Хитрый Ванька
Иногда устаешь от волнового наката, бьющего в волжские берега, пенящихся тяжелых валов в бесконечных далях водохранилища, гудения лодочных моторов в протоках, беспокойного неба, прожилистого от белесых облаков, гонимых долгими ветрами. Устаешь от уколов озерных окуней-недоростков, монотонно хватающих крутящуюся обманку или фальшивую силиконовую рыбку. Все это уже было неоднократно, и исчезает тайна, заставляющая дрожать руки в необъяснимом азартном возбуждении. Глаза привыкают к знакомым ландшафтам, и росистые зори теряют свои краски и запахи. И тогда возвращаешься к бесхитростной поплавочной аксаковской ловле где-нибудь на малой речушке, миловидной, как все незатейливые сельские пейзажи.
Мы искали пруд, легендарный пруд, где, по рассказам аборигенов, отчаянно клевал медный карась. Наш экипаж – это я и сын Иван, настороженно, словно зверек, замерший на сиденье, устроенном на раме спортивного велосипеда. Мы неслись в закат и обгоняли всех попутных велосипедистов. И сын этим гордился, поскольку работал «мотором»: гудел, брынчал губами, взвывал на подъемах, как некий натруженный двигатель внутреннего сгорания. Солнце падало в луга, пахло душисто цветочным на вечерней росе настоем и первой скошенной увядающей травой. Теплый ветер порывами приходил с юга, путался в волосах и останавливал велосипед. Но мы уже неслись с горы, и тогда «мотор» довольно урчал, словно котенок из львиного прайда.
– Пап, смотри, дельтоплан! – забывает вдруг свою бензомоторную роль Ванька и показывает рукой куда-то в луга. – И вертолет, смотри, вертолет маленький летит! – совсем уже в восторге задыхается сын.
Действительно, неподалеку зависает в восходящем потоке косое крыло с пилотом, но аппарат почему-то вдруг резко уходит в сторону, беспомощно чиркает по земле и садится на траву, словно бабочка с потертым и вялым крылом. А над дельтопланом кружит миниатюрный одноместный вертолет-автожир. В век реактивных лайнеров эти хрупкие мотыльки необычны и красивы. В них – моя детская ностальгическая мечта о небе, первый сколоченный гвоздями каркас, обтянутый матрасным полосатым сукном, купленным на медяки из копилки, отчаянный спуск на лыжах с крутой горы навстречу ветру, подъем на высоту человеческого роста, треск ломающихся брусков, а в результате – невыразимое чувство короткого полета и подвернутая нога…
Пруд мы нашли, но даже не размотали снасти. От дачных домов-коробок, словно жадные загребистые руки, тянулись к травянистой заводи скоросколоченные заборы. Этот захват земли до самого пруда не давал подойти к воде. Лишь на противоположной лесистой стороне проглядывался открытый участок, но место было болотистое, до тоскливости унылое, с чахлыми березками и падающим ельником.
– Ну, чего, Ванюха, домой? – показно бодрясь, спрашиваю сына, но вижу, как его глаза медленно наливаются слезами и краснеют. Он становится похожим на кролика.
– А в Комино? – сквозь слезы блеет Иван.
– Так до Комино отсюда километров пятнадцать. А педали ведь мне крутить.
Я, конечно, дразню сына. Нам с товарищами уже не раз приходилось забираться на велосипедах в дальние дали, случалось, всего на пару дней и за пятьдесят с гаком километров. И в этих путешествиях была своя прелесть: пение шин на асфальте, запахи живицы, багульника и теплой сосновой коры, тишина утра и эхо кукушки в борах, туман на росистом шоссе, напряжение мускулов. И мне хорошо оттого, что сыну важно не пропустить закат на реке, раз не удалось половить на пруду, захваченному собственниками.
Река млела в теплых луговых берегах, где стрекотали кузнечики и басили шмели. Плавился малек в вечерней устало-сонной воде, пуская круги, словно от мелкой мороси. Случалось, рыбки выплескивались поверху, когда в камышах кто-то начинал возиться и сочно чавкать. На этот шум из-под берега отзывалась старая лягва, и ее квакливое ворчание подхватывали многочисленные товарки, раздувающие щеки в теплой тине. Тогда над водой долго висел гортанный гомон и угасал в свисающих ивах.
Мы слышали от местных рыбаков, что в здешних ямах водится крупный карп, и то ли он не брал никакую насадку, то ли ловить его не умели, но тяжелые рыбины лишь дырявили сети местных жителей, попадаясь все же изредка в крепкие капроновые «путанки». Говорят, водится и крупный язь, но мне здесь рыбины тяжелее восьмисот граммов не попадались. Но и на такой улов мы с сыном не могли надеяться в этот раз, поскольку наши легкие карасевые снасти не годились для доночной ловли или для ловли в проводку. Да и не это было главное. Второй лишь раз в жизни сын брал в руки удочку. А в первый приход к реке его поплавок впустую топили нахальноглазые юркие чики-верховки и воровали насадку. Ванька в досаде хлестал по воде бамбуковой удочкой-коротышкой и наливал слезами глаза.
Забрасываем снасти рядышком, у береговых кувшинок. Но сказать «забрасываем» было бы, наверное, слишком сильно, поскольку Ванькин крючок с крутой манкой то цеплялся за кубышку, то попадал под куст. Еще и еще раз демонстрирую сыну, как забрасывать, и с удивлением чувствую досаду оттого, что некогда самому ловить… Уж не азарт ли меня взял из-за поклевок мелочи? И это после щук полупудовых (была и пудовая с гаком), окуней тяжелее двух килограммов, леща на три с лишком?! Да и мало ли было поймано крупной красивой рыбы? Опомнившись, помогаю сыну.
– Вот так отводи руку. И не леску вперед отбрасывай, а удилищем подавай. Оно спружинит и само забросит. Как вичкой комок глины.
– А как это?
Нет, они, наверное, уже не знают, что такое со свистом залепить хлестким ивовым прутиком катыш свежей глины куда-нибудь в поднебесье, в худшем случае – в окно…
Ну, вот и поплавок сына все чаще приводняется на полную длину лески. А вот уже и первая поклевка.
– Ура-а! – выбрасывает Ванька далеко в траву чику. Может быть, одну из тех самых, что обманывали его в первый раз. Пошло дело… Причем – немногим хуже, чем у меня. Но поскольку опарыша брать в руки он отказывался, то ловил большей частью верховку, редко – уклейку. У меня тоже шла не волжская сорога, но из спичечного коробка бы высунулась…
– Может, Ваньк, на окуня поохотимся?
– Давай! – загорается сын, но тут же поправляется. – Только отцеплять окуня сам будешь.
– Договорились, но первого поймаю я.
Поспорили с сыном. Насадили червей, приготовленных для хваленых карасей, и забросили снасти. Но как бы я ни хитрил, ловя и со дна, и в полводы, и, забрасывая, прикусив язык, точно в дальнее окошко среди кувшинок, первый окунь оказался Ванькин, а я тягал сорожек, почему-то забывших, что летом вкуснее мучное или опарыш. Не поймешь их…
– Бог в помощь, – послышалось откуда-то сверху. Там стояли два паренька. – Как рыбалка?
– Да, балуемся, – неопределенно мычу я с ужасом, что парни увидят мой улов взрослого человека.
– А можно тоже попробовать?
– Так мелочь же.
– Все равно интересно.
– Ну, валяйте вон его удочкой, а он поужинает пока.
Они по очереди с увлечением тягают мелкую рыбешку и отрываются с трудом лишь, когда сын не на шутку взбунтовался, дожевывая копченую колбасу.
– Да я и есть-то не хотел. Буду рыбачить!
– На, держи, рыбак, – нехотя возвращают снасть парни. – А мы пойдем сено грузить. Искупаться приходили, – почему-то объясняют они и уходят, так и не искупавшись…
Обратно мы неслись уже в ночь. В лица колко тыкалась мошка, ледяной туман лежал в росных низинах, где бродили, спотыкаясь о кочки, зачарованные коростели-дергуны. Заря давно опала за дальний лес, и теперь лишь отливала в высоком небе прозрачной зеленью, над которой в черном тяжелом бархате проглядывались звезды. Ночь, летняя ночь, пахнущая мокрыми лугами, свежим сеном и ромашкой, неслась нам навстречу. И не было ничего лучше этого быстрого ее скольжения в знобкой и неподвижной тишине. Сын, замерев, молча, глядел вперед. Его легкие волосы, пахнущие тем же сеном, щекотали мне подбородок, отдуваясь встречным потоком.
А дома Иван неожиданно заявил, что поймал больше меня… И это было бы правдой, если приплюсовать ту рыбу, которую ему наловили парни-косари. Но я не стал его переубеждать…