5
B коридоре неразборчиво и сипло орали, гремели мощами, стучали ногами по полу и изо всех сил хлопали дверью. Кто-то сказал: «Да, Черт возьми, да!.. Нет. Да держите же, сейчас все тут разнесет!..»
– И что самое главное, нельзя ни при каких обстоятельствах терять бдительности. Надо следить за языком, который все время норовит назвать Шарон Юлей, а Юлю Вирджинией. Не правда ли, схожесть имен примечательная? Очень легко можно схлопотать по физиономии. Это следующее. Впрочем, через какое-то время хождение по краю начинает терять вкус, но приучает к дисциплине… Хотите ся-энвич?
Помявшись, я предложил, испытывая обязывающую неловкость, выпить персикового соку. Когда мы разделались с самым большим персиком, Адвокат взял из пачки новый лист бумаги и принялся долго и смешно рассказывать, как опасно бывает не обращать совсем никакого внимания на слабый пол и какие это может иметь просто катастрофические последствия, когда начинают мстить за свою непривлекательность. Самым разумным в этом случае было бы, не вдаваясь в крайности, держаться на почтительном расстоянии от эпицентра вредоносных поползновений, уделяя зонам повышенного риска скрупулезно рассчитанное внимание, предусмотрительно отпуская во все стороны общеизвестные, общепринятые и общедоступные комплименты в обмен на долгую, здоровую и счастливую жизнь. …Стул был крепкий, темного дерева, выглаженный и отполированный, – немножко потерт в углах и чуточку сбит в промежностях, однако выглядевший тем не менее как нельзя лучше здесь в угрюмом ансамбле подозрительных ассоциаций и мрачных предчувствий. От прочей фурнитуры он отличался примерно так же, как объезженный добрый боевой конь отличается от стада диких кобылиц, массы стремительных недоеных лошадиных сил и все впустую. Я его оценил и кто-то явно сделал это еще раньше: отсутствие, как это бывает принято у стульев, какого бы то ни было намека на наличие подлокотников, замечательная резьба, вместительное седалище с довольно непривычным решением дизайна – плоскость прямоугольного сиденья с острыми углами была словно бы аккуратно вдавлена на глубину ступни, – прочно упиравшиеся в пол звериные лапки на каких-то, уже лишних, на мой взгляд, каблуках, скромный зелененький пуфик под задницу, но неожиданно высокая спинка с наитщательнейшим образом выполненным на ней тиснением и достаточно невзрачной графикой на тутмосскую тематику, – был он несколько жестковат в пояснице и заметно прямолинеен в тазу (пуфик то и дело устремлялся куда-то вперед, где поглубже, – так что все время хотелось лечь), этот стул, однако сейчас это был единственный предмет, который годился на нечто большее, чем просто на него смотреть: на нем можно было сидеть и даже раскачиваться. Пупырышек, думал я, раскачиваясь на стуле и вежливо улыбаясь в сторону стеллажей с книгами. То же мне: Нобель дер Вельт. Собеседник произносил много странных слов.
В данном случае мы чрезвычайно близки, объяснял он, пристально всматриваясь мне в лицо темными бессовестными глазками младенца. Я бы определил нас даже как единство предопределенностей. Пироги с одним общим содержанием.
Вытянув из пачки чистую бумагу, он принялся что-то чиркать. Я с сомнением глядел на его большие уши, одно из которых некогда было сломано бездарно поставленным, но тяжелым боковым ударом, на его прямой, совсем неплохо сохранившийся нос и чистые ухоженные пальцы молодого живописца. Он был непредсказуем. Еще один, с внезапной тоской подумалось мне. Пирог.
– Не исключено, – прервавшись, продолжал он с суровостью, уставившись в одну точку на столе, – что вас будут спрашивать не о том, о чем бы вам хотелось, чтобы вас спросили. И, возможно, совсем не о том, о чем обычно принято спрашивать в таких случаях. Не исключены беседы на отвлеченные темы. Придется потерпеть.
– Ни хрена себе, – сказал я. – Я боли боюсь.
– Мы все ее боимся, – согласился Адвокат. – Каждый в меру своих сил. Не акцентируйтесь сейчас на этом. Интенсивные меры воздействия в процессе дознания здесь достаточно редки. Правда, это не делает их более привлекательными. Давайте не будем во всем видеть одну только мрачную сторону. Притчи возможны. Дискуссии желательны. С анекдотами осторожнее. У всех специфическое чувство юмора. И я категорически настаиваю: никаких иллюзий насчет того, что должно было бы произойти, но по каким-то причинам не состоялось. Вы меня понимаете? Присяжный народ, между нами, какой-то странный пошел: все на одну морду, похожие, неподвижные, молчаливые, как и не живые совсем… – Он оторвал глаза от стола и взглянул на меня пронизывающе. – Но я не мог бы рекомендовать вам подвергать верность каких бы то ни было домыслов проверке. Возможно, они в самом деле там будут использоваться в таком качестве, и это нас не касается, это не нашего с вами ума дело. Критиковать много можно и нужно, здесь это любят. Опережайте формой концепцию – здесь это ценят… – Адвокат затолкал за отглаженный отворот белой рубашки указательный палец, темный на сгибах, мозолистосуставный и коротко остриженный. Потом он откинулся в кресле. – Думайте, что и как сказать. Со сдержанностью. Негромко. И как можно меньше движений. Всякого рода объятия, бега и прыжки в длину. И упаси вас предусмотрительность начать во время выступления кашлять, это может быть неверно истолковано. Это по поводу того, что можно. Предпочтительно также пальцы рук собрать в кулак, это допускается, это – адекватно, это – симптоматично, – он собрал пальцы руки в кулак, – главное, не забывайте, что здесь вас не ждали и вообще. Тут вам не дилетанты какие-нибудь, не кроткое и на все согласное содружество какой-нибудь инквизиции.
– ФСС, – с прежним неприятным чувством пробормотал я. – Филиал Страшного Суда.
«…Увидимся приблизительно, скажем, без пяти девять, – забубнили в коридоре. – Как – нормально?»
Ничего себе приблизительность, пронеслось у меня в голове.
– И ничего смешного тут нет. Именно филиал. На кооперативных началах, если угодно.
Адвокат продолжал смотреть на меня строго и непредвзято. Вынув палец из-за ворота, он внезапно подался вперед, похлопал меня по руке и размягченным голосом попросил:
– А сказки будете рассказывать дома – своей бабушке. Это, – он, не глядя, приподнял мои тезисы за ушко и подержал несколько времени, – оставьте у себя и больше никому не показывайте.
Мне здесь нравилось все меньше и меньше.
Адвокат снова задумчиво подергал за ручку ящик стола.
– Я в таких случаях утешаю себя мыслью, что чем глубже ищешь, тем лучше находишь.
Он выглядел по-настоящему озадаченным.
– Теперь коснемся судьбы вашего будущего. Воспринимайте меня не более чем и.о. судебного логографа. Вам, несомненно, известно, что такое есть в сложившихся обстоятельствах и.о. судебного логографа? Вот и воспринимайте. В мыслях я буду с вами. Защищаться будете, разумеется, один – как у древних греков, тут это любят: с помпой, с чтением стихов, распитием напитков, симпосием и прочим сопутствующим безобразием. Как я уже имел случай пояснить выше, когда предусмотрительно судят не столько за то, что совершено, но скорее за то, что с высокой степенью вероятности готово произойти и потому, понятно, может уже с полным правом считаться, так сказать, фактом де-юре, остается только плясать. Поймите правильно, я сам не восторге от того, через что вам придется пройти, но когда правила устанавливают обстоятельства такого уровня, нужно быть реалистом. А, боюсь, это самое последнее, что вы умеете делать.
Я совсем было настроился брюзжать, но передумал. В конце концов, он сидел по другую сторону стола, а не я.
Томно поводив широким плечом, он невероятным усилием вывернул наружу пальцы рук, с хрустом потягиваясь, запрокидывая голову и единым взором охватывая верхние полки.
– Ибо ни один проступок, ни одно преступление не должно остаться без трезвого и непредвзятого внимания. Если вы недоуменно спросите: да, но причем здесь я? – я вам ничего не отвечу. В том состоит природная закономерность, вы меня понимаете? Снимайте носки.
Глаза собеседника лучились доброжелательностью.
Я провернул в голове серию из возможных вопросов и ответов и начал стягивать правый носок; собеседник оказал мне внимание, немедленно нависнув над столом, упираясь в мои тезисы кулаком, двумя пальцами другой руки придерживая очки за массивную роговую оправу, чуть-чуть приподнимая и отводя в сторону мизинчик.
– Что вам доступно?
Отведя одну дужку и совершив головой незаконченное вращательное движение, он снял очки.
– Что вы видите?
Я некоторое время помигивал, разглядывая, смутно уставясь на побледневший свод ступни, тихонько сгибая и разгибая пальцы и не чувствуя ничего, кроме приступа нового раздражения. Какое-то издевательство. Вместо ожидаемой припухлости на пятке оказалось едва заметное, оскорбительно невзрачное покраснение, которое довольно ощутимо жгло и за которое было неловко перед самим собой.
– А что нужно видеть?
– Лично мне видно на вашей пятке мозолистое уплотнение в процессе формирования и предвосхищенный заусенец. – Он легким профессорским жестом коснулся моей пятки кончиком дужки. – Взгляните внимательнее, вот тут…
Он вновь повалился в свое кресло и принялся рыться в бумагах. Следовало, приглядевшись, согласиться, что некоторый заусенец, я бы даже сказал, некоторое воспоминание о будущем заусенце, безусловно, имело место.
– Да, да, да, – сказал я, чтобы что-то сказать. – И какого Черта он здесь делает?
– Дело не только и не столько в особенностях вашей пятки. Для наглядности можно было взять все, что угодно. – Он с шумом перетряхивал на столе книги и бумагу. – Скажем, заусенец на пальце вашей руки… – На крепкой спортивной шее Адвоката проступила багровая пульсирующая жилка. Приосанясь и уйдя глубже, он покачался в мягком сиденье, выполнил ряд новых поступательных перемещений корпусом и, стиснув зубы, с грохотом извлек из каменных недр ящик. – Вы следите за моей мыслью?
– Да, – сказал я. – Очень.
– Что – очень? – не понял Адвокат. Его озабоченный глянцевый глаз выглядывал из-за края стола.
– В смысле, согласен, – сказал я. – Вы там уже смотрели.
Он снова скрылся из виду, пробормотав из-под стола: «Разве?» – и какое-то время его было не слышно и не видно. Из камина прижаривало уже ощутимо. За портьерой что-то очень негромко шуршало, несло ночной свежестью, словно было распахнуто окно и стояла ночь. Ко мне в гости вскоре пришло, сладко жмурясь, принюхиваясь и шевеля длинными серебристыми усами, странное пухлощекое создание с помятым со сна личиком, пушистое, кошачье и пронзительно глазастое, мы сразу понравились друг другу, и енот решил вскоре перебраться спать в мое кресло. В коридоре забегали сильнее. Там уже наблюдался просто какой-то всеобщий ажиотаж, повсеместный подъем и воодушевление на момент внезапного взрывоопасного положения.
– Так вот, – сказал Адвокат. Показалось его потемневшее от прилива крови лицо. – Он был запрограммирован самим образом вашего поведения. Еще раньше оно, поведение, было запрограммировано вашими генами, воспитанием, влиянием окружения и прочая, которые были предрешены уже задолго до своего возникновения. В том ключе, что их, в свою очередь, предопределяла логика космогонии, они были заданы в силу внешних обстоятельств космического характера со своей, строго закономерной, исторической подоплекой, обстоятельства которые, как и все остальное, намертво сцементированы необычайно прочным материалом – случаем, тем же самым роковым образом имеющим свою программность, проистекающую из самой логики событий…
– Вы «состояние» пропустили, – сказал я.
– Какое состояние? – после небольшой заминки спросил Адвокат.
– Состояние формообразования, по-моему, – ответил я.
– Так, – сказал Адвокат. – Он был настроен очень серьезно. – Формы чего? Я что-то начинаю терять нить…
Я подумал.
– Знаете, там было что-то от пяты диплодоков и космических обстоятельств на определенный промежуток времени с безобразным положением чего-то еще. – Во всяком случае, за «состояние» я ручаюсь.
– Ну, – кивнул Адвокат. – А я что сказал?
– Вы успели сказать, чем предопределяется форма, а про «состояние» формы не сказали.
– Так, – сказал Адвокат. – А вы не помните, что там у нас было до того?
Я добросовестно порылся в памяти, но кроме больших умытых персиков в ней ничего не было.
– До того у нас была теория Большого Взрыва, – сказал я, твердо глядя в лицо собеседнику. – Но это задолго до того. Вы еще говорили об его историческом значении.
– Так… – Адвокат помолчал. Казалось, его воображение было чем-то неприятно поражено. – Так, – повторил он. – Давайте по порядку.
– Давайте, – согласился я, усаживаясь удобнее.
– Попробуем еще раз пройти по всей логической цепочке рассуждений, придерживаясь только фактов и ничего, кроме фактов.
– Только фактов, – поддержал я. Серьезность обстановки передалась мне.
– Во-первых, что мы имеем. Заусенец. Это такой факт, что в его основание я готов поставить благополучие Вселенной.
– Логично, – согласился я.
– Идем дальше…
– Минуту, – прервал я его. – Это стоит записать. А то мы снова что-нибудь потеряем. А так у нас будет все на руках…
– Так я же вам рассказываю. – Адвокат смотрел на меня широко раскрытыми холодными глазами убийцы. – Как раз для этих целей и предусмотрен карандаш. Именно для этих целей. То, что есть, просто не той квалификации.
– Средства должны оправдывать цели, – ответил я. – Берите то, что есть, – сказал я ему твердо. – Подойдет в первом приближении, ни на чем не настаивая…
Какое-то время Адвокат смотрел на меня, потом в лице его что-то изменилось. Он явно оценивал новый поворот со всех возможных сторон и ракурсов. С затравленным видом, словно идя на крайний шаг, все последствия которого будут разгребать поколения, идущие следом, он взял чистый лист бумаги.
– Загибайте пальцы, – деловито потребовал я. Теперь я тоже был настроен решительно. – Исходный факт: заусенец. Раз. Предопределен поведением. Два. Поведение предопределено генами, воспитанием и окружением. Три. Предопределены логикой космогонии, внешними обстоятельствами (космического характера). Сцементированы логикой событий. другими словами, сокращая всю цепь умозаключений до первого и последнего компонента, имеем: Заусенец на пятке предопределила логика обстоятельств.
Адвокат, закончив быстро писать, озабоченно произнес:
– Вы про случай забыли.
Я улыбнулся.
– Совсем другое дело, правда?
Адвокат что-то напряженно подсчитывал, покусывая губы. Потом поднял на меня глаза.
– Я не вижу здесь «состояния», про которое вы говорили, – сказал он. – Ни того, чем определяется форма, ни состояния.
Я взял у него из рук лист бумаги. Их там, действительно, не было.
– Вы что, обвиняете меня в подтасовке фактов? – спросил я прямо.
– Нет, нет, – всполошился Адвокат. – Элемент здорового конструктивного скепсиса всегда приветствуется. То есть какой из всего этого можно сделать вывод?
– Что мой заусенец на мозоли был запрограммирован на стадии зарождения Большого Взрыва что-то около полутора десятка миллиардов лет назад. Вы мне про детерминизм фатализма, что ли, хотите рассказать?
– Я пытаюсь поднять вам шанс остаться в живых. Но с вашим скепсисом, видит небо, это действительно непросто сделать.
– Честно говоря, я не вижу тут большой области приложения сил. Если данное учреждение оперирует категориями Большого Взрыва, то я вообще не вижу, на что тут можно надеяться.
– Сейчас не время предаваться отчаянью, – сказал Адвокат строго. – Я только сказал, что ни одно преступление не должно оставаться без компетентного внимания, давайте не будем подменять понятия.
– Давайте. – Этот Филиал хорошо устроился. Я все еще сидел с босой пяткой и носком в руке, а там уже все решили.
– Вы не понимаете главного, – Адвокат осматривал поверхность стола, словно видел впервые. – Хотя это очевидно для непредвзятого глаза. Здесь никому нет дела до того, что вы совершали или собирались совершить, но в последний момент передумали, это не входит в компетенцию данного предприятия. Вы явно исходите из каких-то своих, взлелеянных на совсем других землях и под совсем другими звездами предубеждений, и это может плохо кончиться. Рассказать вам, что такое настоящий фатализм?
Я приготовился слушать.
– Прошу вас.
Мне не то чтобы было интересно, но когда тебя заранее хоронят, даже не причесав и еще толком не зная, за что, всегда стоит послушать.
– Кирпич с хорошим ускорением опускается на хрупкий стакан, оставленный на подоконнике. За то время, пока он к нему направляется, все уже для себя решив и ни на что не отвлекаясь, можно принять во внимание тысячу причин, в силу которых они не встретятся, что как раз в ту самую секунду упадет астероид, что случится землетрясение, которое нарушит планы кирпича, изменит его траекторию, и вместо встречи с посудой он вылетит в окно. Но можно этого не делать. Не принимать во внимание ничего, а исходить из того, что такой контакт неизбежен. То есть уже практически состоялся. Не мороча голову людям теорией вероятностей.
Вы и есть тот самый кирпич. Преступное деяние с высокой степенью вероятности здесь относят к такому событию, равному единице.
– Если есть вероятность события – некоего преступления, на которое я при определенных обстоятельствах как бы буду готов пойти с вероятностью, достаточно высокой, то такое событие рассматривается как достоверное. – Местный прагматизм действительно убивал. – А тут и с теорией вероятностей знакомы?
– Нет, но тут много над ней думали. – Адвокат с вытянувшимся лицом продолжал пялиться на поверхность стола. Он никак не мог пережить потерю рабочего инструмента. – Вот небольшой исторический экскурс. Идеализм противоречил себе на каждом шагу, вконец заврался, и чтобы не попадать в неловкое положение, здесь никто его никогда всерьез не воспринимал. А так льстящий самолюбию материализм со своей свободой – сплошная хроническая недостаточность информации. Разновидность веры то есть. «Течение истории не может быть предопределено в силу привходящих случайностей». Что делать с кирпичом, если «случайности» предрешены уже самой логикой событий и вполне материальными законами? Возможностей, говорят, много и они будто бы как-то зависят от сознательного выбора мотивов и целей. Исход, положим, и стохастичен, но механизм вероятности умеет работать исключительно на результат. Эта возможность так же зависит от способности выбирать, как ваш заусенец – от вашей манеры ходить.
Я задумчиво перенес взгляд с одного книжного стеллажа на другой, со здоровенным, ведер на семь, аккуратно подсвеченным изнутри плоским аквариумом. Пожми плечами, сказал я себе.
Адвокат явно знал свое дело.
– И вот счастливо приходят к тому, что уже заранее предвкушали: к «свободе выбора». По причине ограниченности доступа ко всей информации возникает один и тот же устойчивый образ. «Свобода выбора».
Мне это больше не казалось забавным.
– Передо мной элементарная дилемма: верное или неверное решение. С целью поэкспериментировать я выбираю второе, несущее заведомо массу неприятностей. Это не будет говорить о том, что в том состоит результат моего сознательного решения, когда у меня была реальная возможность выбирать? – Я почувствовал, что мне надоела его манера быть всегда самым умным.
– Это будет говорить только о том, что в том состоит шаг вашей программы. Что бы вы ни выбрали – ваше единственно возможное решение. Строго говоря, с точки зрения программы не существует неверных решений, если сама она выполняется.
– А если нет?
– А вы когда-нибудь видели, чтобы вода была иначе, как мокрой? – если, разумеется, она не лед, не газ, не плазма, не нейтронная водица, не конденсат бозонов и прочее? Одно из явлений природы. К слову, согласно этому закону вырисовывается ряд забавных следствий. Боги, неутомимо пляшущие под дудку бездушной и косной природы, вынужденные программировать свои действия…
Честно говоря, я вообще не хотел напрягать себя и думать тут еще над этим. Господь, сосредоточенно гоняющий шарики кругом нуклонов, представлялся чем-то весьма охватистым, с широчайшим спектром возможностей, но каким-то уж совсем не от мира ceго, без всякого понимания и разумения – как у заурядного природного явления, поскольку ни на что другое его просто бы не хватило (согласно самой же общепринятой логике именитых и признанных деистов. Ну, посудите сами, структура только этого Млечного Пути, заурядной спиральной галактики в системе таких прочих составляет, по некоторым непроверенным данным, что-то около десяти и еще шестьдесят восемь нулей одних только элементарных частиц. И каждая норовит при этом что-нибудь сделать по-своему. Конечно, обычному нормальному человеку с улицы это не говорит ничего, но, чтобы как-то сориентироваться: если Землю взять, скажем, за плетенную мусорную корзинку для бумаг – десять и пятьдесят нулей собственных нейтронов и прочих мезон-адронов, тоже не фигура встать-сесть, – то Солнце в сравнении с ней пойдет уже за приличную мусорную свалку за городской чертой. Все равно получается много. Ну, остальное далее подразумевается: отдельные объекты ближайшего звездного окружения легко потянули бы объемами на сотни миллионов упомянутой звезды – скромной, в чем-то заурядной, но по-своему неповторимой. У нас тут сейчас в Галактике – …пусть будет биллион звезд. Таких галактик в нашей Сверхгалактике, обычной единице обозримой на сегодняшний день вселенной, – миллионы галактик. Я это все к тому, что куда ж деть эти один и восемьдесят нулей без чуткой, заботливой, отеческой руки. Любому здравомыслящему человеку с улицы подумать только даже станет не по себе – пустить все это дело на самотек.).
Конец ознакомительного фрагмента.