Глава пятая
Быт моряков петровского флота
Русский человек, как известно, все делает от души: работает, так работает, отдыхает, так отдыхает! Разумеется, что корабельная служба во все времена была и остается очень тяжелой. Однако и во время нее у моряков всегда были минуты отдыха. Как отдыхали, как проводили свой нечастый и недолгий досуг моряки российского парусного флота?
Что и говорить, отдыхать наши моряки умели! Помимо хорошей шутки русским людям вообще свойственна любовь к пению, как и к танцам. У моряков парусного флота тяга к прекрасному была выражена особо. Именно в песне можно было отвлечься от суровой обыденности службы, вспомнить отчий дом, почувствовать себя счастливым человеком. Импровизированные судовые оркестры в шутку сами моряки именовали «шваберными».
Песни на кораблях парусного флота пели разные, в зависимости от ситуации. Вечерами, собираясь на баке, матросы обычно пели обычно неторопливые и протяжные народные песни о родных местах, березках и дубравах. Это и понятно: оторванные от дома, они хотя бы в песнях на некоторое время могли перенестись мысленно в родные места. Поэтому если большая часть команды состояла из поморов, то вечерами пели большей частью поморские песни, если из ярославцев-то ярославские, если рязанцы-то рязанские.
Надо отметить, что матросы принципиально не любили солдатских песен, и если их заставляли, то пели они их только по сильному принуждению и без «огонька». Были в отношении матросов к песне и другие особенности. К примеру, широко известную песню «Нелюдимо наше море» матросы всегда петь отказывались, считая, что петь ее в море нехорошо.
Зато всегда с особым удовольствием пели песни, высмеивающие солдат и показывающие превосходство матросов над ними. Отражалась в матросских песнях и история флота, в частности морские деяния Петра Великого:
Ах, по морю, морю синему,
По синю морю по Балтийскому,
Что плывут тут, выплывают тридцать кораблей.
Что один из них корабль, братцы, наперед бежит,
Впереди бежит корабль, как сокол летит.
Хорошо больно кораблик изукрашен был,
Парусы на корабле были тафтяные,
А тетивочки у корабля чистого шелку,
А подзоры у кораблика рытого бархату.
На рулю сидел наш батюшка православный царь.
Что не золотая трубушка вострубила –
Да что говорит наш батюшка православный царь:
«Ах вы, гой еси, матрозы, люди легкие!
Вы мечитеся на мачты корабельные,
Вы смотрите во трубочки подзорные,
Что далеко от Стокгольму!»
Отдельно следует выделить песни, которые пелись во время тяжелых работ, связанных, к примеру, с выборкой якоря, произносившиеся нараспев матросами при съемке с якоря. Эти песни были сродни бурлацким (например, знаменитая «Дубинушка»), но часто отличались по сюжетам. По содержанию морские песни были полны грубого юмора. Имея одну и ту же цель – облегчить работу, – эти песни были различными. При выхаживании якоря ручным шпилем песня состояла из припева, заводимого одним и затем подхватываемого всеми в такт медленному шагу идущих на вымбовках вокруг шпиля людей. Вот типичная «шпилевая» песня:
Пошел шпиль – давай на шпиль. Бросай все –
пошел на шпиль.
Становися в круговую, на вымбовку дубовую.
Грудь упри – марш вперед! Топай в ногу, давай ход!
Рядом встанет якорек, знай, посвистывай свисток!
Ай, ребята, ай, народ, лихо наш канат идет!
Ну, ребята, ходом, ходом! Отличимся пред народом.
Встал наш якорь, якорь встал! Поднимайте кливер-фал!
Вот пример еще одной из самых любимых матросских песен эпохи парусного флота. Примечательно, что в этой песне на краю гибели оказывается не матрос, а сам капитан корабля, то есть «полковничек». Поэтому, несмотря на все сострадание в песне к несчастному «полковничку», в ней все же чувствуется тайная отместка неизвестного сочинителя, хоть в песне, но у него куда более счастливая судьба, чем у начальника-аристократа! Да и финал песни весьма многозначителен. Матросики готовы спасти своего начальника при условии сокращения им срока службы!
Собирайтесь-ка, матросушки, да на зеленый луг.
Становитесь вы, матросы, во единый вы во круг,
И думайте, матросы, думу крепкую,
Заводите-ка вы да песню новую, котору пели вечор
Да на синем море.
Мы не песенки там пели – горе мыкали,
Горе мыкали, слезно плакали,
Тешили мы там молодого полковника.
Небывальщинка наш полковничек,
Да на синем море не видал он там
Не страсти, ужасти да Божей милости.
Сходилась погодушка да на синем море,
Помутилася да ключевая вода с желтым песком.
И ударило морским валом да о царев корабль,
Порвало у корабля снасти все, крепости,
Снасти, крепости и тоненькие паруса.
И упал-то, упал наш полковничек да во сине море,
И вскричал он громовым голосом:
«Уж как вы, братчики-матросики, берите деньги, да любы,
Еще берите да цветны платьеца и берите-ко полковника
Да из синя моря».
Отвечали-то ему матросы таковы слова:
«Нам не надобно, полковничек, денег – золотой казны,
Как еще не надобно нам цветных платьицев,
Лучше сбавь-ка, сбавь да ты службы царские».
Что касается музыки, то судовая музыка на протяжении всего XVIII века находилась в самом печальном положении. Корабельный оркестр, как правило, состоял только из трубачей и литаврщиков, назначаемых по три человека на каждый корабль и по два на фрегат. «Сколь недостаточна и даже отвратительна, – писали современники, – должна быть музыка из такого числа труб составленная, сие удобно всякому представить себе можно».
В свободное от плаваний время всех музыкантов объединяли в одну команду под началом капельмейстера. На корабле главнокомандующего полагалось иметь «хор трубачей» и «инструментальную музыку», тогда так на кораблях младших флагманов – только «хоры трубачей».
Если матросы довольствовались казенной чаркой, да редкими загулами в портовых кабаках, офицеры веселились в кругу своих сотоварищей.
С употреблением водки связано немало флотских легенд. До нашего времени дошла даже поэма-переписка Петра I со своим любимцем князем Меншиковым, описывающая нелегкие коллизии, сопровождавшие создание Балтийского флота:
«Посылаем сто рублей на постройку кораблей.
Напишите нам ответ: получили или нет!»
«Получили сто рублей на постройку кораблей.
Девяносто три рубли пропили и про…бли.
Остается семь рублей на постройку кораблей!
Напишите нам ответ, строить дальше или нет,
Ведь на эти семь рублей не построить кораблей?»
«Как пили, и как е…ли, так и стройте корабли!»
Наш флот может по праву гордиться, что самый первый питерский трактир предназначался именно для моряков и по этой причине носил гордое наименование «Аустерия четырех фрегатов».
Если кто-то думает, что на парусном русском флоте матерились просто так, как кому заблагорассудится, то он глубоко заблуждается! Матерная ругань на старом флоте была возведена в ранг подлинного искусства. Разумеется, имелись и настоящие мастера своего дела, послушать которых в Кронштадте ходили, как в губернских городах ходили слушать оперу. При этом наряду с мастерами и ценители тоже были на должном уровне. Любую фальшь они распознавали сразу!
Дело в том, что в морской матерной ругани существовали свои незыблемые каноны, нарушать которые было не позволительно никому. Первый, низший, уровень мастерства включал порядка тридцати выстроенных в определенном порядке выражений. Умельцы русского слова осваивали более высокий уровень, так называемый «малый загиб Петра Великого», который состоял уже из шестидесяти матерных выражений. Ну а истинные мастера своего дела выдавали и «большой загиб Петра Великого», состоявший более чем из трехсот выражений, среди которых самыми невинными были «мандавошь Папы Римского» и «еж косматый, против шерсти волосатый».
Любой «загиб» конструировался как стремящаяся к бесконечности цепь многоэтажных ругательств, адресованных поочередно всему самому «статусному», что есть у собеседника. Однако по происхождению в «загибах» нет ничего непристойного и кощунственного, поскольку все они восходят, вероятнее всего, к магическим формулам, направленным против нечистой силы. Упрощенно говоря, это проклятия не в адрес Господа, а в адрес дьявола.
При этом порядок выражений и идиом был неизменен (знатоки утверждали, что он утвержден еще самим царем Петром!), не допускались и повторения выражений, какие бы то ни было запинания и паузы. Матерная брань произносилась мастерами как длинный поэтический монолог. При этом в искусстве овладения «загибами» имелась еще одна существенная особенность. Произносился «загиб» исключительно на едином выдохе, а поэтому, овладев «малым», не все были способны овладеть «большим загибом», так как попросту не хватало объема легких.
Высшим же шиком считалось сопровождение речитатива соответствующими жестами, так называемыми «показами», которые тоже были выстроены в определенном порядке в строгом соответствии с соответствующим «загибом» и не могли повторяться! Со стороны непосвященным это, по-видимому, напоминало нечто среднее между плясками гвинейских папуасов и корчами эпилептика, но настоящие ценители высокого искусства получали от прослушивания и лицезрения этого действа истинное наслаждение!
Легенда приписывает «создание» так называемых «матерных загибов» Петру I. Число слов в них колеблется от 30 до 331. «Загиб» предполагал употребление определенного количества матерных слов и выражений, которые должны были быть построены определенным образом. Искусство «загиба» предполагало, что не «соленость» должна была определять оскорбительность и язвительность «загиба», а юмор – чем смешнее, тем оскорбительнее!
Умение материться не абы как, а с «загибами» и с «показами», почиталось и среди матросов, и среди офицеров. И весь российский адмиралитет, и офицерство, да и сами матросы всегда искренне считали, что «матерные загибы» были больше «искусством», нежели бранью…
История донесла до нас немало веселых и порой весьма поучительных историй, связанных с моряками российского парусного флота. Шутить на нашем флоте умели во все времена. Да и как иначе, когда порой именно соленая морская шутка помогала выжить в условиях той нелегкой и предельно жесткой службы. Начало российскому флотскому анекдоту положил сам родоначальник отечественного флота Петр Великий. Вот лишь несколько примеров петровского юмора:
«Осмотрев 60‑пушечный корабль “Петр и Павел”, заложенный еще в 1697 году руками Петра в Голландии, – государь обратился к капитану с ословами: “Ну, брат, в войске сухопутном я прошел все чины: позволь же мне иметь счастие быть под твоей командой”.
Изумленный капитан не знал, что отвечать.
– Что же вы, господин капитан, не удостаиваете меня своим приказом! С какой должности обыкновенно начинают морскую службу?
– С каютного юнги! – отвечал изумленный капитан.
– Хорошо! – сказал монарх. – Теперь я заступаю на его место.
– Помилуйте, Ваше Величество!
– Я теперь здесь не Ваше Величество, а начинающий морскую службу, в звании каютного юнги!
Капитан все еще думал, что государь шутит, и сказал:
– Ну, так полезай же на мачту и развяжи парус!
Монарх, не говоря ни слова, побежал на мачту по узкому трапу. Капитан едва не умер от страха, и весь экипаж обомлел, увидев отважность совершенно неопытного еще в матросской службе молодого царя. Тот, кто некогда обтесывал мачту, находится теперь на ее вершине! Он ведь был на своем корабле, им самим построенном! Заткнув топор за пояс, бывало, прощался он вечером со своим творением, чтобы наутро вновь приняться за работу.
Если этот корабль и не был дедом русского флота, то, по крайней мере, его отцом.
Между тем ветер колыхал корабль. Одно мгновение – и государь, надежда целого народа, мог бы упасть на палубу или в волны морские! Эта мысль ужасала капитана и всех моряков, понимавших вполне опасное положение юного монарха. Ни один из старых матросов не отважился бы взойти на мачту, не подумав об опасности, ему предстоящей.
Все были в каком-то оцепенении, а государь между тем работал наверху. Вскоре конец развязанной веревки полетел на палубу, и государь, кинув орлиный взгляд на бесконечное пространство, покрытое седыми валами, сошел вниз. Капитан, видя, что государь был доволен его приказанием, но не желая подвергать его в другой раз столь очевидной опасности, велел новому юнге раскурить трубку и подать ее, что и было исполнено беспрекословно. Заметим, что капитан этот по имени Мус был некогда простым матросом в Голландии и понравился Петру во время пребывания нашего посольства в Амстердаме. Весьма естественно, что Мус, вспомнив прежнее время, когда он был товарищем и помощником царя в работе, так живо представил себе прошедшее, что тотчас же нашелся в роли повелителя и, постигнув вполне свой новый сан, взглянул гордо на Петра и сказал:
– Поскорее принеси мне бутылку вина из каюты! – Государь побежал вниз и явился с бутылкой и стаканом в руках.
Тогда капитан взглянул на Петра, ожидающего новых приказаний, призадумался, потом пристально посмотрел на юного монарха, будто не веря самому себе, и красноречивая слеза, слеза привязанности и умиления, оросила мужественное лицо его. Он вдруг приподнялся, схватив одною рукою стакан наполненный и кинув другою шапку вверх, воскликнул:
– Да здравствует величайший из царей!
Громкое “ура” раздалось на корабле и, достигши до берега, было ответом тронутых до глубины сердца матросов. Потом вновь все замолкли и смотрели на орла русского с изумлением. Все готовы были броситься в огонь и в воду по первому слову Петра!»
Из воспоминаний о Петре I: «Однажды очистилось вице-адмиральское место, которое по адмиралтейскому штату должно быть занято. Контр-адмирал Петр Алексеевич, то есть сам государь, подал в Адмиралтейскую коллегию челобитную, в которой прописал дотоле несенную им службу, просил о помещении на это место. Дело было там рассмотрено с надлежащим вниманием, и потом праздное место дано другому контр-адмиралу, а на его просьбу сделано решение, что коллегия вполне признает показанные им доселе заслуги и, надеясь, что он впредь будет с еще большим рвением стараться показать их, обнадеживает его в требуемом повышении, коль скоро опять представится к тому случай; ныне же, по сравнении доселе отправляемой им морской службы со службою другого контр-адмирала, нашла она, что тот долее служит морским офицером и многократно отличил себя на море. Поэтому Адмиралтейская коллегия, сообразуясь с справедливостью, не могла преминуть, чтоб не дать ему на этот раз преимущества и не произвести его в вице-адмиралы. Государь доволен был таким решением и, когда при дворе зашла речь о повышении, сказал:
– Члены коллегии справедливо судили и поступили надлежаще. Если бы они были столь раболепны, чтобы из ласкательства предпочли бы меня моему сверстнику, то действительно я заставил бы их в том раскаяться».
Петр любил своего воспитанника Ивана Головина и послал его в Венецию учиться кораблестроению и итальянскому языку. Головин жил в Италии четыре года. По возвращении оттуда Петр Великий, желая знать, чему выучился Головин, взял его с собою в Адмиралтейство, повел его на корабельное строение и в мастерские и задавал ему вопросы. Оказалось, что Головин ничего не знает. Наконец Петр спросил:
– Выучился ли хотя по-итальянски?
Головин признался, что и этого сделал очень мало.
– Так что же ты делал?
– Всемилостивейший государь! Я курил табак, пил вино, веселился, учился играть на басу и редко выходил со двора.
Как ни вспыльчив был царь, но такая откровенность ему понравилась. Он дал лентяю прозвище «князь-бас» и велел нарисовать его на картине, сидящим за столом с трубкой в зубах, окруженным музыкальными инструментами, а под столом – валяющиеся навигационные приборы. Во время Каспийского похода Петр I решил, по старому морскому обычаю, купать не бывавших еще в Каспийском море. Подавая пример, царь первым прыгнул в воду. За ним последовали все остальные, хотя некоторые боялись, сидя на доске, трижды опускаться в воду.
Головина Петр стал сам опускать в воду, со смехом говоря:
– Опускается бас, чтобы похлебал каспийский квас!
Один старый петровский ветеран любил вспоминать, как, будучи ребенком, был представлен Петру Великому в числе дворянских детей, присланных из семей для службы. Царь якобы, посмотрев на него, покачал головой и сказал:
– Ну, этот совсем плох! Однако записать его на флот, до мичмана, авось, дослужится!
Рассказывая эту историю, старик всегда с умилением прибавлял:
– И такой же был провидец, что я и мичмана-то получил только при отставке.
Когда известный острослов д’Акоста отправлялся по приглашению Петра I из Португалии морем в Россию, один из провожавших его сказал:
– Как не боишься ты садиться на корабль, зная, что твой отец, дед и прадед погибли в море!
– А твои предки каким образом умерли? – спросил в свою очередь д’Акоста.
– Преставились блаженною кончиною на своих постелях.
– Так как же ты, друг мой, не боишься еженощно ложиться в постель? – возразил д’Акоста.
Сподвижник Петра I контр-адмирал Вильбоа спросил однажды д’Акосту:
– Ты, шут, человек на море бывалый. А знаешь ли, какое судно безопаснейшее?
– То, которое стоит в гавани и назначено на слом! – немедленно ответил ему д’Акоста.
Борьба с болезнями была во времена парусного флота труднейшей и почти нерешаемой проблемой, причем не только в море, но и во время нахождения моряков в порту. Простудные и желудочные, а также венерические болезни нередко приобретали характер настоящих эпидемий. Этому способствовала вопиющая антисанитария и тяжелые условия службы, сырой климат и обилие портовых проституток.
Конец ознакомительного фрагмента.