4
– Что у вас за вид? – спросил Адвокат, поджав губы.
На багрово-алом огненном фоне, на крохотном журнальном столике позади четкого темного иезуитского профиля на серебряном блюде в форме раздавленной раковины с глубин моря покоились несколько мощных, самой наиприятнейшей наружности умытых персиков и один бледненький лимончик. Пошел к Черту, подумал я. Тебя только тут не хватало со своими замечаниями. Мягкий свет зеленой лампы бил прямо в лицо.
– Оступился, – сказал я. – Прошу извинить.
– Здесь не рекомендуется оступаться, – строго сказал Адвокат. – Здесь следует всемерно глядеть под ноги. Должен заметить: я не доволен.
Он не доволен, думал я, сидя в старом нестерпимо скрипевшем кресле, вероятно, еще эпохи маршала Монтгомери, возле широкого стола и наблюдая за тем, как слипшаяся после приветствия кисть восстанавливает привычную окраску. Было впечатление, словно подержался за связку разводных ключей. Ваятель, говорят. Узнать бы, что он там ваяет. Я не выдержал и вновь, придерживаясь за подлокотники, украдкой поерзал в кресле, которому давно уже было пора на заслуженный отдых. Оно не могло предназначаться для сидения. Оно предназначалось для чего угодно, только не для сидения, об этом надлежало заявить сразу же и во всеуслышанье, но я только с напряженным вниманием прислушивался, когда же оно, наконец, в последний раз треснет и развалится. Из-под сиденья, синея, выглядывал краешек небольшого полиэтиленового тазика. Я посмотрел на легкое печатное устройство с программным управлением, занимавшее дальний угол необъятного стола, и представил себе, как хозяин в жару, в несусветную душную летнюю ночь придвигает кресло ближе, усаживается и начинает работать: строгий, неприступный, в любимых просторных белых трусах, погрузив истомленные натруженные за долгий день ноги в холодную соленую морскую воду, бегая пальцами и глядя прямо перед собой. Аппарат с треском рассыпает длинные пулеметные очереди, дело ускоренными темпами продвигается к запланированному финалу.
Далеко-далеко в коридоре гуляли, словно разносимые сквозняком, обрывки каких-то переохлажденных визгов, неторопливые стенания, изредка возникал какой-то неясный гул, будто где-то, не очень далеко, начинало шуметь море. За дверью стремительно нарождалось некое перешептывание, которое монотонностью своей перекрывло влажные голоса: пришлепывание, шорохи, все выше, все чаще – почти скороговоркой, на которые уже стремительно накладывался ясный и светлый, стеклянно тонкостенный звон роняемого («Все-таки не то это, скотоведы мои…»), в тот же момент заглушаемое равнодушными сухими длинными шагами: ближе, еще ближе, сухой стук сменялся протяжно-тоскливыми реверберациями, стеклянным стоном – и тишина…
Адвокат, – весь в домашнем, по-простому, в шлепанцах на скромный носок, – подвигавшись у стеллажей с книгами, повернул ко мне лицо и принялся смотреть на меня пристально и оценивающе. «Вы подготовили апологию?» – спросил он. Над его посеребренным лунным светом, аккуратно причесанным черепом с полки с той же холодностью глядела в моем направлении прехорошенькая киска. Мускулистая выправка и дымчатая голубая шерстка выдавали в ней еще одного аристократа. Мне показалось, что он был уверен, что я скажу «нет». «Да», – сказал я. Я вытащил из кармана уже весьма помятый, но, к счастью, почти сухой листочек, тщательно разгладил его на колене двумя ладонями и представил в развернутом виде. Перестав сверлить меня взглядом, Адвокат уселся в свое кресло и неприязненно оглядел поверхность стола; он отодвинул локтем тронутую карандашом бумагу, двумя пальцами приподнял листок за кончик и, заранее сморщившись, стал смотреть сквозь него на свет. «Тезисы», – сказал я, твердо глядя ему в глаза. Адвокат покачал головой. «Вы что, его через задницу пропустили?» Я промолчал. В камине у меня за спиной пискнуло, мягко шурша осыпалось и загудело сильнее. «Вы хоть сами иногда читаете, что пишете?» – спросил Адвокат с горечью. Говорить не хотелось. Взять за галстук, подумал я. Поправить. Эт-то мне еще… «Это вы читаете, – сказал я. – У меня на это нет времени. Для справки: к вам непросто добраться».
Хозяин с прежним неприятным выражением бросил взгляд налево, где на краю стола был закреплен некий приборчик в одно узкое отверстие, бросил взгляд направо, где тихо ждали своей очереди бумага и стопка книг без названия и стаканчик с карандашами, и заглянул под папку. Тихий кабинет был уютен и сумрачен. Стол, стул, топчан под ненастоящей тигровой шкурой Книги до потолка. Ковры на полу и тяжелая черная портьера на стене. Здесь можно было жить. Картина. Мягкие кресла. Картина была непонятная, но хорошая. Пара больших мягких кресел времен длинных ножей и декольте напротив роскошного небольшого камина. Я долго присматривался и приглядывался, вытянув шею, выясняя, что же это там такое в одном из кресел, самом дальнем от меня, могло быть, и пришел к выводу, что более всего это напоминало разомлевшего в тепле откормленного кошачьего енота, весьма редкого на этих высотах мысли, щекастого и ляжкастого, возлежавшего кверху превосходно развитым светлым брюшком. Кресло имело счастье располагаться возле самого камина, и ему, по всему, было там хорошо.
Во тьме за приоткрытой дверью смежной комнаты гостиной угадывались хмуро поблескивающий сталью рукомойник и кухонный агрегат. Слегка беспокоили воспоминания грубый железный ухват на тусклом стояке, какие бывают в зубоврачебном кабинете, чтобы плеваться, и еще этот невнятный подозрительный медицинский душок. Странный деревянный стул с высоченной спинкой одиноко торчал в тени на отшибе, словно кого-то дожидаясь. Еще был большой железобетонный стол, вызывающий легкий озноб, ощущение неудобства и серой безысходности с желанием немедленно исповедаться: за ним явно работали, никого не оставляя в живых. Никогда не видел таких. И еще эта раздражающая манера собеседника при любых обстоятельствах оставаться в тени и его гестаповский ритуал принимать в кабинете с единственным стулом и единственной лампой – маленьким, злым зеленым прожектором, какое положение и позу ни принимай, бьющим исключительно в лицо… Далеко не таким доброжелательным виделось мне теперь это вместилище неведомых знаний и побуждений, равнодушных к любым белковым соединениям. Зябко мне было здесь. Зябко, тревожно и многообещающе. Меня не может интересовать ваш мыслительный аппарат, говорил Адвокат. В каком-то там абстрактном космическом смысле. Его фильтры, пропускная способность фильтров – что они пропускают и что они пропускать не желают ни при каких условиях, только это. Чудненько, продолжал он с суровостью. Информация, в конце концов, не делает проблемы, ее всегда можно купить, нет безгрешных – есть удачливые, это известно давно. И если хорошо покопаться, у каждого обнаружится масса интересного… Я очень скоро утерял нить и самым бессовестным образом даже не делал попыток ее найти. Я просто отдыхал.
Я встряхнулся, осоловело растирая лицо ладонями. Спать тут было нельзя. Но хотелось.
Вступительная часть явно затянулась. В ней на имя высшей инстанции излагалась разумная версия того, зачем я здесь и как здесь оказался. версия не то чтобы мне не нравилась но она имела ко мне такое же отношение, как средняя плотность материи во Вселенной. Впрочем, я и сам бы хотел услышать разумное объяснение, что я тут делал.
…Страсти доходят до такой точки, что Господа Предосудители готовы отбыть чуть ли не прямо на дом и по регламентированному пожеланию клиента от порога устроить тому пышное представление. С не всегда, правда, желательными для того последствиями, в том-то и дело. Но я-то, я-то здесь причем, – спрашивал я, заламывая и складывая у себя под подбородком ладони вместе. Я-то ни с кем не желал судиться; но как же, друг мой, с отеческой теплотой в голосе удивлялся собеседник, заглядывая в глаза, разве у вас нет желания использовать свой шанс? И, быть может, в конечном итоге всех их употребить?.. Потом ему это надоело. Адвокат откинулся на спинку, собирая перед собой пальцы вместе.
«Вы вообще как, хотите когда-нибудь отсюда выйти?.. мм?..» – вздергивая брови, враждебно осведомился он.
Я все так же молча разглядывал на столе стопку стандартных чистых листов бумаги.
«Так о чем разговор? – произнес Адвокат. – В общем, как скажете… Я не могу настаивать…»
Вот сука, подумал я. Мы посидели, каждый оставаясь по свою сторону стола, молча переживая про себя возможный вариант событий. Это называется «на дом» что ли? – горько заметил я. Я целую вечность сюда добирался. У вас есть возможность разместить всю уважаемую Высшую Инстанцию, незамедлительно вскидывался собеседник, всю Коллегию, не говоря уже о зрителях, обозревателях и посторонних наблюдателях (вот именно – их, статья окупаемости!..), готовых ощутимо поддержать отдельную постановку, и прочий обслуживающий персонал в каком-то особом, специально отведенном, хорошо проветриваемом и подходящем для Предприятия подобного масштаба помещении, которое бы отвечало букве закона, духу времени и значительности события? Есть, отвечал я сердито. Не предлагаю, чтобы не привлекли еще за неуважение к суду. А что же, спрашивал я, заинтересованный новой мыслью, у кого есть такая возможность, это учитывается?
Разумеется. Суд не может не учитывать проявления исключительной лояльности и расположения к Правосудию, отвечал Адвокат непримиримо, изучая, прищурившись, дно глубокого пластикового стаканчика с карандашами. Процессуальное уложение предусматривает ряд необходимых практических мероприятий, в ходе которых процесс дознания и правозащиты производится в заранее оговоренное для этого время и в специально отведенном для этого месте, в случае, если компетентными лицами признается, что любезно предоставленное жилое, складское, строительное, учредительное, учебное, спортивное, исправительно-трудовое, лечебно-оздоровительное, сантехническое, административное или любое другое частное помещение не может по своему морально-этическому и архитектурно-композиционному решению воспрепятствовать успеху судопроизводства. Он со стуком поставил стакан на стол и сгустил одну бровь, словно бы чему-то неприятно удивившись. И с каким результатом? – спросил я без всякого любопытства, настроенный брюзжать. С соответствующим, ответил Адвокат, как-то излишне внимательно присматриваясь к чему-то над моим левым плечом. Это мы обсудим позже. Он встряхнулся. Что вас интересует еще? Конкретно и по существу. И давайте быстрее, у вас очень мало времени; одна деталь, сказал я, ерзая на сиденье. И что же, находятся экземпляры, которые желают самолично пойти под суд? Друг мой, блестя в уголку рта железным зубом, с легкой укоризной заметил Адвокат, вы представьте только, какое это удовольствие: успешно пройти все вилки и оставить правосудие с носом, тут же тоже не машины работают. И не будемте об этом. У нас еще масса работы, а вы меня все время перебиваете. Удовольствие, на мой взгляд, было не так чтоб уж очень большим, но я промолчал, собрав ладони на коленях вместе и бессмысленно глядя перед собой. Откуда-то издалека донесся не то шорох прибоя, не те ослабленный расстоянием рев толпы, множество трезвых голосов чуть ближе хрипло орали: «Ойнахо-оя-а!.. Ойнахо-оййй-й-йя-а!..» Вот странно, подумал я. Причем здесь ойнахоя? Я смотрел на растянувшуюся на полке у книжных корешков голубую матерую киску, а киска смотрела на меня. По-моему, она была неживая.
…Адвокат глядел на меня, сцепив перед собой пальцы.
– Какая у электрона скорость на орбите? – спросил он, как бы наконец оформив в словах то, что его мучило все эти годы.
Пожевав губами, я тоже стал с неприятным выражением смотреть на этого гада, занятого не делом, а тем, как максимально усложнить мне жизнь.
– Очевидно, она достаточно высокая, чтобы привлечь к себе средства и внимание специалистов, – ответил я.
Адвокат продолжал смотреть на меня, как на изваяние, как бы не в силах решить, что со мной делать.
– Совершенно верно, – вдруг согласился Адвокат. – Он так удачно морочит всем голову, что нам тоже надо с него брать пример.
«…Прежде всего, чтобы вас не успели сразу же поставить к стенке вместе с вашей непредсказуемостью, нужно хотя бы в общих чертах составить для себя какое-то более или менее адекватное представление мировоззренческого характера. Насчет как быть с учетом новых обстоятельств и ряда некоторых свойств реальности. В общем, чем руководствоваться, делая далеко идущие прогнозы и вынося уместные решения».
«У меня своих мировоззрений хватает, – хмуро отозвался я. – Зачем мне чьи-то еще».
«Минуту помолчите, хорошо? – ответил Адвокат угрюмо. – Возьмите для начала нелинейные системы, то есть что-то на достаточно хорошем уровне сложности. Скажем, какую-то вещь из живой природы. Так вот, есть информация, математически уже успели где-то доказать, что любая такая штука в принципе может развиваться по бесчисленным равноправным путям. Причем все они, эти гипотетические пути полным комплектом уже в ней в тайном образе содержатся. Жизнеутверждающе, правда? Но это еще не все. Знаете, куда потом приходят по этой дорожке? К беспорядку. Полный беспорядок как особое состояние сверхсложных систем. Откуда вот, по-вашему, должен браться беспорядок? Все очень просто. Из организаций сверхсложного уровня, чем сложнее организация, тем скорее она сподобится перейти на уровень беспорядка. Теперь только у нас тут появляется какой-то смысл, вода в кранах бежит быстрее, дни сменяются чаще и жизнь наполняется содержанием. Ради этого стоит жить, правда? Вы на минуту возьмите только себя в руки и вдумайтесь. – Адвокат помолчал, давая время вдуматься. – Посмотрите, что происходит: берется сложная система, прогоняется в своей версии до предела такой запутанности, чтобы ничего уже в развитии понять было нельзя, и потом начинают бить об стену импортное оборудование. Знаете, как это называется? Детерминированный хаос. То есть то самое, заветное, где начинает блудить «случай». Даже специальное название по такому случаю придумали: «вовремя похоронить детерминизм».
– Я это все к тому, – продолжал Адвокат, прижимая пальцы к глазам, – что здесь закапывать детерминизм не нужно очень спешить.
Я подумал, что всё может быть хуже, чем я себе представлял. Если от случая зависело, сумею ли я отсюда выбраться или нет, то меня тут похоронят вместе с его детерминизмом. У меня уже не в первый раз опускались руки, но лишь сейчас до меня стал доходить истинный масштаб того, насколько всё было плохо. Адвокат свое дело знал.
По традиции принято, конечно, чуть что – кивать на флюктуации: «нельзя просчитать». Но даже в нелинейных системах пресловутые флюктуации валят выбор на один из бесчисленных сценариев развития вроде бы ни к селу ни к городу. Но: ведь строго в плоскости только возможных решений и ни в коем случае не иначе. Естественно, начинает возникать невольное недоумение, а из чего, собственно, следует запрет, что флюктуация сама не имеет права иметь свою логику и что рано или поздно ее можно будет вычленить и более или менее просчитать? Жизнь на этом, положим, сразу не закончится, но перед фундаментальными свойствами материи нужно встать и склонить головы…
Короче, если опустить всю вводную часть с послесловием. Если какое-то событие по степени своей вероятности стремится к единице, то в своих последующих действиях вы принимаете это событие как данность. Как что-то, уже осуществившееся – и в последующем исходите только из этого. Все крайне просто, как видите. Например, если вы путем стандартных логических построений приходите к тому, что кто-то хотел вас хорошо подставить, но не подставил в силу объективных обстоятельств, скажем, просто в силу недостаточно точного знания о вашем существовании, то вы строго исходите из того, что вас уже подставили, со всеми вытекающими отсюда последствиями, а не рефлексируете, прижав ладони к лицу, куда катится этот мир и почему вам так не везет…»
Я сидел, с неприятным чувством стискивая меж колен ладони. И чем больше я слушал, тем большее удручение меня охватывало. Это было уже совсем что-то на грани приличия.
«Вот давайте нелинейные системы сегодня хотя бы трогать не будем, – сказал я, кладя ладонь на холодный подлокотник и морщась. – Все равно никто в них ничего толком не понимает».
Адвокат тоже помолчал вместе со мной, отведя глаза, тихонько вертя сиденье коленками туда-сюда и удобно подпирая ладонью подбородок. «А чего я такого сказал? – спросил он не очень внятно. Мы оба, каждый на своем месте, сидели, осторожно пробуя на прочность свои сиденья и ни на что не реагируя. – Отнесемся к этому как к еще одному поводу остаться в живых. Вы еще не знакомились вплотную с нобелевской речью Дьявола? И не торопитесь. Это всегда не поздно. В конечном счете, нам с вами предстоит исходить из ощущения новизны».
Собеседник задумчиво побарабанил по полировке пальцами, невидяще уставившись в стол. Говорил он хорошо, этого не отнять. Хотел бы я так чесать языком, а не сидеть сейчас на проклятом скрипучем сиденье. На лежавшем перед ним листе можно было разобрать предварительные наброски некой диаграммы или, может, некоего большого иероглифа. «Веселится и гуляет мой, народ…» – негромко обронил Адвокат, отвернув ухо от двери, и прикрылся ладонью.
Стол перед ним сохранял неприступный вид. Он весь был какой-то чересчур правильный, ненормально гладкий, ничего не отражающий, странный, страшный, темно-серый, очень холодный, невыносимо прямоугольный, словно бы вырубленный из цельного куска осадочных пород. Было такое впечатление, что перед обработкой его, может быть, просто по частям отливали из бетона и многотонными механизмами собирали уже непосредственно на месте. Из камня, поправил Адвокат. Он глядел на меня исподлобья, с ледяной неприязнью поверх чуть подрагивавшего обреза листа. Из пресловутого камня преткновения. Как приткнешься сюда – так все… Просто невероятная инерция массы. Он мигнул. А вы что же, разве не ощущаете разницы? Я замотал головой, отдернув палец, которым водил по мутной гладкой поверхности. Вы просто не с того конца глядите, произнес Адвокат убежденно. Здесь нужно глядеть непредвзято.
Я, по возможности, непредвзято посмотрел на своего защитника. Егo мерзлой отполированной физиономии с остановившимся взглядом реаниматора, который берется оживлять труп, и ушами отставного полковника неплохо шел мрачный галстук заупокойных тонов под мягким узлом, непринужденно и довольно успешно прикрывавшим небрежную пуговичку на кадыке. Пуговичка деятельно подчеркивала неофициальную затрапезность беседы и, опасно приближаясь к границам дозволенного, все же не оставляла их. Легкие черные очки наемников Центральной Африки ему, на мой взгляд, подошли бы больше, однако он, по всему, как человек с безупречным прошлым и исключительно хорошим зрением отдавал предпочтение декоративным линзам. Ощущение было такое, словно я сидел на приеме у Медузы Горгоны. Меня даже внутренне передернуло. Я старался туда не смотреть.
Мой защитник сидел за рабочим столом в мягком удобном кресле, сохранявшем неподвижность и не издававшем ни единого звука на протяжении всего времени, пока я к нему прислушивался, и искал карандаши. Он делал это с таким видом, словно каждый новый день у него начинался с поиска карандашей. В коридоре вновь загремел роняемый железный таз, затем стало потише.
Криминальные голоса раздавались и исчезали, оставаясь где-то на пределе слышимости. Чудненько, снова обронил Адвокат. «Вот что меня всегда раздражало, – с глубочайшей неприязнью в голосе произнес он, сгибаясь и разгибаясь всем телом во все стороны и хлопая ладонью по столу, – так это куда деваются письменные принадлежности». – «А это что, не карандаши, что ли?» – сварливо сказал я, стеная креслом и указывая на парочку узких, безукоризненно отточенных стержней, торчавших из нагрудного кармана его оглушительно-безупречного отлично сшитого пиджака цвета «мокрый асфальт», сидевшего на нем, как на стуле.
«Это не те, – пробормотал он, как мне показалось, не без некоторой издевки, приподнимая и вновь заглядывая под папку. – Эти слишком простые».
Я, нужно сказать, тоже люблю пользоваться автоматическим карандашом по присущей моему естеству лености, и из соображений удобства всегда предпочту тонюсенький графит другому инструменту, но в крайнем случае, по-моему, уж можно было воспользоваться и хорошей ручкой. С ума сойти, подумал я. Из-за края книжной полки меня в упор разглядывали два пристальных близкопосаженных глянцевых глаза. Чересчур крупное, просто чудовищных размеров и весьма сухих пропорций членистоногое, охранявшее пепельницу, выглядело живым. «А на верху глядели?» – спросил я с последней ступеньки шаткой стремянки из-под самого потолка, присматриваясь к незнакомому интерьеру. Тут была уйма пыли. Я озадаченно смотрел, пытаясь составить общую стратегию поведения. Потом без резких движений повернул голову направо. Где-то далеко в коридоре за дверью уже неопределенно длительное время не прекращался едва слышный дробный стук. Там не переставали гудеть и бегать, послышался отдаленный звон вдребезги разлетавшегося стекла, и гостеприимный ласковый голос произнес: «Спроси у Нгоры – найди Нгору Таки, найди эту амплитуду пределов моей терпимости, спроси: „Нгора Таки, можно мне тоже?“» Окинув взглядом запыленную полку из конца в конец, я стал спускаться.
– …Похождения мизантропов мне, кстати, понравились, – продолжал голос Адвоката подо мной внизу. – Есть в этом что-то такое от благоощущения первобытности, девической чистоты… – Адвокат коснулся локтем левого подлокотника, кончиками пальцев трогая гладко выбритый мужественный подбородок, немножко покрутил креслом, покачав коленками, и поднял на меня глаза, преисполненные понимающего спокойствия и дальновидности. – Не хватает жизнерадостности, – заключил он, помолчав, в некотором раздумье. – Сдержанности… И соблюдение меры – разумеется, чувство меры и тонкий вкус, чуть шире и светлее палитра, чуть раскованнее в обращении со словом, вольнее… и не увлекаться… И, простите, этот вездесущий душок вульгарности…
У лесенки оказался довольно крутой нрав, она все время норовила покачаться, и приходилось смотреть, куда ставить ногу. По дороге я приметил торчавший из середины брошенной на полке книги толстый конец карандаша и захватил с собой. Кончик был почти без графита, тяп-ляп заточенный, словно работали его не глядя, тесали походя и топором.
– Этот?
– А! – осекшись, обрадовался Адвокат, блестя металлическим зубом. – Вот он где оказался! – Он сделал приглашающий жест кистью. – Чудненько. Давайте его сюда тоже, это хороший карандаш, я уж Черт знает когда потерял и думал – с концами. Вот вы держите его в руках и не знаете того, что до вас к нему никто не прикасался. Кроме меня, разумеется. Инструмент весьма преклонного возраста. Вы даже не подозреваете, насколько преклонного…
Раритет не раритет, но им явно пользовались. На гранях карандаша были отчетливо различимы углубления, округлые вмятины, глядя на четкий симметричный рисунок которых не о случайном касании думалось уже – о широком мертвом хвате челюстей киноида. Я, не удержавшись, бросил непроизвольный взгляд на нижнюю часть лица собеседника, но ничего, конечно, не понял. Я посмотрел наверх и встретился с глянцевыми близко посаженными глазками, не двигаясь, следившими за мной из-за верхнего края стеллажа. Я ускорил спуск. Передвигаться приходилось с неудобством, я соблюдал осторожность, не отпуская легкого поручня, но вскоре наловчился и поскакал по ступенькам вприпрыжку, вполуха прислушиваясь к шедшим с низу многослойно-туманным репликам, с любопытством озираясь по сторонам и постукивая в такт по турникету ладонью. И проносились мимо орлы, африканские маски, зубы, заврорнитоиды, черепа, «Хомо кто-то», гвозди, тюбики, кисточки, косточки, реальные кости, люди, атласы, словари, мифы народов и миров, стопки, тетрадки, скрипки, ножи, стеллажи, этажи, штабеля, эстакады, уровни, эпохи… Пыли здесь не было видно вовсе. С точки зрения навозной кучи, не переставал гудеть внизу нудный голос, случайно забредший камушек будет восприниматься как патология. Отклонение от нормы. Вот представьте себе: навозная куча. Это естественное решение. Адвокат для наглядности сложил ладони домиком. Степень нормальности и ненормальности. То же, кстати, будет касаться и жемчужин. Вопрос нормы. Вот что, скажем, не приемлете вы? Вне всякого контекста, друг мой, что не любите вы лично, как трансцендент, как патриот? Мы с вами анализируем, разумеется, с учетом того, что аналогия не может в серьезных работах расцениваться как доказательство, с ее помощью, как известно, можно доказать все что угодно. И тем не менее. Не люблю яблочного сока, убежденно сказал я, задумавшись. Не понимаю я этого надругательства над вкусовыми пупырышками, не приемлю. Ни как трансцендент, ни как патриот. Притвор не люблю, сказал я. Самолюбующихся, дурно пахнущих, лгущих и уверенных, что лгут на высоком артистическом уровне или, по крайней мере, что никто не видит их такими, какие они есть, а все их видят такими, какими они себе кажутся. Элемент дерьмовщинки. Нужно просто уходить как можно дальше. Им уже, ничто не поможет. Вот тут мое избалованное воображение, тренированное хладнокровие, прославленная мудрость и железная воля подвергаются серьезному испытанию. Питбуль и дворняжка. Холеная дворняжка с амбициями питбуля. Когда я вижу громкое демонстрирование при каждом удобном случае движения души, троекратно проигранного про себя, которому стоя аплодирует такое же собрание тихих лжецов и серой посредственности, все более и более укрепляясь во мнении, что они в этом мире чего-то стоят, я мужественно закрываю глаза и говорю себе, что нас это не касается, какое нам дело. Мы сами здесь и, значит, не лучше и что вообще мы стоим за терпимость. Движение души тоже может быть троекратно проиграно и отрепетировано, – заметил Адвокат. Я это называю: суррогат здорового животного эгоизма.
Неинтересен тот, кто здесь ничего не понял, продолжал он снизу, с далекого дна заставленного книгами уютного нагретого колодца гостиной. Я сочувствую тому, кто понял по-своему. Говорили к тем, кто понимает им враждебное, немое, не заслуживающее доверия. Ибо фактам надлежит смотреть в лицо, а не скажем, в спину… Что вы там делаете?
Но я уже и сам сообразил, что тут к чему. Пытаясь разобраться со своими ногами и руками, я перестал вертеть головой и шлепать ладонью по поручню, мне представилось, как я с грохотом спускаюсь к самому основанию, с грохотом валю набок лесенку, и стал смотреть вниз. Когда ступеньки начали сливаться в единую узкую ленточку ухабистого обрывистого эскалатора, я снизил скорость и взялся за поручень. В общем, тут все по спецзаказу, объяснял Адвокат, вытряхивая содержимое очередного ящика прямо на стол и поднося к носу каждый предмет. И в основном на одну тематику. Карандаш в ваших руках тоже можно отнести к разряду реликвий. Его графит, точнее, жженая кость, которую он в себе содержит, целиком собрана с манускриптов великого Суу, мысль которого намного опередила свое время. Я склоняюсь к мысли, что сами манускрипты также представляли определенную ценность, но тут уж, как вы понимаете, что-нибудь одно. Все это чрезвычайно занимательно, сказал я, но у вас тут что-то с лестницей. Вы когда последний раз ею пользовались?
Простите меня, довольно холодно отозвался он, но вы говорите банальные вещи. И кроме того. Всякая тонкая натура с точки зрения динамики развития может представлять интерес только как жесткая натура. Иначе она не имеет ценности. Под ненадежным панцирем она просто не смогла бы остаться самой собой. Видоизменилась бы. Я знаю, вы меня поймете, если скажу, что тут речь не идет о посредственности, которая не считает себя посредственностью. Она, впрочем, никогда не считает себя посредственностью. И не о слабой натуре, а именно о тонкочувствующей: с хрупким инструментом, очень точным, глубоко проникающим. Морозоустойчивым же душой просто нет необходимости самосохраняться – самосохраняясь, они деревянны как снаружи, так и внутри. Общего между тем и другим столько же, сколько, скажем, можно наблюдать в сравнительном анализе превосходно выполненной скрипкой и детской погремушкой, общего у них немного.
Ну, выжидательно произнес я, почесывая ладонь тупым кончиком карандаша. Адвокат уронил в стол новую стопочку бумаги. А вы опять не с того конца начали, сказал он довольно равнодушно. Он оторвался наконец от своих бумаг и, задрав голову, посмотрел куда-то мимо и много дальше меня. Вы хотите спуститься по лестнице, ведущей наверх. Ну, сказал я раздраженно. Мне это уже стало надоедать. И что же мне теперь прикажете делать? Здесь стоять неудобно. А вы не стойте, не стойте, легкомысленно вскричал Адвокат. Здесь нельзя стоять. А если я сейчас вот отсюда возьму и спрыгну? Я обратил взгляд назад. Попробуйте, не очень уверенно согласился Адвокат, помолчав. Только вот карандаш бросьте и попробуйте. Но не рекомендовал бы. Не стоит рисковать. Я бы на вашем месте не рисковал. Черт бы вас взял с вашими лестницами, не выдержал я. Разве нельзя было сказать сразу? Я вниз хочу… Внизу отчетливо обозначился потемневший от времени мохнатый край ковра, который отсюда больше всего напоминал сильно потоптанный, рафинированный, побитый молью, химией, автолюбителями природы, вонючими механизмами и прочей сволочью, но все еще густой ковер живого леса с высоты птичьего полета. Лес я любил; когда ничего не останется, останется лес. Деваться мне, собственно, больше было некуда. А вы на меня не кричите, сказал Адвокат. Я этого не люблю. Вас никто не просил брать эту лестницу. Так нет же больше, сказал я растерянно. Сами же говорили, что это хорошая лестница. А у меня тут все наилучшего качества, нагло заметил Адвокат, но это не говорит о том, что надо начинать бегать по потолку. Ну, что же вы стоите? Ступайте, ступайте наверх, там разберемся. Послушайте, сказал я, какого Черта? Я не намерен, весь день бегать туда-обратно. Я вспомнил глаза. Я не хочу наверх, заявил я. Там не прибрано. И, кроме того, многообещающе сказал я, учтите, у меня карандаш. Я показал карандаш.
Адвокат озабоченно пожевал губами и неохотно стал выползать из кресла. Тогда только наверх, сказал он. Не упрямьтесь. Но я уже был там, напомнил я, закипая. И как? – спросил Адвокат без особого любопытства. Как обычно, ответил я. Вы долго еще здесь меня будете мариновать? Адвокат подпер задом край стола и, сложив на груди руки, крепко задумался. Знаете что, осторожно сказал он. А вы не пробовали проникнуть сюда по частям? Что вы там несете, нетерпеливо произнес я, озираясь по сторонам. По каким еще частям? Что значит – по частям? Ну, вот вы стремились сюда как бы все душой, правильно? Всем, так сказать, своим объемом. А вы попробуйте сейчас: фрагментарно и без лишних движений, мм?.. Попробуйте, у вас обязательно получится, я знаю…
Он стоял, недосягаемый, далеко внизу, засунув руки в глубокие карманы брюк, спокойный, душегуб, невыносимо уверенный, что деваться мне некуда и я непременно стану прислушиваться ко всем его рекомендациям и всему тому паскудству, которое он там, не досягаемый, сейчас несет, и буду немедленно все это принимать к исполнению.