Часть вторая (1892–1902 гг.)
Аксельбанты
Армейское захолустье. Дуэли. Академия Генштаба. Политика. Государь император. Скандал. Виктория.
Осенью 1892 года двадцати летний подпоручик Антон Деникин прибыл к своему первому месту службы – во 2-ю полевую артиллерийскую бригаду Варшавского военного округа. Квартировалась она в 159 верстах от Варшавы в городке Бела Седлецкой губернии, которая позже, в 1921 году по Рижскому договору перейдет к Польше.
Это захолустье было типичным для стоянок большинства российских частей Варшавского, Виленского, частично Киевского округов. В таких местечках иногда проходила половина судьбы армейцев, поэтому их быт тесно сплетался с окружающим. В Беле из восьмитысячного населения проживало пять тысяч евреев, остальные – поляки; немного русских, в основном служащих по гражданскому ведомству.
А.Деникин выпускник Киевского юнкерского училища, 1893 год
По всему этому Бела была копией городка детства Деникина Влоцлавска. Как и там, в Беле евреи – поставщики, подрядчики, мелкие комиссионеры («факторы») – задавали тон городу, держа в руках торговлю. Например, нельзя было обходиться офицерам без «факторов». Те доставали артиллеристам все что угодно. Через них – обстановка квартиры и возможность одеваться в долгосрочный кредит. И весьма важно военному перехватить денег под вексель, офицерский бюджет у младших чинов очень скромен. Деникину положили ежемесячное содержание в 51 рубль.
Деловые взаимоотношения полезно пересекались, но нельзя было шагнуть ни тем, ни другим за определенную грань. Мужчины с пейсами, в длинных лапсердаках и женщины в своеобразных париках строго держались своих древних законов и обычаев. Детей они направляли не в правительственную начальную школу, а в старинные хедеры – еврейские религиозные школы талмудистского средневекового характера. Эти учебные заведения допускались властями, но не давали прав по дальнейшему образованию. Редкие еврейские юноши проходили курс в гимназиях, чтобы сразу же исчезнуть на приволье крупных городов.
В иудейской среде особенных религиозных и экономических порядков были под руководством кагала свои суд и наказания, которые поддерживали цадики, раввины. Существовало свое финансовое обложение, взимаемое также исправно, как и государством. Царили негласные нотариальные функции, система бойкота провинившихся. Самый богатый бельский еврей Пижиц был привержен укладу не менее бедняков-соплеменников. Единственным исключением являлся местный доктор.
Отношение офицерства к местечковому еврейству с дебошами, которое еще проступало в 1860—70-х годах, стало преданием. Случайные выходки буянов резко карались командирами, потерпевшим выплачивали деньги. Бывший офицер А. Куприн, служивший в эту пору, выйдя в отставку в 1894 году, позже в своих произведениях «Поединок», «На переломе» исказит военный быт. В повести «Поединок» – как раз в таком же «бедном еврейском местечке», что и Бела.
В действительности иногда припадало наоборот. Во время службы Деникина немолодой подполковник 2-й бригады влюбился в красивую, небогатую еврейскую девушку. Он поселил ее у себя, зажили душа в душу. Подполковник сделал все, чтобы она получила хорошее домашнее образование. Вместе они никому на глаза не показывались, так что бригадное начальство не вмешивалось. Помалкивала и еврейская община, но когда узнала, что девушка готовится принять другую веру, взволновалась необычайно. Самые рьяные пригрозили убить соплеменницу.
Однажды их толпа в отсутствие подполковника ворвалась в его квартиру, и счастье, что изменницы не оказалось дома. В следующий раз большая группа евреев подстерегла офицера на окраине Белы и напала. По офицерскому кодексу чести, подполковник, не сумевший защитить себя от оскорбления, должен быть уволен в отставку. Дознание производилось по распоряжению командующего войсками округа. И окончилось тем, что влюбленного подполковника перевели в другую бригаду. Позже он женился на этой девушке.
Польское общество городка сторонилось русских. Особенно нетерпимы были пани, хотя с поляками офицеры выпивали в ресторане, играли в карты в городском клубе. Бывало, что и приятельствовали, но никогда не дружили семьями. Впрочем, и здесь неписанное вето на тесные взаимоотношения рушилось, если вмешивалась страсть накала того злосчастного подполковника. Столкновений не возникало, но «русско-польский» Деникин чувствовал себя все же неуютно.
Общение артиллеристов в основном замыкалось на военных и местных русских. В этом обществе дружили, выбирали невест. Из года в год тянулись одни и те же темы, шуточки. Как позже напишет Деникин:
«Ни один лектор, ни одна порядочная группа не забредала в нашу глушь. Словом, серенькая жизнь, маленькие интересы – «чеховские будни». Только деловые и бодрые, без уездных «гамлетов», без нытья и надрывов. Потому, вероятно, они не засасывали и вспоминаются с доброй улыбкой».
Как в любом глубинном городке Российской империи, были и в Беле два-три дома, где беседовали по серьезным вопросам. Сюда стали приглашать подпоручика Деникина, когда поближе узнали. Потом на него даже стали звать:
– Приходите, поговорим – Деникин будет.
По своей духовности и начитанности подпоручик выглядел выше рядового офицерства. Он стремился анализировать жизнь, умел ярко и глубоко излагать мысли. Убежденно высказывался о современном офицерстве:
– Выросло новое поколение людей, обладающих менее блестящей внешностью и скромными требованиями к жизни, но знающих, трудолюбивых, разделяющих достоинства и недостатки русской интеллигенции.
Его низкий голос звучно наполнял комнату. Из-под густых бровей светили проницательные глаза. Большие смоляные усы и борода клином чеканили открытое лицо.
Когда на досуге Антон Деникин появлялся в офицерском кругу, на его коренастую фигуру, окаймленную сталью погон сюртука, поглядывали с теплотой или уважением. Незаурядный ораторский талант подпоручика вскоре отличили. Его просили как о тостах в застолье, так и о приветствиях юбилярам, прощальных речах тем, кто покидал бригаду. Он не стеснялся выговориться и по злободневным военным проблемам.
Предпочитал же Деникин общество своих сверстников. Здесь он был не очень разговорчив, может быть, потому, что молодежь с маху решала все вопросы. Сомнений и споров не было: «За Веру, Царя и Отечество».
Любопытства к общественным, народным движениям не проявляли, с предубеждением относились клевым, к либеральным партиям.
Деникин любил трунить над своими двумя близкими товарищами, вышедшими одновременно с ним в бригаду. Немало они извели времени, чтобы сделать визиты для представления всем в городе. Подпоручик поглаживал усы, улыбаясь.
– Навестили всех, у кого только был звонок у подъезда.
Молодежь, собираясь другу друга, играла в винт, много пела под гитару и фортепьяно. Пили умеренно, тому следовало учиться. А единодушным хорошим армейским тоном было глотать рюмку залпом, медлить с закусыванием, никогда не морщиться. Это на флоте офицеры-аристократы в своих сияющих кают-компаниях довели приемы употребления водки до изощренности. Даже на разных кораблях пили наособицу: и «ополовинивали» рюмку, и в неком ритуале шевелили после глотков пальцами, и крякали после выпивки для традиции.
Независимо от происхождения и достатка, офицерская молодежь армии горячо верила в свое Отечество. Все они в бельском захолустье были из разночинцев. Исконный дворянский состав уже тогда сохранился лишь в гвардии. На плечи таких армейских подпоручиков ляжет тяжесть русско-японской войны, а потом Первой мировой. В ту войну, последнюю для императорской русской армии, ее поведет корпус офицеров на 60 процентов из разночинцев.
Сказывалась противоречивость российского общества конца XIX – начала XX века. Разночинцы-интеллигенты тогда презирали или ненавидели существовавший государственный строй. А большинство их собратьев в погонах явилось оплотом русской государственности. И не, аристократы, а сыновья рядовых, выслужившихся в офицеры, – генералы Алексеев, Корнилов и Деникин первыми начнут организованную вооруженную борьбу против захватчиков-большевиков.
Когда подпоручик Деникин начал службу во 2-й артиллерийской, бригадой командовал очень пожилой генерал Сафонов. Старик был из армейских динозавров, слишком мягкий, не очень сведущий, малодеятельный, чтобы соответствовать своему посту. Но между бригадным и офицерами царила сердечность, они старались не уронить честь артиллеристов и не подвести добряка.
Боевой дух Варшавского округа был заложен командовавшим когда-то им генералом Гурко, прозванным в русско-турецких сражениях «генералом Вперед». К тому же, артиллеристы традиционно отличали свою роль, культово служили врученному оружию. Они, как и офицеры флота, военные инженеры, относились к интеллектуальной элите армии.
Киевское юнкерское училище, выпустив Деникина с несколькими однокашниками в артиллерию, не дало им глубокой подготовки по этому роду войск. На первом году службы подпоручику пришлось много трудиться, чтобы овладеть делом. Ему повезло постепенно входить в него, потому что сразу Деникину поручили не артиллерийскую специальность, а батарейную школу. Но к началу первого лагерного сбора он был уже на высоте, а потом Деникина даже назначили преподавателем бригадной учебной команды, готовившей унтер-офицеров.
В бригаде было на кого равняться. Лучшими батареями и в артиллерийском сборе округа командовали два замечательных, талантливых офицера Гомолицкий и Амосов. Лихих командиров всеобще обожали за мастерство в деле и веселость на офицерских пирушках. Молодежь безотказно находила у них совет и заступничество.
На втором году службы Деникина генерал Сафонов умер. С прибытием его замены жизнь бригады резко повернулась.
Новоиспеченный командир, недавно получивший генеральское звание, был так презрителен, что никому из старших офицеров не подавал руки. Природный грубиян, он словно не замечал вокруг себя ни военных, ни штатских. Быт подчиненных генерала не интересовал, а на батареи он заходил лишь в дни бригадных церемоний. Уже на втором году своего командования бригадный однажды заблудился среди казарменного расположения. Вся часть, собранная в конном строю, ожидала его около часа.
Обычно командир сидел в канцелярии и сыпал оттуда предписаниями, запросами, взысканиями и даже арестами офицеров на гауптвахту, чего в бригаде сроду не бывало. В его служебных записках просвечивали отжившие воинские взгляды, да и просто незнание артиллерийского дела.
Удалец Амосов ушел, получив свою бригаду. Гомолицкого командир не выносил, стал преследовать, тот совершенно замкнулся в себе. Начались в гарнизоне дрязги, ссоры, пьянство, безудержный картеж. Многие офицеры будто бы забыли дорогу в казармы.
Разор бригадной жизни особенно подавлял молодежь, какая во многом прислушивалась к Деникину. Молодые офицеры демонстративно отказывались от приглашений бригадного на пасхальные разговения или на его домашние торжества. А трое из них застрелились. Совершили самоубийства, вроде бы, по своим личным причинам, но ведь главное для офицера – его военная семья.
Честь бригады меркла, и артиллеристы 2-й полевой, переживая, держались среди офицеров других частей едва ли не вызывающе. И так традиционно была рознь среди родов войск. Гвардия, в которой соперничали кавалергарды и конногвардейцы, свысока относилась к армии. Кавалеристы небрежно смотрели на иные виды оружия. Полевая артиллерия недолюбливала кавалерию и конную артиллерию, снисходительно глядела на пехоту. Конная артиллерия сторонилась полевой и искала дружбы с кавалерией. Пехотинцы терпели от всех.
2-я полевая артиллерийская бригада отлично общалась с пехотой своей дивизии, но избегала отношений с конной артиллерией и конницей ее корпуса. И вот сослуживец Деникина, храбрец и превосходный пистолетный стрелок, штабс-капитан Славинский сидел во время лагерных сборов в ресторане Брест-Литовска, когда туда пожаловали два конно-артиллерийских поручика.
Штабс-капитан, оказавшийся вне бригады с ее сыр-бором, в одиночестве расслабился, но сразу насторожился, когда присевшие за его стол поручики начали шутить о различии их и полевых артиллерийских частей. Славинскому показалось, что метят не вообще в полевых, а в его несчастную бригаду. Он вспылил. Постояли за себя и конно-артиллеристы.
Отходчивый Славинский остыл, когда понял, что поручики взялись не за его бригаду, а попросту зубоскалили. Чтобы предотвратить дуэль, штабс-капитан извинился. Разойтись миром решили и конноартиллерийские офицеры.
Так бы и осталось, если б не нрав командира конной батареи поручиков подполковника Церпицкого. Узнав о происшествии в ресторане, он потребовал от обоих этих офицеров послать вызовы Славинскому. Не уступили и во 2-й полевой, на бригадном суде чести обязали Славинского принять дуэли. Драться штабс-капитану предстояло с двумя противниками по очереди.
Как раз в те времена (20 мая 1894 года) вышел долгожданный ревнителями офицерской чести закон о дуэлях. На его основании правила о разборе ссор в офицерской среде гласили:
«I) Командир полка о всяком оскорблении, роняющем достоинство офицерского звания, нанесенном офицером своему товарищу, а равно нанесенным офицеру посторонним лицом или офицером другой части, передает на рассмотрение суда общества офицеров;
2) суд общества офицеров принимает меры к примирению в том случае, если признает примирение согласным с достоинством офицера и с традициями части; в противном же случае постановляет, что поединок является единственным приличным средством удовлетворения оскорбленной чести офицера;
3) когда поссорившиеся согласно определению суда решат окончить ссору поединком, суд общества офицеров употребляет свое влияние на секундантов в том смысле, чтобы условия дуэли наиболее соответствовали обстоятельствам данного случая;
4) если в течение двух недель по объявлении решения суда общества офицеров поединок не состоится и отказавшийся от поединка офицер не подаст просьбы об увольнении со службы, то командир полка входит по команде с представлением об его увольнении без прошения;
5) обязанности суда общества офицеров, указанные в предыдущих параграфах, возлагаются непосредственно на командиров частей в таких случаях, когда названного суда в части не имеется или когда самый случай, не касаясь обер-офицеров, превышает пределы его ведомства».
Накануне поединков вечером в бригадном лагере около адъютантского барака офицеры взволнованно обменивались мнениями. Пришли поддержать Славинского и офицеры из других полевых артиллерийских бригад. Все были возмущены, что двоих против одного выставил Церпицкий. Один из ветеранов резюмировал:
– Какова же честь его батареи, ежели ее надо защищать вдвое превосходящими силами?
Этой ночью Деникин, как и все молодые офицеры бригады, не сомкнул глаз. Не спали и солдаты, с которыми служил штабс-капитан.
Дрались на опушке леса возле бригадного лагеря. В назначенные четыре утра у прибывших конных артиллеристов случилась заминка. С ними не приехала лазаретная линейка, посланный за ней фейрверкер вернулся ни с чем. К возможным услугам стоявшей здесь бригадной линейки они прибегать не желали. Было очевидно, что конно-артиллеристы никаких компромиссов в поединках не хотели.
Дуэль установили на пистолетах, 25 шагов дистанция, по одному выстрелу, огонь по команде. Первым вышел против Славинского поручик Квашнин-Самарин. Отлично стреляющий штабс-капитан сразу после секундантской команды нажал на курок. Попал Квашнину-Самарину в живот, и тот рухнул.
Это была тяжелая рана, но конно-артиллеристы от помощи присутствовавшего бригадного врача отказались наотрез. Увезли своим ходом поручика в госпиталь.
Требовалось продолжать. Побледневший Славинский мрачно курил одну папиросу за другой. Спустя несколько минут он через своих секундантов предложил принести извинение второму конноартиллерийскому дуэлянту. Поручик отказался это принять.
Славинский хорошо знал и такие слова из дуэльных правил:
«Подлежит изгнанию из полка, когда обнаружится, что офицер, защищая свою честь или давая удовлетворение оскорбленному, не проявил при этом истинного чувства чести и личного достоинства, а обнаружил старание соблюсти лишь одну форму».
Штабс-капитан стал перед вторым противником. После команды он не стрелял. Поручик же дал по Славинскому промах. Тогда штабс-капитан выстрелил в воздух.
Самарин-Квашнин спустя два дня умер в госпитале. В следствии по этим дуэлям поведение штабс-капитана Славинского признали джентльменским. На подполковника Церпицкого наложили взыскания.
В другой заварушке Деникину самому пришлось горячо участвовать. Его бригада шла походом через Седлец, где стоял Нарвский гусарский полк. Артиллеристы расположились здесь отдохнуть до утра. И тут их подпоручик Катанский связался с гусарским корнетом. Катанского уважали в бригаде за его порядочность и хорошую образованность, но имел он и буйную натуру.
Катанский заспорил с корнетом на почве все той же корпоративной розни, за которой сослуживцам Деникина все чудился подвох их родной бригаде с горе-командиром. Подпоручик, как когда-то и Славинский, тягавшийся с конно-артиллеристами, без заминки оскорбил корнета.
Выделялся Катанский своим норовом среди сдержанных артиллеристов, а корнет с его исторически беззаветным гусарством вмиг воспламенился. К тому ж был корнет Карницкий поляком со всеми комплексами своего национального самолюбия. Гусар немедленно вызвал Катанского на дуэль и моментально прислал секундантов.
Гусарские и артиллерийские секунданты заседали всю ночь. Пригласили на совещание и Деникина, как старшего среди подпоручиков. Улаживать дело приходилось артиллеристам. Деникин трудился со всей осмотрительностью и красноречием. Гусары же фыркали и демонстрировали, что и сами готовы стать на барьер.
Не с этой ли дискуссии Антон Деникин начал осваивать азы труднейших переговоров, искусство чего так пригодится ему в роли Главнокомандующего Белой армии? Только к утру стало удаваться оставить ссору без последствий. И лишь на рассвете, когда бригадные трубачи заиграли «Поход», артиллеристы помирились с гусарами.
Последствия все-таки оказались. В Нарвском гусарском полку, как когда-то и у конно-артиллеристов, задним числом вдруг сочли, что оскорбление корнета Карницкого все же перевешивает примирение. Собрание гусар решило, что не стрелявшийся по такому поводу Карницкий не может оставаться в их полку.
Для окончательного выяснения происшедшего уже в Белу приехала делегация гусарского суда чести. Снова заседал Деникин со своими офицерами, бывшими секундантами в Седлеце. Теперь им требовалось проработать позицию, с которой корнет Карницкий выглядел бы в благоприятном свете. Артиллеристам удалось убедить высокую депутацию гусар, что поведение Карницкого было безупречным. Благодаря этому и многим усилиям лично Деникина, корнета Карницкого суд общества офицеров его полка оправдал и оставил на службе.
Знал бы тогда подпоручик Деникин, как аукнется его доброе дело. Через четверть века к Главнокомандующему Вооруженными Силами Юга России генералу Деникину прибудет посланник Польши, бывший гусарский корнет, ставший генералом Карницким. Им надо будет договориться о взаимодействии добровольцев и польской армии на противобольшевистском фронте.
В Таганроге в 1919 году генерал Карницкий сразу же сделает вид, что никогда Деникина не встречал. А в донесениях своему правительству приложит все силы, чтобы Белая армия выглядела в самых черных красках. Он исказит политику белогвардейцев и их отношение к Польскому государству. Такой вклад генерала Карницкого уместно послужит Пилсудскому в предательстве Белого движения. Тот тайно от белых и их союзников заключит соглашение с большевиками…
Так шли два первых года службы Антона Деникина во 2-й артиллерийской. А на третий он с головой ушел в работу, которая только и могла вознаградить его беспощадную целеустремленность. Отец Антона грустил, что не увидит на плечах сына офицерские погоны, теперь сам подпоручик грезил, чтобы продеть под погон «ученый», серебряно-витой аксельбант офицера Генерального штаба.
Он замкнул себя в батареи учебников, решившись поступить в Николаевскую академию Генерального штаба. С этих пор, кроме служебных обязанностей и занятий, мир для Деникина не существовал. Требовалось проработать уйму материала, повторив весь научный курс военного училища. А также по расширенной программе – изучить иностранные языки, математику, историю, географию, ряд других общеобразовательных предметов.
Об этой поре Деникин вспоминал:
«Нигде больше не бывал. Избегал и пирушек у товарищей. Начиналось настоящее подвижничество, академическая страда в годы, когда жизнь только еще раскрывалась и манила своими соблазнами».
Начальным испытанием на прочность уже поручика Антона Деникина был предварительный экзамен в Академию при окружном штабе. Просеивали абитуриентов немилосердно. Набралось их по округам полторы тысячи, а на вступительные экзамены в Академию допускалось лишь 400–500 офицеров. И Деникин, взяв эту первую высотку, попал в их число.
Летом 1895 года поручик прибыл на конкурсные экзамены в Петербург. Здание Академии размещалось в монументальном месте столицы около Суворовского музея, но Деникину было не до экскурсий. Из полутысячи абитуриентов, приехавших вместе с ним, попасть в «академисты» предстояло только полутора сотне.
Окончившие полный трехлетний курс этого высшего элитного военного заведения, основанного в 1832 году и существующего в России и через сто лет, выходили в корпус офицеров Генерального штаба. Русская армия единственной в мире имела такой корпус генштабистов, отличавший его командиров высокой образованностью и интеллектом. Талантливая офицерская молодежь больше стремилась в него не из-за аксельбантов.
Пестрота мундиров и лиц, довольно разных выражением, царила в сводчатых академических коридорах. Самоуверенно поглядывали лейб-гвардейцы. Для них, под стать великим князьям, учившимся здесь, провал на экзаменах был не крахом надежд. Для непривилегированного же офицерства сделать военную карьеру в мирные годы без Академии являлось почти невозможным. Например, перед Первой мировой высшие командные должности подавляюще займут офицеры из корпуса Генштаба: четверть полковых командиров, приблизительно семьдесят процентов начальников пехотных и кавалерийских дивизий, шестьдесят процентов корпусных командиров.
Большинство офицеров, возбужденно вышагивавших в ожидании экзаменов, чувствовали себя как перед решающим сражением судьбы. Среднему армейцу с его небольшим ежемесячным содержанием в 81 рубль, да еще семейному, предстояло биться подлинно за право на существование. Провалившиеся в Академию возвращались в части с печатью неудачника, с весьма неопределенным будущим. Бывало, что, не доезжая обратно до полка, стрелялись.
На Деникина и его товарищей-артиллеристов с их воротниками из черного бархата посматривали неприязненно. Артиллеристы всегда отличались хорошими знаниями по математике. И как обычно в предэкзаменационной горячке, старожилы, поступавшие сюда уж не раз, дополнительно нагоняли страху. Рассказывали о свирепстве экзаменаторов. Например, обязательно впутывали генерала М. И. Драгомирова, по «Учебнику тактики» которого счастливчикам предстояло учиться:
– Да что ж, без ножа на экзаменах режут… А Драгомиров офицеру из сибирских полков так и сказал: «Охота была вам из такой дали тащиться, чтобы нам лапти плести». Другого он в конце экзамена спрашивает: «Знакома ли вам песня «Огород городить»? Офицер отвечает: «Я знаю другую – о камаринском мужике». А Драгомиров говорит: «За находчивость хвалю. И потому поставлю вам за удачный ответ вместо нуля единицу…» – Генерал еще душа-человек был, а нынешние-то неумолимы.
Генерал Драгомиров сам заканчивал эту Академию. С 1878 по 1889 год являлся ее начальником. Уважался и за то, что выступал за внедрение в армии строгой законности, обязательной для всех военнослужащих. Благодаря таким преподавателям вышел «Протест Ста Шести» – призыв 106-ти офицеров Академии Генштаба и Царскосельской стрелковой школы против телесных наказаний.
Треп старожилов в академических коридорах был небезоснователен. Абитуриент не должен был путать артикли в немецком языке, весьма грамотно писать на русском, не ошибиться в глубине устья Рейна или высоте пиков Апьп, давать исчерпывающие характеристики крупных военачальников старины. И ко всему этому в данном офицерском вузе не существовало понятия «шпаргалка». Честь офицера в этих стенах была такой же нормой, как вычищенный мундир…
Коренастый поручик Деникин взял свою первую академическую высоту. Он стоял в конференц-зале Академии среди ста пятидесяти счастливцев, уже рассеянно слушая напутствия на учебу. А жаль, что несколько расслабился, это настроение подведет его через год. Новоиспеченным «академистам» строго внушали, что любая оплошность в учебе или дисциплине незамедлительна отчислением.
Теоретический курс Академии, который Деникин начал изучать на лекциях, был, на первый взгляд, необъемен. Кроме массы военных предметов, он трещал от общеобразовательных: иностранные языки, история с основами государственного права, славистика, госправо, геология, высшая геодезия, астрономия, сферическая геометрия.
Правда, пройти курс требовалось за два года, но он, как позже утверждал Деникин, «был едва посилен для обыкновенных способностей человеческих».
В снятой Деникиным квартирке стопок учебников на столе, в сравнении с теми, по которым он готовился в Беле, куда как прибавилось. И к ним неутомимый поручик накупал и накупал самой разной литературы, приносил ее из библиотек: книги, брошюры, журналы. Его остро интересовали новые труды о войне, современная проработка армейских вопросов, и еще очень занимала художественная, очерковая литература. Бывший сочинитель стишков Антон Деникин теперь мечтал попробовать себя в серьезном литераторстве. Он засиживался, читая, Делая пометки на полях, за полночь.
Опаздывать же на занятия невозможно: каждый из «академистов» должен был расписываться в специальном журнале о своем прибытии в Академию.
В это время многие горячие головы были недовольны столпами Академии Генштаба. Шестой год ее начальником был генерал Г. А. Леер накануне своего 80-летия. Он имел заслуженную мировую известность по стратегии и философии войны. Его теория о неизменных основах боевого искусства была базой преподавания всех академических военных кафедр. Но по ней, на взгляд Деникина, выходило, что во многом приемы и в эпоху Цезаря, и Ганнибала, и Наполеона, и в современности не очень различаются. Догмы, переживал поручик, состарились вместе с их проповедником-генералом…
Деникин был слишком эмоционален. Труды и педагогическая деятельность крупнейшего русского военного мыслителя Г. А. Леера, которого всегда ставили рядом с М. А. Драгомировым, осталась золотым фондом отечественного военного искусства. После кончины генерала его память Академия будет глубоко чтить.
Деникин считал, что Академия отстает от жизни. Исходил из того, что масштабность вооруженности государств сменила одиозность регулярных армий. И это должно было резко отразиться на будущей тактике войн (что и докажут русско-японская, Первая мировая). Бурно ломала стереотипы только что появившаяся скорострельная артиллерия. Уже не выдерживало критики и, например, учение о крепостной обороне страны. Жадно изучая свежую военную печать, Деникин окунался в горячие споры на все эти темы.
Деникина поразило, что в Академии изучали военную историю с древнейших времен, но не читали курса по последней русско-турецкой войне. А ее полководцы еще были в строю, тот же генерал Драгомиров командовал войсками Киевского военного округа. В товарищеском кругу Деникин возмущался:
– Вот показатель нравов военных верхов! Семнадцать лет минуло после окончания русско-турецкой, а наша военная наука еще не имеет ее документальной истории. В то же время где-то в недрах Главного штаба уже много лет существует соответственная историческая комиссия.
Поручик переживал за недочеты, за нередкое загромождение курса несущественным и ненужным, отчего Академия иногда отставала в актуальном прикладном искусстве. А в общем сразу ее полюбил и отдавал должное своей «альма матер». Она неизмеримо расширяла кругозор, обеспечивала методом, глубоким критерием познания военного дела. И главное, Академия очень серьезно вооружала тех, кто хотел продолжать учиться в своих офицерских жизнях и боях.
Однокашник Деникина по Академии спустя годы так аттестовал его в то время:
«Антон Иванович учился плохо. Не потому, конечно, что ему трудно было усвоение академического курса. Но Академия требовала от офицера, подвергнутого строгой учебной дисциплине, всего времени и ежедневной регулярности в работе. Для личной жизни, для участия в вопросах, которые ставила жизнь общественная и военная вне Академии, времени почти не оставалось. А по свойствам своей личности Деникин не мог не урывать времени у Академии для внеакадемических интересов в ущерб занятиям. И если все же кончил ее, то лишь благодаря своим способностям».
С первых месяцев в Петербурге Деникин, выросший и служивший в провинции, с большим интересом вошел в общение со столичной интеллигенцией разных толков. Он жадно вбирал в себя все, что могло расширить его кругозор. Был близок и с университетской молодежью, разнообразным студенчеством.
Однажды к нему домой заглянули две знакомые курсистки. В один голос взволнованно затараторили:
– Ради Бога помогите! У нас ожидается обыск. Нельзя ли спрятать у вас на несколько дней «литературу»?
Речь шла о подпольных пропагандистских изданиях, на которых воспитывались широкие студенческие круги. До того ни эти девушки и никто из студентов, приятельствовавших с офицером, не только не заикался о подобных услугах, а и не заговаривал о нелегальных делах. Но он знал, сколько искреннего чувства, пламенного горения влагала молодежь в эту деятельность, и сколько молодых судеб и высоких талантов исковеркало подполье.
Поручик Деникин сказал:
– Извольте. Но с условием, что я с «литературой» ознакомлюсь.
– Пожалуйста! – радостно воскликнули курсистки, сияя голубыми глазами.
Три объемистых чемодана притащили они к Деникину вечером. Была ему напряженная читальня…
С первых же брошюрок этой духовной пищи передовой молодежи поручик удивился ее нежизненности, начетничеству. Ничего не встречалось созидательного, лейтмотивом – разрушение, злоба и ненависть. Православного офицера словно бы обдало кипятком. Он считал, что власти дают достаточно поводов для их осуждения, обличения, но «литература» часто опиралась на заведомую неправду.
Деникин провел в одиноком «подпольном семинаре» несколько бессонных ночей. Убедился, что в освещении рабочего и крестьянского вопроса была демагогия, игра на низменных страстях, без всякого учета государственных интересов. Его поразило удивительное незнание анонимными авторами военного быта и армейских взаимоотношений. Они не понимали сущности армии как государственно-охранительного начала.
«Что этими возмущаться, – думал Деникин, – если бывший офицер Л. Толстой, автор отличных произведений «Севастопольские рассказы», «Война и мир», в роли яснополянского философа пишет брошюры «Письмо к фельдфебелю», «Солдатская памятка», «Не убий». Они также зовут армию к мятежу и поучают: «Офицеры – убийцы… Правительства со своими податями, с солдатами, острогами, виселицами и обманщиками-жрецами – суть величайшие враги христианства…»
Спустя несколько дней поручик подумал, что, возможно, в этих чемоданах низкосортная пропагандистская литература – ведь, в основном, анонимные авторы. Он обратился к наиболее «передовым» из своих знакомых интеллигентов дать почитать серьезную нелегальщину. Ему предоставили кипу журналов, издававшихся за границей, ходивших по рукам в России: «Освобождение» Струве, «Красное Знамя» Амфитеатрова… Но и здесь Деникин нашел демагогию, особенно грубая хлестала со страниц «Красного Знамени».
На них ему попалось даже такое откровение: «Первое, что должна будет произвести победоносная социалистическая революция, это, опираясь на крестьянскую и рабочую массу, объявить и сделать военное сословие упраздненным».
Поручик схватился за голову, подумав:
«Какую же участь старается подготовить России «революционная демократия» перед лицом надвигающихся, вооруженных до зубов паназиатской, японской и пангерманской экспансий?»
Складывалось политическое мировоззрение Антона Деникина. В итоге оно выглядело так. Он не сочувствовал народничеству и его преемникам социалистам-революционерам (эсерам) из-за ставки этих партий на террор и крестьянский бунт. Отрицал марксизм из-за преобладания в нем материалистического над духовным с уничтожением человеческой личности. Деникин идеологически принял российский либерализм. Политическим кредо офицера стали: конституционная монархия, радикальные реформы. Позже это приобретет оттенок республиканства.
Странна готовность, с какой Деникин схватился за «подпольные» чемоданы. Ведь при производстве в офицеры он подписал документ, неизменный с первой половины XIX века:
«Я, нижеподписавшийся, дал сию подписку в том, что ни к каким масонским ложам и тайным обществам, Думам, Управам и прочим, под какими бы они названиями ни существовали, я не принадлежал и впредь принадлежать не буду, и что не только членом оных обществ по обязательству, чрез клятву или честное слово не был, да и не посещал и даже не знал об них, и чрез подговоры вне лож, Дум, Управ, как об обществах, так и о членах, тоже ничего не знал и обязательств без форм и клятв никаких не давал».
Это было, конечно, не присягой, но обязательством и в дальнейшем не замарывать свою честь вольнодумством, общением с бунтовщиками. Безусловно, офицер должен быть в курсе всех современных проблем, но одно дело – взять по ним у кого-то почитать, и другое – спрятать у себя антигосударственную библиотеку. Выглядит такое подобно тому, если б глубоко православный человек (каким до конца своей жизни оставался Деникин) кланялся бы, например, в буддийском храме.
«Чайные» разговоры с учителем Епифановым не прошли для Деникина даром. Сын фельдфебеля, и майором предпочитавшего глядеть на мир святорусски, незамутненно, уверовал в либерализм, который плохо сосуществует с иерархичностью. Возможно, «плюрализм» впитался в Антона, так сказать, с молоком матери-католички, хотя внешне он готику рационализма в образе костела и отверг? Бывший церковный служка не смог и не захотел стать консерватором, ортодоксом. Поручик встал на путь, во многом духовно взаимоисключающийся.
После восстания декабристов офицеры незначительно участвовали в антиправительственной деятельности. Тем более в Академии Генштаба не могло быть никаких политических кружков или вхождения ее слушателей в конспиративные организации. «Академисты» традиционно чтили слова, как-то сказанные на этот счет генералом Драгомировым:
– Я с вами говорю как с людьми, обязанными иметь свои собственные убеждения. Вы можете поступать в какие угодно политические партии. Но прежде чем поступить, снимите мундир. Нельзя одновременно служить своему царю и его врагам…
В результате страстного овладения поручиком Деникиным политикой вместо сферической геометрии и других скрупулезных предметов у него и пошло прахом. На экзаменационной сессии первого курса он провалился.
Деникин благополучно ответил по истории военного искусства профессору Гейсману и перешел экзаменоваться к профессору полковнику Баскакову. Тот предложил рассказать о Ваграмском сражении. Поручик более или менее помнил эту решающую битву между наполеоновской армией и австрийцами эрцгерцога Карла в 1809 году. Он, все более воодушевляясь, говорил некоторое время, как Баскаков прервал:
– Начните с положения сторон ровно в 12 часов дня.
Деникин лихорадочно подумал:
«Ровно в двенадцать! Дрались пятого и шестого июля… Шестого французы нанесли решающий таранный удар колонной Макдональда. Это самое главное при Ваграме – применение глубокого таранного боевого порядка… Но что творилось именно в 12 часов? И разве часовой расклад так важен?..»
Поручик, сбиваясь, продолжал рисовать общую картину.
Баскаков монотонно сказал:
– Ровно в двенадцать.
Деникин замолчал, соображая:
«Да вроде б в двенадцать никакого перелома и не было. Чего ж от меня он хочет?»
Снова заговорил, и опять полковник, глядя в пространство рыбьими глазами, раздраженно произнес:
– Ровно в 12 часов.
Поручик замолк окончательно. Баскаков, держа свой обычный презрительно-бесстрастный взгляд выше его головы, осведомился:
– Быть может, вам еще минут шестьдесят подумать нужно?
Деникин, бледнея, отчего резко выделились усы и клин бороды, отчеканил:
– Совершенно излишне, господин полковник.
После окончания этого последнего экзамена сессии преподавательская комиссия долго совещалась. И вот вышел Гейсман, прочитал отметки и произнес:
– Кроме того, комиссия имела суждение относительно поручиков Иванова и Деникина и решила обоим прибавить по полбалла. Таким образом, поручику Иванову поставлено семь, а поручику Деникину шесть с половиной баллов.
Для перевода на второй курс требовалось не менее семи! Прибавка в полбалла Деникину была злым издевательством, конечно, по инициативе Баскакова. Теперь кровь бросилась в лицо поручику, но он сдержанно сказал:
– Покорнейше благодарю комиссию за щедрость…
В 1905 году подполковник Деникин будет начальником дивизионного штаба в Мукденском сражении, после которого он получит орден и чин полковника – «за боевые отличия». Начальником штаба в тамошний Конный отряд пришлют знатока сражения Ваграмского полковника Баскакова. Перед началом боя он спешно прискачет на наблюдательный пункт Деникина с диким вопросом:
– Как вы думаете, что означает это движение японцев?
Деникин с трудом удержится от улыбки и ответит с прилежанием экзаменующегося «академиста»:
– Это начало общего наступления и охвата правого фланга наших армий.
– Я с вами совершенно согласен, – пролепечет потерявший свое бесстрастие полковник.
Грянет сражение, и Баскаков еще четырежды будет залетать на деникинский НП за разъяснениями, предваряя их очень вежливым:
– Как вы думаете?
Лишь после того, как расположение Деникина накроют бешеным пулеметным огнем, Баскакова тут не увидят.
Все же в 1896 году поручика Деникина отчислили из Академии за те самые недостающие полбалла, потому что на второй год здесь не оставляли.
Деникин ощутил чувства тех, кто пускал себе пулю в лоб после провала на вступительных экзаменах. А ему после того, как вошел в семью «академистов», было еще горше. Как возвращаться в бригаду после подобного афронта? Он был в отчаянии, думал об отставке. На что теперь такой поручик мог рассчитывать? Перевод к черту на кулички…
Сын боевого офицера, он сумел подавить истерику. Вернулся в бригаду, решив через три месяца снова держать экзамен на первый академический курс.
В эти длинные недели в Беле сердце отводил поручик в семействе Чиж, с которым давно дружил. Его глава Василий Иванович недавно вышел в отставку из артиллерии и служил местным податным инспектором. Добрые отношения у Антона Деникина с его четырехлетней дочкой Асей. В прошлом году на Рождество Деникин подарил ей куклу, у которой открываются и закрываются глаза. Для девочки это самая любимая игрушка.
Не может и подозревать расстроенный поручик, что Ася, превратившись в красивую девушку, обвенчается с ним в Новочеркасске перед уходом Добровольческой армии в свой первый знаменитый Ледяной поход и станет верной женой на всю жизнь…
Деникин в это время знает лишь одно: он должен снова встать в строй Академии! И превосходно снова сдает экзамены – четырнадцатым по отметкам из ста пятидесяти принятых. Не подвели «спецотличие» артиллериста и любовь к русскому языку: по математике – одиннадцать с половиной баллов, по русскому сочинению – высшие 12.
После нового зачисления Деникина в Академию, в 1897 году в ней состоялось-таки рассмотрение вопроса, который волновал его и многих, – о наследии русско-турецкой войны 1877—78 годов. Предыдущая медлительность, как оказалось, диктовалась и деликатностью из-за того, что немало ветеранов сражений было живо. Но государь император Николай II решился и лично пожелал, чтобы выяснить: «Возможно ли появление в печати истории войны при жизни ее видных участников?»
Лектору Академии подполковнику Мартынову по материалам комиссии, изучавшей войну, поручили прочесть стратегический очерк кампании в присутствии старейшего генералитета. Слушателям Академии разрешили присутствовать на этих заседаниях, начавшихся в одной из ее аудиторий.
Деникин непременно был здесь. Его очень впечатлило яркое изображение доблести русских войск, талантов некоторых полководцев. И вместе с тем лектор подчеркивал плохое общее ведение войны, хотя и победоносной. На этих высокосановных собраниях находился и бывший главнокомандующий на том военном театре великий князь Михаил Николаевич. Квалифицированность его и ряда присутствовавших сильно задевалась. Поэтому мужественный Мартынов однажды перед очередным докладом обратился к залу:
– Мне сообщили, что некоторые из участников минувшей кампании выражают крайнее неудовольствие по поводу моих сообщений. Я покорнейше прошу этих лиц высказаться. Каждое слово свое я готов подтвердить зачастую собственноручными документами лиц, выражающих эту претензию.
Никто подполковнику не отозвался. Но в итоге вопрос, поставленный государем, был провален. Выпуск истории опять отложили, издадут ее только в 1905 году.
Во время учебы в Академии Деникин неоднократно видел государя и его семью. Впервые это произошло на открытии офицерского «Собрания гвардии, армии и флота», заложенного повелением императора Александра III. В громадном, переполненном зале Собрания – государь, великие князья, высший генералитет и масса рядового офицерства на рядах кресел. На кафедру вышел профессор Академии полковник Золотарев, чтобы рассказать о царствовании основателя Собрания.
Пока полковник говорил о довольно консервативной внутренней политике Александра III, зал слушал в напряженном молчании. Но вот он коснулся внешней, резко очертив:
– Пронемецкая политика предшественников Александра III была унизительной для русского достоинства, крайне вредной и убыточной для интересов России. Большая заслуга его величества Александра III в установлении им лозунга: «Россия для русских». Очень важно, что император отказался от всех обязательств в отношении Гогенцоллернов и возвратил себе свободу действий по отношению к другим западным державам.
Первые ряды с сановниками зашумели. Их лица саркастически исказились, пролетел шепот возмущения, они демонстративно задвигали креслами. Деникин ошеломился крайней беспардонностью в присутствии государя и таким ярым германофильством высшей знати.
Когда Золотарев закончил речь, государь порывисто встал и направился к нему. С радушием заговорил:
– Весьма благодарю вас за беспристрастную и правдивую характеристику деятельности моего отца…
Периодически в Зимнем дворце в узком кругу высшей родовой и служебной знати давались балы. На более же широкий первый бал сезона съезжалось до полутора тысячи гостей. Гофмаршальской частью приглашались и офицеры петербургского гарнизона, столичных военных академий. Здесь были еще Михайловская артиллерийская, Николаевская инженерная, Военно-юридическая. Академия Генштаба получала двадцать приглашений, и одно из них однажды вручили Антону Деникину.
Чуть не подвел Деникина казус, которыми столь пестра его судьба. Одеваясь к балу, в последний момент он вдруг заметил, что эполеты мундира недостаточно свежи! Бросился к соседу-артиллеристу. Слава Богу, что тот оказался дома и выручил его новенькими. Прилаживая черно-серебряные парадные озерки, Деникин, впопыхах уже не смотря в зеркало, пристегнул их.
Выскочил Деникин на улицу и, лишь подъезжая к Зимнему, с ужасом увидел, что цифра на эполетах не 2 – не номер его родной 2-й артиллерийской бригады! На этих эполетах красовался номер части соседа… Времени, чтобы заменить его, не было.
Много потов сошло с Деникина, когда он подходил к казачьим офицерам, пропускающим во дворец. Ведь им достаточно было сверить номер бригады в его удостоверении с эполетным, чтобы несмываемо оскандалиться будущему генштабисту. Но охрана почтительно взглянула лишь в карточку деникинского приглашения.
«Как же так? Ведь моим приглашением мог воспользоваться и другой», – недоумевал Деникин, приходя в себя. Но быстро забылся, двигаясь в роскошных волнах военных, статских мундиров и туалетов дам. Он с двумя однокашниками вступил в грандиозный бальный зал.
Здесь окружающая феерия умопомрачила провинциального Деникина: невиданная импозантность, великолепие придворного ритуала. И вместе с тем он не чувствовал никакого стеснения от неравенства с ним многих присутствовавших. То же читалось на лицах всего бального общества.
Вот придворные чины, быстро скользя по паркету, привычными жестами очистили середину зала. Портьеры соседней гостиной распахнулись. Оттуда под звуки полонеза вышли парами государь и государыня Александра, члены царской семьи. Они двинулись вдоль круга гостей, приветливо кивая.
Потом император и императрица удалились в другую открытую гостиную. Там уселись, наблюдая за начавшимися танцами, беседуя с приглашаемыми туда. В зале нетанцующие гости по придворному этикету стояли, здесь стулья отсутствовали.
Не очень интересующийся танцами Деникин подошел ближе к гостиной государя, чтобы полюбопытствовать. О придворном быте он много слышал от знатоков балов из Академии.
Деникин присматривался к императорским собеседникам, делая вид, что слушает музыку. Это было не ротозейство, а уже некоторый литераторский интерес. В том 1898 году он отличился как писатель. Первый рассказ офицера был напечатан в военном журнале «Разведчик» под псевдонимом И. Ночин. Деникин описал случай из жизни артиллеристов и получил ободрительные отзывы.
В императорской гостиной дело было в подборе и очередности удостоенных беседы. Приглашение туда того или другого посла держав знаменовало нюансы русской внешней политики, причем отличие касалось и последовательности их появления в гостиной. Деникин увидел зашедшего к государю министра, о снятии которого ходили упорные слухи. Значит, они были пустые, такая аудиенция полностью его реабилитировала…
Подглядывать все же было неловко, Деникин устремился с товарищами к «прохладительным буфетам». Их троица стала переходить от одного к другому, посильно прикладываясь к царскому шампанскому. Тогда подавали его французских марок. Но вскоре государь сумеет преодолеть эту иностранщину, введя на балах и приемах новороссийское «Абрау-Дюрсо». Мода на отечественное шампанское мгновенно польется по всей России, сильно подкосив французский экспорт.
После танцев гости направились в верхний этаж. Там в галерее залов был сервирован ужин. По особому списку рассаживались только за царским столом и в соседней ему зале. Во всех прочих застольях располагались без чинов. Когда к окончанию ужина подали кофе, государь пошел по анфиладе залов. Он останавливался около самых разных столов, заговаривая с гостями.
Еще более был доступен Зимний дворец для всех офицеров ежегодно 26 ноября. Это день орденского праздника святого Георгия, в честь которого было именовано высшее российское боевое отличие. Тогда во дворец главными гостями приглашались на молебен и к царскому завтраку все находившиеся в Петербурге кавалеры ордена Святого Георгия.
Деникин бывал на этих высочайших выходах. Благоговейно замирал строй офицеров, прибывших почтить ветеранов. Между его шпалер из внутренних покоев во дворцовую церковь шли герои севастопольской кампании, турецкой войны, кавказских и туркестанских походов. Шагала седая боевая доблесть России. В конце шествия Георгиевских кавалеров были государь, государыня и вдовствующая императрица Мария Федоровна.
Академическое обучение в общем насчитывало три года. Первые два годовых теоретических курса в основном включали слушание лекций, а на третьем году, практическом, «академисты» самостоятельно работали в различных областях военного знания. Третьекурсники должны были защитить три диссертации, темы которых доставались по жребию.
С 1894 года правила выпуска изменились. Было установлено, что основная задача Академии – распространение высшего военного образования в армии. Поэтому после второго курса стали выпускать слушателей в войска. Они получали вместо заветных аксельбантов нагрудный знак из чистого серебра, на нем двуглавый орел распростер крылья в обрамлении лаврового венка.
Только лучшие второкурсники переходили на третий. Лишь окончившие его причислялись к Генеральному штабу. Причем и из этих ударных выпускников далеко не все становились генштабистами, завися от имеющихся там вакансий.
Антон Деникин попал на третий курс. Весной 1899 года он заканчивал его в звании штабс-капитана артиллерии, и тут Деникина настиг очередной серьезнейший казус судьбы.
Год назад ставший военным министром генерал А. Н. Куропаткин, которому предстоит печально прославиться главнокомандующим на русско-японской войне, решил произвести перемены в Академии Генштаба. Начальник Академии Леер ушел в отставку, на его место повысили профессора Академии генерала Сухотина. Уход престарелого Леера сначала вдохновил «академистов», но вскоре выяснилось, что хрен редьки действительно не слаще.
Генерал Сухотин взялся за дело в полном сумбуре своего властного, безапелляционного характера. Все силы он направил, чтобы уничтожить даже воспоминание о школе Леера, а сам нисколько не приблизил преподавание к жизни. Генерал умел лишь ломать, но не строить. Его безоглядность определяло то, что он являлся личным другом министра Куропаткина. Во многом Сухотин был ему под стать.
Известность Куропаткина началась со времен завоевания Средней Азии виднейшим полководцем генералом М. Д. Скобелевым, у которого капитан Куропаткин был начальником штаба. Позже он отличился при взятии Плевны и в других сражениях. Перед тем как занять пост военного министра, пятидесятилетний бравый генерал имел Георгиевскую ленту на портупее, офицерский Георгий в петлице и еще орден Георгия на шее.
О том, как относился генерал Скобелев к Куропаткину, описывала после смерти Скобелева его сестра княгиня Белосельская Белозерская:
«Брат очень любил Куропаткина. Всегда говорил, что он очень хороший исполнитель и чрезвычайно храбрый офицер. И в то же время отмечал, что Куропаткин как военачальник является совершенно неспособным во время войны, что он может только исполнять распоряжения, но не имеет способности распоряжаться. У него нет для этого надлежащей военной жилки, военного характера. Он храбр в том смысле, что не боится смерти, но труслив, потому что никогда не в состоянии будет принять решение и взять ответственность на себя».
Коллега Куропаткина, знаменитый министр финансов, потом глава Совета Министров граф С. Ю. Витте отзывался о нем так:
«Генерал Куропаткин представлял собою типичного офицера Генерального штаба 1860—70-х годов, но не получившего домашнего образования и воспитания. Иностранных языков он не ведал, не имел никакого лоска, но мог говорить и писать обо всем и сколько хотите».
Пророческую характеристику Куропаткину дал контр-адмирал А. М. Абаза, который станет в 1903-05 годах управляющим делами Особого комитета Дальнего Востока: – Кончится тем, что все в нем разочаруются. Потому что умный генерал, храбрый генерал, но душа у него штабного писаря…
Новый начальник Академии генерал Сухотин отличался от своего высокого друга внешней самонадеянностью, а боевую бравость иногда компенсировал грубостью, словно забыл, что из профессоров. Над выпускным курсом Деникина (даром, что ли, он был «лееровской» закваски?) Сухотин мудрил как мог.
Дело в том, что из ста выпускников, год назад непросто пробившихся на элитный третий курс, только половина направлялась в сам лучезарный Генштаб – по числу имеющихся в нем вакансий. Избранность этих пятидесяти рассчитывалась по старшинству баллов, набранных за три академических года. Окончательным считался средний балл из двух: среднего за теоретический двухлетний курс и среднего за три диссертации последнего года.
По этим показателям Деникин попал в заветные полсотни «академистов», распределяющихся в Генеральный штаб. Были составлены и опубликованы соответственные списки. Пятидесяти офицерам, недобравшим нужного выпускного балла, предстояло после торжественного выпуска отправиться в свои части. А причисленных к Генштабу собрали и поздравили от имени Сухотина. Последующие две недели у них шли практические занятия по службе Генерального штаба.
В ожидании торжественного выпуска во дворце будущие генштабисты подбивали свои дела в Петербурге, готовились к новым назначениям. Как вдруг первый список причисленных к Генштабу сняли и вывесили другой… В него включили выпускников на основе нового подсчета баллов, изобретенного генералом Сухотиным в совершенном отличии от традиционного, закрепленного законом. Тут окончательный средний балл выводился уже не из отметок за двухгодичный курс и практический, а по четырем категориям: средний за теоретический курс и средний за каждую из трех диссертаций на выпускном.
Слушатель курсов Академии Генерального штаба поручик Деникин, Санкт-Петербург, 1895 год
Список полностью перетасовали, несколько офицеров вылетело из него и было заменено другими. В новом списке Деникин уцелел, но почувствовал себя неспокойно. Он никогда не являлся отличником, ходил среди «академистов» середнячком. К тому ж штабс-капитан не был родовит и не имел высоких покровителей, что весьма заиграло роль в начавшейся чехарде.
Его настороженность оправдалась. Через несколько дней и второй список отменили. А в третьем фамилии Деникина не оказалось.
При новом подсчете к четырем параметрам второго списка добавили еще один коэффициент – балл за «полевые поездки». Но он имел сомнительную ценность.
Эти летние занятия по геодезии и топографии проводились в конце второго года обучения. «Академисты» выезжали в сельскую глубинку, где селились в деревнях. При помощи триангуляционной съемки и других закреплений теории на практике они составляли собственные карты. Не переживая ни о каких зачетных баллах, все относились к жизни на природе больше как к каникулам. Спали на сеновалах, в избах на полатях. По утрам с фырканьем умывались, поливая друг другу на руки из ковшика. Ездили верхом по окрестностям в сдвинутых на затылок фуражках и расстегнутых мундирах, приударяя за встречными молодайками.
На прощальном обеде традицией было, чтобы партия обратилась к своему руководителю за товарищей, кому не хватало «дробей» для обязательного переходного балла на третий курс. Он был в 10, и обычно таким офицерам доставлялась недостающая дробная часть. А иногда добрый начальник партии одаривал баллами и до высшей планки в 12. Этот артельно натянутый балл «академисты» шутливо называли «благотворительным».
Чуждый искательства, избегающий благодетельства Деникин данной выгодой не заботился. У него и так для перехода на выпускной курс тогда были честно заработанные 11 баллов. Но кто ж мог думать, что баллы, случайно выпавшие за стаканом вина, станут решать судьбу по причудам воспламененного новшествами Сухотина?
Из-за этого «полевого коэффициента» вышло, что в третий список попали четыре офицера, получившие во второкурсниках тот самый «благотворительный» балл в 12. А четверо, среди которых Деникин, из него выпали. «Благотворительные» заместили законных! Сухотин, как бывший преподаватель, должен был знать о подобных «полевых» случаях, но захотел опереться лишь на формальный подсчет. Большинство в Академии возмутилось.
Начальство снова стало кроить с системой вывода баллов и вот вывесило окончательный список – четвертый! Деникин и его трое товарищей по несчастью в нем опять отсутствовали.
Бурлили академические кулуары и буфет, где кипели страсти выпускников. Никто не был уверен, что завтра не падет жертвой очередных прихотей начальства. А вскоре узнали, как вершились суд да дело. Оказалось, генерал Сухотин прокручивал все самолично. С докладами об этих «академических реформах» он запросто ездил к министру Куропаткину, и тот доверительно подмахивал их: «Согласен». Действовал Сухотин помимо преподавательской конференции Академии и ведома Главного штаба, которому она подчинялась.
Четверка выброшенных за борт Генштаба устремилась в атаку. Но их обращение по команде к академическому начальству обернулось пустышкой. Один из них попытался напрямую прорваться на прием к военному министру Куропаткину. Не удалось, потому что на это требовалось разрешение начальства Академии. Тогда другой попытался использовать личные связи с начальником канцелярии военного министерства, заслуженным профессором Академии генералом Редигером. Но тот на аудиенции только развел руками, устало сказав:
– Знаю все. Но ни я, ни начальник Главного штаба ничего сделать не можем. Это осиное гнездо опутало совсем военного министра.
Однокашники Деникина выложились на то, что позволили им семейные и личные связи в принятых рамках. Осталась по дисциплинарному уставу единственная возможность в таких обстоятельствах. Жалоба! Деникин призвал своих товарищей всем подать по жалобе, но они не решились.
Тогда безродный штабс-капитан Деникин пошел в свою штыковую. Раз нарушение прав выпускников произошло по резолюции Куропаткина на бумагах Сухотина, жалобу предстояло подать прямому начальнику военного министра – государю императору. Это по такому поводу было невиданным. Штабс-капитан жаловался на министра… А Деникин помолился и написал в «Канцелярию прошений, на Высочайшее имя подаваемых».
Поступок Деникина стал подобен снаряду не только для Академии, но и для высших чиновничьих кругов Петербурга. Скандал против Сухотина назревал. Его хотели Главный штаб, канцелярия военного министерства и лучшая профессура Академии, но не осмеливались. Батареец Деникин будто бы поджег запал на артиллерийском складе.
Канонада разразилась на высшем уровне, но прямой огонь обрушился на штабс-капитана. Целыми днями его стали мытарить дознаватели Академии. Допрашивали резко и пристрастно, чтобы спровоцировать. Только и ждали деникинского необдуманного заявления, неосторожного слова. Приемы такого давления в военной среде извечны. Его обвиняли и грозили судом за «преступление» – подачу жалобы без разрешения лица, на которое жалуешься… Это смехотворно и нелепо, если б дознаватели явно не желали снять вопрос, немедленно отчислив Деникина из Академии.
Скандал так разросся, что Куропаткин приказал собрать конференцию Академии для разбора этого дела. И она вынесла решение: «Оценка знаний выпускных, введенная начальником Академии генералом Сухотиным, в отношении уже окончивших курс незаконна и несправедлива, в отношении же будущих выпусков нежелательна».
Четверо обойденных вздохнули облегченно. Их немедленно вызвали в Академию к заведующему выпускным курсом полковнику Мошнину. Он бодро сказал вставшим перед ним в ряд офицерам:
– Ну, господа, поздравляю вас! Военный министр согласен дать вам вакансии в Генеральный штаб. – Полковник пристально взглянул на Деникина. – Только вы, штабс-капитан, возьмете обратно свою жалобу… И все вы, господа, подадите ходатайство, этак, знаете, пожалостливее. В таком роде: прав, мол, мы не имеем никаких, но, принимая во внимание потраченные годы и понесенные труды, просим начальнической милости и так далее.
Вот они, серебряные «ученые» аксельбанты, почти в руках! Трое товарищей Деникина радостно переглянулись. Но штабс-капитан взглянул с побагровевшего лица и отчеканил:
– Я милости не прошу. Добиваюсь только того, что мне принадлежит по праву.
Мошнин изумленно уставился на него. Проговорил со зловещими паузами:
– В таком случае нам с вами, штабс-капитан, разговаривать не о чем. Предупреждаю, что вы окончите плохо. – Он перевел взгляд на других офицеров. – Пойдемте, господа.
Те трое, опустив глаза, шагнули к полковнику из строя. Мошнин улыбнулся, распахнул руки и повел их из кабинета, придерживая за спины. Деникин одиноко стоял. Штабс-капитан стоял как капитан, последний на корабле чести, проваливающемся в пучину.
Его товарищи в соседней аудитории быстро написали нужные ходатайства. Через несколько дней в буфете Академии, где безвылазно охотились за новостями выпускники, полковник Мошнин сказал во всеуслышание:
– Дело Деникина предрешено: он будет исключен со службы.
После того, как у троих из четверых, выражавших претензию, благополучно решилось, Деникин вполне выглядел подавшим «ложную жалобу». Но штабс-капитан в своей штыковой, уже ставшей рукопашной, не думал отступать.
Раз Мошнин распускал слухи о его увольнении вообще со службы, Деникин обратился в Главное Артиллерийское управление. Там генерал Альтфатер его заверил, что в рядах артиллерии он во всяком случае останется. Пообещал доложить о творившемся главе артиллерии великому князю Михаилу Николаевичу.
Потом Деникин направился на прием к начальнику Канцелярии прошений. В приемной был самый разный люд, добивавшийся правды по своим бедам. К Деникину подсел артиллерийский капитан с блестящими, блуждающими глазами. До этого он провозглашал какую-то околесицу дежурному чиновнику, а теперь хриплым шепотом заговорил Деникину на ухо:
– Являюсь обладателем важной государственной тайны… Ряд высокопоставленных лиц старается выпытать ее. Постоянные преследования меня. Но я доведу до государя…
Деникин подумал, что вот и его могут допечь до такого же умопомешательства. Год ведь потерял из-за баскаковского полбалла, а за целый «полевой» делают все, чтобы заморочить.
Когда он вошел в кабинет директора, тот вдруг встал из-за стола и осторожно указал Деникину на его дальний конец. Сзади в полуотворенной двери маячила бдительная фигура лобача-курьера. Директор очень странно смотрел на штабс-капитана.
– Простите, ваше превосходительство, – сказал Деникин, – здесь недоразумение. На приеме у вас сегодня два артиллериста. Один, по-видимому, ненормальный, а перед вами – нормальный.
Директор засмеялся, сел в кресло, пригласив Деникина напротив. Он внимательно выслушал его и усмехнулся.
– Вся эта катавасия, чтобы протащить в Генеральный штаб каких-то маменькиных сынков. Чем я вам могу помочь?
– Прошу только об одном – сделайте как можно скорее запрос по мрей жалобе военному министру.
Директор с готовностью кивнул.
– Обычно у нас это довольно длительная процедура. Но я обещаю вам в течение двух-трех дней исполнить вашу просьбу.
Не подвел директор Канцелярии прошений. Когда в военном министерстве получили запрос, дело Деникина передали на рассмотрение в Главный штаб. Академия от него отстала, и еще повезло, что Деникиным в Главном штабе занялся пользующийся большим уважением в Генштабе генерал Мальцев. Он твердо заявил, что выпуск в Академии произведен незаконно и в действиях штабс-капитана Деникина нет состава служебного проступка и тем более преступления.
К составлению ответа на запрос Канцелярии прошений привлекли юрисконсультов Главного штаба и военного министерства. Но Куропаткин заворачивал один за другим проекты ответа, говоря раздраженно:
– И в этой редакции сквозит между строк, будто я не прав.
Недели протянулись в разбирательствах. А из-за этого задерживалось представление государю выпускников четырех петербургских военных академий. Помимо «генштабистов» страдали выпускные и в Артиллерийской, Инженерной, Юридической, потому что вместе производились в следующие звания и представлялись во дворце. Им всем уже прекратили выплачивать добавочное жалованье и квартирные деньги по Петербургу. Прижало особенно семейных. Так что имя Деникина среди элитного офицерства было широко известно с его первого бескровного столичного боя.
Наконец из военного министерства что-то ответили в Канцелярию прошений на запрос по жалобе Деникина. Состоялся Высочайший приказ о производстве выпускных офицеров в следующие чины. В нем Деникин вдруг увидел, что ему присвоено звание капитана… Как это было ему понимать? Но теперь оставалось только ждать.
За день до торжества у государя выпускники Академии Генштаба представлялись военному министру. Они выстроились в парадном зале, генерал Куропаткин шел по рядам. Он с каждым здоровался и вел краткий разговор. Около Деникина генерал натужно вздохнул. Тяжело посмотрел на него со своего продубленного лица и прерывающимся голосом сказал:
– А с вами, капитан, мне говорить трудно. Скажу только одно: вы сделали такой шаг, который не одобряют ваши товарищи.
Деникин промолчал. Ему было обидно. Куропаткин не знал, как за него, опального, стояли все это время даже совсем бедствующие офицеры. И впервые за существование Академии на днях состоялся общий обед выпускных, где они единодушно протестовали против академического режима и нового начальства со всей резкостью. Капитан Деникин ждал следующего дня во дворце, там вопрос о его принадлежности к Генштабу должен был проясниться окончательно.
Для следования на торжество в Царское Село выпускникам четырех академий и начальствующим лицам был подан особый поезд. Уже на вокзале Деникин перехватывал пристальные взгляды генералов-«академистов», опасались его возможной дерзости на высочайшем приеме.
Во дворце капитана сразу воодушевила приятная неожиданность. К нему вдруг подошел сам председатель Государственного совета, генерал-фельдмаршал великий князь Михаил Николаевич. Он сказал, что генерал Альтфатер из Главного Артиллерийского докладывал ему о нем. Великий князь выразил капитану сочувствие, сообщил, что доложил государю его дело во всех подробностях.
Выпускники стали строиться в одну линию вдоль анфилады залов. Деникин, по старшинству баллов в злополучных последних списках, встал перед троими офицерами, вылетевшими сначала с ним за генштабистскую черту. Капитан вдруг увидел, что Сухотин о чем-то оживленно переговаривается с Куропаткиным, смотря в его сторону. Вот Сухотин кивнул головой слушающему их курсовому полковнику Мошнину.
Мошнин быстро направился к шеренге Деникина. Он вывел из строя троих его бывших товарищей-неудачников, провел их к ряду, причисленных в Генштаб, и поставил в него. Отделил строй будущих генштабистов интервалом в два шага… Деникин остался на фланге выпускников, не удостоенных в Генштаб.
Все стало капитану ясно. Генеральный штаб – мимо! Его сердце словно бы покатилось, и Деникин сжал зубы, чтобы не измениться лицом.
Тихо скомандовали по рядам:
– Господа офицеры!
У императорской двери вытянулся и замер дворцовый арап. Деникин заметил, как генерал Куропаткин, стоявший напротив нее, низко склонил голову.
Вышел государь. Человек скромный, он, как всегда, смутился парадом сотен вытянувшихся офицеров. Каждого из них ему предстояло о чем-то спросить, обогреть приветливостью. Государь шел по строю, останавливался, беседуя с томительными паузами. Словно тосковал своими добрыми глазами, смущенно подергивал шнуры аксельбанта.
Приблизился государь к Деникину. Капитан взглянул на сопровождавших его Куропаткина, Сухотина и Мошнина. Они впились в Деникина сумрачно-тревожными глазами. Государь остановился напротив него.
– Капитан Деникин, – представился офицер.
Деникин увидел, что государь его вспомнил. Спросил капитана очень учтиво:
– Ну, а вы как думаете устроиться?
– Не знаю. Жду решения вашего императорского величества.
Государь повернулся к свите и вопросительно взглянул на Куропаткина. Военный министр поклонился низко, но четко сказал:
– Этот офицер, ваше величество, не причислен к Генеральному штабу – за характер.
Некоторое смятение пронеслось по лицу государя, он нервно обдернул аксельбанты. Потом любезно поинтересовался у Деникина, долго ли он служит и где расположена его бригада. Получил ответы, кивнул приветливо и пошел дальше.
Физиономии Куропаткина, Сухотина, Мошнина просветлели так, что в свите заулыбались. Деникин горько воскликнул про себя:
«Вот тебе и правда воли монаршей! Каким чертополохом поросли пути к правде!»
Один из близко знавших А. И. Деникина людей написал по поводу этой истории:
«Обиду несправедливостью молодой капитан Деникин переживал очень болезненно. По-видимому, след этого чувства сохранился до конца дней и у старого генерала Деникина. И обиду с лиц, непосредственно виновных, перенес он – много резче, чем это следовало, – на режим, на общий строй до самой высочайшей, возглавляющей его вершины».
Думаю, что «недолюбливание» Николая Второго Деникиным, что подчеркнула его дочь в версальском разговоре со мной, родилось из данных событий. Поздние претензии Деникина к императору лишь наслоятся на эту обиду крайне самолюбивого капитана.
У Деникина опустились руки, но его еще пытались отстоять. Перед возвращением в бригаду капитану предстояло отбыть лагерный сбор в одном из штабов Варшавского военного округа. И начальник варшавского штаба генерал Пузыревский взял его к себе на вакантную должность Генштаба. Он послал в Петербург отличные аттестации Деникина и трижды ходатайствовал о его переводе в Генеральный штаб. На третий раз пришел ответ: «Военный министр воспретил возбуждать какое бы то ни было ходатайство о капитане Деникине».
Получил и Деникин официальную бумагу из Канцелярии прошений: «По докладу военным министром Вашей жалобы, Его Императорское Величество повелеть изволил – оставить ее без последствий». Куропаткин окончательно закольцевал сухотинскую и свою оборону.
Пузыревский призывал Деникина все равно не унывать, остаться у него в прикомандировании. Но Деникин не имел привычки плавать неким предметом в проруби: не приставая к Генеральному штабу и отставая от строя. Весной 1900 года он вернулся во 2-ю артиллерийскую бригаду.
Уже в Беле капитан узнал, что его одинокое петербургское сражение выиграно. По прецеденту с Деникиным антикуропаткинская партия в военных верхах настояла твердо определиться с правилами выпуска. И было принято впечатляющее решение: всем офицерам, когда-либо успешно окончившим третий курс Академии Генштаба, независимо от балла, предоставить перейти в Генеральный штаб. Оно не коснулось только зачинщика баталии Деникина.
В бригаде тоже наладилась нормальная служба. За это однополчане Деникина бились тут не хуже, чем он в столице. Разор в бригаде из-за командовавшего ею самодура дошел до предела. Стал процветать один мерзавец-подполковник, которому командир доверил батарею. Он так отличался в грязных похождениях, что многие офицеры перестали отдавать ему честь и протягивать руку.
Артиллеристы были вынуждены сойтись на необычайное в офицерской среде собрание заговорщиков. Провели его около лагеря на глухом берегу Буга. Всякое коллективное выступление по военным законам считается преступлением. И капитан Нечаев подал свой рапорт по команде с претензией собравшихся. Дошло до начальника артиллерии корпуса, но негодяя подполковника лишь перевели в другую бригаду.
Тогда офицеры 2-й бригады решились на коллективный афронт – 28 из них подписали рапорт великому князю Михаилу Николаевичу, всегда отстаивавшему благородство в своей епархии. Они заявили: «Просим дать удовлетворение нашим воинским и нравственным чувствам, глубоко и тяжко поруганным».
После расследования ушли в отставку начальник артиллерии корпуса и ненавистный командир 2-й артиллерийской, а Проходимца-подполковника выгнали со службы. Офицеры за незаконный коллективный рапорт отделались лишь выговорами.
Новый командир бригады генерал Завацкий был отличным строевиком, а воспитывал своим примером. Однажды он вместо проспавшего поручика провел его занятия, ни слова не сказав начальнику того. В другой батарее произвел учения при орудиях, о которых тут почти забыли. Прибежавшего запыхавшимся командира любезно успокоил:
– Мне нетрудно, я по утрам свободен.
После такого самый беспутный офицеришко стал являться на занятия минута в минуту. Карточный штос, царивший где только не присаживались офицеры, вывелся, как только Завацкий сказал:
– Я никогда не позволю себе аттестовать на батарею офицера, ведущего азартную игру.
Бригадный искоренял «помещичью психологию» некоторых командиров батарей, смотревших на них как на свое имение. А главное, перестал сажать офицеров на гауптвахту.
Это дорогого стоило. Позорные аресты офицеров за маловажные служебные проступки широко применялись в войсках. Но основатель регулярной армии Петр Великий приказывал: «Всех офицеров без воинского суда не арестовать, кроме изменных дел». Таким рыцарским понятием об офицерской среде славился и старый командир 20-го корпуса генерал Мевес. Он говорил:
– Арест на гауптвахту – высшая обида личности, обида званию нашему. Признаю только выговор начальника и воздействие товарищей. Если же эти меры не действуют, то офицер не годен, и его нужно удалить.
Вслед за Мевесом генерал Завацкий вовсе не накладывал дисциплинарных взысканий. Он только приглашал на беседу, после которой один из провинившихся рассказывал:
– Легче бы сесть на гауптвахту… Бригадный непередаваем. В безупречно корректной форме он за час доказывает, что ты тунеядец или держишься не вполне правильного взгляда на офицерское звание.
Деникин был назначен старшим офицером и заведующим хозяйством в батарею подполковника Покровского. Тот был отличный артиллерист и опытнейший хозяйственник. Навыки по войсковому хозяйству очень пригодятся потом Деникину. Как правило, генштабисты-командиры совершенно не знали этой области и поневоле зависели от небескорыстных интендантов.
Вскоре Деникин выдвинулся по тактике и маневрированию в бригаде в авторитеты. Его фиаско с причислением в Генштаб не уронило капитана среди однополчан. Деникина выбрали членом бригадного суда чести и председателем распорядительного комитета бригадного Собрания.
Однажды в Белу приехал офицер Генштаба для проверки тактических знаний артиллеристов. Он был бывшим однокурсником Деникина. Проверяющий стал задавать вопросы, в том числе и Деникину. Приказал всем явиться вечером в офицерское собрание для его резюме… Командир дивизиона возмутился такой бестактностью к Деникину и приказал ему туда не ходить. А молодежь в собрании, молчаливо выслушав замечания генштабиста, обрушилась на него за капитана.
Все прекрасно на уровне городка Белы. Деникина по-прежнему тянут в самые интеллигентные гостиные, теплы и вечера в семье Чиж. Но тяжелы для него ночи, и Деникин всерьез берется за писательское перо.
После первой публикации в «Разведчике» Деникин – И. Ночин выступал там с очерками из армейской жизни. Теперь он начал сотрудничать и в единственной газете, обслуживающей русскую Польшу, – «Варшавский дневник». В своих «Армейских заметках» хлестко рисовал негативные стороны военного быта, отсталость многих из командного состава. Под постоянной опасностью дисциплинарных притеснений Деникин писал невзирая на лица.
Много шума наделал один фельетон. В нем Деникин врезался в самую гущу окружающей жизни. Под вымышленными именами он сатирически осветил «вендетту» местного дельца Финкельштейна первому богачу Белы Пижицу. Оба они наживались на арендах и подрядах военному ведомству, но Финкельштейн не выдержал конкуренции и разорился. Пижиц стал монополистом на всю губернию, потому что успешнее подмазывал взятками губернатора и штабистов округа.
Когда сына Пижица Лейзера стали «забривать» в солдаты, отец привычно роздал «денежные подарки» членам Вельского военного присутствия. И Лейзера незамедлительно признали негодным по слабому зрению. Это должна была утвердить особая военно-медицинская комиссия в Варшаве. Но и ее председателя купить было нетрудно, так что Пижиц невозмутимо собрался к нему на прием.
В этот момент и дождался своего часа Финкельштейн. Он опередил Пижица в Варшаве. Заявился домой к председателю комиссии, представился Пижицем, отцом призывника Лейзера, начал нагло торговаться. Специально наговорил возмутительное. И даже падкий на дары председатель вытолкал его за дверь. И когда на следующий день попросился к тому на прием настоящий Пижиц, председатель приказал секретарю не пускать его на порог. Так молодой Лейзер Пижиц загремел в один из полков Сибири.
После появления газетного фельетона Пижиц полмесяца не выходил из дому. С Деникиным перестали здороваться члены Вельской призывной комиссии, а ее начальник немедленно перевелся в другой город. В негодовании «писакой» были губернатор и варшавское военное чиновничество…
В ту ненастную осеннюю ночь 1901 года Деникину долго не спалось. Ему захотелось полностью отвести душу. Капитан положил перед собой чистый лист бумаги и начал личное письмо «Алексею Николаевичу Куропаткину»:
«А с вами мне говорить трудно». С такими словами обратились ко мне Вы, Ваше превосходительство, когда-то на приеме офицеров выпускного курса Академии. И мне было трудно говорить с Вами. Но с тех пор прошло два года, страсти улеглись, сердце поуспокоилось, и я могу теперь спокойно рассказать Вам всю правду о том, что было…»
Деникин изложил свою историю со всеми подоплеками. Запечатал письмо и отправил. Ответа на него не ждал.
Как раз перед Новым годом Деникину вдруг вручили телеграмму из Варшавы. Он не поверил своим глазам, она адресовалась: «Причисленному к Генеральному штабу капитану Деникину»! Он непослушными пальцами вскрыл ее – там были поздравления о зачислении его в генштабисты…
Не писарским оказалось понятие чести у боевого генерала Куропаткина. Он захотел взглянуть на происшедшее не только глазами генерала Сухотина, которого с начальников Академии уже сняли и отправили дослуживать из Петербурга. Получив письмо Деникина, военный министр не постеснялся направить частное послание ему на заключение в Академию. Конференция Академии, как и когда-то по всей четверке обойденных, подтвердила неправоту к Деникину.
На ближайшей аудиенции у государя Куропаткин отрапортовал:
– Выражаю сожаление, что поступил несправедливо. Испрашиваю повеление вашего величества на причисление капитана Деникина к Генеральному штабу.
В 1902 году капитан Деникин продел под правый погон аксельбант офицера Генштаба. Когда-то он был отличительным знаком только у адъютантов. У них один из металлических наконечников аксельбанта поначалу служил просто карандашом для записи распоряжений. Давно уж особый серебряный аксельбант «академиков» являлся лишь декоративным отличием, как и золотой у офицеров придворных званий. Но сколько карандашей и перьев исписал Антон Деникин, чтобы его аксельбант был подлинно «ученым»!
Деникин выстоял в своем первом офицерском испытании на волю и выносливость. Другое дело, что с таким упрямством и «вездеходностью» дворянин, например, стараться не стал. Но провинциал Деникин был сыном фельдфебеля, «добывшего» майора, и светским условностям чужд. В этой виктории он невольно воплотил девиз офицеров Генерального штаба:
«Больше быть, чем казаться!»