1
Hа разных уровнях, разных этажах сознания совершалась привычная, будничная работа. Кто-то стучал – и следил за производимым эффектом, кто-то слушал и осторожно шарил в темноте руками, желая знать, где это стучит, то и дело натыкаясь голыми коленками на остатки непонятного хлама и быстро теряя последние капли терпения, не имевшего привычки к большим перегрузкам: Стена была здесь. Грубо выложенная, с многочисленными сырыми провалами, что угадывались местами в шершавой циничной кладке уголка неведомого здания, притихшего и пустого. Вскормленное на нездоровой пище тщедушное, слабое от рождения и систематического недоедания воображение неохотно ворочалось, недоверчивая ладонь оглаживала камень; в конце концов, мало ли кто там может бродить. И мало ли кто там станет звать, это, может, не отсюда, не из соседнего помещения голоса. Может быть даже, это вообще не голоса. Осторожный оппонент терялся в догадках, спотыкаясь на обратном пути и вновь встречая коленками разношенный хлам. Это, может, снова последствия собственной душевной неустроенности – вроде желудочного беспокойства. Они же явно не отсюда, наблюдатели недобитые, они же никогда не бывают отсюда. С соседнего этажа, если даже допустить, что это все-таки не желудочная неустроенность, а посторонние голоса… Время шло, на разных уровнях, разных этажах сознания совершалась привычная, будничная работа.
Тишину нарушало мягкое шуршание. Тишина прибирала к рукам звук шагов. Звук шагов удалялся, тишина оставалась, она работала как всегда, молча, все прибирая до крошки, заставляя шорохи искажаться, плескаться, множась, вздрагивать и разбегаться в стороны короткими испуганными кругами. В общем, от этого разговора у меня остался какой-то нехороший осадок. Не разговор, а сплошное идиотски глубокомысленное перестукивание. У меня даже создалось такое впечатление, что оппонент меня не видел. Это даже не разные помещения одного этажа, разделенные непреодолимой стеной, – просто разные этажи восприятия. Разные этажи, находящиеся в разных зданиях. Не вспоминая уже о том, что сами измерения их ни при каких условиях не смогли бы иметь общих точек соприкосновения. М-да, подумал я. Здесь надо бы поосмотрительнее. Нездоровое какое-то место, темное. Некое смутное и не вполне осознаваемое еще во всем объеме жжение где-то в области правой пятки беспокоило все чаще, и я остановился посмотреть, что это там такое.
По одну сторону всей голой стены тянулись вбитые в кирпичи железные проржавленные кольца, в которых местами кое-где сидели рукояти факелов, коптя низкий потолок и ничего толком не освещая. «Естуде-э-э-э… – уныло тянул где-то за дверью севший голос. – …Эй. Ол май троблис симт coy фа-а-руэээээ-э… э… э…» Голос, поперхнувшись и закашлявшись, ушел куда-то на время, вслед за чем в коридоре зависло неразборчивое бормотание. В сущности, мозоль была совершенно так себе, смотреть было не на что. Она больше кричала о себе, чем заслуживала упоминания, однако прежнее бодрое самочувствие оказалось основательно подорвано. Настроение шевельнулось, дрябло взгромоздилось на новый приступ глухого раздражения и ушло к нулю. Впереди, дальше по коридору полуподвала, в черном щербатом кирпичном провале мажущих закопченных теней и пляшущих кроваво-красных факельных отсветов имелось некое несанкционированное скопление. Неприятные лица здесь все-таки. Нехорошие. Невыспавшиеся лица и неприятное внимание дозревших быков, которым на глаза попался не ко времени забредший в стойло турист. Кубические челюсти и одинаковые сосредоточенные морды, одинаковыми взглядами провожающие проходимца. Настоящие мужчины. Могучие яйценосы. Кажется я у них также не вызывал особого сочувствия. Связываться сейчас не хотелось. Чуть поодаль мясистый половозрелый сударь с нетрезвой координацией движений, со стойкой неизменностью сохраняя на лице подчеркнуто трагическое выражение, в какой-то мрачной решимости прижимал охватистыми дланями к своей груди какого-то прохожего за податливые щуплые плечи. Абитуриент не переставал слабо отпихиваться и затравленно озираться по всему периметру коридора. «Всё отлична, бр-рат…» – с исключительной болью и теплотой в голосе повторял мужчина собеседнику, порывавшемуся все время не то что-то возразить, не то присесть. Выглядело так, что во взглядах имелись расхождения и шаги к их преодолению делались лишь с одной стороны. Шаркали подошвы, с треском соприкасались головы, парализовано перебирались по полу ноги. Здесь веяло невыразимыми безысходностью и дружелюбием. «Хорошо шагает, широко… – одобрительно заметил один бык с прижатыми сломанными ушами другому, с обнаженными круглыми вислыми плечами и раздавленным носом. – Нe идет – пишет. Спортивная походка. Боксер, наверное. Я тоже так хочу…»
Меня вежливо взяли за рукав.
– Братишка, ты боксер?..
Я старался пока не глядеть на здоровые переспелые физиономии, плохо различимые в отсветах факелов.
– Бульдог, – сказал я, попытавшись с ходу преодолеть препятствие. Придерживая дыхание, я сохранял на лице привычное в таких случаях простое скромное выражение. Но это был, видимо, неверный ход. – Можно пройти?
Сделав усилие, я принудил себя остановить взгляд в проеме обстоятельств и добавить бесцветности в голосе. Пустой невыразительный взгляд и бесцветный голос призваны были показать, насколько мало я нуждался в чужих аннотациях. Похоже, это не очень мне удалось.
Руки ломать всем, внезапно подумал я с ненавистью. И чтобы этот повесил свою челюсть на входную дверь, это будет справедливо. Но сейчас, конечно, нужно было не мечтать, а подумать о себе и своем здоровье. Просто удивительно, как меня местная сволочь любит, прямо в лице меняются. И всем чего-то надо. Оставив в покое прежнего собеседника, которого сразу куда-то унесло, очень не спеша подшаркал и встал за спинами третий. Подшаркал, в общем, оглобля немытая, встал за спинами и стоит. изучает то есть. И пока я ловил краем глаза прилегающие окрестности, оглядывался тут потихоньку, прикидывал, значит, что тут у них к чему, присматриваясь к самому квадратному подбородку, как раз успев определить, что до ближайшего поворота бежать не так уж далеко, как сзади вдруг бесцеремонно выдохнули, меня крепко похлопали по плечу, и изумленный комендантский голос в совершеннейшем одурении возопил: «Ты что же это, череп, мне погоду в заведении портишь? Ты, т-твою…»
Я даже додумать до конца не успел, о чем думал, как механизм во мне какой сработал, честное слово. Зря они все-таки тут по плечам хлопают, нехороший знак. Нe теряя времени и толком не закончив даже еще разворот, я как бы невзначай, не очень аккуратно, но с силой, как умел, вынес локоть прямо навстречу тому, что стояло над душой и хлопало, дыша чесноком, стараясь достать повыше, просто куда придется. Потом повернулся и от души добавил еще ногой, под ремень. Пришлось крепко. Полегчало значительно. Какое-то время мы все наблюдали, как новый лихоимец совершает на бетонном полу приседающие упражнения. Это было сильно. Но мне чего-то не хватало. То есть я таращился, как в столбняке, с каким-то стесненным, беспокойным чувством прислушиваясь к тревожным сигналам, шедшим откуда-то из глубин моего сознания, плясавшего танец живота, словно вот я только что должен был наконец совершить нечто важное, чрезвычайно полезное, нужное, и для меня лично, и для эволюционного развития, нечто, обещавшее долгожданные изменения к лучшему, – и не сделал. При полной тишине болезный пахарь, согнувшись пополам, плотно прижимал голые волосатые коленки друг к дружке, как бы всем сердцем стремясь к ним локтями, начиная медленно-медленно раскрывать черный рот, готовясь заорать.
Вспомнив в конце концов, чего же мне и эволюционному развитию все это время не хватало, я перестал пялиться. Я старался быть кратким. Разворачиваясь назад, я широко, как раз успев подвернуть кулак, от самой пятки с отчетливым треском врезал по наиболее кубической из представленных здесь сегодня челюстей, после чего, нигде не задерживаясь, во весь дух бросился по коридору вперед, далеко перед собой выбрасывая пятки, надеясь успеть первым и успеть в хорошем отрыве.
Я слышал сзади учащенное прерывистое дыхание и дробный топот башмаков, размышляя, куда мы вообще бежим. Сзади шли ровно, по-деловому, там явно знали, что делали, я тоже подстроился под общий ритм. Я здесь вообще не ориентировался, места шли незнакомые, но позади явно ориентировались лучше, я решил пока не торопить события и идти вместе со всеми. Одно время там с грохотом собирали по пути все стулья, которые я сосредоточенно им поставлял, горшки и хрупкий декор тоже летели на пол, с ними не церемонились. Потом начались пересеченная местность и большие неприятности.
Я едва успел свернуть за угол, как над моей головой неторопливо прошел, с орбитальной центростремительностью переворачиваясь в воздухе, темного дерева хороший стул, с хрустом сходясь с косяком и крупно разлетаясь на отдельные фрагменты; провалившись в дверь подвала, налетевшую на меня черным провалом, и с грохотом свалившись со скользких каменных ступенек, я влетел в обжигающе ледяную, смачно вонявшую лужу. Лужа оказалась глубокой и неожиданно просторной, как вид на поздравительной открытке.
Откашлявшись, путем не разобравшись еще, что это такое со мной было, я в одну секунду взял на свое робкое безрассудство мощный спурт и едва не встретился лбом с зубастым краем кирпичной стены; миновал один поворот под космами проводки, корнями свисавшей до самой воды, прошел другой поворот и совсем было уже набрал необходимую скорость в узком, почти неразличимом в темноте коридоре, но передумал, так же быстро вернулся на исходные позиции и, придержав дыхание, осторожно, боком придвинулся к углу, тихо гнившему в обрамлении голых труб. Мне вдруг пришло в голову, что преследователи могут ошибиться тоннелем. Этот вход в подвал, судя по обилию порогов, как будто был не далек от узлового, и рукавов канализации здесь имелось несколько.
По густой, глянцевой, тускло отсвечивавшей поверхности неспешно скользили ко мне ленивые масляные круги. Преследователи изучали возможные пути дальнейшего продвижения. Они оба уже присутствовали, на последней ступеньке каменной лесенки, но спускаться пока не торопились. Один из них сидел на корточках, свесив с мясистых ляжек кисти больших натруженных рук, и задумчиво смотрел в мою сторону. Другой, придерживаясь для равновесия рукой за плечо сидевшего товарища, освободил белую ступню от растерзанного гигантского башмака, напрочь успевшего позабыть что такое шнурки, и теперь осторожно пробовал кончиком большого пальца воду непосредственно у парапета. Вода явно не входила в их планы. Можно было не сомневаться, что с этого момента у входа будет поставлен надежный заслон – надолго и несокрушимо. Я беззвучно засмеялся. Я вам не пись собачий, подумал я. На неделю активной жизни можно рассчитывать. Если удастся найти чистую воду.
…То …сь? …сь?..?
Шарканье усталых ног. Шаркающий отзвук.
Звон редких капель, пронзающих мертвый горький сумрак.
Влажные, шлепающие, лязгающие голоса вонючей воды, которая и не вода вовсе, – словно бы не здесь и не отсюда. «Спа-ать… – невнятно проблеяли над ухом. – …ть …ть…»
«Спаааа-а-а-а… ть…»
Где-то дальше другой, слабый и дрожащий со сна, сухой голос произнес надтреснуто: «Послушай, дружок, что я тебе сейчас расскажу…» – однако он тут же был перебит кем-то новым, несравнимо более отдаленным и зычным:
Но скажите мне, какие у него цели, – и я скажу вам, какие ему близки средства, и если идти дальше, то получится, что, в конечном счете на выборе целей и средств всегда сидит окружение, и всякий, кто пытается выбирать, должен рано или поздно смыть, вычеркнуть себя из списка всех живых, просочиться насквозь. Или остаться и стать другим.
…Мммммммммммолоток… к… к…
Нет, мне нравится.
Звон редких капель.
…Кто здесь? Кто здесь?
…Да. Так вот. Он – нестандартно оттесанный камушек в бесконечной череде четко и давно уложенной брусчатки. Ему холодно, ему, бедному, неуютно, пока его не успели еще оттесать как нужно, как это здесь принято. Но он, видимо, все-таки твердый камушек, раз его до сих пор еще не оттесали, как нужно.
Ничего, оттешут еще… Значит – будут лететь искры, значит – будут спотыкаться люди, и задевать шины, и стучать подковы…
Дурачок, спать же! …спаааа-а-а… ть… ть… Голь замкнутого пространства. Спать как-то никто не соглашался. Только сопели шумно.
Голень шагающих капель.
…к …Ммммолоток… к… к…
…Понятно, что подковы стучат и на ровной мостовой, но ведь какое различие в тональности и чистоте звуков. А вон уже на горизонте маячат фигуры рабочих, деловито влекущих за собой необходимый тяжелый инструмент, и уже готова подняться вокруг недоразумения суета, и уже явственно рядом натужное сопение: а н-на тебе!.. Чтоб не высовывался.
…Сейчас над ними со всей неотвратимостью встает старый вопрос: чего хотеть?
…Да… то… сь? Тось… сь… сь…
А… простите, зовут вас-с?… Изумительно. Да вы проходите, не стесняйтесь… сь, чувствуйте себя ма-ма-ма!..
«Кто здесь?» да «Кто здесь?». Да кто здесь может быть?
Я уже слышал это. Тут постоянно это слышно: болото, мол. Будет, мол, болото – будет и все остальное. А что болото, что болото?
…и получается, что все средства, которые были и будут когда-либо использованы, обусловлены исключительно содержанием окружения. Но это неинтересно. Это скучно, в конце концов, интереснее тот, кто должен был уйти и ушел. Это – уже от Мироздания. Это – симптом. Как он живет? – как он будет жить, не может же он, в самом деле, жить в безвоздушном пространстве?..
Звон капель, взрезающих мрак.