нелепый вид, что я не могу удержаться от смеха. Еще один прохожий кидает на меня взгляд.
– Так гораздо лучше.
Меня пробирает дрожь, когда он прикасается губами к впадинке на шее. Не выходи из роли. Сосредоточься. На талии и на щиколотках позвякивают золоченые побрякушки.
– Как твоя нога?
Дэй чуть отстраняется от меня.
– Я и думать о ней забыл, пока ты не напомнила, – шепчет он и тут же морщится, попадая ногой в выбоинку на тротуаре; я покрепче обхватываю его. – До следующей остановки дотерплю.
– Не забывай – два пальца ко лбу, если захочешь остановиться.
– Да-да. Если станет плохо, я тебе дам знать.
Мимо нас проходят еще два солдата с ухмыляющимися накрашенными спутницами; тени под глазами сверкают блестками, на щеках изящные татуировки; одеты девицы в едва прикрывающие тело танцевальные костюмы с красными искусственными перьями. Один из солдат оглядывает меня, смеется, его остекленевшие глаза широко раскрываются.
– Ты из какого клуба, красотка? – Он еле ворочает заплетающимся языком. – Что-то я тебя не помню.
Он тянется к моей обнаженной талии, хочет прикоснуться к коже. Но прежде, чем солдат успевает дотронуться, Дэй выкидывает руку и грубо отталкивает его:
– Не лапай.
Дэй усмехается и беззаботно подмигивает солдату, но предостережение в его глазах и голосе заставляет того отпрянуть. Военный подмигивает нам обоим, бормочет что-то себе под нос и уходит вместе со своими друзьями.
Я пытаюсь подражать смеху ночных бабочек, потом встряхиваю головой.
– В следующий раз просто не обращай внимания, – шепчу я Дэю, одновременно целуя его в щеку, словно он мой лучший клиент. – Меньше всего нам сейчас надо ввязаться в драку.
– Ты серьезно? – Дэй пожимает плечами и, преодолевая боль, идет дальше. – Это была бы очень смешная драка. У него просто не было шансов.
Я покачиваю головой и решаю не обращать внимания на шутку.
Мимо нас, выписывая ногами кренделя, проходит еще одна громкоголосая пьяная группа. Семь кадетов, два лейтенанта, золотые повязки на рукавах с дакотскими знаками различия, а значит они только что прибыли с севера и еще не успели поменять повязки на новые с символами их батальона. Они обнимают бабочек из клубов Белладжио – это великолепные девицы с алыми бархотками на шеях и татуировками на предплечьях. Вероятно, солдаты квартируются в казармах над клубами.
Я еще раз проверяю свое одеяние, украденное из примерочной «Сан-Палас». По виду я не отличаюсь от других бабочек. Золотые цепочки с побрякушками на талии и щиколотках. Перья и золотые ленточки в моих алых (от краски из баллончика) косичках. Дымчатые с блестками тени для век. На щеке и веке вульгарная татуировка в виде птицы-феникса. Среди красных шелков открыты плечи и талия. Черные ботинки на шнурках.
Но есть кое-что, чего не носят другие девицы.
Цепочка из тринадцати маленьких сверкающих зеркал, которых практически не видно за прочими побрякушками на щиколотке. С расстояния их можно принять за еще одно украшение, совершенно не привлекающее внимания. Но, попадая в свет уличных фонарей, эта цепочка превращается в ряд сверкающих огоньков. Числом тринадцать – неофициальный знак Патриотов. Наш сигнал. Они, вероятно, постоянно наблюдают за главной улицей Вегаса, а потому как минимум заметят на мне сверкающую гирлянду. А когда заметят, признают в нас ту пару, которой помогли спастись в Лос-Анджелесе.
Динамики телеэкранов громко крякают. Присяга начнется в любую минуту. В отличие от Лос-Анджелеса, в Вегасе национальную присягу крутят пять раз в день, все экраны прекращают крутить рекламу или новости, вместо этого появляются громадные изображения Президента, а затем все громкоговорители города передают следующий текст: «Я приношу клятву верности флагу великой Американской Республики, нашему Президенту, нашим славным штатам, единству против Колоний, нашей неминуемой победе!»
Не так давно я каждое утро с таким же энтузиазмом, как и все остальные, повторяла слова присяги; я была исполнена решимости не допустить, чтобы Колонии Восточного побережья прибрали к рукам наше драгоценное Западное побережье. Но так было до того, как я узнала, какую роль сыграла Республика в смерти моих родителей. Теперь я не понимаю, как к этому относиться. Пусть выиграют Колонии?
Начинают транслировать новостную хронику. Итоговый выпуск за неделю. Мы с Дэем смотрим, как на экранах сменяются заголовки:
Большинство сообщений не представляют никакого интереса – обычные заголовки новостей, поступающих с фронта, прогноз погоды, изменение законодательства, извещения о карантине для Вегаса.
Вдруг Дэй похлопывает меня по плечу и показывает на один из экранов.
– Секторы драгоценных камней? – шепчет Дэй.
Мой взгляд все еще прикован к экрану, хотя заголовок уже укатился.
– Ведь там богатые живут.
Я не знаю, что ответить, потому что сама еще не переварила информацию. Изумрудный и Опаловый секторы… Уж не ошибка ли это? Или чума в Лос-Анджелесе приобрела такие масштабы, что сведения о ней транслируются на уличные экраны? Никогда в жизни не слышала, чтобы карантин объявляли в секторах, где проживает верхушка общества. Изумрудный сектор граничит с Рубиновым – неужели в секторе, где живу я, тоже объявят карантин? А наши вакцины? Разве они не исключают вероятность заражения? Я вспоминаю некоторые строчки из дневника Метиаса. Он писал, что когда-нибудь появится вирус, остановить который будет невозможно. Я вспоминаю тайны, раскрытые братом, – подземные фабрики, не поддающиеся контролю болезни… систематические эпидемии. Меня охватывает дрожь. В Лос-Анджелесе справятся с болезнью, утешаю я себя. Эпидемия пойдет на спад, такое случалось и прежде.
Новые заголовки бегут по экрану. Среди них и знакомый – о казни Дэя. Показывают ролик с расстрельным взводом во дворе: брат Дэя Джон принимает на себя пули, предназначенные Дэю, и падает лицом на землю. Дэй опускает глаза.
Следующий заголовок поновее. Он гласит:
Вот как Республика выставляет дело. Якобы я пропала, а они надеются вернуть меня в целости и сохранности. Они не сообщают, что, вероятнее всего, хотят видеть меня мертвой. Я помогла самому известному преступнику страны избежать казни, помогла повстанцам из группы Патриотов инсценировать нападение на военный штаб и предала Республику.
Но они не желают обнародовать эту информацию, а потому разыскивают меня без лишнего шума. К сообщению о пропаже прилагается моя фотография с удостоверения – снимок анфас, неулыбчивое лицо без косметики, только губы чуть тронуты блеском, темные волосы завязаны сзади в высокий хвост, на черном мундире сверкает золотой республиканский герб. Я радуюсь, что сейчас мое лицо разрисовано татуировкой.
Мы проходим половину главной улицы, и тут динамики крякают снова – опять присяга. Останавливаемся. Дэй спотыкается и чуть не падает, но мне удается удержать его. Люди на улице смотрят на телеэкраны (не смотрят только солдаты, шеренги которых заблокировали перекрестки, чтобы обеспечить внимание каждого). Экраны мигают, изображение гаснет, а потом появляются портреты Президента в высоком разрешении.
«Я приношу клятву верности…»
Я чуть ли не с радостью повторяю слова вместе со всеми на улице, но потом напоминаю себе о произошедших переменах. Вспоминаю вечер того дня, когда помогла арестовать Дэя и Президент с сыном пришли лично поздравить меня: благодаря мне печально знаменитый преступник Республики оказался за решеткой. Я вспоминаю, как выглядел Президент в жизни. На телеэкранах у него такие же зеленые глаза, выдающаяся челюсть и темные кудри… но на портретах вы не увидите ни холодности его лица, ни болезненного цвета кожи. С них на нас по-отечески смотрит здоровый человек с розовыми щеками. Я помню его иным.
«…флагу великой Американской Республики…»
Внезапно передача прерывается. На улицах воцаряется тишина, потом среди людей пробегает недоуменный шепоток. Я ни разу не видела, чтобы присяга прерывалась – ни разу, а система информщитов смонтирована так, что поломка одного не влияет на работу остальных.
Дэй оглядывает смолкшие экраны, а мой взгляд обращается к солдатам, застывшим вдоль улицы.
– Сбой? – спрашивает он.
Его затрудненное дыхание беспокоит меня. Продержись еще немного. Здесь нам нельзя оставаться.
Я отрицательно покачиваю головой.
– Нет. Посмотри на солдат. – Я едва заметно киваю в их направлении. – Сменили стойку. Винтовки уже не висят на плечах – их держат в руках. Солдаты готовятся к реакции толпы.
Дэй медленно поворачивает голову. Лицо у него пугающе побледнело.
– Что-то случилось.
С экранов исчезает портрет Президента, а вместо него появляется новое изображение. На нем – точная копия Президента, только гораздо моложе, ему едва ли за двадцать. Те же самые зеленые глаза и темные кудрявые волосы. Я мгновенно вспоминаю волнение, которое пережила, когда впервые увидела его на торжественном приеме. Анден Ставропулос, сын Президента.
Дэй прав. Случилось что-то серьезное.
Президент Республики умер.
Из громкоговорителей звучит незнакомый оптимистичный голос:
– Прежде чем продолжить присягу, мы должны проинструктировать всех солдат и граждан: портреты Президента в ваших домах подлежат замене. Новый портрет вы можете получить в местном отделении полиции. Инспекции с целью обеспечения сотрудничества граждан начнутся через две недели.
Голос сообщает предполагаемые результаты всенациональных выборов, но ни разу не заговаривает о смерти Президента. Или приходе к власти его сына.
Республика, не моргнув глазом, перешла к очередному Президенту, словно Анден и его отец – одно лицо. Голова кружится – я пытаюсь вспомнить, что рассказывали в школе о выборах. Президент всегда назначал преемника, а всенациональные выборы подтверждали его назначение. Неудивительно, что преемником стал Анден. Прежний Президент пришел к власти задолго до моего рождения и просидел в своем кресле не одно десятилетие. А теперь он умер. Мир изменился за несколько секунд.
Все на улице, как и я, и Дэй, понимают, что́ нужно делать. Мы словно по сигналу кланяемся портретам и произносим оставшиеся слова присяги, текст которой уже появился на экранах: «…нашему Президенту, нашим славным штатам, единству против Колоний, нашей неминуемой победе!» Мы повторяем это снова и снова, пока слова светятся на экране, никто не осмеливается замолчать. Я смотрю на солдат, стоящих вдоль улиц. Они крепко держат винтовки. Наконец, по прошествии, кажется, вечности, слова с информщита исчезают, и на нем появляются обычные новостные сюжеты. Мы все идем дальше, словно ничего не случилось.
И тут Дэй спотыкается. Теперь я чувствую его дрожь, и сердце у меня сжимается.
– Держись, – шепчу я.
К собственному удивлению, я чуть не произношу: «Держись, Метиас». Я пытаюсь подхватить Дэя, но тот соскальзывает вниз.
– Извини, – бормочет он.
На его лице выступили капельки пота, его веки от боли крепко сжались. Он подносит два пальца ко лбу. Стоп. Он не может идти.
Я кидаю безумный взгляд по сторонам. Слишком много солдат, а впереди еще долгий путь.
– Нет, ты должен, – твердо говорю я. – Держись. Ты сможешь.
Но на сей раз мои слова не имеют никакого действия: прежде чем я успеваю его подхватить, он падает: сначала на руки, а потом всем телом – на тротуар.