Ницца
Кондуктор, взяв два с половиной франка «пур буар», хоть и дал слово не впускать никого в купе, где сидели Ивановы и Конурин, но слова своего не сдержал. На одной из следующих же станций спавший на диване Конурин почувствовал, что его кто-то трогает за ногу. Он открыл глаза, Перед ним стоял мрачного вида господин с двумя ручными чемоданами и говорил:
– Je vous prie, monsieur…
Он поднимал чемоданы, чтобы положить их в сетку.
– Послушайте… Тут нельзя… Тут занято… Тут откуплено!.. – закричал Конурин. – Кондуктор! Где кондуктор?
Пассажир продолжал говорить что-то по-французски и, положив чемоданы в сетку, садился Конурину на ноги. Конурину поневоле пришлось отдернуть ноги.
– Глафира Семеновна! Да что же это такое с нами делают! Скажите вы этому олуху по-французски, что здесь занято! – будил он Глафиру Семеновну, а между тем схватил пассажира за плечо и говорил: – Мусью… Так не делается. На ноги садиться не велено. Выходи.
Тот упрямился и даже оттолкнул руку Конурина. Глафира Семеновна проснулась и не сразу поняла, в чем дело.
– Позовите же кондуктора. Пусть он его выпроводит, – сказала она Конурину.
– Матушка. Я без языка… Как я могу позвать, ежели ни слова по-французски!
– Кондуктер! Мосье кондуктер! – выглянула она в окошко.
Но в это время раздалась команда «en voitures», и поезд тронулся.
– Вот тебе и франко-русское единство! – бормотал Конурин. – Помилуйте, какое же это единство! «Вив ли Франс, вив Рюсси», взять полтора франка, обещать никого не пускать в вагон и вдруг, извольте видеть, эфиопа какого-то посадил! Это не единство, а свинство. А еще «вив Рюсси» сказал.
– Да уж это вив Рюсси-то я еще в Париже в ресторане «Бребан» испытал, – сказал тоже проснувшийся Николай Иванович. – И там гарсон сначала «вив Рюсси», а потом на шесть франков обсчитал.
Пассажир угрюмо сидел в купе и расправлял вынутую из кармана дорожную шапочку, чтобы надеть ее на голову вместо шляпы. Ехали по туннелю. Стук колес раздавался каким-то особенным гулом под сводами.
– Все туннели и туннели… – сказала Глафира Семеновна. – Выедем из туннеля, так надо будет открыть окно, а то душно здесь, – прибавила она и стала поднимать занавеску, которой было завешано окно.
– Из Ниццы Италия уж совсем недалеко.
– Ну а все-таки дальше, чем от Петербурга до Новгорода?
– Ах, как вы пристаете, Иван Кондратьич! Ей-ей, не знаю.
– И ты, Николай Иванович, тоже не знаешь? – обратился Конурин к спутнику.
– Жена не знает, так уж почем же мне-то знать! Я человек темный. Я по географии-то только моря да реки учил, а до городов не дошел, – отвечал Николай Иванович.
Конурин покачал головой.
– Скажи на милость, никто из нас ничего не знает, а едем, – сказал он и, подождав немного, опять спросил: – Простите, голубушка… Я опять забыл… Как город-то, куда мы едем?..
– Ах, боже мой! В Ниццу, в Ниццу, – раздраженно произнесла, Глафира Семеновна.
– В Ниццу, в Ниццу… Ну, теперь авось не забуду. Не знаете, когда мы в нее приедем?
– Да на станции в Марселе говорили, что завтра рано утром.
– Утром… так… так… Вот тоже, чтобы и Марсель не забыть. Марсель, Марсель… А то ездил по городу, осматривал его и вдруг забыл, как он называется. Марсель, Марсель… Жена спросит дома, в каких городах побывал, а я не знаю, как их и назвать. Надо будет записать завтра себе на память. Марсель, Ницца… В Ниццу, стало быть, завтра утром… И наконец едем без пересадки. Так… Коли завтра утром, то теперь можно и основательно на покой залечь, – бормотал Конурин, поправил свою подушку и, зевая, стал укладываться спать.
Вынули из саквояжей свои небольшие дорожные шелковые подушечки и Николай Иванович, и Глафира Семеновна и тоже стали устраиваться на ночлег.
Конурин продолжал зевать.
– А что-то теперь у меня дома жена делает? – вспомнил он опять. – Поди, уж третий сон спит. Или нет… Что я… Вы говорите, Глафира Семеновна, что когда здесь на юге ночь, то у нас день?
– Да… вроде этого… – отвечала Глафира Семеновна.
– Второй час ночи, – посмотрел Конурин на часы. – Здесь второй час ночи, стало быть, в Петербурге…
– А там два часа дня… – подсказала Глафира Семеновна.
– Да ведь еще давеча вы мне говорили, часа два назад, что три часа дня было.
– Ну, стало быть, теперь в Петербурге пять часов вечера. Нельзя же так точно…
– А пять часов вечера, так она, пожалуй, после чаю в баню пошла. Сегодня день субботний, банный. Охо- хо-хо! А мы-то, грешники, здесь без бани сидим! – зевнул он еще раз и стал сопеть носом.
Засыпали и Николай Иванович с Глафирой Семеновной.
Но вот туннель кончился, мелькнул утренний рассвет, и глазам присутствующих представилась роскошная картина. Поезд шел по берегу моря. С неба глядела совсем уже побледневшая луна. На лазурной воде беловатыми точками мелькали парусные суда. По берегу то тут, то там росли пальмы, близ самой дороги по окраинам мелькали громадные агавы, разветвляя свои причудливые, рогатые, толстые листья, то одноцветно-зеленые, то с желтой каймой. Вот показалась красивая двухэтажная каменная вилла затейливой архитектуры и окруженная садиком, а в садике апельсинные деревья с золотистыми плодами, гигантские кактусы.
– Николай Иванович! Иван Кондратьич! Смотрите, вид-то какой! Да что же это мы? Да где же это мы? – воскликнула в восторге Глафира Семеновна. – Уж не попали ли мы прямо в Италию? Апельсины ведь это, апельсины растут.
– Да, настоящие апельсины, – отвечал Николай Иванович.
– И пальмы, пальмы. Даже латании. Такие латании, как в оранжереях или в зимнем саду в «Аркадии». Вот так штука! Господи Иисусе! Я не слышала, чтобы в Ницце могли быть такие растения. Право, уж не ошиблись ли мы как-нибудь поездом и не попали ли в Италию?
– Почем же я-то знаю, матушка! Ведь ты у нас француженка, ведь ты разговаривала.
– Да ведь кто ж их знает! Разговариваешь, разговариваешь с ними, а в конце концов все равно настоящим манером ничего не понимаешь. Смотри, смотри, целый лес пальм! Вот оказия, если мы ошиблись!
– Да не проспали ли мы эту самую Ниццу-то – вот что? – вмешался в разговор Иван Кондратьевич. – Ведь вы сказывали, что Италия-то за Ниццей. Ниццу проспали, а теперь в Италии.
– И ума приложить не могу! – разводила руками Глафира Семеновна, восторгаясь видами. – Смотрите, смотрите, скала-то какая и на ней домик. Да это декорация какая-то из балета.
– Совсем декорация… – согласился Иван Кондратьевич. – Театр – одно слово.
– Батюшки! Забор из кактусов. Целый забор из кактусов… – кричала Глафира Семеновна. – И лимонная роща. Целая лимонная роща. Нет, мы, наверное, в Италии.
– Проспали, стало быть, Ниццу! – сказал Иван Кондратьевич. – Ну, плевать на нее. В Италию приехали так в Италию, тем лучше, все-таки к дому ближе. А только что же я шарманщиков не вижу? Ведь в Италии, говорят, весь народ шарманщики. А тут вон уж идет народ, а без шарманок.
– Боже мой! И шляпы на мужиках итальянские, разбойничьи. Нет, мы положительно приехали в Италию, – продолжала Глафира Семеновна.
– Так спроси вон этого эфиопа-то, что к нам в купе давеча влез, чем сомневаться, – сказал Николай Иванович. – Он туточный, он, уж наверное, знает, куда мы приехали.
Глафира Семеновна откашлялась и начала:
– Монсье… се Итали? – кивнула она в окошко. – У сон ну апрезан?
– Tout de suite nous serons à Cannes, madame… – отвечал пассажир, осклабившись в легкую улыбку и приподнимая свою дорожную шапочку.
– Ну что? Проспали Ниццу? – спрашивает Николай Иванович жену.
– Постой… Ничего не понимаю. Надо еще спросить. Ну а Ницца, монсье? Нис? Ну завон дорми и не савон рьян… Нис… Ну закон пассе Нис?
– О, non, madame. А Nice nous serons à six heures du matin.
– Слава богу, не проехали! – произнесла Глафира Семеновна. – Фу, как я давеча испугалась.
– Да ты спроси, Глаша, хорошенько.
– Мэ се не па Итали? – снова обратилась Глафира Семеновна к пассажиру.
– Non, non, madame. Soyez tranquille. L’Italie c’est encore loin.
– Мерси, монсье. Нет, нет, не проехали. В Ницце мы будем в шесть часов утра. А только скажите на милость, какой здесь климат! Совсем Италия. Пальмы, апельсины, лимоны, кактусы. Да и лица-то итальянские. Вон мужик идет. Совсем итальянец…
– Без шарманки, так, значит, не итальянец, – заметил Конурин.
– Молчите, Иван Кондратьич! Ну что вы понимаете! Дальше своего Пошехонья из Петербурга никуда не выезжали, никакой книжки о загранице не читали, откуда же вам знать об Италии! – огрызнулась Глафира Семеновна и продолжила восторгаться природой и видами: – Водопад! Водопад! Николай Иваныч, смотри, какой водопад бьет из скалы!
А с моря между тем поднималось красное зарево восходящего солнца и отражалось пурпуром в синеве спокойных величественных вод. Начиналось ясное, светлое, безоблачное утро. Из открытого окна вагона веяло свежим, живительным воздухом.
– Ах, как здесь хорошо! Вот хорошо-то! – невольно восклицала Глафира Семеновна.
– Да, недаром сюда наши баре русские денежки возят, – отвечал Николай Иванович.
– Cannes! – возгласил кондуктор, когда остановились на станции.
Поезд опять тронулся, и дальше пошли виды еще красивее, еще декоративнее. Солнце уже взошло и золотило своими лучами все окружающее. Справа синело море с вылезающими из него по берегу громадными скалами, слева чередовались виллы, виллы без конца, самой прихотливой архитектуры и окруженные богатейшей растительностью. Повсюду розовыми цветками цвел миндаль, как бы покрытый белым пухом, стояли цветущие вишневые деревья.
– Господи боже мой! И это в половине-то марта! – воскликнул Николай Иванович. – А у нас под Питеромто что теперь! Снег на полтора аршина и еще великолепный, поди, санный путь.
Проехали Грасс. Опять справа море и слева виллы без конца, прилепленные почти к отвесным скалам. Наконец поезд опять въехал в туннель, пробежал по нем несколько минут и выскочил на широкую поляну. Виднелся город. Еще минут пять, и паровоз стал убавлять пары. Въезжали в обширный крытый вокзал и наконец остановились.
– Nice! – закричали кондукторы.
– Ницца… – повторила Глафира Семеновна и стала собирать свой багаж.