Генерал-марш. Глава 1. Ночь (Андрей Валентинов, 2011)

1

Серебристый венок у подножия, две мертвые почерневшие розы, осыпавшаяся серебрянка вокруг небольшого фото на эмали. «Киселева Доминика Васильевна. 1884–1910».

Некрополис. Царство мертвых…

Дождь шел всю ночь, но к утру распогодилось, тучи потянулись к горизонту, унося влажную прохладу. В полдень жаркое августовское солнце палило в полную силу, загоняя прохожих в нестойкую тень. Булыжник на мостовых высох, привычная белая пыль вновь затянула небо, превратив синюю бездну в плоскую безжизненную твердь. Горячее лето года от Рождества Христова 1923-го, от начала же Великой Смуты – Шестого, не знало пощады.

Здесь, среди мраморных ангелов и старых облупившихся оград, жара почти не ощущалась. На главной аллее и у старой церкви солнце лютовало вовсю, но в зеленых глубинах огромного кладбища его лучи были бессильны. Густая зелень крон распростерлась тяжелым шатром, храня покой мертвых и живых. Последних было мало – будний день, ни праздника, ни юбилея. Лишь очень немногие посмели нарушить чуткий сон Некрополиса.

Молодой человек поглядел на старую фотографию, беззвучно дернул губами и, наклонившись, убрал мертвые черные цветы. Бросать не стал. Подержал в руке, потом, заметно прихрамывая, отошел в сторону, где возле одной из давно брошенных могил догнивала серая куча прошлогодней листвы. Сухие розы легли у подножия. Молодой человек отряхнул ладони, повернулся, без особой нужды поглядел сквозь зеленые кроны старых деревьев, затем шагнул обратно, к черному кресту.

– Покой, Господи, душа усопшей рабы Твоей. И елика в житии сем яко человецы согрешиша… Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости и помилуй…

Слова звучали еле слышно, почти не двигались губы. Гость Некрополиса достал из старого портфеля аккуратно завернутые в желтую оберточную бумагу цветы, две большие чайные розы, положил на место прежних, на миг прикрыл веки.

– Вечныя муки избави, Небесному царствию причастники учини…

Помолчал немного, затем резко выдохнул:

– …И душам нашим полезная сотвори. Аминь!

Креститься не стал, мотнул головой, словно с кем-то споря, потом скользнул взглядом по близкому входу в склеп, отступил на шаг, пригляделся…

Затейливые славянские буквы над входом, грустный ангел с отбитым крылом в круглой нише слева, на покрытом потемневшей медью куполе – покосившийся крест. И белый лист бумаги на двери, закрывающий замочную скважину. Две синих, размокших от ночного дождя, печати, еще три сургучные по краям.

Молодой человек вновь дернул губами, но промолчал. Неспешно поднялся по ступеням, всмотрелся в расплывшиеся фиолетовые пятна печатей, протянул руку, однако прикасаться не стал. Оглянулся назад, прислушался…

– Никак к нам гости, Доминика Васильевна?

Портфель был уже в руке, но уходить молодой человек не спешил. Вернулся к подножию креста, протянул руку ладонью вверх… Большая бабочка неслышно опустилась на пальцы. Ярко-желтые крылья с черной траурной каймой. Пятнышки синие, пятнышки красные…

– Ну, стало быть, прощайте!

Со стороны главной аллеи уже слышались голоса. Тишину разорвала резкая трель свистка. Гость неодобрительно покачал головой и шагнул в узкий проход между двумя соседними могилами.

2

Идешь себе по ночной улице, не спешишь, воздух теплый вдыхаешь, портфельчиком желтой кожи помахиваешь ходьбе в такт. Папироска в зубах, кобура при поясе, и еще одна, секретная, под мышкой. Револьверы пристреляны, смазаны, проверены, патронами заправлены. В портфеле – свежая сайка да кулек с конфетами. Кончена дневная служба, пора и отдохнуть.

А сзади Смерть легкими каблучками:

– Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!..

Остановишься, прислушаешься – тихо. Ты ждешь, и она ждет. Шагнешь вперед, и тут же сзади легким эхом:

– Тук-тук! Тук-тук!..

…Здесь я, мой хороший, не волнуйся. Не уйду, не отстану! Ты иди, и я – за тобою вслед. Не потеряюсь, даже не надейся!

– Тук-тук!

Леонид негромко чертыхнулся, бросил недокуренную папиросину, замер.

– Тук…

Тихо…

Рука нырнула под пиджак, где в самодельной кобуре темной кожи ждал своего часа старый приятель-«бульдог». Первое – пот со лба вытереть, второе – оружие достать и еще раз проверить…

Платок скользнул по влажному лицу, раз, другой… Теперь – револьвер. Патроны пересчитать, курок взвести… Нет, сначала поставить на землю портфель, чтобы не мешал. Бумаг секретных в нем нет и быть не может, потеряется – невелика беда. Итак, портфель прислонить к стене, оружие проверить – и навстречу! Не по своему следу, а вдоль все той же стены, неслышно, дыхание затаив. Стрелять сразу, без дурацких «Стой! Руки вверх!». Не в патруле он и не в карауле, чтобы уставы блюсти. Жизнь дороже!

Леонид поставил портфель, достал из кармана красно-черную пачку «Марса», покрутил в руке зажигалку. Вот так и сходят с ума, товарищ Москвин, легко и быстро, без зеленых чертей и белой горячки. Просто летняя ночь, просто чьи-то шаги за спиной…

– Тук-тук! Тук-тук!

Чьи именно, Леонид уже вычислил, причем без всякого труда. Девушка, его помладше, туфельки недавно куплены, потому как ступает не слишком уверенно. Жакетка наверняка контрабандная, польская, на голове – шляпка-«колокольчик», стрижка под Мэри Пикфорд, косметика румынская или опять же польская.

Зажигалка щелкнула, загорелась неровным огоньком. Товарищ Москвин вдохнул запах бензина, прикурил, вслушался.

Тихо? Тихо! Молчат каблучки.

А еще эта девушка из совслужащих или из нэпмановской челяди, причем калибра самого мелкого. Имела бы приличное жалованье – извозчика бы взяла, чтобы не пробираться ночными переулками Пресни. И не проститутка, таким здесь делать ну совершенно нечего. Что остановилась, тоже понятно: идет одна, без кавалера и, само собой, без оружия, а впереди – подозрительный гражданин при портфеле и пиджаке. А зачем в такую жару пиджак надевать? Уж не затем ли, чтобы оружие спрятать? Вот и ждет, чтобы с этим гражданином в пустом переулке не встречаться.

Правильно, товарищ бывший старший уполномоченный?

Леонид заставил себя улыбнуться, взял портфель, оглянулся, поймал зрачками ночную тьму. Ближайший фонарь за два квартала, да и тот включают не каждый день.

Вздохнул, повернулся, пошел.

– Тук-тук-тук! – радостно откликнулись каблучки, но Леонид лишь дернул щекой. Идешь? Иди, не заказано. Ты идешь – и я иду. Нечего бояться, правильно Жора Лафар говорит: настоящий страх не снаружи – внутри. Если в собственных мыслях непорядок, начнешь не только каблучков – писка воробьиного бояться. Правильно, товарищ руководитель Техгруппы ЦК?

Леонид на миг остановился, прислушался (тук-тук-тук!), покачал головой. Горазды мы себя успокаивать. Да, убедительно – для канцелярской крысы с желтым портфелем. А вот для бывшего оперативника…

От места службы, Главной Крепости Столицы, до общежития – 3-го Дома ЦК, что на Пресне, он ходит пешком. Сорок – сорок пять минут хода в среднем темпе. Это раз.

– Тук-тук-тук! – охотно согласились каблучки.

Ходит одним и тем же маршрутом – самым прямым. Где-то треть пути – узкими пресненскими переулками. Вечерами здесь редко кого встретишь, кроме вездесущей шпаны. С этими Леонид разобрался быстро, теперь пятой дорогой обходят.

– Тук-тук!..

И вот – шаги, легкий стук каблучков за спиной. Услышал бы в первый раз, внимания не обратил. Второй – уже призадумался, но волноваться бы не стал. Вдруг совпадение, вдруг они с барышней одной дорогой со службы топают? Странно только, что барышня куда-то девается, как только они к улице Первой Баррикады подходят, где фонари горят и наряд милицейский скучает.

– Тук!..

Два раза – совпадение, три – правило. Легкий стук за спиной он слышит четвертый вечер подряд. Все повторяется: пустые переулки, неяркий свет в редких окошках, заборы слева, забор справа – и Смерть за спиной.

Бывший старший уполномоченный ВЧК улыбнулся, радуясь наступившей ясности, и понял, что самое время подумать о чем-то ином, глубоких размышлений не требующем. Скажем, о печатной машинке с буржуйским именем «ремингтон». Американская, новенькая, высший шик, не в каждом наркомате встретишь – а печатать, считай некому. Бывший техработник, ныне же его заместитель товарищ Касимов Василий Сергеевич лупить по клавишам наловчился быстро, грохот стоит – словно от пулемета «Гочкис». Вот только с грамотностью у парня – полный провал, корову через «ять» пишет. А ведь их бумаги не только к товарищу Киму попадают, порой и куда повыше. Непорядок!

Кого другого за «ремингтон» усадить? Техника тонкая, как бы не напортачил…

И тут Леонид понял, что его смущало. Каблучки! Хотели бы «хвост» пустить, иную, удобную, обувку девице бы подобрали. А вдруг он в бега ударится? Хотели бы прикончить – прикончили, быстро и без всякого «тук-тук». Значит, не просто следят – знак подают. Поимей, мол, в виду, товарищ, не один ты на белом свете. Мы здесь, мы рядом, по следу идем, в затылок дышим.

Рука вновь скользнула в карман за платком. Жаркая ночь, душная, а пиджак не снимешь. И оружие не поможет, ни то, что у пояса, ни «бульдог» под мышкой. У той, что за ним идет, ушки на макушке. Снимет свои «тук-тук» – и в ближайший переулок нырнет, не найдешь и не догонишь.

Он оглянулся на ходу, скользнул взглядом по густой вязкой темноте, вспомнил, чему старшие товарищи учили… Нет, одному не справиться. Знать хоть бы, кто эти затейники! Местным бандитам-душегубам на нервах играть ни к чему, не их метода. Сявки да «деловые» тишину любят да внезапность. А если не бандиты? Тогда дело совсем плохо, считай, хуже некуда. Или бравые ребята из ГПУ – или свои, из Третьего отдела ЦК, именуемого также Цветочным. Эти могут, эти на выдумки горазды.

А причины есть?

Леонид вновь скривил губы улыбкой. Это кто бы спрашивал! Даже искать не стоит, сто причин имеется – и еще дюжина в запасе. Скажем, недавний разговор в кабинете товарища Кима. Днем поговорили, а вечером он впервые услыхал за спиной легкий стук.

Может, и это совпадение?

Может…

3

– Товарищ Москвин? Не заняты? Загляните ко мне на второй этаж. И захватите документы по предложению Резунова.

– Понял, товарищ Ким. Иду.

Леонид, положив телефонную трубку, отставил в сторону недопитую кружку чаю, пружинисто встал, одернул гимнастерку. Теперь бумаги. Письмо от члена РКП(б) с мая 1920-го Резунова Богдана Ивановича прислали с курьером всего час назад, значит, оно еще здесь, в кабинете. А если в кабинете, то на столе справа, где лежат еще не просмотренные бумаги.

Кажется, вторая снизу. Есть!

Месяц назад о Техгруппе вспомнили. Сначала прислали двух сотрудников «на укрепление», потом еще троих, а неделю назад, в самом конце июля – еще одного, в качестве, как было сказано в сопроводиловке, «сверхштатного техработника». В результате собралось чуть ли не отделение полного состава. Работать стало легче, зато обнаружился явный недостаток мест – небольшая комната, выделенная группе еще два года назад, оказалась переполнена. Начальство пообещало разобраться, пока же выделило небольшой закуток в том же коридоре – персонально для руководителя Техгруппы товарища Москвина. К комнатке-закутку полагался большой черный телефон, сейф, стол и два стула.

«Ты теперь, товарищ Москвин, совсем начальник, аж страшно», – констатировал Вася Касимов.

Леонид не стал спорить и, оставив за старшего товарища Касимова (дабы не слишком умничал), перебрался в импровизированный кабинет. Сразу же стало скучно, зато появилась возможность спокойно заниматься бумагами. Теперь все входящие просматривались им лично и лишь потом передавались сотрудникам группы для разработки. Сегодняшние бумаги изучить он уже успел, а вот отдать – еще нет.

Тем лучше. Отдал бы он письмо Резунова кому-нибудь длинноногому – и бегай потом за ним по всей Столице.

Леонид, захватив нужную папку, направился в Сенатский корпус. Приказ начальства несколько удивил, но не слишком. На то оно и начальство, дабы чудить. Бумажку туда, бумажку сюда…

Насторожился, лишь войдя в кабинет. Товарищ Ким восседал на подоконнике у открытого настежь окна, дымя английской трубкой. Запах табака показался знакомым – «Autumn Evening», то ли контрабандный, то ли, чем черт не шутит, трофейный. Это было привычно, но вот за столом расположились некурящие.

– Здравствуйте, товарищ Москвин! Проходите!..

Товарищ Ким слез с подоконника, шагнул вперед, резко пожал руку.

– Знакомы?

Леонид уже успел пожалеть, что не отдал письмо кому-нибудь с резвыми ногами. С товарищем Кимом любые вопросы решались просто, но вот гости…

– Знакомы…

Справа – товарищ Лунин, зам председателя ЦКК – РКИ. Ростом невелик, плотью тощ, костью крепок, ликом мрачен. Не иначе товарищ Ким успел скормить гостю целый лимон, причем без сахарина. Но товарищ Лунин – еще не беда, а вот рядом…

– А я, кажется, нет. Здравствуйте, товарищ Москвин. Очень приятно!..

Этот лимона не ел – улыбается, руку трясет. А у самого ручищи – грабли и рукопожатие, словно у кузнеца. Саженный, лицо-череп, кости из-под кожи проступают, глаза глубоко спрятались, смотрят остро, с любопытством. И еще разница: товарищ Лунин стрижен коротко, по-армейски, а вот у этого черная грива чуть ли не до плеч, словно у провинциального трагика.

– На всесоюзную известность не претендую, поэтому представлюсь. Валериан Владимирович…

…Куйбышев, председатель Центральной Контрольной комиссии, ныне, по воле Вождя, объединенной с наркоматом Рабоче-крестьянской инспекцией. Недреманное Око партии.

Виду Леонид не подал, представился в ответ, присел поудобнее, даже достал папиросы, но закурить не решился. Не так что-то. От знающих людей он слыхал, что в прежнее время с Техгруппой тесно работал товарищ Сталин, бывший Генсек. Сам задания ставил, сам принимал отчеты. Но где теперь тот Сталин? И группа где? Ни следочка, ни пятнышка даже.

Сам Леонид решал дела только с товарищем Кимом. Так оно и проще и безопаснее.

Недреманное Око – зачем?

– Как я понимаю, в папке письмо Резунова? – товарищ Ким, пыхнув трубкой, вновь присел на подоконник. – Называется оно, если память не изменяет, «Предложения по совершенствованию проведения партийных мероприятий»?

Память начальству не изменила. На всякий случай Леонид приподнял папку, продемонстрировал – и вновь уложил на зеленое сукно столешницы.

– Дело в том, что у товарищей из ЦКК возник вопрос…

– Да! – Куйбышев встал, расправил широкие плечи. – Понимаете, товарищ Москвин, действительно возник, но не вопрос, а, скорее, мнение. Возникло…

Леонид удивленно моргнул. Такое у начальства случается постоянно, но почему Недреманное Око мнется? Словно не в радость ему это «мнение».

– В общим, мы предлагаем письмо не рассматривать – и отослать в архив.

– А еще лучше – сжечь! – неприятным голосом перебил товарищ Лунин.

Если бы не это, Леонид, пожалуй бы, смолчал. Чего из-за бумажки волноваться? Не первая она и не последняя. Но слишком уж резок был стриженый.

О Николае Лунине товарищ Москвин слыхал немало. На первый взгляд – из героев герой, всю войну прошагал, от самых первых выстрелов на столичных улицах в октябре 1917-го. Если же присмотреться, то и вправду герой: два ранения да еще тиф, еле выходили парня. Все так, только знал Леонид и другое. Был товарищ Лунин комиссаром знаменитой Стальной имени Баварского пролетариата дивизии – той самой, что кровью изошла на Перекопе. Семь раз поднимали бойцов – в лоб да на пулеметы. Хотели и в восьмой, только некого стало.

Погибла дивизия, костьми легла вместе с начдивом, штабом и духовым оркестром. Комиссар же уцелел, вот он, член ЦК товарищ Лунин Николай Андреевич!

Везучий, однако!..

Леонид вновь взял в руки папку с письмом, поглядел на прямое и непосредственное начальство.

– Товарищ Ким! А что, правила изменились? По инструкции после того, как я за входящие расписался, документ находится в полном распоряжении группы. И я, между прочим, за него отвечаю. Или уже нет?

Секретарь ЦК огладил короткую шкиперскую бородку, пожал плечами:

– Правила, товарищ Москвин, не менялись. Письмом Резунова распоряжаетесь только вы.

Затянулся трубкой, выдохнул серую струю дыма, в окошко поглядел.

– Но позвольте!.. – Лунин вскочил, дернул худой шеей. – Вы, кажется, забываетесь, товарищи. Только что вы получили распоряжение от самого председателя…

– Погоди, Николай! – Недреманное Око досадливо поморщился. – Ты же не на партийной чистке! Мы потому сюда и пришли, чтобы спокойно разобраться. Леонид Семенович, формально вы правы, да и по сути тоже…

То, что обратились по имени-отчеству, Леониду понравилось. Товарищ Куйбышев хоть и начальник, да не хам. Ясно стало, что не его, долгогривого, эта затея. Кажется, Председатель ЦКК – РКИ сам не рад, что ввязался.

– Письмо поступило в Общий отдел Центрального Комитета, оттуда его направили в Орграспред, там тоже не захотели разбираться и перебросили вам…

– Так точно, – удивился Леонид, на этот раз вполне искренне, – Валериан Владимирович, Техгруппа для того и создана – чтобы разбираться. В чем дело-то?

Вместо ответа Куйбышев поглядел на Лунина. Тот вновь вскочил.

– Это письмо – вредительское, вражеское! В нем предлагается способ тайного контроля над партийными выборами, по сути – их подтасовки. Хуже того! Там изложены предложения по организации слежки над членами партии. Прямо опричнина какая-то! Этого Резунова надо самого немедленно арестовать и разъяснить. Он – провокатор!..

Леонид представил, каков был Николай Лунин на фронте. Да, этот на пулеметы поведет! И в первую атаку, и в восьмую, до полного и окончательного результата.

– Если хотите арестовать, телефон на столе, – донеслось от окна. – Можете сигнализировать лично Феликсу. Коммутатор, номер 007.

Товарищ Ким с самым невозмутимым видом дымил трубкой. Легкая улыбка пряталась в шкиперской бородке.

– Я не о том!.. – Лунин осекся, поморщился. – Дурак он, этот Резунов…

– Не дурак…

Леонид резко выдохнул, встал.

– У меня не было времени, чтобы поработать с письмом, но понял я вот что… Резунов обращает наше внимание на то, что в последние два года съезды и конференции РКП(б) стали многочисленными, на сотни участников, если с приглашенными считать. Последний съезд резко увеличил состав ЦК, там сейчас тоже за сотню, в том числе много новичков. В такой ситуации люди друг друга знать не могут, значит, на съезд, конференцию или пленум вполне может пробраться враг. Технически это не слишком сложно. Что будет потом, представить легко. Нам же не нужен теракт прямо на съезде, товарищи?

Куйбышев согласно кивнул, Лунин же вновь дернул лицом, явно желая возразить. Не решился, в сторону поглядел.

– Резунов предлагает систему мер безопасности. Для начала делегаты сдают все личные вещи, кроме партийного билета. Необходимое для работы им выдают при регистрации: папку, самопишущую ручку, бумагу, подборку документов. Это, кстати, будет прекрасным подарком…

– …И памятью на всю жизнь, – перебил Недреманное Око. – Идея хорошая, на следующей конференции мы так и сделаем. Но, Леонид Семенович, там же не только о подарках?

– Предлагается в качестве приглашенных направлять агентуру – в соотношении пять к одному. Наших работников рассаживать так, чтобы каждый сотрудник мог контролировать своих соседей…

– Контролировать! – фыркнул Николай Лунин.

– Контролировать, – невозмутимо повторил Леонид. – Это лучше, чем терять людей.

– Летом 1919-го анархисты пробрались на заседание Столичного горкома, – негромко напомнил товарищ Ким. – Убита дюжина, вдвое больше раненых, погиб секретарь горкома товарищ Загорский.

Товарищ Москвин кивнул, благодаря за поддержку. Историю эту он помнил, вот только насчет анархистов сильно сомневался. Убиенный Загорский считался креатурой покойного Свердлова. На заседание должен был также приехать Вождь, но почему-то не смог.

– Резунов предлагает брать у каждого делегата отпечатки пальцев – незаметно, при регистрации. Вот тут я категорически возражаю.

И действительно! Зачем именно при регистрации? Среди делегатов наверняка будет немало бывших чекистов, сообразят сразу. Тоньше работать надо, товарищи, изобретательней.

– И, наконец, система контроля над голосованием. В данном вопросе я с товарищем Луниным совершенно согласен – такое нам совершенно не требуется…

Леонид широко улыбнулся, словно при разговоре с подследственным. Бывший комиссар, не выдержав, отвернулся.

– Для нас, товарищи, не требуется, для РКП(б). Но для работы за кордоном, для разведки и Коминтерна такое очень даже может понадобиться. Представьте, что проходит съезд не коммунистической, а фашистской партии…

– Лучше – социал-демократов, – деловито поправил Недреманное Око. – С фашистами мы в любом случае каши не сварим, а социал-демократов можно и нужно разлагать – и перетаскивать на нашу сторону. А что конкретно предлагается, Леонид Семенович?

Товарищ Москвин вновь не удержался от усмешки. Клюнуло!

– Для начала – специально подобранная бумага, на которой будут печататься бюллетени. Надо найти такой сорт, чтобы отпечатки пальцев были четкие и легко определяемые…

На этот раз Леонида никто не перебивал. Слушали внимательно, не пропуская ни слова. Куйбышев даже взял со стола бумагу и карандаш, но писать ничего не стал. Товарищ Москвин же увлекся. Кроме предложений неведомого ему Резунова, бывший чекист имел и свои собственные мысли, которые не преминул озвучить. Скажем, неплохо бы озаботиться образцами почерка. При тайном голосовании порой не только фамилии замарывают, но и слова пишут…

Исчерпав тему, товарищ Москвин хотел присесть, но спохватился:

– Кажется, вопросы полагаются?

Присутствующие переглянулись.

– У меня вопрос, – отозвался товарищ Ким. – Очень простой, но важный. Если наши службы освоят всю эту технику, какая гарантия, что подобные хитрости не попытаются использовать против партии?

На этот раз начальник не улыбался. Голубые глаза смотрели сурово и твердо.

– Точно формулируете, товарищ Ким! – не преминул вставить Лунин. – Я и сам хотел…

Не договорил, остановленный резким жестом руки, в которой была зажата трубка «Bent».

– У меня не только вопрос, но и ответ. В таких делах гарантий нет и не будет – кроме нас самих. Вы, товарищ Лунин, заместитель председателя ЦКК – РКИ, стало быть, гарантия первая. Товарищ Куйбышев – кандидат в члены Политбюро и руководитель Центральной Контрольной комиссии. Значит, он – гарантия номер два…

– Ладно тебе, Ким, – махнул рукой-граблей Недреманное Око. – Все мы – гарантия. Пока живы, такому не бывать. Эта, как ты говоришь, техника – вроде змеиного яда, когда отрава, а когда и лекарство. Главное в рецепте не ошибиться.

Куйбышев говорил вполне искренне, без всякой нарочитости, но Леониду почудилось, что в голосе долгогривого самым краешком скользит радость. Он явно не хотел ссориться с товарищем Кимом, тем паче по поводу какого-то сомнительного письма. Валериан Владимирович в партии человек не последний, но и ценитель английских трубок – не из рядовых. Секретарь ЦК, член руководящей «тройки» – и тоже кандидат в Политбюро.

– А вам, Леонид Семенович, большое спасибо за столь интересный доклад. Когда оформите на бумаге, обязательно прочту.

И вновь грабля-ладонь вцепилась в пальцы. Тряхнула – раз, другой.

– Кстати, Ким, ты не говорил товарищу насчет сектора? Почему? Это же Леонида Семеновича в первую очередь касается.

– Валерьян, не порть мне сотрудника, – донеслось от окна. – Такие новости мешают сосредоточиться на работе.

– Вот еще! Леонид Семенович, Секретариат решил преобразовать Техгруппу в сектор при Научно-техническом отделе. Другие штаты, другая ответственность.

– И руководитель другой, – бывший комиссар Лунин впервые за весь разговор улыбнулся. – Не ниже кандидата в члены ЦК.

Леонид понял, что нажил себе врага. Не испугался, но все-таки огорчился. Иметь такого за спиной – невеликая радость.

– Вот и прекрасно, – усмехнулся в ответ. – Честно говоря, не люблю быть начальником. Сотрудником оставите – и хорошо.

Куйбышев явно хотел что-то возразить, но, покосившись на товарища Кима, промолчал.

Когда дверь кабинета закрылась, любитель трубок, проводивший гостей до порога, резко обернулся:

– Рисковый вы человек, товарищ Москвин. Право, не ожидал!

Леонид чуть не обиделся. И даже не чуть, а вполне серьезно. Неужели Секретарь ЦК не пролистал личное дело своего сотрудника – хотя бы из чистого интереса? А вдруг руководитель Техгруппы – не большевик с декабря 1917-го, а, скажем, питерский бандит Фартовый с чужой ксивой?

– Здесь не фронт и не тюрьма, – понял его товарищ Ким. – Иная смелость требуется. В этих коридорах героизм быстро тает. Одно дело рискуешь жизнью, совсем иное – властью… Кстати, вы со своим заместителем, с товарищем Касимовым, не ссоритесь?

«Кстати»! Леонид невольно восхитился. Тебе бы в следователи, начальник! Интересно, какого ответа он ждет?

– С товарищем Касимовым отношения у нас рабочие. Не ссоримся. Иногда спорим.

Отрапортовал – и в чужие глаза поглядел, скользнул взглядом по синему льду.

– Тем лучше, – еле заметно дрогнул лед. – Между нами… Товарищ Лунин перед вашим приходом предлагал перевести вас на другую работу, а на Техгруппу поставить Касимова – временно, пока сектор создается. Это я вам так, исключительно для сведения.

Леонид выждал секунду, взгляда не отводя. Губы сжал.

– Так точно, товарищ Ким. Для сведения.

И улыбнулся.

4

– Тук-тук! Тук-тук! – напомнили о себе каблучки. Кажется, Смерть-девица заспешила, подобралась поближе. До Первой Баррикады всего квартал остался, и если вдруг решит нагнать…

Леонид представил, как бы он действовал на ее месте. Сейчас они оба в темноте, но скоро зажгутся фонари и нарисуется раб божий черным силуэтом по желтому пятну. Если эта, с каблучками, хорошо стреляет – сразу положит, даже близко не подходя. Особенно когда в сумочке (наверняка тоже контрабандной) не наган, а что-то посерьезней.

Тьфу ты!

Остановился, подождал, пока затихнет знакомый стук, повернулся резко:

– Эй, чего вам надо?!

Ответа не ждал, даже эха. Откуда ему взяться, не в горном ущелье они, а в пресненском переулке. Просто так крикнул, чтобы на душе полегчало.

– Завтра после семи. Пивная «У Грека» на Тишинке. Приходи, Лёнька.

Голос молодой, веселый, с легкой издевкой. Видать, с характером девка, непростая.

– А кто зовет?

– Пан зовет…

И словно эхо проснулось, загуляло в дюжину голосов по тихому, утонувшему в ночи переулку. «Пан… Пан… Паны…»

«Мы ведь чего Паны, Лёнька? Не потому что ляхи, а потому что я – Пантюхин, а Серега – Панов. А ты, Пантёлкин, стало быть, третьим будешь».

Смерть-девица звала на встречу с мертвецом.

– Тук-тук-тук… – дальним, еле слышным отзвуком. Незнакомка уходила, Леонид улыбнулся ей вслед – прямо в черную тьму. И спасибо сказал, неслышно губами шевельнув. За ясность поблагодарил. Пусть и не полную, но все-таки…

Старший уполномоченный ВЧК Пантёлкин никому не говорил о Пантюхине и Панове. Ни связному, ни руководителю операции, ни позже – на допросах. Значит, бывшие его сослуживцы, равно как мудрый товарищ Ким, эту, на легких каблучках, не присылали.

Пан… Знать бы который!..

Впереди неярко замаячил знакомый желтый свет. Почти пришел, улица Первой Баррикады, теперь налево, мимо райкома – и прямиком к трехэтажному зданию красного кирпича. 3-й Дом ЦК, бывшая фабричная гостиница. Получив там комнату, товарищ Москвин очень удивился: зачем фабрике гостиница? Неужто столько гостей съезжалось?

Леонид ступил на освещенный желтым огнем тротуар, облегченно вздохнул, хотел достать платок.

Замер.

Желтый свет – черное авто. И кто-то огромный, громоздкий, словно гиппопотам из Столичного зоосада. Тоже черный – против света стоит.

По чью душу – ни думать, ни спрашивать не требуется. Авто по улице Первой Баррикады только днем ездили, и то не слишком часто. Райкомовская машина, еще от заводоуправления – считай, и все. Чужих и не было, что им делать в рабочем районе? В Доме ЦК селили служащих калибра среднего, скорее даже мелкого, среди таких и товарищ Москвин – большой начальник. А тут ночь, пустая улица, авто – прямо посреди, словно Первая Баррикада. И этот громоздкий, само собой.

Леонид поставил на булыжник портфель, одернул пиджак, волосы по привычке пригладил. Веселая ночка выдалась. Что, интересно, к утру случится?

Самому подойти – или подождать?

Пока думал, громоздкий колыхнулся, вперед шагнул тяжкой гиппопотамьей поступью. И пока топал, на левую ногу-тумбу хромая, пока сопел да тяжко дышал, как-то незаметно в размере менялся. Была гора – уже горушка, а там и холм невеликий. Когда же доковылял и руку протянул, никаким гиппопотамом уже не казался. Росту среднего, в плечах то ли узок, то ли широк, лицом нечеток, разве что глаза не спутаешь. Хоть и меняют цвет, зато взглядом памятны.

Костюм белый, сукна дорогого, заграничного, туфли летние, в мелкую дырочку, из-под пиджака кобура топорщится. И улыбка – тоже из зоосада, крокодилова. Если же все вместе сложить, то ничего особенного – агент Живой собственной шкандыбающей персоной. Он – же Не-Мертвый, он же Симха-Хаим-Гершев, он же – просто Блюмочка.

– Привет, Яша!

– Здорово, Лёнька!

Пока руки пожимали да по плечам друг друга охлопывали, словно при обыске, Леонид мысленно выругал себя за беспамятность. Яшка звонил вчера ему на работу, сказал, что убывает, причем надолго, обещал следующим вечером подъехать. А следующий вечер – это как раз сегодняшний. Точнее, не вечер уже, ночь.

– Я тебя, Лёнечка, все жду, жду, волноваться начал. Дай я на тебя хоть посмотрю, к свету повернись. Шейн ви голд![1] Похорошел, щечки наел, сразу видно, не из тюрьмы. А я, как видишь, все хромаю, как подстрелили весной, так до сих пор мучаюсь. Потому и авто у начальства вытребовал, чтобы ножку не трудить. Ну пойдем, я там кой-чего захватил, хлебнем на посошок. Скверное у меня было сегодня настроение, Лёня, а тебя увидел, похорошело сразу.

Пока Блюмочка рулады выводил, ночную тьму распугивая, пока к автомобилю волок, товарищ Москвин пытался разгадать простую загадку. Зачем он Яшке понадобился? То годами не видятся, черепа друг другу чуть не дырявят, а тут вдруг такая внезапная любовь с серенадами. Любовь же у товарища Блюмкина бывает только одна, которая с интересом. Какой же интерес в том, чтобы его, скромного работника ЦК, чуть не полночи ждать?

Хлопнула черная дверца, Блюмочка с невиданным проворством нырнул в автомобильное чрево, повозился, сопя, выглянул:

– Держи! Да поставь портфель, бюрократ паршивый!..

…Бутылка, черная, без этикетки, кружка легкого британского серебра с гербами по бокам. Не контрабандная – трофейная, из персидского города Энзели. Когда в прошлый раз встречались, Яшка целую историю про кружку успел сплести. Как Энзели брал, как раздавал винтовки «персюкам», местных бандитов наркомами ставил, а потом самолично в расход выводил. Была, была Гилянская Советская республика, агентом Не-Мертвым опекаемая! Куда только делась? Кружка же – из офицерского чемодана. Быстро лейтенанту-англичанину бежать пришлось, вот и бросил добро, чтобы самому уцелеть.

Яшка выбрался из авто, бутыль отобрал.

– Это, Лёня, не самогон, не надейся. Из Франции, какое-то их особое «шато», я даже название не запомнил. Ну, выпьем!

Пробку зубами вынул, ударил стеклянным горлышком о серебро.

Кружка, пусть и серебряная, была одна, поэтому пили по очереди, как на фронте – или на киче. Леонид отхлебнул глоток, поморщился. Кислятина!

– Дикарь ты, Лёнька! – рассмеялся Блюмочка. – Нельзя тебя к правильным винам подпускать. Французы его как пьют? Там такая, извини, церемония, ни один бадхан[3], будь он из самой Жмеринки, не разберется. Сперва на стол ставят, обязательно чтобы при свечах, смотрят, глаз не отводя, потом, понимаешь, кланяются – благодарят напиточек…

Сам Яша кланяться не стал – отхлебнул от души, из бутыли подлил.

– А потом – глоточками, глоточками, и еще причмокивают. Мне это, Лёнька, нашу Мясоедовскую улицу в Одессе напомнило. Дом там желтый стоит – для тех, которые по самые уши мишинигер[4]. Они тоже причмокивать горазды. Ничего, дай срок, установим в этой Франции правильную власть, тогда и научим лягушатников самогон мануфактуркой занюхивать. Ну, еще по одной!

Певун из Яшки был никакой, ни слуха ни голоса, но петь любил, особенно в компаниях – чтобы лишнего не болтать. Спросят о чем-то, а Блюмочка глазами моргнет и вместо ответа романс затянет. Слушать же самому это нисколько не мешало.

Пел он и в их последнюю встречу, когда впервые за много лет собрались втроем – Лёнька с Яшкой и восставший из мертвых Лафар. Но это с точки зрения бывшего товарища Пантёлкина, ныне же Москвина. Жора (теперь – Егор Егорович) и сам в изумлении пребывал. В своем далеке он за судьбой друзей следил внимательно, благо и про эсеровского террориста Блюмкина, и про бандита Лёньку Пантелеева писали немало. Когда газеты о смерти Фартового сообщили – не поверил. Но потом, в СССР вернувшись, заехал в Сестрорецк родню повидать, затем, самой собой, в Питер подался. А там шустряки из ГПУ, дабы лихость свою показать, банку со спиртом предъявили. Спирт синий, почти лиловый, а сквозь него мертвая голова пустыми глазами смотрит. Вот вам, мол, товарищ Лафар, бандит Фартовый персоной собственной, пусть и в неполном виде.

Тогда и поверил Жора, что нет больше друга Лёньки на свете. Так и смотрели они друг на друга весь вечер, два то ли покойника, то ли воскресших. Блюмочке же, даром что на костыле приковылял с ногой в бинтах, хоть бы хны – острил, смеялся, друзьям подливал. И песни пел. С романсов начал, потом на еврейские свернул, а после затянул что-то заунывное на фарси.

Самым же обидным было то, что ни о чем друга не спросишь. Куда ездил, чем занимался – поди догадайся. Жора лишь сказал, что про арест не соврали – было, причем по полной программе. Два ребра сломали, и челюсть фарфоровую ставить потом пришлось. Накрыли тогда, в марте далекого 1919-го, всю Иностранную коллегию во главе с Ласточкиным и Лябурб. Жора не с ними работал, даже связь из осторожности не держал, но арестовали и его.

– Значит, правда? – не выдержал Леонид. – Наши тебя сдали?

– Говорят, план такой был, – улыбнулся в ответ Лафар, блеснув фарфоровыми зубами.

Всех товарищей на Большой Фонтанской дороге расстреляли, а Жору вывезли из Одессы прямиком к туркам, в Константинополь, оттуда же – на родину предков, в Belle France.

И – все. Чем занимался друг в этой самой «Белль» – ни слова. И про иное, сегодняшнее, тоже молчок. А когда уже крепко поддали, поднял Жора стакан с польской вудкой.

– Везучие вы ребята, – сказал. – И я везучий, даже сам удивляюсь. Оглянусь назад – и пожалеть не о чем, правильно все сложилось. Один камень на сердце – не уберег я тогда, в 1919-м, Веру Васильевну, которая меня на французского полковника в штабе вывела. Самому прорываться следовало, да вот решил голову поберечь. Вера замечательным человеком была, только не готовил ее никто, не учил нашему ремеслу. Раскрыли сразу… И товарища погубил, и детей ее, двух девочек сиротами оставил. Последнее это дело – женщинами в бою прикрываться. Мой это грех! Почтим память, ребята, красной разведчицы Веры Васильевны Холодной!

Выпили молча, ни о чем не спросили. Фамилия Леониду показалась знакомой – то ли певица, то ли актриса. Уточнять, понятно, не стал, чтобы душу Жоре не тревожить, о другом подумал. У Лафара – один грех, пусть и тяжкий. А у него? Враги на фронте и мразь бандитская в Питере – не в счет, за этих ему только спасибо скажут, что на этом свете, что на том. А люди невинные, что под его пули попали? А семья на Кирочной улице? Нет, лучше не вспоминать!

Хорошо еще, Яша новую песню затянул, отвлек.

Так и посидели, а на следующий день Жора Лафар уехал. Сказал, что надолго, а куда и зачем, гадайте сами.

– Чего грустишь, Лёнька? – Крепкие пальцы взяли за локоть, встряхнули. – Тебе бы, чудак-человек, радоваться надо. Не жизнь у тебя, а полный нахес и ихес[5]. В Столице сидишь, в спецбуфете пайки получаешь… А у меня вместо жизни – сплошные командировки, и каждая из таких, что в один конец. Живым вернусь – все равно не в радость. Кто во всем виноват? Понятное дело, Блюмкин! Я, считай, штатный Suendenbock. Что, и немецкого не знаешь, неуч? Козел отпущения, вот кто. Я ведь чего тебя видеть хотел? Опять меня в дальние края отправляют, куда даже товарищ Макар телят только под конвоем гоняет…

Леонид слушал, цедил винцо мелкими глотками, по-французски, молчал. То, что агент Не-Мертвый ждал его среди ночи не только, чтобы попрощаться, стало ясно сразу. Не такой он человек, Яков Блюмкин, чтобы в чувственность без служебной надобности впадать. Все разузнал до мелочей, авто подогнал как раз к переулку. И та, с каблучками легкими – не Яшкина ли затея? Поди, разберись!

А еще Блюмочка разговор продумал до мелочей – с песнями, с тостами, с жалобами на жизнь свою козлиную. И вино кислое, с малым градусом, неспроста взял, чтобы голову трезвой оставить. Сбить бы этого выдумщика с мысли, чтоб подрастерялся слегка, уверенности лишить…

– Все хромаешь? – как бы невзначай поинтересовался Леонид, в очередной раз кружку подставляя. – Или пуля кость задела?

Бутыль слегка дрогнула. Яшка поморщился, огладил левое колено.

– Не задела, заразу в госпитале занесли. Ну сука, а лох им коп, попомнит у меня!..

Осекся, убрал бутылку.

– Кому эту дырку в голове? – товарищ Москвин удивленно моргнул. – Ты же нам с Жорой заливал, будто тебя на операцию назначили, персов залетных брать – знакомых твоих с Гиляна. Сука, значит, персидская была?

Яшка засопел, отвернулся.

– Я еще тогда подумал, как тебя на такое дело взять могли? Ты же, Блюмочка, по бумагам в Госполитуправлении не числишься, ты у нас сейчас по военной части, у самого товарища Троцкого служишь. Так откуда пуля прилетела?

Блюмкин поглядел без всякой приязни, но огрызаться не стал, спокойно ответил:

– Прилетела, откуда не надо. Если честно, сплоховал, недооценил объект. Ничего, обменялись гостинцами… А насчет ГПУ сам знаешь, мы оба до сих пор в кадрах, никто нас не отпускал и не отпустит.

Леонид постарался не улыбнуться. Твоя метода, Яшка, сам же учил. Вот и первая новость – насчет того, что он, бывший старший уполномоченный, в кадрах числится. Выходит, чтобы выгнали, и смертного приговора мало?

Давай, Блюмочка, сыпь дальше!

– А все, Лёнька, из-за тебя! Проявил сознательность, сберег бумаги Георгия. И кому на радость? Может, Георгий того и хотел, чтобы в ход их пустить – твоими и моими руками? Сам-то не мог, в дальних краях пребывал. А ты, как в притче про Бен-Пандиру, зарыл, понимаешь, талант в землю, шлемазл! И что выгадал? Кресло да портфель в своей конторе? Комнату в общежитии? Такую задумку сорвал, дурак!

Товарищ Москвин не обиделся – ни на шлемазла, ни тем более на дурака. Улыбнулся – прямо в лицо Яшкино.

– Тебе, Блюмочка, слова про дружбу да про долг говорить смысла нет. Ты у нас человек конкретный, реалист, можно сказать. Так вот тебе реальность: я по Столице с портфельчиком гуляю и в цековском буфете отовариваюсь. А ты, Яша, с Макаром на пару поедешь телят гонять. Кто в выигрыше, сравни.

Потом Черную Тень вспомнил, слова, той ночью услышанные.

– Мне на судьбу твою, Яша, вроде как цыганка гадала. Расстреляют тебя аккурат через шесть лет. И знаешь за что? За то, что в первый раз по закону чести жить попытаешься. Таков вот твой, как ты говоришь, мазал.

Сказал – и язык прикусил. Зря это он, обидится Яшка. Но тот лишь засопел, шагнул ближе, дохнул табачным перегаром:

– «Итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов, ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет…» – Потемнели глаза, загустел голос, серым камнем подернулось лицо. Словно не друг Яков уже перед ним, а кто-то иной, незнакомый. – «…А негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов». Притчу я тебе, друг мой Лёнька, не зря напомнил. За меня не беспокойся, о себе подумай. А чтобы лучше думалось, приходи завтра к двенадцати в Большой Дом на Лубянке, там тебе все внятно разъяснят.

Леонид лицом не дрогнул.

– Прямо-таки приходи? Повестку шлите. И не мне, а в Центральный Комитет, прямо в Орграспредотдел. Там все и разъяснится. Какой дурак сам на Лубянку пойдет?

– Ты и пойдешь, – Блюмочка хмыкнул, скривил толстые губы. – И не просто, а по делу, бумагу занести или справку какую взять. Чтобы твои начальники в Орграспредотделе в сомнения не впали. Пропуск на тебя уже выписан, назовешься, документ покажешь, тебя и проведут.

Теперь все и вправду стало ясно. Потому и поджидал его Блюмкин, потому и авто выпросил. Значит, днем – встреча на Лубянке, вечером, если выпустят, на Тишинке… Не многовато ли будет?

– Помнишь, Лёня, наш разговор на киче? Говорил я тебе – будут перемены. Вот они и начались.

Товарищ Москвин пожал плечами. Плохой из Блюмочки пророк. Все ждали смерти Предсовнаркома, о близкой схватке Скорпионов-наследников думали. Иначе вышло. Вождь-то живехонек!

– Не надейся, – понял его Блюмкин. – Дело уже не в Вожде. Жив он или мертв, здоров или болен – какая теперь разница? Пока он в Горках лежал, власть уже поделили и даже успели передел начать. Задвигались колесики, а за ними и жернова. Так что, Лёнька, осторожным будь, чтобы меж этих жерновов не оказаться. Итак, завтра в полдень заходи прямо в главный подъезд, где пропуска проверяют. И будет тебе, Лёнечка, счастье, это я тебе без всякой цыганки скажу. А то, что к стеночке прислонят – меня ли, тебя, – беда невелика. За один наш день я целую жизнь, скучную да серую, не променяю. Не нам, Лёнька, портфели таскать и начальственные кресла просиживать. Ты в Столице тосковать будешь, а я поеду туда, где, глядишь, судьба целого мира решится. Завидуй!..

Подошел совсем близко, лапищей за плечи приобнял:

– Ну, пьем посошок!

Остаток разлил, передал кружку.

– Мазал тов[6], Леонид! Удачи – и тебе, и мне!.. «Кто забот не знает, счастлив будет вечно, кто же выпивает, проживет беспечно!»

Весело спел, ногой здоровой по булыжнику притопнув, пустую бутыль в ночное небо бросил, поймал, губы улыбкой растянул чуть ли не до ушей. Только о глазах позабыл.

Недобро глядел на друга Лёньку агент Не-Мертвый.

Комната товарищу Москвину досталась на втором этаже с окнами во двор. Лучше не придумаешь: в мае сирень цветет, летом в густых тополиных кронах птицы голосят-стараются. И тихо. Будто не в Столице живешь, а в городишке уездном. Леонид по примеру начальства быстро освоился курить на широком подоконнике, дабы комнату не слишком задымлять. Одно удовольствие! Хочешь на сирень смотри, хочешь – на зеленые кроны, а надоест – гляди прямо в небесный зенит. Днем синевой любуйся, ночью звезды считай.

Сейчас за окном была горячая душная тьма. Леонид достал пачку «Марса», покрутил в руках, положил на подоконник. Вспомнилось, как они в Техгруппе спорили по поводу названия. И в самом деле, отчего «Марс»? Добро бы еще древний бог войны с мечом и шлемом по самые ушли, так нет же, другое на рисунке. Слева черно, вроде как безвоздушный эфир, справа же – Красная планета. Или курильщиков астрономии учить вздумали?

Кто-то из самых молодых предположил, что началась пропаганда будущих эфирных полетов. Вон, под самой Столицей село тоже Марс назвали, непроста это. Сегодня папиросы «Марс», завтра – «Советский Марс».

Посмеялись, конечно. Какой там Марс! Тут бы энергию электрическую в губернию провести. В этом Марсе, поди, до сих пор лучины в ходу. И товарищ Москвин посмеялся, шутку оценив. Действительно, до эфирных ли полетов сейчас?

Подробную справку о Тускуле Леониду довелось прочитать месяц назад, в середине июля. Случилось это неожиданно. Все утро он работал с настырными товарищами из военного наркомата. Освободившись лишь к полудню, завернул в комнату Техгруппы, чтобы выпить чаю и бежать по делам дальше. Но планы пришлось изменить – на столе ждала телефонограмма из Научно-технического отдела, в которой ему предписывалось «по прочтении сего» немедленно направиться на второй этаж желтого Сенатского корпуса в «секретную» комнату.

Товарищ Москвин ничуть не удивился и даже обрадовался редкой возможности отложить дела в сторону. Обождете, товарищи военные, все равно ваш «сонный газ» эксперты забраковали. В самой же «секретке» бывать приходилось неоднократно. Именовалась она «комнатой», но таковых там имелось целых три. В первой стояли два стола для посетителей, во второй размещались суровые хмурые сотрудники, весьма походившие на бывалых тюремных надзирателей, о третьей же комнате, дальней, спрашивать вообще не полагалось. Товарищ Москвин был несколько раз приглашаем за один из столов, дабы ознакомиться с очередной бюрократической тайной. Пока что все они не произвели на руководителя Техгруппы особого впечатления. Даже подборка документов по технологиям ТС показалась бывшему старшему оперуполномоченному не слишком удачно составленной «липой». Такое и в его прежнем ведомстве делали: все непонятные случаи сваливали в одну кучу, приписывая «неизвестной резидентуре неуточненной державы». А бумаги по Объекту № 1, спрятанному в горах Тибета, сразу же напомнили о Блюмочке и его дальних поездках. Болтливый Яшка поминал как-то этот «Объект», (он же монастырь Шекар-Гопм), весьма им восхищаясь.

Тоже мне, тайны!

На этот раз все было иначе. Секретчик-надзиратель, поглядев с плохо скрытой неприязнью, долго возился с бумагами, заставил подписать целых три бланка «о неразглашении» и отвел в третью, заветную комнату. Тогда-то и увидел Леонид аккуратно написанное чернилами слово «Тускула». Обычная папка желтого картона, черные тесемки-завязки, несколько затертых строчек поверх названия…

«…Одна из планет называется Тускула, и как раз туда вы сможете попасть довольно скоро. Кстати, представлюсь. Моя партийная кличка – Агасфер, но сейчас меня чаще называют Ивáновым. Ударение на втором слоге, по-офицерски». Черная Тень, нашедшая его в расстрельном подвале, не солгала.

«Я не шпион и не марсианин, работаю в Совете народных комиссаров…» Обещанное исполнялось. На саму Тускулу, маленькую планету, очень похожую на Землю, пока не направили, но документы – вот они! И это не бульварный роман, не бред нанюхавшегося кокаина поэта.

Бумаги Леонид читал долго, стараясь побольше запомнить наизусть. А потом папкой занялся. Картон самый обыкновенный, а вот затертые строчки – уже интересно. Бывший старший уполномоченный включил стоящую на столе лампу, поднес папку поближе, повертел.

Строчек было три. Первая – число, вроде как седьмой месяц 1920-го. Ниже – два коротких понятных слова: «В архив» и подпись – несколько букв. Их затерли очень старательно, но Леониду показалось, что он все-таки угадал. «Иванов». Само собой, с ударением на втором слоге.

Все сходилось. «Одна из планет называется Тускула…». Тускула! Марс, говорите? Эфирные полеты? А «Пространственный Луч», чтобы на миллионы верст, слабо?

Щелкнула зажигалка. Леонид жадно вдохнул острый колючий дым, поглядел вниз, в черный, наполненный ночью двор. Прав Яшка, во всем прав! Не для чекиста Пантёлкина, не для налетчика Фартового кабинетная жизнь. Желтые папки, желтый портфель, чай с мятой и сахаром вприкуску, партсобрания, перекуры с обязательным обменом сплетнями… Две недели, много – три, и стреляться можно. Только не знает Блюмочка, что все это – дым, обманка, театральная бутафория вроде липового паспорта или накладных усов. «Есть иные миры и другие времена», – обещал ему большой любитель темноты товарищ Агасфер, он же Иванов, с ударение на втором слоге, по-офицерски. Не обманул – есть! Ему показали пока только краешек, что-то дальше будет? Пусть Яшка ездит по Персиям да Тибетам, пусть тайны древние ищет. Ищи, ищи, Блюмочка, вдруг и тебе повезет!

Вспомнилась байка про скрытую от глаз страну Агартху. Блюмкин, он настырный, и туда попадет. Ну и ладно, авось вправят мозги герою!

Леонид, поглядев в темное беззвездное небо, прикинул, в какой стороне может быть Тускула (его Тускула!), а потом вспомнил седого археолога, Арто-болевского Александра Александровича, с которым вместе у смертной стенки стояли. Ему бы про далекую планету рассказать! Только где он, седой? И жив ли вообще? Не у Блюмочки же, а лох ин коп, спрашивать!

Папироса, названная в честь Красной планеты, давно погасла, но товарищ Москвин даже внимания не обратил. Его считают везучим, и это правда. Но фарт не в том, чтобы просто выжить и сытую должность получить. Настоящее везение только начинается.

Держись, Фартовый!

5

– Псевдоним должен быть коротким, точным и загадочным. Для врага он – недоступная тайна, для своих же, посвященных – вроде боевой награды. Сотрудник обязан чувствовать гордость, услыхав или прочитав свое рабочее имя. Итак, что вы для себя выбрали?

– Я еще немного подумаю, господин Чижиков.

Двое стояли у раскрытого окна, глядя в затопившую Столицу ночь. Света не зажигали.

Курили.

– Не «господин» – «товарищ». Привыкайте и не ошибайтесь больше. В нашей стране, в Социалистическом Союзе Республик, господа имеют право находиться только в одном месте – в Соловецком лагере особого назначения.

– Знаю… Сам себе удивляюсь, госпо… товарищ Чижиков. Еще недавно я и подумать не мог о том, чтобы сотрудничать с кем-либо из большевистского руководства. Когда брат предложил, мне подумалось, что это глупая шутка. Помогать врагам – тем, кто все погубил и уничтожил!.. Врать и хвастать не буду, в Гражданскую с красными воевать не пришлось, но, поверьте, не по моей вине. Однако сказавши «алеф», придется говорить «бейт». Бывший юнкер Киевского пехотного Великого Князя Константина Константиновича военного училища ждет вашего приказа… Офицером стать не успел – ушел воевать с Петлюрой.

Тот, что был постарше, курил трубку – маленькую носогрейку на полдюжины затяжек. Его собеседник предпочитал папиросы «Ира». Затягивался глубоко, а перед тем как щелкнуть зажигалкой, сминал картонный мундштук гармошкой.

Пепельницу заменяла стоящая на подоконнике пустая консервная банка.

– Вы из Киева? Тогда должны помнить, как в августе 1919-го город пытался захватить атаман Струк. Он, кажется, дошел до Подола?

– Струк? Еще бы не помнить, товарищ Чижиков! Кто ждал Деникина, кто – Петлюру, а тут этот погромщик. Странно вспоминать, но мы с друзьями, товарищами по училищу, пошли в ваш, большевистский военный комиссариат и попросились на фронт. Как раз на Подол, там уже стреляли. Красные – враги, политические противники, Струк же – людоед, первобытный троглодит. Хуже марсиан мистера Уэллса!

За окном давно стемнело, горел лишь небольшой газовый фонарь. Острые тени рассекали размякший за день асфальт. Редкие прохожие, словно чего-то опасаясь, оглядывались, ускоряли шаг.

День был жарким, но и тьма не принесла прохлады.

– Вот потому вы и пришли, сначала в военный комиссариат, а теперь – сюда. Осенью 1917-го, когда шут Керенский уронил власть, страшна была даже не диктатура Корнилова. Мы в Центральном Комитете всерьез обсуждали возможность всеобщего анархического взрыва, новой пугачевщины, которая бы уничтожила остатки цивилизации в России. Троглодиты были уже готовы выйти из пещер, и никакой Корнилов, никакой Колчак с ними бы не справились. Мы – смогли. Не погубили, не уничтожили, а спасли то, что еще можно было спасти. Нас, большевиков, обвиняют в жестокости, в терроре, в реках пролитой крови. Пусть! В городах горит электричество, ходят трамваи, работают школы и больницы. Потом поймут, от чего мы уберегли страну. Вы пока еще не поняли, но почувствовали, потому и согласились помочь. Очень вовремя! Мы по-прежнему стоим на грани. Нынешнее руководство РКП(б) берет курс на длительный мир и торговлю с Западом. Но чем торговать? Зерном и сырьем, у нас больше ничего нет. Мы превратимся в аграрный придаток, и через десять лет нас легко схарчит какой-нибудь паршивый Муссолини. Но и это не самое страшное. Наши бояре из Политбюро болтают о «внутрипартийной демократии», а под шумок разваливают РКП(б). Дошло до того, что некоторые товарищи пытаются проводить свою личную внешнюю политику. Одну из таких попыток вам и предстоит разъяснить… Итак, какой будет ваш псевдоним?

– Дарвалдай, товарищ Чижиков.

На столе стоял остывший чайник, пустые стаканы и маленькое блюдце с синей каймой. Тоже пустое – лежавший на нем сахар съели вприкуску. Каждому досталось по два маленьких кусочка. Хозяин хотел угостить гостя сухим красным вином, но тот не стал пить. Скаутский зарок нерушим. Он и так дал слабину, позволив себе закурить.

– «И колокольчик Дарвалдая…» Коротко, точно, загадочно… В детстве я плохо знал русский язык, и мне казалось, что Дарвалдай – это кузнец с огромными ручищами и щедрой душой, который дарит ямщикам колокольчики. Слово-тайна… Слушайте внимательно, товарищ Дарвалдай…