Генетика этики и эстетики. Часть I. Эволюционная генетика взаимного альтруизма (В. П. Эфроимсон, 2010)

1.1. Жестокость и ее следствия

История человечества – вечные войны и жестокости, рост преступности в «цивилизованных» странах – внушает мысль, что агрессивность, эгоизм и хищность – природные неискоренимые свойства человечества в целом. Об этом неустанно твердит додарвиновский и последарвиновский социал-дарвинизм. Уйдя в глубь веков, можно было бы вспомнить страшную братоубийственную войну за власть Меровингов, султанов-османов, сыновей монгольских завоевателей, историю возвышения Ауренгзеба, историю завоевания Индии, Африки и обеих Америк. Но, перебирая эти бесчисленные примеры, нужно иметь в виду саморазрушительность подобных систем в результате обратных связей, их неизбежный, хотя часто очень медленный, распад. Ярким примером является история Греции, Египта, Римской империи. Что происходило в античное время с прямыми и обратными связями?

Мириады рабов и нищих, не скрепленных узами общинного режима, потеряли всякую охоту стоять за прочность целого, которое не обеспечивало им даже того минимума благосостояния и справедливости, какой давала закрепощенная персидская община. Но античные цивилизации пали. «Пали, благодаря своей организации собственности, равно пагубной как в социальном, так и в нравственном отношении, пали вследствие торжества эгоизма над альтруизмом» (Летурно Ш. ,1889). Но… «всеобщее обеднение, регресс торговли, ремесел, искусств, уменьшение народонаселения, упадок городов, возвращение земледелия к низшей ступени развития – таковы были конечные результаты мирового владычества римлян» (Энгельс Ф., 1976).

Зверства ассирийцев, вавилонян, монголов, татар, турок – это не «случайные» эпизоды в истории человечества. Уничтожение Карфагена, Иерусалима, массовое обращение в рабство большей части населения бассейна Средиземного моря, зверские подавления восстаний рабов, войны конца Римской республики, обезземеливание крестьянства Италии, войны Рима с восставшими италиками, галльские и гражданские войны Цезаря, войны триумвирата, безумства Нерона, Каракаллы, Гелиогабала, войны Византии, ослепление 30 000 пленных болгар императором Василием Болгаробойцем – цепь нескончаемых жестокостей; великое переселение народов – океан зверств. Дикие жестокости Средневековья, борьбы с ересью, реформации и контрреформации. И все это несло в себе зерна саморазрушения, все это создавало лишь системы, фатально обреченные на гибель.

В 1492 г. королевская чета – Фердинанд Кастильский и Изабелла Арагонская – изгнали евреев из Испании, конфисковав их имущество, за что, собственно, и получили приставку «Католик», «Католическая». Затем были изгнаны мориски. Впоследствии Изабелла писала Папе Римскому: «Я причинила много несчастий стране, я обезлюдила города, провинции, но все это я делала и делаю единственно из чистейшей любви к Христу и Его Св. Матери». При Карле V, их внуке и преемнике, началось повальное истребление язычников в Америке (Мексика, Перу). Сокровища потекли в страну. Его сын, Филипп II, вел бесконечные войны по всей Европе, борясь с ересью. Численность населения Испании снизилась с 10 миллионов до 8 миллионов, и она быстро вышла из ряда великих держав. То же произошло и с Португалией.

«По расчету Камерона, работорговля обходится Африке в 500 000 жертв ежегодно. Для прошлых столетий, когда европейцы предавались этому промыслу без малейшего стеснения, цифру эту, вероятно, можно удвоить.

Считается, что европейцы вывезли из Африки 50 миллионов рабов. Если принять на каждого вывезенного раба троих убитых (а это очень скромно, если принять в расчет, какая масса народа гибнет при добывании рабов, на месте действия и на пути к центрам работорговли), то на долю европейцев придется полтораста миллионов душ – солидная гекатомба» (Энгельгардт М.А., 1899, с. 164).

«…B Австралии, Меланезии, Полинезии система истребления дикарей применялась так же усердно, как и в других частях света. В Тасмании истреблено все население, в Австралии 90% (в Виктории считалось в начале столетия 9000 дикарей, теперь осталось 800 душ); на Марианских островах из 300 000 населения осталось тысячи три (1%), на Таити из 240 000 (в 1774 г.) – 7000 в 1857 г. (3%), на Сандвичевых из 440 000 (в 1769 г.) – 44 000 (в 1877 г.), в Новой Зеландии из 400 000 (в 1761 г. ) – 30 000 (в 1877 г.)…» (там же, с. 166).

«…Из 10 000 000 индейцев в XVII стол, (приблизительная цифра) осталось всего 244 000 (в 1890 г.)» (там же, с. 160). «Недорого ценился человек и в Европе. Зверства инквизиции в Испании и Нидерландах общеизвестны. Но что происходило в мирной Англии? При Генрихе VIII, например, повешено 38 000 нищих» (там же, с. 55).

«П. Левассер (Levasseur Р.Е., 1894) насчитывает в XII столетии 20 голодовок, охватывавших более или менее значительную часть Европы и тянувшихся часто по нескольку лет, и приводит выдержки из тогдашних хроникеров, изображавших последствия этих голодовок: люди питались травой и кореньями, ели нечистых животных, гадов и ящериц, убивали и пожирали путников, заманивали и съедали людей» (там же, с. 47). Можно вспомнить междоусобные войны европейских феодалов, Тридцатилетнюю войну в Германии, в ходе которой ее население с 16 миллионов сократилось до 4, истребление краснокожих в Северной, Центральной и Южной Америке – с единственным островком – государством иезуитов в Парагвае, где только и могли спокойно существовать порабощенные индейцы, и после этого довериться этологу К. Лоренцу (Lorenz К., 1969, с. 239): «…Имеются данные, что первые изобретатели каменных орудий – австралийские австралопитеки – использовали это новое оружие не только для охоты за дичью, но и для убийства себе подобных». «Пекинский человек, Прометей, научившийся поддерживать огонь, поджаривал на нем своих собратьев: рядом с первыми следами постоянного использования огня лежат изуродованные и обожженные кости самого пекинского человека» (хотя неизвестно, не было ли сожжение просто способом удаления трупов соплеменников).

Еще лучше высказался Р. Ардри (Ardrey R., 1970, с. 202—203): «Перепачканные кровью и убийствами архивы человеческой истории, от древнейших египетских и шумерских отчетов до самых новых жестокостей Второй мировой войны, соответствуют раннему универсальному каннибализму с практикой заклания в жертву животных и людей или их заменителей. При религиозных обрядах и с вселенским скальпированием; охотой за черепами, калечением, увечением и некрофилией это устанавливает существование общего кровожадного знаменателя, хищнических обычаев, эту каинову печать, которая по пище отделяет человека от его человекообразных родичей и гораздо теснее роднит его с самыми убийственными из плотоядных животных».

Хотя антропологи во главе с А. Монтегю (Montegue А., 1968) камня на камне не оставили от аргументации Лоренца, Дарта и Ардри, вопрос об этической природе человека, по-видимому, не для всех решается однозначно, и надо внимательно проследить за эволюцией человека. Казалось бы, представление о зверино-эгоистической природе человека опирается не только на историю, но и на дарвиновскую теорию естественного отбора: все неспособные к самосохранению должны вымирать, уступая место тем, кто любой ценой, любыми средствами побеждает и уничтожает врагов и соперников.

Самец сиамской бойцовой рыбки насмерть дерется с соперниками, и один из них обязательно гибнет. Стаи птиц и стада обезьян сражаются за свои территории с соплеменниками, в стае обезьян быстро устанавливается иерархия господства, у многих животных наблюдается так называемый территориальный императив; среди кур также быстро устанавливается иерархия клевания. К. Уотс и А. Стоке (Watts C.R., Stocks A.W., 1971) изучали сообщества диких индюшек в одном техасском заповеднике и обнаружили в нем такую строгую стратификацию самцов по иерархической лестнице, что большинство из них вообще не имело сексуальных контактов. Молодые самцы, клюя и ударяя друг друга крыльями, дерутся друг с другом целыми часами, до полного изнеможения, и сексуальный ранг самца определяется в первый же год пожизненно. Из 170 самцов, находившихся под наблюдением, лишь 6 «заслужили» право спариваться с самками, и на долю каждого из них приходилось в среднем 59 копуляций. Если корм не добывается с бою, не приносится, самец не является кормильцем, развивается полигамия, и владельцем гарема становится единичный самец; отбор нацеливается на бойцовые качества самца, сумевшего победить остальных, они вступают в яростные бои за гарем, у этих видов птиц самцы пестро окрашены, именно на них отвлекается нападение хищников.

Что касается человека, то даже в странах и у народов с вполне легализованным многоженством оно на практике осуществлялось относительно небольшой группой населения; за всю его историю, кажется, нет ни одной нации, которая, возведя многоженство в общенародное правило, смогла бы длительно удержаться на достигнутой высоте.

Скорее можно припомнить другой факт: зулусские короли долгие годы держали своих воинов в изоляции от женщин и в безбрачии, чтобы надежно использовать их в качестве солдат-насильников и создавать таким образом свои грабительские империи. Однако эти системы оказались очень нестабильными. В самом деле, гаремные порядки уже очень рано привели к тому, что туркам-османам пришлось опираться на христианских детей, уведенных в плен, обращенных в мусульманство и превращенных в воинов-профессионалов. Разумеется, очень скоро, как прежде преторианцы для римских императоров, янычары стали более опасными для султана, чем для внешнего врага. Чересчур профессионализированный солдат (не говоря уже о генералах), лишенный этических установок, легко превращается в перманентного агрессора, и некоторого рода паранойяльность в такой же мере становится профессиональной болезнью этих людей, как мания величия и мания преследования у тиранов. Инстинкты господства и зверства возбуждались у людей почти всех времен и народов.

А. Кейт (Keith А., 1950) в этюдах об эволюции человека пишет: «Нужно признать, что условия, вызывающие войну, – разделение животных на социальные группы, «право» каждой группы на ее собственную территорию и развитие комплекса враждебности, направленного на защиту этой территории, появились на земле задолго до появления человека».

Согласно многим социал-дарвинистическим теориям, человек неискоренимо несет в себе все это закрепленное в генах психическое наследство – страсть к господству, собственности, оружию, убийствам и войнам.

Если представить себе существование диких животных только как борьбу всех против вся, то естественный отбор среди них действительно должен вести к усилению хищнических инстинктов. Если такой же характер имел естественный отбор в ходе формирования человечества, то неизбежен вывод, по которому все этические начала в человеке порождены лишь воспитанием, религией, верой, убеждением извне, т. е. являются особенностями, целиком приобретенными в ходе его индивидуального развития и поэтому ненаследственными. Поэтому вспышки массовой жестокости – это явление неизбежное, это возврат к животным инстинктам, к первобытным, звериным, из века в век подавляемым, но естественным наследственным свойствам. Действительно, с точки зрения здравого смысла и обычного представления о естественном отборе господствующим инстинктом является инстинкт самосохранения, стремления к личной выгоде, к личному благополучию любыми средствами. Это стремление к личной выгоде в обществе поэтому стеснено лишь разумом, диктующим такую осторожность и такие нормы лицемерного поведения, которые позволили бы обойти карающий закон или избежать опасной вражды.

Отсюда все поступки, направленные на личную выгоду, к личному обогащению, к порабощению окружающих, но совершаемые в нераскрываемой тайне, естественны, а человека удерживает от их совершения только страхи навязанные воспитанием навыки. Эта логическая теория, выводящая все поведение человека из его созданного отбором абсолютного эгоизма, подкупает своей простотой и логичностью. Действительно, по Гекели, «так называемая доброта или добродетель заключается в поведении, абсолютно противоположном тому, которое приводит к успеху в космической борьбе за существование».

1.2. Эволюционные ограничения жестокости

Без приведенных в эпиграфе трех законов робототехники писателя-фантаста А. Азимова, без их встроенности в кибермозг можно представить себе роботов только в виде либо примитивных автоматов, либо ужасающей угрозы человечеству. Но без эволюционно созданных биологических основ и аспектов гуманистического поведения, встроенных в человеческое сознание и ждущих лишь импульса для своей реализации, не смогло бы существовать никакое сообщество.

Насколько губительным может быть отсутствие встроенных инстинктов и, например, заботы о потомстве, наглядно показывает естественная история царя животных – льва, вообще не знавшего до появления человека достойных врагов, зверя, способного убить и сожрать любое другое животное, за исключением, может быть, слона и крокодила. Львы охотятся стаями, зачинщицы – львицы, но «львиную долю» добычи беспрепятственно пожирают самцы. Только после этого приходит очередь львиц. Львятам часто вообще ничего не остается, и они нередко погибают от голода. Эволюционный дефект – отсутствие заботы о потомстве – был одной из причин того, что могучие львы так и остались немногочисленным видом, на благо всем другим животным.

Просто символично, что самое могучее существо, хищник, который живет среди беззащитных жертв, не может одержать эволюционную или популяционную победу только потому, что плохо заботится о потомстве. В качестве контраста можно привести маленькую газель Томпсона; при появлении хищника газель сразу прыгает на всех четырех ногах вверх, так что ее в саваннах видно за полтора километра; прыгнувшая вверх газель тем самым подвергает себя отчаянной опасности, но зато стадо получает мгновенное предупреждение. Газель Томпсона необычайно многочисленна как вид.

Отметим, кстати, что древняя формула «человек человеку – волк» является клеветой на волков, которые очень миролюбивы друг по отношению к другу и даже в борьбе за самку ведут себя, если так можно выразить-с я, рыцарски: признавший себя побежденным подставляет шею под укус, как бы поднимает руки вверх, и победитель тут же прекращает драку.

Эволюционные механизмы ограничения внутривидовой борьбы почти бесчисленны.

С.А. Северцов (1951), изучая эволюцию рогов у оленей и полорогих, пришел к выводу о том, что половой отбор создает «турнирное» оружие, позволяющее победить сопротивление соперника и прогнать его, не умерщвляя.

«У оленей турнирный характер достигается ветвлением рогов, у полорогих изменением способа боя и приобретением такой формы рогов, при которой опасный для жизни укол рогов делается невозможным». Северцов различает восемь способов драк между самцами, причем безопасное для соперника дуэльное применение рогов сменяется, например у полорогих, при нападении хищника смертельным ударом острым концом рогов снизу вверх и вперед.

Самоочевидно, что, отправляясь в мир диких животных в поисках доброго начала, мы встретимся с бесчисленными примерами злого начала. Не будем считать злым началом межвидовую борьбу, плотоядность. Дикие, хищные звери охотятся не из злобы, а потому, что им иначе не прожить, точно также, как травоядные уничтожают растения не из злобы, а из-за голода. Мы вправе ограничиться тем, что происходит внутри сообществ высших животных.

«На куске шелковой материи, взятой во время последней войны во дворце китайского императора, была изображена акула, пожирающая крокодила, глотающего змею, пожирающую орла, который терзает ласточку, клюющую червя. Вся природа пожирает и пожираема. Она состоит из хищников и жертв» (Гюго В. «Труженики моря»). В картине только не хватает человека, вылавливающего акулу и пожирающего ее плавники, а главное, не хватает и длинной цепочки жертв, следующих за пожираемым червем, которому, кстати, достанется человек. Но ведь с таким же успехом в качестве хищников можно представить и травоядных, да и жизнь вообще, начиная с вирусов и бактерий, невозможна без пожирания живого. Речь идет затем и об уровне эксплуатации человека человеком, об уровне порабощения. Создается неудержимая система, с одной стороны, противоречий в верхних прослойках (условия для деградации системы из-за регрессии внутри), с другой стороны, «заговора чувств» у населения и сплочения внешних врагов. Заговор чувств? «Если горе ближнего трогает нас по отражению, то это происходит оттого, что бесчисленные поколения предков, живших среди более или менее общинного строя, передали нам чувство общественности, человечности – чувства скрытые, но все еще живущие в глубине нашей совести» (Летурно Ш., 1889, с. 62-63).

«Когда всякая дисциплина исчезла, все учреждения разбиты вдребезги, законы бездействуют, водворился полный хаос, и обычные факторы прогресса, основанные на принуждении, связанные с насилием, теряют всякую силу; когда нет ни войска, ни власти, ни вождей, ни; суда, ни законов, – тогда может разгореться еще не вполне угасшая искра древней солидарности и восстановить развалившееся общество. Так было во Франции в эпоху Столетней войны при Жанне Д’Арк, то же случилось у нас в конце Смутного времени» (Энгельгардт М.А., 1899, с. 153); добавим: то же случалось постоянно в истории человечества, достаточно вспомнить религиозные войны во Франции, когда в Париже ели человечину, и их окончание Генрихом IV. Состояние дикости, всеобщего развала сменяется повышенным требованием справедливости. Возникают тенденции, сформулированные еще Платоном: «В благоустроенном государстве все общество должно испытывать радости и горести каждого из своих членов».

Любопытные парадоксы такого рода вскрывались в ходе войны за освобождение негров в США. Как известно, на стороне Юга оказалось 11 штатов, в которых проживало 5,5 млн белых и 3,5 млн черных рабов. Север опирался на большинство штатов с 20-миллионным населением, почти сплошь белым, с развитыми промышленностью и сетью железных дорог. Почти все офицерство и большая часть оружия оказались у южан, которые и одерживали крупные, хотя и малорезультативные победы в первые годы войны. Однако здесь нас интересует другое обстоятельство. Южанам пришлось освободить от военной службы не только крупных плантаторов, но и почти всех рабовладельцев в целом, потому что нельзя было иначе удержать в повиновении массу рабов. Возник парадокс: тяжесть войны за сохранение рабовладения пала почти целиком на неимущих белых. Прошло полтора года войны, прежде чем Авраам Линкольн смог решиться на призыв негров-северян в армию и на закон об освобождении негров на Юге: требовалось преодоление стойких психологических факторов у северян. Но когда это произошло, разгром Юга осуществили довольно быстро. Не будем недооценивать роль чувства справедливости. Рассказывают, что когда Авраам Линкольн встретил впервые Гарриет Бичер-Стоу, он воскликнул: «Так это Вы – та маленькая женщина, которая ввергла великую нацию в кровопролитную войну!».

Для нас, однако, важно другое: белые, как южане, так и северяне, были убеждены в неполноценности негров (отсюда невозможность призвать их в армию северян с самого начала войны). Но северян «Хижина дяди Тома» убедила в справедливости их дела. Что касается Юга, то, несмотря на наличие превосходных полководцев и офицеров, система несправедливости оказалась самовзрывающейся: для удержания в повиновении массы рабов пришлось воздержаться от отправки на фронт всей той прослойки угнетателей, которая была действительно материально заинтересована в сохранении рабовладения. Это помешало и развитию первоначальных успехов, это позволило северянам оправиться от первых поражений, позволило правительству найти на смену трусливым и бездарным полководцам Гранта, Шермана и Виллиха, а затем и одержать конечную победу, несмотря на огромную помощь, оказанную южанам Англией и Францией. Сторона, базирующаяся на несправедливости, рано или (чаще) поздно оказывается разоблаченной. Еще важнее то, что ей приходится тратить огромные, стратегического масштаба средства на то, чтобы избежать разоблачения, избежать осознания справедливости массами, избежать перехода массы на сторону тех, кто несет ей свободу.

Это знали еще драматурги древности: «Суровыми путями ведет нас милость, стоящая у руля свободы» (Софокл).

Эти пути, однако, настолько тяжелы и длительны, что человечество нередко теряет» веру в конечную победу правого дела. К тому же, как хорошо известно, «пока пролетариат борется, буржуазия крадется к власти». Если в этой марксистской формуле подменить слова, подставив «угнетенные» и «угнетатели», сразу получится формула, охватывающая всю историю человечества.

Таким образом, и в истории, и в биологии мы сталкиваемся с крайними противоречиями: необозримая коллекция фактов величайшей жестокости (мы ведь ограничились немногими примерами) сосуществует с бесчисленными же фактами самоотверженности. Выгодность агрессивности сочетается с ее саморазрушительностью. Цивилизованнейшие народы мира пятнают себя совершением актов дикой, массовой жестокости, а затем как бы выздоравливают, протрезвляются и возвращаются к обычным нормам. Среди храбрейших хищников мы встречаемся с неожиданным проявлением убийственного для вида пренебрежения к потомству, а робкая газель жертвует собой ради спасения всего стада.

Историю можно рассматривать как историю доброго начала, можно рассматривать и как историю побед жестокости. У одних видов существует стойкая моногамия с верностью самца самке и потомству, у других видов – полигамия с жесточайшей борьбой между самцами. У одних видов эта борьба ведется насмерть, у других видов это взаимобезопасная дуэль, сводящаяся к выяснению превосходства. Жестокая борьба за территорию у одних видов сменяется у других видов полным коллективизмом. Таким образом, и из биологии, и из истории можно извлечь диаметрально противоположные выводы о природе человека, о том, что он собой представляет. Массовой жестокости противостоит и массовая самоотверженность. Попробуем разобраться в этих противоречиях.

1.3. Существование самоотверженности и ее эволюционные преимущества

Логике примитивного социал-дарвинизма противоречат факты массового героизма и самоотвержения с существованием героической верности долгу, с самоуничтожением ради выполнения долга, с существованием стойкого чувства товарищества в самых тяжелых условиях. Теория эгоизма как основы этики человека опровергается фактами быстрого распространения религий и таких мировоззрений, которые требовали немедленного самопожертвования во имя блага будущих поколений, в частности мировоззрений, не обещавших своим приверженцам ни благ на земле, ни загробной компенсации. На всем протяжении истории человечества идея справедливости обладает необычайной способностью к «регенерации», она оказалась Ванькой-Встанькой, Фениксом, возрождающимся из пепла.

Теория разумного эгоизма опровергается быстрым массовым развитием чувства справедливости у таких детей, которых воспитывали в духе устремления к благополучию во что бы то ни стало. Герцен упоминает мимоходом, что Боткин воспитывался в среде, где думали и говорили только о наживе. Неужели разумным эгоизмом, а не взрывом нерасчетливого альтруизма объясняется отчаянная попытка аристократов-декабристов провести лично им невыгодную и предельно опасную революцию?

Не существует ли, пусть перекрываемая, подавляемая, искажаемая классовыми, кастовыми, племенными, национальными, экономическими и любыми иными социальными наслоениями какая-то общечеловеческая «совесть», биологические основы которой закреплены естественным отбором и распространены им на все или почти на все человечество? Если такой вопрос допустим, то сразу возникает задача, оставив в стороне все эти давно и превосходно освещенные чрезвычайно важные наслоения, сконцентрировать внимание именно на этом биологическом компоненте. Оговорим, что здесь, конечно, придется ограничиться лишь некоторыми из важнейших особенностей, наиболее общечеловеческими и загадочными.

Является ли, например, массовый уход добровольцев на очень опасную войну, или политические выступления, тоже опасные для «активистов», как, например, борьба за подлинное равноправие негров в США, в которой приняли участие массы демократически настроенных белых аболиционистов, от Джона Брауна и Авраама Линкольна до Джона и Роберта Кеннеди, лишь следствием воспитания, своеобразным брачным оперением или же выражением какого-то естественного альтруизма? Если справедливо последнее, то откуда этот естественный альтруизм появился?

Ради личной наживы способен всерьез рисковать жизнью только кондотьер, конкистадор, ландскнехт или бандит. Миллионы людей из поколения в поколение шли на пытки и смерть за справедливость или за то, что они считали справедливым. Заметим, кстати, что и конкистадор, ландскнехт, бандит и вор действовали обычно тоже на основе своеобразной коллегиальной этики.

Бесчисленные восстания рабов (безоружных и не обученных сражаться, т.е. беспомощных против регулярной полиции и войска, поэтому восстания заведомо безнадежные), затем бесчисленные восстания морисков, альбигойцев, жакерии, крестьянские войны в Германии и России – все это были самоотверженные устремления к социальной справедливости, тогда как личную свою судьбу любой повстанец мог гораздо лучше устроить предательством. Конечно, предатели находились всегда, и всегда они получали свою награду, но они составляли единицы среди сотен.

Можно найти, конечно, в истории бесчисленные примеры того, как жестокость, несправедливость, вероломство, подлость помогали не только социальному подъему, но и оставлению большого числа потомков. Достаточно вспомнить гаремы завоевателей, властителей, богачей и просто состоятельных людей. Достаточно вспомнить широко распространенный в древнем Риме обычай работорговцев приживать детей от своих рабынь и наживаться на продаже этих детей в рабство, или широко распространенный обычай норманнов приживать множество детей от пленниц-наложниц. Иногда «незаконнорожденные» становились наследниками, взбирались «вверх» по социальной лестнице. Несомненно, что именно бессовестность зачастую задерживала не только социальную, но и биологическую победу над совестливостью. Мы здесь ограничимся лишь показом того, что в эволюционном становлении человечества шел также и интенсивный отбор в противоположном направлении, порождая сложность и противоречивость наследственной природы человека.

От австралопитеков и питекантропов раннего палеолита нас отделяет 500—200 тыс. лет, от неандертальцев среднего палеолита – 200—40 тыс. лет, а современный человек появился 40—13 тыс. лет назад (поздний палеолит); от 13 до 5 тыс. лет отделяют нас от мезолита и неолита и примерно 5 тыс. лет длится историческая эра. Одно поколение длится около 25 лет, и мы отделены от нашего звероподобного предка всего десятком тысяч поколений.

Что мог за это время сделать естественный отбор?

3.1. Понятие о каналах эволюции и об ортогенезе

Эволюция вида одновременно идет в разных направлениях, но с очень разной скоростью. Молекула гемоглобина человека, отделившегося от своего общего предка с гориллой несколько миллионов лет назад, отличается от молекулы гемоглобина горилл лишь одной кислотой из 147, входящих в состав бета-цепи гемоглобина. Но в десятки раз большее время потребовалось, чтобы из тапирообразной морды вырос хобот слона и сформировалась шея жирафа, открывшая виду, устремившемуся по пути ее удлинения, массу листвы, недоступной другим нелазающим млекопитающим. Эволюция вида идет направленно, по определенному видовому каналу.

В сохранении жизни различных подвидов и пород тутового шелкопряда решающее значение приобрела регуляция числа поколений (вольтинности), развивающихся в течение года, так как в отсутствие этой регуляции вылупляющиеся гусеницы оказывались без корма, а выходящие из кокона бабочки откладывали яйца, обреченные на гибель; с другой стороны, в условиях тропиков лишнее четвертое, пятое, шестое, седьмое, восьмое поколение давало возможность решающим образом обогнать по темпам размножения подвид или породы, дающие меньшее число поколений. Естественно, что вольтинность «обросла» множеством корреляций, например, с темпами эмбрионального и гусеничного развития, с числом и размером откладываемых яиц, размерами тела, с устойчивостью к условиям температуры и влажности, со сложной системой нейрогуморальной регуляции, стрелочно направляющей развитие следующего поколения в разных направлениях – в направлении ли перерыва развития на эмбриональной стадии, или в направлении ее завершения и выхода гусениц.

Однажды создавшаяся система корреляции определяет и основные направления, «каналы», «туннели», движением по которым вид будет в дальнейшем реагировать на отбор.

Тутовый шелкопряд под влиянием отбора, направленного по каналу его эволюции, способен за десяток поколений пройти путь наследственного сдвига от огромной бабочки с коконом, весящим 3 г, до карликовых «подвидов» с весом в 6—7 раз меньшим (но одновременно, и, главное, дающих вместо одного поколения за год три, четыре, пять поколений).

Возникает лишенный всякой мистики ортогенез, направленность эволюции, и Вавилонским гомологическим рядам наследственной изменчивости начинают соответствовать гомологические корреляционные сдвиги под действием отбора.

Широко известно, например, непрерывное удлинение конечностей от гиппариона к лошади, ортогенез, связанный с господствующим путем приспособления – увеличением быстроты бега.

Прослеживая эволюцию и вымирание ископаемых ящеров, можно заметить, что самое мощное оружие нападения не спасло бы его обладателя от поражения в схватке с менее вооруженным хищником, если бы рука об руку со средствами нападения не существовало достаточно прочной защитной брони. Широко известны и коррелированные сдвиги в направлении повышения мощности средств защиты и нападения, закончившиеся бесчисленными тупиками эволюции в виде гигантских ящеров.

Основной канал эволюции с сопутствующими корреляциями постоянно становился главным объектом отбора, этот канал воспринимал основное давление отбора, хотя, конечно, отбор шел всегда и по множеству некоррелированных признаков.

3.2. Каналы эволюции человека

Понимание того, что в ходе эволюции предков человека наиболее интенсивный отбор вел их по пути всевозрастающей социализации, в частности по пути создания анатомической базы для членораздельной речи, по пути увеличения мозга, особенно его лобных долей, и «коры руки», необычайно важно. Только так можно понять, каким образом создавались и развивались биологические основы социальных эмоций, как бы эти основы мы себе ни представляли: в форме ли некоторых безусловных рефлексов, или, например, нервных связей лобных, префронтальных височных долей с центрами удовольствия или боли, либо же в виде готовности мозга к образованию экстраполяционных рефлексов (Крушинский Л.В., 1960), либо других, пока только расшифровываемых материальных субстратов.

Одно из важнейших событий, происшедших в начале длинной стадии древесного обитания наших предков, заключалось в сильном укорочении выступающей части морды. Опознание и наблюдение окружающего постепенно переместилось с морды и носа, с обоняния – на глаза, руки, на рассматривание и хватание.

Чувство обоняния у собак, по самым осторожным подсчетам, в 1000 раз, если не в миллион и даже многие миллионы раз острее, чем у человека, и они способны обонять, по выражению Д. Морриса (Morris D., 1967) «целые ландшафты запахов».

У обезьяны площадь двигательной коры, управляющая рукой, примерно также велика, как и площадь коры, управляющая ступней, тогда как у человека «кора руки» гораздо более велика, чем «кора ступни» – прямой результат отбора на более ловкое использование орудий. Сравнение емкостей, внутренних поверхностей черепа и их функций у современного человека и его предков показывает, что различия заключаются прежде всего в сравнительных объемах лобных долей центров речи, центров памяти, центров координации движения рук и пальцев.

Когда наш предок начал ходить на задних лапах, а передние лапы стали руками, появились орудия, начал стремительно расти мозг (табл. 1), начал слагаться совершенно новый канал коррелированного, сверхбыстрого эволюционирования.

Таблица 1

Темпы увеличения емкости черепа в ходе эволюции гоминид

От австралопитека до неандертальца за 1—2 млн лет емкость черепа возросла втрое (Dobzhansky Th., 1956).

Заслуживает, впрочем, внимания и то, что от неандертальца до нашего времени емкость черепа не выросла: за счет других частей мозга вырос объем лобных долей.

Большой мозг беспомощен, пока его содержимое не связано в целое условными и экстраполяционными рефлексами, памятью, опытом, знаниями, умениями, навыками. Параллельно эволюционному росту мозга все более удлиняется срок беспомощности детенышей, срок, в течение которого они нуждаются в помощи и охране со стороны не только родителей, но и всей стаи, стада, орды, племени, семьи. Даже у самых примитивных племен ребенок до шести лет совершенно не способен к самостоятельному существованию, к обороне, и даже у индейцев лишь с девяти лет начинает самостоятельно охотиться. Непрерывная охрана, непрерывная кормежка беспомощных детей и беременных, численность которых составляла не меньше трети стаи, а иногда и большинство ее, могла осуществляться только стаей, ордой в целом, скованной в своей подвижности этой массой нуждающихся в охране и пище носителей и передатчиков генов. И если эволюция человека от питекантропа оставила заметные следы в виде постепенно меняющихся скелетов, то в отношении наследственных инстинктов и безусловных рефлексов человек должен был дальше отделиться от питекантропа, чем выводковые птицы от гнездовых.

Церебрализация направила становление человечества по еще более узкому каналу коррелированной эволюции из-за ряда дополнительных причин.

1. Хождение на задних конечностях изменило форму таза и лишило праженщин свойственной обезьянам способности рожать большеголовых детенышей. Поэтому подъем на задние конечности, появление прямостоящего питекантропа повлекли за собой рождение малоголовых детей с непрочным черепом, которому предстояло сильно и долго увеличиваться уже в ходе последующего развития, с незрелой нервной системой, тоже долго развивающейся после родов.

Мозг новорожденной обезьяны весит около 70% от мозга взрослой особи. Полный вес достигается к полугодовалому возрасту, самое позднее (у шимпанзе) – к годовалому. Мозг младенца человека весит всего лишь 23% веса взрослой особи.

2. Подъем на задние конечности и освобождение передних повлекли за собой возможность рождения детенышей, совершенно незрелых физически, не способных ходить, которых матери предстояло донашивать на руках, тогда как у наших четвероногих предков детеныш способен ходить почти с момента рождения. Все эти скоррелированные друг с другом постепенные следствия церебрализации во все большей мере и на все дольший срок усиливали зависимость сохранности потомств от прочности спайки внутри стаи, орды, племени и семьи.

3. В долгий период палеолита и неолита, когда территориальная разобщенность орд и племен человека быстро обрывала распространение таких по преимуществу человеческих инфекций, как чума, холера, оспа, корь, дизентерия, тифы, когда женщины рожали по 10—15 детей, а из них доживало до зрелости лишь двое-трое, выживание и распространение племен главным образом зависело от успешной защиты потомства от хищников, от непрерывного кормления детенышей, от ухода за ними.

4. У большинства млекопитающих сексуальное влечение строго сезонно. Но это ограничение было снято уже у наших отдаленных предков. В силу этого младенцы стали появляться и в самое неподходящее время года, что еще более усилило зависимость их выживания от спайки внутри орды, рода, семьи и племени.

Эволюционные сдвиги при наличии уже сложившейся системы корреляции могут происходить очень быстро. Наглядный пример тому – карликовые племена Африки, Азии и островов Тихого океана, живущие в тропических лесах. Первоначально считалось, что карликовые племена – это особая ветвь эволюции, рано отделившаяся от общего эволюционного древа. В действительности же оказалось, что они резко отличаются друг от друга по антигенам крови, но очень похожи по этим антигенам на окружающие племена, имеющие нормальный рост. Таким образом, все карликовые племена имеют местное, недавнее происхождение. Выяснилось, что представители карликовых племен невосприимчивы к гормону роста гипофиза, и, следовательно, в условиях, неблагоприятных для людей нормального роста, отбор быстро подхватил и распространил гены невосприимчивости к гормону роста гипофиза; в результате получается пропорциональная, физически и психически полноценная карликовость. Быстрота эволюционного сдвига объясняется его предуготованностью и множеством адаптивных коррелятивных связей. Общественная организация, благодаря которой человечество только и могло пережить период от дриопитека до наших дней, неизбежно развивалась на основе естественного отбора, при котором все качества социальности, в том числе и биологические основы альтруистических эмоций, должны были развиваться интенсивно и коррелированно. Развитие социальности требовало и параллельного развития коры мозга, способности к быстрой перестройке условных рефлексов, а главное, обучаемости.

Лишь при прочной внутриплеменной спайке, товариществе, самоотверженности детеныши (дети) могли прожить десять-пятнадцать лет от рождения до относительной самостоятельности. Зато сохранение хоть половины «поголовья» на протяжении трех-четырех поколений порождало настоящий взрыв размножения, сам-сто, сам-двести, и инстинкты, экстраполяционные рефлексы, влечения, которые мы позднее назовем альтруистическими, могли сразу распространиться на необозримые пространства. Стаи дочеловеков и племена людей могли не конкурировать и не воевать друг с другом. Все равно природа безжалостно истребляла те, в которых недостаточно охранялись беспомощные дети, в которых недостаточно о них заботились.

Орды и стаи дочеловека могли существовать без каких-либо особо сложных коллективистических и альтруистических инстинктов. Они могли побеждать и даже плодиться. Они только не могли выращивать свое потомство, а следовательно, они не могли передавать свои гены и вымирали, образуя бесчисленные тупики и тупички эволюции. Выживать могло лишь потомство стай с достаточными инстинктами и эмоциями, направленными не только на личную защиту, но и на защиту потомства, на защиту орды в целом, защиту молниеносную, инстинктивную или быструю. В условиях доисторических и даже исторических наличие этих инстинктов, влечений непрерывно проверялось естественным отбором.

На обезьяньем уровне необходимость молниеносного решения, необходимость величайшей умственной активности для выживания образно иллюстрируется психологом Карпентером (Carpenter С. R., 1964):

«Вы – обезьяна и бежите по дороге мимо скалы и неожиданно сталкиваетесь лицом к лицу с другим животным. И вот, перед тем как напасть, броситься в бегство или оставить встречу без внимания, Вам надо принять ряд решений. Это обезьяна или нет? Если не обезьяна, то друг или враг? Если обезьяна, то самец или самка? Если самка, то заинтересована ли она? Если самец, то взрослый или подрастающий? Если взрослый, то из моей группы или из чужой? Если из моей группы, то каков его ранг, выше или ниже моего? У Вас есть лишь примерно пятая доля секунды для всех этих решений, или на Вас могут напасть». Нетрудно видеть, что все решения, перечисленные Карпентером, – это решения социальные, и в них должны войти столь же важные разумно-альтруистические решения, в особенности при переходе к человеку.

Эволюционный успех достигается не столько потенциальной силой умственных способностей, не столько организацией 15 млрд нервных клеток мозга индивида, сколько передачей умственных достижений в пределах сообщества или даже вида. Потенциальные способности аборигенов Австралии прекрасно продемонстрированы во время Второй мировой войны неоспоримым и успешным лидерством некоторых австралийцев. Пребывание аборигенов Берега Миклухо-Маклая и сотен других заброшенных племен на уровне каменного века иллюстрирует не их «природу», а скорее несовершенство современной цивилизации.

4.1 .Групповой отбор на альтруизм

«Я берусь утверждать, что нет такой радости в жизни – радости ли славы, победы или удовлетворенного желания, которую можно было бы сравнить с радостным чувством товарищества в достижении возвышенной цели. Ибо тогда человек любит и бывает любим не просто в силу людской добросердечности (или по крайней мере не только поэтому), но и как лицо, приносящее пользу общему делу и разделяющее преимущества достигнутого успеха. И каждый, кто испытал эту радость товарищества, знает, как она прекрасна» (Данэм Б., 1967, с. 108).

«А теперь мне предстоит описать достойнейшую памяти битву и подвиг человека, ни в чем не уступающего тем, кого называли героями. И буду я говорить о Тейя.

Тейя стоял, видный издалека, перед фалангой своих войск, прикрытый щитом, с боевым топором и с пикой в руке. Византийцы решили, что его гибель сразу закончит войну, и поэтому множество храбрейших, сомкнувшись, двинулись на него, метая копья. Но Тейя принимал все копья на щит и, молниеносно бросаясь вперед, поражал одного за другим этих отборнейших врагов. Каждый раз, когда его щит оказывался сплошь утыканным копьями, он отдавал его оруженосцу и сменял на другой. Не отступая ни на шаг, правой рукой убивая и уничтожая, отбрасывая врагов левой со щитом, бился он без перерыва целую треть дня. Но вот случилось, что в его щит попало сразу двенадцать копий и им уже нельзя было двигать, а когда подозванный оруженосец подал ему новый щит, грудь Тейя на мгновение осталась непокрытой, в него попало копье и сразило наповал» (Прокоп Цезарейский. Война с готами. Кн. IV). Прокомментируем справку исторически и эволюционно-генетически. Видя, что остатки готского войска будут сражаться так, чтобы быть достойными своего павшего героя, византийский полководец Нарзес согласился пропустить готов из Италии на север. Тейя погиб, но его народ (и гены) спаслись.

Круг инстинктов, безусловных и экстраполяционных рефлексов, необходимых для сохранения потомства, огромен. Требуется не только храбрость, но и храбрость жертвенная, сильнейшее чувство товарищества, привязанность не только к своей семье, но ко всем детенышам в целом, необходимость защиты беременных самок, причем в условиях постоянных нападений хищников – многие из этих рефлексов должны были срабатывать молниеносно.

«Биологическая адаптированность далеко не всегда определяется способностью одержать победу. Вероятно, адаптированность больше способствует склонности избегать боя и во всяком случае она измеряется скорее показателями биологического воспроизводства, чем числом уничтоженных врагов. Более того, объектами отбора являются не только индивиды, но и группы индивидов, как, например, племена и расы. Таким образом, вполне допустимо, что эволюционные процессы могут создавать этические коды, которые при некоторых условиях могут действовать вопреки интересам отдельных индивидов, но зато помогают той группе, к которой эти индивиды принадлежат» (Dobzhansky Th., 1956, с. 125-126).

Конечно, нельзя представить себе путь к человечеству только как путь усиления совершенствования и расширения того начала, которое можно назвать альтруистическим. Борьба внутри стаи или племени за добычу, за самку или женщину сопровождалась отбором на хищнические инстинкты; вождь в современном южноамериканском охотничьем племени оставляет в 4—5 раз больше детей, чем рядовой охотник. Но племя, лишенное этических инстинктов, имело, может быть, столь же мало шансов оставить потомство, как племя одноногих, одноруких или одноглазых. И если в ходе эволюции, направляемой по каналу церебрализации, неизбежно возрастали до гигантских, никем из животных и отдаленно не достигнутых размеров резервуары памяти, материальные основы безусловных, условных и экстраполяционных рефлексов, сложнейших механизмов прогнозирования, то столь же неизбежно и быстро росла та система инстинктов и биологических основ эмоций, в которую входит и наше понятие о совести. Могли ли эти инстинкты ограничиваться лишь заботой о потомстве, о товарищах по защите, или же становление человечества было неизбежно связано с естественным отбором на гораздо более широкие альтруистические влечения?

Комплекс этических эмоций и инстинктов, подхватываемых отбором в условиях той специфики существования, в которую заводила человечество его церебрализация, оказывается необычайно широким и сложным, а многие противоестественные с точки зрения вульгарного «дарвинизма» виды поведения оказываются на самом деле совершенно естественными и их биологические основы наследственно закрепленными. Поэтому свойственное человеку стремление совершать благородные, самоотверженные поступки не является просто позой (перед собой или другими).

Единство этики в коллективе опирается на множество ненаследственных механизмов – стремление к награде, авторитету, допуску в общественно весомую группу, страх наказания, остракизма. Боязнь совершить антиэтический поступок, стремление к этичности несомненно опираются и на совесть, свойство наследственное, но, так сказать, не конститутивное, а скорее, индуктивное, если пользоваться терминологией генетики бактерий. Будучи в целом генетически детерминированной, выкованной в огне естественного отбора, совесть в целом и многие ее компоненты – чувство в высшей степени «индуцируемое», возбуждаемое, пробуждаемое. Множество данных свидетельствует о том, что эмоции, с нею связанные, требуют воспитания еще в детском возрасте. По Фоссу, ребенку лет до восьми правила должны задаваться жестко регламентированными, поддерживаться дисциплиной и психологическим барьером – угрозой отнятия ласки. Лишь позднее ребенок начинает понимать разницу между проступком случайным и совершенным сознательно, что виновность предполагает наличие злого умысла. Лет до восьми ребенок может не понимать разницы между умышленным и случайным нанесением ущерба. Но ведь только примерно с этого возраста обществу для самосохранения требуется появление того, что мы называем «совестью».

Таким образом, чувство долга, доминирующее в поведении неизворотливого большинства, порождено не кантовскими «звездами на небе и божественным законом в сердце», а отработанным за десятки тысяч поколений эволюции комплексом психических, поведенческих реакций, столь же необходимых человечеству, как и речь, как умение пользоваться орудиями.

Закон естественного отбора, самый могущественный из законов живой природы, самый безжалостный и «аморальный» среди них, постоянно обрекавший на гибель подавляющее большинство рождающихся живых существ, закон уничтожения слабых, больных, в определенных условиях – и именно тех, в которых слагалось человечество, – породил и закрепил инстинкты и эмоции величайшей нравственной силы.

Естественный отбор, понимаемый как отметание всего явно слабого, индивидуально неприспособленного либо утратившего приспособленность, казалось бы, должен был привести к закреплению эмоций, направленных против индивидуально неприспособленных. Покажем на примерах отношения к родственникам, к клану, к старости, на примере правдоискательства – искания истины, на примере эволюционного развития сексуальной этики, что реально действовавший групповой отбор порождает эмоции в высшей степени альтруистические, человечные, гуманные, являющиеся истинной основой прогресса и победы над природой. И как элементарная форма, так и более сложные формы группового отбора порождали развитие не только эгоизма, но и альтруизма. Отсюда потенции того, что мы называем совестью, в возможностях развития дуалистичны и плюралистичны. Что возьмет верх в частном и в целом у конкретного индивида, зачастую решает воспитание, которое мы условно назовем «импрессингом», т.е. серия ключевых воздействий, решающих впечатлений.

«Из жизненного опыта мы знаем, как часто в борьбе между различными побуждениями узко эгоистические чувства берут верх над чувствами общественного характера. Мы видим это и в отдельных людях, и в целых обществах. И мы приходим поэтому к убеждению, что если бы в человеческом разуме не было присущего ему стремления вносить в свои суждения поправку общественного характера, то решения узко эгоистические постоянно брали бы верх над суждениями общественными. И такая поправка, как мы увидим в дальнейших главах, действительно вносится, с одной стороны, глубоко укоренившимся в нас инстинктом общительности и развивающимся при общественной жизни сочувствием по отношению к тем, с кем мы живем, а с другой стороны – больше всего присущим нашему разуму понятием о справедливости» (Кропоткин П.А., 1922).

4.2. Проблема взаимности альтруизма

В качестве исходной модели для развития взаимного альтруизма у человека и его предков нужно рассмотреть ситуацию, при которой небезопасное, небезвредное для альтруиста вмешательство очень повышает шансы гибнущего на спасение. Взятая изолированно, такая акция альтруиста должна снижать его шансы на выживание. Но если спасенный в свою очередь впоследствии рискнет жизнью, выручая спасителя, попавшего в беду, то такая двухчленная и более многочленная система будет подхватываться отбором, а не устраняться им; важную роль будет играть то, насколько велик риск для спасителя, выигрыш для спасаемого и готовность последнего пойти на жертву. В развитии системы взаимного самопожертвования важную роль могла иметь помощь при опасности со стороны врагов, помощь больным и раненым, малым и старым, дележка пищей, орудиями, навыками. Все это часто имело решающее значение для спасаемого, тогда как альтруист особо не рисковал и многим не жертвовал. Гоминиды жили именно в условиях, способствующих развитию взаимного альтруизма: большая продолжительность жизни, проживание мелкими, взаимозависимыми стабильными социальными группами с длительной родительской заботой. Чувство благодарности может также воспитываться общественным мнением, но оно может и подхватываться отбором. Спасенный может не пожелать рисковать собой из благодарности; в таком случае его никто не выручит при новой беде и при высокой вероятности вторичного попадания в беду, проявленное же им в прошлом чувство благодарности может способствовать выживанию. Чем примитивнее условия жизни сообщества, тем интенсивнее при прочих равных условиях будут подхватываться отбором, по-видимому, реакции, лежащие в основе благодарности.

Признав, что естественный отбор вел эволюцию человечества в направлении развития альтруизма, мы одновременно должны допустить существование отбора и на ряд этических свойств, этот альтруизм ограничивающих. Прежде всего не ограниченный ничем альтруизм самоубийствен. В частности, он породил бы и широко распространил бы неограниченный эгоизм в форме эксплуатации альтруистов. Очевидно, против неограниченного альтруизма действовал и индивидуальный и групповой отбор: и абсолютный альтруист, и племя с полярно представленными в нем альтруистами и эгоистами погибли бы; может быть, есть доля истины в утверждениях, что самые кроткие, самые порядочные племена и народности, так сказать, «атипичны» и живут на «краях Ойкумены» , в самых тяжелых условиях Арктики и Антарктики, в жарких пустынях именно потому, что их вытеснили из более благоприятных зон обитания племена с умеренной или большой долей агрессивности.

Одним из ограничителей альтруизма, несомненно, является параллельно развивающееся чувство справедливости. Альтруизм предполагает известную взаимность, иначе альтруист подвергается постоянной, убийственной эксплуатации, альтруизм одного воспитывает и поощряет неограниченный эгоизм эксплуататора, комбинация губительна и для индивида, и для группы в целом. Поэтому неудивительно, что альтруистические эмоции оказываются в психике человека (а отбор создает и нервные связи и координирующие центры) связанными с обостренным чувством справедливости. Это чувство должно не только прерывать проявление альтруизма по отношению к неблагодарному, но и грозить ему серьезной бедой. Множество экспериментов и наблюдений показывают не только то, что альтруизм распространяется и поддерживается дружбой и взаимностью, но и то, что Нарушение принципа взаимного альтруизма у племен, ведущих примитивный образ жизни, карается очень жестоко.

С. Бурман и П. Левитт (Boorman S.A., Lewitt Р. Я., 1973), рассматривая возможное эволюционное происхождение любого предрасположения к кооперативному действию, указывают, что такое предрасположение может способствовать выживанию особи только в том случае, если она встретится и вступит в сотрудничество с другой особью, тоже склонной к сотрудничеству. Вероятность такой встречи зависит в высокой мере от частоты предрасположения среди группы, т. е. от надпорогового накопления частоты соответствующего генотипа. После надпорогового накопления ген «социальности» или «взаимного альтруизма» быстро завоюет группу, племя, вид. Однако разработанная ими математическая модель, да и само понятие порога частоты предрасположения могут иметь лишь слабое отношение к реальному эволюционированию наших предков: они жили небольшими сообществами, и комбинации генов, предрасполагающих к кооперации, могли в два-три поколения существенно распространиться внутри группы, а следующим этапом могло быть очень быстрое размножение группы, способной к кооперации, с последующим поглотительным скрещиванием других групп победоносными «кооператорами».

Существенно то, что человек развился не из трехметровых гигантопитеков с могучей мускулатурой и громадными резцами, а из гораздо менее рослых гомо эректус. Незаменимую животную пищу – гигантскую свинью, гиппопотама, оленей и другую крупную дичь – он мог добывать только коллективной охотой, требовавшей очень хорошей координации. Наш предок мог стать индивидуальным добытчиком только с появлением лука, и, может быть, с его изобретения индивидуальная семья становится ячейкой племени. Гораздо позже начинается земледелие.

Возникает вопрос: не принижает ли все сказанное само понятие этики, морали, даже элементарной порядочности до уровня утилитарности, банальной полезности? Не оскорбляем ли мы бесчисленных героев и героинь прошлого, настоящего и будущего сведением их поступков к простой реализации туманных, палеонтологически древних биологических импульсов? А сказанное о зачатках этики у животных не сводит ли все различия между ними и человеком к чисто количественному повышению роли социального фактора в характере того естественного отбора, который формировал человечество? Не уничтожается ли и не опошляется ли понятие этики как понятие чистого бескорыстия и самоотверженности? Не исчезает ли идея бескорыстия, если оказывается, что приобщение к высочайшим идеалам базируется на конкретных материальных механизмах? Может показаться, что если этическое поведение более выгодно для человечества (пусть в целом, а не индивидуально), то тем больше обесценивается и деградирует самое понятие этики.

На все эти вопросы можно, как нам кажется, дать четкий, категоричный отрицательный ответ. И не только потому, что объединение десятков или сотен инстинктивных, полуинстинктивных, условнорефлекторных, экстраполяционно-рефлекторных реакций, обнаруживаемых у различнейших видов животных, создает у человека качественно особую этику. Не только потому, что нарастание отбора на альтруизм и социальность приводило к ряду качественных скачков.

Может быть, всего важнее то, что категория полезности вообще исчезает, заменяется стремлением к возвышенному. Человек, сознательно или подсознательно этичный, оказывается особой системой, зачатки которой, зародившись на примитивных ступенях, становятся высоким активным началом, катализатором бесчисленных реакций внутри индивида и вне его, началом, порождающим бесконечно сложную, непредсказуемую систему социальной преемственности.

Главными носителями и передатчиками этического начала являются женщины.

«Горе в том, что мужчины не могут делать ничего, близко подходящего к тому, что могут делать женщины.

Да, это несомненно так, и это касается не одного рождения, кормления и первого воспитания детей; но мужчины не могут делать того высшего, лучшего… дела – дела любви, дела полного отдания себя тому, кого любишь, которое так хорошо и естественно делали, делают и будут делать хорошие женщины. Что было бы с миром, что было бы с нами, мужчинами, если бы у женщин не было бы этого свойства… Без женщин… матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддерживающих в нем все это лучшее – без таких женщин плохо было бы жить на свете» (Толстой Л.Н. Предисловие к «Душечке» А.П. Чехова).

5.1. Привязанность к родичам

Эволюционно-генетический анализ объясняет нам, почему связи родственные, любовь к родственникам оказываются, как правило, прочнее и сильнее «избирательного родства» с друзьями неродственными. Проблема эта, как показал У. Гамильтон (Hamilton W.D., 1964), решается тем, что индивид передает половину своих генов детям и имеет половину генов, общих с братьями-сестрами, отцом-матерью, четверть генов, общих с племянниками и двоюродными братьями, восьмую часть генов – с двоюродными племянниками.

Иллюстрируем примером. Если индивид, обладающий условным геном альтруизма А, погибает, жертвуя собой ради спасения четырех братьев и сестер, то с погибшим уйдет в небытие один ген А; зато, поскольку он спасает четырех человек, каждый из которых по законам Менделя имеет 50 шансов на 100 быть обладателем гена А, он спасает своей гибелью (в смысле математического ожидания) два гена А. Если такие события будут регулярно повторяться, частота гена самоотверженности А будет закономерно возрастать среди племени или стаи. Если наши герои будут жертвовать собой, спасая каждый четырех же очень дальних родственников или вовсе неродственных людей, то ген самоотверженности А через несколько поколений вымрет. Если наши герои будут жертвовать из поколения в поколение каждый раз, спасая сотню людей своего племени или рода, среди которых десяток людей имеют тот же ген самоотверженности, то гену А суждено будет быстрое распространение. Вывод: ген жертвенности ради родных будет распространяться даже тогда, когда жертва спасает мало людей. Ген жертвенности не только ради близких родственников, но и ради близких вообще будет распространяться лишь в тех случаях, когда жертва приносится только ради спасения множества людей. Эти предельно упрощенные модели и расчеты, однако, объясняют гораздо более стойкую привязанность к родным, чем к другим людям, хотя, казалось бы, среди чужих гораздо легче найти близкого друга, чем среди ограниченного круга своих родичей. Именно родственные и клановые и даже «земляческие» связи поддерживались естественным отбором.

Истребительный обычай кровной мести, разумеется, тоже опирался на эту форму группового отбора, ограничивавшую принцип «все за одного, один за всех» рамками своего рода или клана, тогда как «трезвый», но отнюдь не эволюционно-генетически ориентированный ум легко отбросил бы всю клановую систему эмоций как бессмысленную.

У. Гамильтон (там же) рассмотрел такие модели, при которых индивид может оставить больше взрослого потомства, если больше заботится о нем, чем о собственном выживании и последующей плодовитости. Ген, повышающий выживаемость родичей носителя, обладает дополнительным приспособительным эффектом, способным распространить положительное воздействие на самого носителя. Как он указывает, «ген родительской заботы», передаваемый половине потомства, если оно многочисленное, может сильнее распространяться, чем альтернативный вариант (аллель) этого гена, имеющий противоположный эффект. Например, тревожный крик птицы может несколько повысить ее шансы стать жертвой приближающегося хищника, но зато снизит опасность для остальной стаи. Математический анализ приводит автора к выводу, что наследственная тенденция к аналогичным предупреждающим, охраняющим или спасающим действиям такого рода будет распространяться только в том случае, если выигрыш для брата-сестры по меньшей мере вдвое превысит риск для «спасителя» (поскольку брат-сестра наследует половину его генов), выигрыш для сводного брата или сестры должен вчетверо превышать риск для «спасителя». В случае абстрактной особи, поведение которой строго определяется генотипом, можно ожидать, что она не пожертвует своей жизнью ради спасения одной-единственной особи, но пойдет на гибель, если это спасает более двух братьев, либо более четырех полубратьев или более восьми двоюродных братьев (сестер).

Мы не приводим здесь математической аргументации Гамильтона, так как полагаем, что благодаря частым, очень резким спадам численности реально размножающейся группы члены ее, происходя каждый раз от небольшого числа родоначальников, всегда обладают гораздо большей общностью генов, чем это следует из элементарных расчетов общности генов у родственников. Но тем более замечателен и правилен вывод Гамильтона, что естественный отбор подхватывает всего сильнее альтруистические эмоции, направленные на защиту ближайших родственников и своей стаи. Представляет интерес и другой вывод: «В абстрактном мире генетически управляемого поведения такой тип его, который слишком вредит родным и родственникам, не сможет распространяться, хотя ради получения небольшого преимущества в размножении стоит «обобрать» даже большее число отдаленных родственников».

Едва ли стоит оговаривать самоочевидную условность модели, едва ли стоит распространяться о том, что она применима и к полигенно детерминируемым видам альтруизма. После статьи Гамильтона было опубликовано много других математических моделей, имеющих большой интерес, но скорее узкоспециальный.

5.2. Перестройка сексуальных эмоций под действием естественного отбора

В силу ряда причин в Советском Союзе, стране С.С. Четверикова, И.И. Шмальгаузена, Н.К. Кольцова и родине эволюционной генетики, долго игнорировалась сексуальная сторона развития человечества, определяемая его биологией и связанная с особенностями естественного отбора, которому человечество подвергалось в своем доисторическом и историческом развитии. Поэтому некоторые педагоги, философы и социологи, привыкшие рассматривать человека с его психикой чрезвычайно упрощенно, лишь как продукт социальных сил, могут встретить эту попытку осветить биологическую сторону проблемы как недопустимый перенос биологических закономерностей в общество, а не как антитезу на пути к более всестороннему синтезу, закономерно противопоставляемому чисто социологическим тезисам. Во избежание таких упреков мы вынуждены напомнить, что весь грандиозный переворот в системе брачных отношений, переход от группового брака к парному, причем обязательно экзогамному, происходящий независимо друг от друга у всех разобщенных племен по мере их перехода к варварству, Ф. Энгельс вывел из замеченного людьми вредного влияния кровного родства родителей на потомство. Именно этим, чисто биологическим фактом (общим и животным, и растениям) Ф. Энгельс, опираясь на наблюдения антропологов, объясняет последовательную серию переворотов в организации системы браков, которая исключает половую связь между сестрами и братьями. «Не подлежит сомнению, что племена, у которых кровосмешение было благодаря этому шагу ограничено, должны были развиваться быстрее и полнее, чем те, у которых брак между братьями и сестрами оставался правилом и обязанностью» (Энгельс Ф., 1976, с. 30).

И далее: «Стремление воспрепятствовать кровосмешению проявляется все снова и снова, действуя, однако, инстинктивно, стихийно, без ясного сознания цели». Благодаря этому перестраивается вся родовая и племенная жизнь. Энгельс отмечает, «что у ирокезов и большинства других стоящих на низшей ступени варварства индейцев брак воспрещен между всеми родственниками, которых насчитывает их система, а таковых несколько сотен видов» (там же, с. 48).

Обратим внимание на то, что при этом у огромного большинства людей всех времен и народов перестраиваются в ходе отбора инстинкты, исключающие начисто половое влечение брата к сестре, и наоборот. Для подавления такого влечения, как правило, вовсе не требуется особого воспитания, обучения, указания на «греховность» и «постыдность» и т. д. Влечение просто отсутствует. Любопытно, что в цивилизованном обществе это полное подавление инстинкта приостанавливает свое действие уже на той степени родства, при которой риск для потомства оказывается резко сниженным, на степени двоюродного родства (Cousinage – c’est une dangereuse voisinage[3]). При таком родстве брак разрешен протестантской церковью, запрещен католической, но разрешение на такой брак получается легко, а в Индии и Японии браки на двоюродных сестрах обычны. Любопытно, что статистика потомства браков на двоюродных сестрах в противоположность инцестным связям (брат-сестра, отец-дочь) дает умеренно допустимые цифры вреда. Таким образом, на половой инстинкт наложен запрет именно там, где мощно начинал действовать отбор, беспощадно сметавший те генотипы, у которых половое влечение распространялось на слишком близких родственников. Это, кстати, прекрасно иллюстрирует способность естественного отбора определять тончайшие варианты биологических основ эмоциональной жизни. Однако необходимо вернуться к основному положению этого раздела: как можно видеть, классики марксизма полностью признавали роль биологических факторов в становлении человечества, его инстинктов и эмоций. Перестраивается вся система родовых отношений, создаются и хранятся в памяти сотен варварских племен длиннейшие родословные, фиксируются сложнейшие родственные связи. И это происходит повсеместно, причем отнюдь не в порядке заимствования и поддержания обычаев соседских племен. Нет, революция брачных отношений происходит почти одинаково у племен, разобщенных в пространстве и времени, в Северной Америке и Африке, на островах Тихого океана и в джунглях Азии. И вся эта сложнейшая перестройка в конечном счете подчинена одной задаче – обеспечить экзогамию, исключить слишком тесные кровно-родственные браки.

Тем, кто захотел бы скептически отнестись к выводу Ф. Энгельса, что все это порождено стремлением воспрепятствовать кровосмешению, и стал бы утверждать, что дикари и варвары были недостаточно наблюдательны для того, чтобы подметить его вред, можно представить разительные доказательства тончайшей наблюдательности людей, стоящих ненамного выше этой эпохи.

Быть может, уместно привести перевод подлинных строк из Вавилонского талмуда, свидетельствующих о древности наблюдений над гемофилией: «Сообщалось о четырех сестрах из Сефориса. Первая произвела обрезание своему сыну, и он умер; вторая – и он умер; третья – и он умер. Тогда четвертая сестра пришла к рабби Симеону, сыну Гамалиеля, который сказал ей: откажись от обрезания, потому что есть семьи, у которых кровь жидкая, тогда как в других семьях она свертывается» (Трактат Иебамот, тетр. 64, с. 2).

Хотя гемофилия бросалась в глаза при обрезании – но это редкое заболевание, частота его у мальчиков во все времена была примерно одинакова и едва превышала 1:30 000. Тем не менее уже в глубокой древности была подмечена такая деталь, как передача гемофилии по женской линии, причем установлена так отчетливо, что решено было отказаться от основного завета – обрезания. Между тем современная статистика показывает, что в кровосмесительной связи резко дефективен или уродлив каждый третий-четвертый ребенок. Не заметить вред кровосмешения было невозможно.

Конечно, в доисторические времена, в период дикости, когда инцест и кровнородственные связи были очень часты, естественный отбор, отметая больное потомство этих браков, держал фонд рецессивных дефектов человека на низком уровне. Были, конечно, и исключения. В Древнем Египте женитьба фараонов на сестрах была почти правилом. Аахмес I (1580 г. до н. э.), родившийся от брата и сестры, правил 24 года и изгнал гиксосов из Египта после их долгого владычества; Аахмес I женился на своей сестре Нефертари, в результате родился талантливый Аменхотеп I, реформатор. Ряд инцестных браков привел к появлению знаменитой красавицы Аахамес. Великая королева Хатшепсут (Гатшепсу), великий фараон Тутмос III тоже происходили от долгого ряда инцестных браков. Поразительную смелость и энергию проявил царствовавший 17 лет Эхнатон (Хунатен), который ввел почитание солнца. Но сколько было уродов? Тутанхамон, например, был болезненный и рано умер. Династия Птолемеев после четырех поколений нормальных браков поддерживалась много поколений инцестными браками. Большинство были энергичными и дельными администраторами. Последняя в роде – Клеопатра – была красавицей, умной и безгранично смелой. Но по степени вредности инцеста в настоящее время можно уверенно утверждать, что он и в те времена был достаточно вреден.

М. Адамс и Дж. Ниль (Adams M.S., Neel J.V., 1967) обследовали 16 детей из 12 инцестных связей брата с сестрой и 6 – отца с дочерью. Матери обычно очень молоды и частью умственно неполноценны. Из 18 детей только 7 оказались к шестимесячному возрасту нормальными. Из 11 остальных 2 умерли вскоре после рождения, 1 умер от гликогенеза, 1 имеет заячью губу, у 2 – тяжелая умственная отсталость, параличи и судороги, у 3 – умеренная умственная отсталость, коэффициент интеллекта около 70. Сходные результаты получила Зееманова, сопоставившая 161 ребенка от инцестных связей, установленных в судебном порядке, с 95 их полубратьями-полусестрами, родившимися от неинцестных браков. 88 детей происходили от связи отца с дочерью, 72 от связи брат-сестра, 1 от связи мать-сын. Среди 161 инцестных детей 40 имели серьезные врожденные уродства, 43 страдали имбецильностью, иногда идиотией, была резко повышена частота глухонемоты. В первый год после рождения умерло 27 инцестных детей из 157, тогда как в контрольной группе родственных им, но неинцестных детей – 7 из 93. Конечно, в период дикости инцестные браки были гораздо менее опасными, чем теперь, однако и тогда вред инцестных связей не мог не бросаться в глаза. При инцесте коэффициент инбридинга (кровного родства) 1/4 (0,25), и риск для потомства арифметически в четыре раза выше, чем в браке с кузиной, но вероятность поражения при инцесте гораздо более высока, чем следует из сопоставления коэффициентов инбридинга, потому что действие вредных рецессивных полигенов, вероятно, нередко не суммируется, а перемножается.

5.3. Естественный отбор и развитие этики сексуальных контактов

Моногамная семья и чрезвычайно широкий круг связанных с ее поддержанием наследственных эмоций и влечений, в частности способности к индивидуальной любви, вероятно, в большой мере складывались в результате особой формы интенсивного естественного отбора. В условиях частого голода, холода, нападений хищников и врагов женщина и мужчина, разрушавшие или менявшие свою семью, значительно реже доводили свое потомство до половой зрелости и слабее передавали свои гены, чем мужчины и женщины с прочными семейными инстинктами. Отбор на поддержание инстинктов целостности семьи во все исторические времена, вероятно, шел с большой интенсивностью; может быть, поэтому чрезвычайно многообразный комплекс эмоций, унаследованных нами от предков, нередко оказывается очень устойчивым к самым многообразным и убедительным «антимещанским» аргументам; может быть, поэтому все вновь возрождается алогичное требование к партнеру: «все или ничего». Разумеется, не следует думать, что развертывание этой системы эмоций происходит независимо от окружающей среды, ее влияния, воспитания. Речь здесь идет именно о том, что эта унаследованная система создает восприимчивость кряду этических положений, вносимых извне, восприимчивость, нередко латентную, но возрождающуюся вновь и вновь в каждом поколении, с реализацией, нередко поразительно устойчивой к средовым и внутренним (например, гормональным) детерминантам.

В эпоху группового брака люди жили столь разобщенными группами, что возбудители венерических болезней почти не могли адаптироваться к человеческому организму. Только много позднее, когда численность населения Земли стала исчисляться миллионами, возбудители сифилиса и гонореи получили возможность приспособиться к человеку, венерические болезни стали приобретать широкое распространение.

Вероятно, с этого времени стал усиливаться очень своеобразный естественный отбор на однолюбие, на способность к супружеской верности, на все эмоции, с этой верностью связанные.

Конечно, действовали и социальные факторы (передача наследства своим детям), направленные на установление женской верности, но наряду с ними действовал и естественный отбор.

Культ девственности, который иным представляется противоестественным и даже пережитком варварства, тоже, вероятно, относится к группе эмоций, мощно поддержанных естественным отбором. Необычайно сложные функции мозга постоянно модифицировались отбором, а однажды сложившиеся комплексы эмоций могли приобретать, помимо психической, и социальную кодификацию. Девственность служила не только некоторой гарантией отсутствия венерических заболеваний у вступающей в брак, она отчасти гарантировала и то, что девственница, став женой, убережется от внебрачных контактов. В меньшей мере, но по этой же причине естественно возникали требования к сексуальной непорочности юношей.

Трудно представить себе, какую важную роль венерические болезни играли некогда в качестве фактора естественного отбора.

Заметим, кстати, что представление о завозе сифилиса из Америки неправильно. Сифилис имеет очень древнее афроевразийское происхождение.

На основании данных изучения древних скелетов (Brothewell D., 1970) показано, что сифилис возник вовсе не в Америке, а в Азии, притом более 2000 лет назад. Он затем распространился через Тихий океан на американский континент, а в западном направлении на Европу – с расширением арабской империи. Предполагается, что предком бледной спирохеты были трепонемы приматов и других животных, около 5000 лет назад начавшие «приспосабливаться» к человеку. Ряд исследователей приходит к выводу, что происхождение сифилиса несравненно древнее, что он, вероятно, был уже у неандертальцев. Трудно представить себе мощность этого фактора отбора, если он начал действовать с неандертальцев. В прошлом, уже в предысторическую эпоху, когда каждый внебрачный контакт был связан со значительным риском венерического заболевания, когда существовали лишь малоэффективные средства лечения, гонорея, вероятно, даже больше сифилиса устраняла из человеческого генофонда наследственные факторы сексуальных излишеств. Если воспаление мочевого канала и придатка не приводило мужчину к бесплодию, то эта болезнь резко снижала плодовитость женщины и, кроме того, нередко обрекала ее на рождение слепнущих от бленнореи детей.

Еще во время Второй мировой войны 17% населения бывших Боснии и Герцеговины было заражено сифилисом, преимущественно бытовым и детским.

Провозглашенная церковью нерушимость брачных отношений в свое время властно диктовалась долгом по отношению к здоровью супруга и детей.

Разумеется, здесь имеются в виду эволюционно-генетическая и этическая стороны проблемы, а не церковные догмы, юридическое закрепление которых пришло в достаточно ясное противоречие с существом проблемы.

Эмоции моногамной любви, любви пожизненной, могут показаться противоестественными. Но тех, кто этими эмоциями не обладал хоть в малой степени, естественный отбор отметал достаточно беспощадно, разумеется не потому, что они сами гибли, а потому, что оставляли мало потомства или вообще его не оставляли, либо оставляли потомство, зараженное внутриутробно.

Отсутствие соответствующих эмоций жестоко каралось из поколения в поколение естественным отбором, ибо венерическое заболевание обрекало на полное или частичное бесплодие. Трудно сказать, что возникло раньше, легенды или саги о верности, о любви, не знающей препятствий, религиозные табу или те эмоции, которым они соответствовали.

Но и эмоции, и соблюдение запретов, т.е. волевой уровень и его направленность, поддерживались естественным отбором. Если до сих пор не догадывались о том, что именно венерические болезни как фактор отбора существенно перестраивали генофонд психических свойств человека, то это связано с недоразумением: ни сифилис, ни гонорея не летальны, а то, что отбор связан не с летальностью болезни, а с их влиянием на эффективную плодовитость, недостаточно осознавалось.

Но даже независимо от венерических болезней победителем с эволюционной точки зрения, т. е. распространителем своих генов, не всегда бывала мохнатая полуобезьяна, ревнивый владелец гарема, белокурая бестия, которая владела всеми молодыми женщинами племени, а других мужчин калечила или оставляла им только старух. И сама бестия, и ее племя и потомство оказывались, вероятно, очень недолговечными, становясь одним из бесчисленных тупиков эволюции: бестия не могла сохранить потомков так, как это мог бы коллектив самцов. С эволюционной точки зрения победителями оказываются народы или группы устойчиво плодовитые; если говорить о феодальном или капиталистическом обществе, то пока с эволюционной точки зрения побеждают отнюдь не феодалы или бизнесмены, не желающие дробить капиталы между тремя-пятью наследниками и поэтому придерживающиеся системы одного ребенка-наследника, стремясь поднять его еще на одну-две ступеньки по социальной лестнице. Наоборот, эволюционно побеждают, например, сектанты – старозаветные Амиши, имеющие по 10—12 детей и размножающиеся вот уже пару столетий сам-пят. Порхающий Дон Жуан и честолюбивые дельцы оставили гораздо меньше детей, чем домовитый, чадолюбивый крестьянин. Приведем свидетельство Н. Гумилева:

Дон Жуан:

Моя мечта надменна и проста —

Схватить весло, поставить ногу в стремя

И обмануть медлительное время,

Всегда лобзая новые уста.

..........................................

Лишь иногда средь оргии победной

Я вдруг опомнюсь, как лунатик бледный,

Затерянный в кругу своих путей.

Я вспоминаю, что, ненужный атом,

Я не имел от женщины детей

И никогда не звал мужчину братом.

Потеряли значение религиозные догмы, нормирующие сексуальные контакты. Женщины перестали опасаться, что случайная связь оставит им бремя безотцовского ребенка. Почти исчезли венерические болезни, которые тысячелетиями проверяли людей на сексуальную стойкость. Но у юношей и девушек, мужчин и женщин сохраняется мечта о единственной и вечной любви, вопреки всем бесчисленным, беззаботным удовольствиям, которые обещают ныне безопасные мимолетные связи. Фактор отбора исчез, но сохранились и еще долго сохранятся гены, некогда распространенные естественным отбором, сохранились порождаемые ими системы эмоций и влечений, порождаемая ими восприимчивость к идеалам.

Конечно, очень грустно сознавать, что наши высшие поэтические идеалы вечной любви частично порождены столь низменными прозаическими причинами, как бесплодие и отбор, вызванный венерическими болезнями, но и здесь закономерность самодвижения системы на основе заложенных в ней противоречий, к счастью, объясняет нам то, что никак не укладывается в рамки примитивного антиисторического мировоззрения.

Может быть, обидно, жестоко то, что эмоции и идеалы супружеской верности, преданности, вечной любви к своим детям и их матерям выкованы десятками тысячелетий гибели миллионов, десятков миллионов, сотен миллионов тех детей, родители которых не обладали этими этическими эмоциями в достаточной интенсивности. Но природа беспощадна и щедра, предельно неэкономна, она оставляет из миллионов икринок только пару рыб, она заставила женщин рожать 15—20 детей и оставляла в живых только двоих. Вернее, она начисто выметала в каждом поколении потомство большинства семей и продолжала род за счет немногих, она постоянно производила жестокий индивидуальный, межсемейный и межгрупповой отбор. Если еще четверть века назад дарвинисты высчитывали шансы и темпы победы наследственного изменения, повышавшего вероятность выживания на доли процента, то теперь генетика человека установила, что в действительности отбор работал гораздо интенсивнее, и известны биохимические мутации, на 20—30% повышавшие шансы выжить. Наследственные эмоции, соединившие прочно отца и мать детей, без отца или без матери терявших шансы дожить до самостоятельности, однажды появившись, могли распространяться неудержимо, накладываясь одна на другую и создавая для женщины и мужчины такие западни, из которых они уже не могли выбраться.

Насколько глубоко даже рафинированный скептик-интеллигент, в частности зарубежный, признает существование этого этического кода, лишь требующего внешнего стимула для своего полного развертывания, ясно показывает созданная в 30-х годах утопия-пародия Олдоса Хаксли «Бравый новый мир». В этом мире все разложено по полочкам и кастам и все довольны: брак, материнство и деторождение давно забыты. Человечество воспроизводится заводским методом, путем извлечения из яичников созревающих яйцеклеток, их оплодотворения и выращивания в искусственной среде. При этом из оплодотворенной яйцеклетки методом индуцированного почкования получают от 8 до 96 генетически идентичных (однояйцевых) зародышей. У большей части таких групп еще в эмбриогенезе задерживают ту или иную сторону физического и умственного развития, в результате получаются касты физически или умственно ограниченных слуг, предназначенных для выполнения какой-либо очень ограниченной функции. Часть этих каст – слабоумные, полуидиоты, часть – дебилы или полудебилы. Лишь немногие умственно полноценны. Но все очень счастливы: с раннего детства упорной гипнопедией и созданием прочных условных рефлексов им внушают любовь к своей касте, умеренное пренебрежение к остальным, внушают и соответствующие кастовые идеалы, наконец, всякое недовольство погашается таблетками счастливого настроения, медикаментами, дающими счастье опьянения, или наркотическими веществами, однако без вреда для здоровья и без похмелья. Секс – абсолютно свободен, все для всех, партнеры сходятся на ночь, неделю, месяц. Более длительная связь считается подозрительной и нежелательной, а противозачаточные средства, употреблению которых тоже обучают гипнотически, обязательны; автоматизм их применения исключает зачатие.

Примитивные эмоции сохранились только в резервациях, где за проволокой, под током высокого напряжения живут нищие, полуголодные дикари. И вот в такую резервацию забрасывает один из высших администраторов все же как-то забеременевшую от него женщину средней касты: она рожает ребенка, спивается и опускается, но успевает обучить своего красавца сына грамоте, и он уже юношей прочитывает томик

Шекспира. Неожиданно в резервацию с ее грязными, вшивыми женщинами прибывает один ученый класса альфа – высшей касты со своей ослепительно красивой подругой касты бета – интеллектом чуть пониже; они забирают юношу с собой в свой сверхцивилизованный мир. Юноша, разумеется, влюбляется в красавицу, он даже догадывается, что она доступна, даже догадывается, что и он ей очень нравится. Но когда она зовет его к себе, он отказывается прийти, потому что хочет любить ее именно как боготворимое, высшее существо.

Дремлющий этический генотип пробужден томиком Шекспира.

Если бы автором «Бравого нового мира» был моралист христианского или иного толка, то это поэтическое возрождение романтической любви можно было бы преспокойно отнести за счет тенденциозности автора; но Олдос Хаксли скорее скептик, и уж отнюдь не сторонник идеализации человеческой природы. Поэтому его виденью дикаря, влюбляющегося с искренностью и самоотречением Ромео, можно верить как художественному прозрению.

На всем протяжении эволюции животного мира естественный отбор обставлял половое влечение эмоциями огромной, неудержимой силы. Единственное назначение этих эмоций, столь мощно развитых, – обеспечить появление потомства. Но мыши, крысы, кролики рождают много десятков детенышей, и гибель большинства из них не устраняет полностью родительские генотипы из воспроизводства. Наоборот, потенциал размножения человека, обделенного физическими средствами обороны и бегства, гораздо более низок, тогда как стадия беспомощности потомства все удлинялась и удлинялась. Конечно, обучение входит в жизненный путь любого млекопитающего и, например, узнавание среды свойственно каждому животному, а человеку в особенности. Но если природа (чтобы не повторять без конца слова «естественный отбор») ухитрилась создать бесконечно сложные аппараты полового влечения, то ведь с какого-то этапа эволюции наших предков решающую роль стала играть не физиология оплодотворения и беременности, а вопрос выживания потомства и его доживания до своего этапа воспроизводства, причем для этого требовалась помощь не только родителей, а всего коллектива. Поэтому естественный отбор, уже создав сложнейшую физиологию влечения, зачатия и вынашивания, мог со всей силой направиться на совершенствование комплекса инстинктов и эмоций индивидуальной любви, парного брака, единственно обеспечивающего тот этап воспроизводства человека, который приобрел решающее значение.

Неплохой иллюстрацией того, как естественный отбор шлифует эмоции, является эволюция чувств ревности, превосходно разработанная проф. Р.Л. Берг (1967) в работе, дерзко названной «Почему курица не ревнует». Дело, оказывается, в том, что помощь петуха вовсе не требует-с я для выращивания потомства. Цыплята всеядны, корм не надо доставлять издалека, с трудом добывая его. Птенцов много, клевать они начинают со дня вылупления. Поэтому инстинкты удержания при себе самца, инстинкты борьбы с соперниками не развиваются. Наоборот, у тех видов птиц, где самцу приходится добывать и приносить корм, где отец должен участвовать в выращивании птенцов, немногочисленных, беспомощных и долго неспособных самостоятельно собирать корм, развиты моногамный брак и территориальный инстинкт. Но рассмотренный пример расхождения инстинктов под влиянием отбора подводит нас к проблеме полигамии и гаремов у человека, к проблеме его борьбы за самку, к проблеме, которую нам придется рассмотреть особо, в связи с анализом проблемы агрессивности.

Мы не можем претендовать здесь на полное раскрытие биологических основ такого чувства, как любовь. Возникающие трудности почти беспредельны, как свидетельствует И. Забелин (1970, с. 169—170): «Более десяти лет тому назад при подготовке к печати XXV тома БСЭ, который начинается словом «Лесничий» и заканчивается словом «Магнит», в самый разгар редакционной работы кто-то из сотрудников заметил, что в словнике пропущена статья «Любовь».

Ввиду чрезвычайности происшествия крупные силы были немедленно брошены на изучение зарубежных энциклопедий, и выяснилось, что, за редким исключением, все они публикуют такую статью. Стало быть, неудобно уклоняться от этой темы и советскому справочнику.

Статья была заказана крупному советскому психологу и написана им умно, взволнованно, с хорошим тактом. Дальнейшая ее судьба складывалась двояко. Во-первых, статья «подстольно» ходила в списках по редакции и ее с интересом читали, как говорится, и стар и млад. Во-вторых, статья медленно ползла вверх по начальственной лестнице, и каждая следующая ступенька все трудней давалась ей… В конце концов – так я это себе представляю – вопрос был поставлен ребром: «А типична ли любовь для советского человека?» Судя по результатам, ответ был дан отрицательный. «Любовь» напрочь «зарезали»».

5.4. Защита старости

Возникает вопрос, почему в человеческом обществе существует уважение к старикам и старым женщинам, вовсе неродственным. Не является ли это лишь продуктом воспитания? Покажем, что такое представление, быть может, порождено непониманием огромного значения межгруппового отбора в истории развития человека.

Дело в том, что уже на заре организации человеческих сообществ, с развитием речи все большее, а может быть и решающее, значение в борьбе за существование стал играть накапливаемый и передаваемый опыт. Объем знаний, умений и навыков, необходимых племени для выживания в борьбе с природой и врагами, неуклонно возрастал. Умения и навыки изготовления орудий, одежды, добывания и поддержания огня, ловля, сбор и хранение провизии, знание повадок животных – жертв и хищников, знание свойств пищевых, целебных и ядовитых растений, знание звезд, рек, болот, гор, лечение ран и болезней, уход за младенцами, устройство жилья, весь этот поистине энциклопедический арсенал знаний, получаемый от предков и накапливаемый, осваиваемый, проверяемый в жизни, при отсутствии письменности почти целиком становился достоянием старых людей. Старые люди с их жизненным опытом и резервуаром хранимых в памяти знаний неизбежно становились охраняемым и почитаемым кладом для племени. От этой малочисленной группы (в примитивных условиях люди редко доживали до старости) выживание племени, может быть, зависело в гораздо большей мере, чем от молодых, но неопытных добытчиков. Объем знаний и навыков, которые до развития письменности приходилось целиком держать в памяти, конечно, был очень велик, и не только из чисто этических принципов, а также просто в силу здравого смысла. У народов, не имевших письменности, старейшины пользовались очень большим авторитетом. Даже теперь о времени начала сева, о том, что сеять и где, справляются не только на метеостанции и у агронома, но и у старых людей.

Разумеется, старые люди уже не передавали свои гены потомству, но группы, орды и племена, в которых охрана старых людей и помощь им не была столь же автоматической, рефлекторной и обязательной, как помощь детям, обрекались на быстрое вымирание или, во всяком случае, при прочих равных условиях, оказывались в несравненно худшем положении, чем племена, в которых все разнообразие жизненного опыта дикарей непрерывно передавалось из поколения в поколение через цепочки старых мужчин и женщин.

Таким образом, эмоциональное уважение к старикам, их защиту, оказание им помощи не следует относить к категории чувств искусственно привитых, противоестественных с позиции теории естественного отбора. Эта форма альтруизма тоже могла закрепляться групповым естественным отбором, а не только вырабатываться воспитанием.

Но никогда естественный отбор не доводил какую-либо особенность до уровня абсолютной выраженности. И нас не должно удивлять то, что в экстремальных ситуациях возникали прямо противоположные обычаи – уничтожение беспомощных стариков и старух.

Прослеживая формирование наследственных инстинктов и эмоций под влиянием отбора, руководствуясь, как нитью Ариадны, вопросом, как этот инстинкт, эмоция отражались на выживании потомства, можно обратить внимание на то, что у родителей ослабевает любовь к их детям, ставшим самостоятельными и в помощи родителей уже не нуждающимся. Инстинкт родительской любви отшлифован отбором. Но эти же родители нередко переносят всю любовь, которую они питали к своим детям, на своих внучат; нетрудно видеть, что это переключение эмоций с одного объекта на другой, более нуждающийся в заботе, неизменно давало преимущество в выживании и в распространении своих генов тем семьям и родам, где оно осуществлялось.

5.5. Групповой отбор на стремление к познанию

Одной из особенностей человека и человечества является любопытство, не только наличие ориентировочного и исследовательского инстинктов, но и жажда знаний, обрекавшая немалое число людей на жертвы и лишения. С житейской точки зрения эту жажду нередко считают противоестественной, тем более что обладание знаниями не помогало, а скорее мешало их владельцам выжить и тем более оставить побольше потомства. Те, что шли дальше уже общепризнанного или думали о недозволенном, гибли во все века. Потомство великих ученых, мыслителей, поэтов, провидцев обычно малочисленно. «Из пророка, познавшего женщину, семьдесят семь дней не говорит Бог», по древнему изречению. Индивидуальный отбор, вероятно, во все века действовал против чрезмерно любознательных, против стремившихся к познанию. Но зато на генотип, устремленный к усвоению, познанию и пониманию, работал групповой отбор, иногда необычайной мощности. Стоит сопоставить судьбу стада, орды полулюдей, целиком лишенных духа познания, с судьбой такой же группы, в которой хоть изредка появлялись его носители, почти всегда погибавшие бесцельно или бесследно либо не оставлявшие потомства, но нет-нет, да оставлявшие полустаду-полуплемени, орде какую-либо из тысячи находок, будь то насадка камня на палку, щит, умение плыть на бревне, хоть немного повышавшую шансы группы на выживание и размножение. Групповой отбор не был столь интенсивным и сильным, чтобы сделать жажду знаний всеобщей и неукротимой, как, например, половое чувство, но он все же шел. Поговорка «научная работа есть удовлетворение личной любознательности за государственный счет» не вполне точна. Любопытство удовлетворяется чтением, даже бездумным. Но именно жажда познания нового, истинного, скрытого заставила работать в науке сотни тысяч людей до того, как этот труд стал хорошо оплачиваться. Жажда знаний и понимания обуревала множество людей всегда. Если она уводила в жречество, монашество, знахарство, алхимию, талмудизм, кабалистику, сектантство, в изучение Библии, Корана, конфуцианства, то она не создавала непосредственных материальных благ. Но даже эти жаждущие истины искатели религии, обреченные на бесплодие, нередко цементировали свои племена и народы этическими нормативами, ослаблявшими внутриплеменную борьбу.

Конец ознакомительного фрагмента.