Галина Вишневская. Пиковая дама русской оперы. Глава 2. Мы живем, под собою не чуя страны (Ю. И. Андреева, 2017)

Но невозможно уйти в мир фантазии навечно, уйти так, чтобы не видеть и не слышать окружающего безумия. Шли годы ежовщины, кипели шпионские страсти, то тут, то там созревали всемирные заговоры, планировались полные злого коварства покушения. Враги, враги, кругом одни враги. По улицам ездит приметный черный воронок, затормозит у парадной, сидишь и слушаешь, на каком этаже остановится лифт. На нашем! К кому? На этаже всего две квартиры. К соседям или к нам? Соседей жалко, у них детей мал-мала, но уж лучше к ним, чем к нам. Приглушенный звонок в другой квартире во всеобщем напряжении звучит неестественно громко. Ну, слава богу, пронесло.

Когда родителей увозят на черном воронке, уже понятно: скоро они будут объявлены «врагами народа». А их дети – «детьми врагов народа». В школах от таких старались избавляться, потому как яблоко от яблоньки.

Если есть заговоры, стало быть есть и те, кто эти самые заговоры плетет, кто копает под нашу прекрасную партию, которая ничего не жалеет ради своего народа. 1 декабря 1934 года убили красавца Кирова[16]. Кто убил? Враги.

Враги повсюду, заграница вербует шпионов, будь начеку, товарищ. В 1937 троцкисты в лице высших советских военачальников устроили заговор с целью захвата власти. А ведь офицеры вполне могут поднять не понимающих, что происходит, солдат, военную технику и устроить вооруженный переворот. В результате накануне войны армия оказалась обезглавлена.

Впрочем, пока об этом еще никто не знает. Народ читает газеты и диву дается, откуда вдруг столько врагов повылазило? И как хорошо, что наш вождь сумел их вовремя раскрыть. «Спасибо, товарищ Сталин, за наше счастливое детство!»

Санкт-Петербург. Площадь Труда. 1930-е гг.

Везде, куда ни сунься, натыкаешься на портреты великого вождя – «Сталин – это Ленин сегодня!», поэты посвящают ему стихи, стихи с легкой руки композиторов обращаются в песни:

Неудивительно, спрос рождает предложение, и если на сцену можно пробиться только через прославление великого вождя, то к чему стесняться? Если у тебя в семье нет врага народа и родственников за границей, то в СССР перед тобою открывается любая дорога. Главное правило: не думай, ходи в ногу, равняйся на кого сказано, и все получится.

А чтобы никакие «враги народа» не пробрались в твою чистую биографию, следи зорко, и как только что заметишь, сразу же беги к старшим товарищам. Поймай, разоблачи шпиона. Никто не назовет тебя предателем, если ты разоблачаешь оборотня, продавшегося за американские доллары шпиона. Если же среди твоей родни все-таки затесался подлый предатель, прояви стойкость, откажись от него, отрежь, как гниющий член, чтобы не заразилось все тело.

Еще в 1933 году Осип Мандельштам[17] написал роковое:

Местом для премьерного чтения была выбрана какая-то неказистая улочка в районе Тверских-Ямских, где точнее, никто уже не скажет. Да и не концерт это был, просто шли друзья-поэты, выпивали, балагурили, а потом Осип прочитал вполголоса: «Мы живем, под собою не чуя страны…», при этом зрителям пришлось подойти ближе, чтобы прислушиваться, так как рядом постоянно скрипели ломовые извозчичьи телеги, цокали лошадиные копыта, то и дело слышалась брань возниц. Дослушав до конца, Борис Пастернак сказал: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому». К сожалению, они были не одни, кто-то тут же донес на Мандельштама. Началось следствие, так что 13 мая 1934 года поэта Мандельштама и его жену Надежду Яковлевну отправили в ссылку. Собственно жену ни в чем не обвиняли, она пошла за мужем, как некогда шли знаменитые декабристки. С той лишь разницей, что тем могли помочь и помогали, о них пели песни и сочиняли романы, а Надежда Яковлевна[18] отправилась, надеясь лишь на себя и на Бога. Потому как на мужа-поэта не обопрешься. В Чердыни Мандельштам при первой же удобной возможности выбросился из окна. Не убился, но стало не легче.

Понимая, что супруг не вынесет ссылки, Надежда Яковлевна писала во все советские инстанции и ко всем знакомым. Добралась до Николая Бухарина[19], а он передал прошение Сталину. После чего положение дел сдвинулось с мертвой точки, и Мандельштаму разрешили самостоятельно выбрать место для поселения. Они решают ехать в Воронеж. Там О. Э. Мандельштам подрабатывает в местной газете и в театре. Живут в непролазной нищете, большая часть друзей в страхе отступилась от политического ссыльного, есть несколько человек, которые время от времени помогают деньгами. Но этих людей мало, да и что они могут дать? Даже если оторвут от себя последнее? Все нищие, все обездоленные. Время от времени в Воронеж приезжает Анна Ахматова. Все знают, в 1921 году был расстрелян ее первый муж Николай Гумилев, а сын Лев уже четыре года в тюрьме (пробудет там до 1940 года, после чего еще на 10 лет отправится в ссылку). Ее визит не в помощь, а как раз наоборот, власти вполне могут решить, что двое отверженных и обиженных, собравшись вместе, плетут заговоры.

«В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде, – напишет Анна Ахматова 1 апреля 1957. – Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

– А это вы можете описать?

И я сказала:

– Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».

В мае 1937 года, через пять лет после произнесения приговора, Мандельштаму неожиданно разрешили выехать из Воронежа. В 1938 в защиту поэта выступили Иосиф Прут[20] и Валентин Катаев[21], оба страшно, смертельно рисковали, оба не могли поступить иначе. Тем не менее, в ночь с 1 на 2 мая 1938 года Осип Эмильевич был арестован во второй раз, посажен во Внутреннюю тюрьму НКВД, а потом в Бутырскую тюрьму. Из обвинительного заключения: «Следствием по делу установлено, что Мандельштам О. Э., несмотря на то, что ему после отбытия наказания запрещено было проживать в Москве, часто приезжал в Москву, останавливался у своих знакомых, пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путем нарочитого демонстрирования своего «бедственного» положения и болезненного состояния. Антисоветские элементы из среды литераторов использовали Мандельштама в целях враждебной агитации, делая из него «страдальца», организовывали для него денежные сборы среди писателей. Мандельштам на момент ареста поддерживал тесную связь с врагом народа Стеничем[22], Кибальчичем[23] до момента высылки последнего за пределы СССР и др. Медицинским освидетельствованием Мандельштам О. Э. признан личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию. Обвиняется в том, что вел антисоветскую агитацию, то есть в преступлениях, предусмотренных по ст. 58–10 УК РСФСР. Дело по обвинению Мандельштама О. Э. подлежит рассмотрению Особого Совещания НКВД СССР».

В конце лета Особое совещание при НКВД СССР приговорило Мандельштама к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере. 8 сентября он был отправлен этапом на Дальний Восток. 27 декабря 1938 года Осип Мандельштам скончался в пересыльном лагере, не выдержал организм. Хоронить не стали, не захотели возиться с заледеневшей землей, тем более, что не один он такой там был. Другие тоже умирали.

Тела, сваленные в один «зимний штабель», ждали оттепели. Позже они будут захоронены в братской могиле. На этом фоне кажется пророческим стихотворение грузинского поэта Н. Мицишвили[24], которое еще в 1921 году перевел Осип Мандельштам:

Меж тем события чередовались с какой-то колдовской неизбежностью. 20 июня 1939 года в Ленинграде был арестован режиссер Всеволод Эмильевич Мейерхольд[25]. В то же время в его московской квартире был произведен обыск. Неудивительно, что действия правоохранительных органов сильно не понравились жене режиссера Зинаиде Райх[26], кому это вообще могло понравиться? Во всяком случае, в протоколе обыска зафиксирована жалоба Зинаиды Николаевны.

Всеволод Эмильевич Мейерхольд (1874–1940) – русский советский театральный режиссер, актер и педагог. Теоретик и практик театрального гротеска, автор программы «Театральный Октябрь» и создатель актерской системы, получившей название «Биомеханика». Народный артист РСФСР (1923)

Три недели Мейерхольда, уже пожилого человека, истязали в застенках, выбивая из него показания. «…Меня здесь били – больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине, когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам, боль была такая, что казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток…», – писал Мейерхольд В. М. Молотову[27] в январе 1940 года.

В результате 1 февраля 1940-го Всеволод Эмильевич был приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение на следующий день, 2 февраля.

На обработку в следственном изоляторе знаменитого режиссера ушел 21 день, если считать с момента ареста, а на 24-ый, в ночь с 14 на 15 июля 1939, двое неизвестных вломились в квартиру Мейерхольда в Брюсовском переулке и зверски убили его жену актрису Зинаиду Райх. Женщина отчаянно сопротивлялась, на ее теле были обнаружены семнадцать ножевых ранений, в своей книге Г. П. Вишневская пишет, будто бы глаза актрисы были выколоты. Актриса скончалась по дороге в больницу. Тайна ее смерти остается нераскрытой по сей день. Следствие подозревало друга Всеволода Эмильевича Заслуженного артиста РСФСР, солиста Большого театра Дмитрия Даниловича Головина[28], а также его сына, режиссера Виталия Головина[29], действовавших якобы по прямому приказу Лаврентия Берии. Оба вскоре оказались в ГУЛАГе. После аналогичное обвинение было предъявлено В. Т. Варнакову, А. И. Курносову и А. М. Огольцову – все они были расстреляны.

По свидетельству Татьяны, дочери Зинаиды Райх от ее первого мужа Сергея Есенина[30], «мою маму убили в ночь на 15-е июля. Ее уже похоронили на Ваганьковском кладбище недалеко от могилы Есенина. Почти никто не пришел, были родные и несколько посторонних почти людей; из тех, кто ходили всегда, никто не пришел… Они ничего не взяли, не ограбили, они пришли, чтобы убить, и ранили 7 раз около сердца и в шею, и она умерла через 2 часа, а Лидию Анисимовну побили по голове, и она жива… Кто это был, их было двое, и их не нашли»[31]. «Райх зверски, загадочно убили через несколько дней после ареста Мейерхольда и хоронили тишком, и за гробом ее шел один человек», – писала в своем дневнике 13 марта 1941 года Ольга Берггольц[32].

В общем, в такое неспокойное, жестокое и бурное время росла будущая дива Большого театра, будущая народная актриса СССР Галина Вишневская, тогда Иванова.

Страшное время. Но если взрослые, знавшие и другие, лучшие времена, могли что-то противопоставить окружающему кошмару, по крайней мере, сравнивать и вспоминать, что говорить о детях, отравленных с самого рождения. Школьник стремится стать октябренком, октябренок – пионером, потом комсомолец, членом партии, выше, живее, смелее. Иди по дороге, выбранной для тебя, другой все равно не существует. Герой-пионер, всем детям пример – предатель Павел Морозов[33], тот самый, что пожертвовал своими родными ради великой цели и погиб от рук кулаков. Всем равняться на Павку Морозова! Ать-два.

«Я помню свой первый настоящий триумф: мне девять лет, и я пою в школьном концерте, посвященном дню рождения Ильича, песню – конечно, о Ленине, – пишет Г. П. Вишневская. – И сегодня слышу еще этот жесткий маршеобразный мотив и слова:

Когда я кончила петь, в зале началось что-то невообразимое – так все орали! Орали дети, орали родители – мне пришлось повторить песню еще два раза! И я сама орала ее неистово, как одержимая, как трибун, как фашистка: «Слышишь, Ленин? – дрожит земля!!!». А ведь я была ребенком – мне было только девять лет! О, я хорошо помню это первое мое ощущение сценического экстаза, истерического возбуждения. Но как же я должна была верить в то, о чем пою! Иначе мое выступление ни на публику, ни на меня не произвело бы такого громадного впечатления, что вошло в мою память на всю жизнь».

Вообще, такие черты как бешеный темперамент, взрывной характер, экстатичность, весьма свойственны нашей героине. Сама Вишневская связывает это с горячей цыганской кровью. Однажды, во время гастролей Галины Павловны в Саратове, ее пригласили петь «Тоску» в их театре. Так, в сцене убийства она чуть реально не прирезала их баритона, полоснув его по уху ножом. На самом деле нож должны были положить бутафорский, ни в одном профессиональном театре никогда не используют настоящее оружие. Вишневская в пылу сценического экстаза не поняла, что у нее в руках не легкая бутафория, а реальный, причем острый нож. Загадочная история, хоть детектив пиши, – кто решил убить или изуродовать артиста руками нашей героини?

Другой похожий случай произошел с Галиной в Вене: когда она играла в той же «Тоске», у нее на голове неожиданно загорелся искусственный шиньон. «В ажиотаже этой безумной по драматическому напряжению сцены я бегала с ножом в поднятой руке вокруг корчившегося в предсмертных судорогах Паскалиса, не зная, что произошло только что за моей спиной… как вдруг мой слух пронзил женский визг (первой закричала сидевшая в зале моя австрийская подруга Люба Кормут). В ту же секунду я услышала над своей головой треск, будто зашипела ракета фейерверка. Я почувствовала, как весь мой огромный шиньон поднялся вверх. В глазах замелькал ослепительный свет, и сквозь него я увидела вскочившего на ноги «убитого» мною Скарпиа… С криком «Фойер, фойер!» он ринулся ко мне и, схватив за руки, повалил меня на пол. Как молния мелькнула мысль: горит платье!.. Инстинктивно ухватившись за ковер, я пыталась зарыться в него лицом… Моих рук коснулось пламя… горят волосы!.. Схватив горящий шиньон обеими руками, я что есть силы стала рвать его и, наконец, выдрала вместе с собственными волосами… Вскочив на ноги, я увидела бегущих ко мне из всех кулис людей… Почему не слышно музыки?.. ведь я не докончила акта… почему меня уводят со сцены?..» И финал: «Видя, что я стою на ногах, директор выбежал перед занавесом и объявил, что, кажется, нет серьезных ожогов. Меня же заботила только одна мысль, что нужно срочно надеть новый шиньон и продолжить спектакль.

– Скорее принесите другой шиньон, слишком большая пауза!..

На меня смотрел директор театра как на кретинку.

– Вы что, собираетесь петь?

– Конечно… скорее принесите шиньон!

Я не замечала, что врач бинтует мне руки, что у меня сгорели ногти на обеих руках. Для меня во время исполнения роли все, что я делаю на сцене, так важно, как вопрос о жизни и смерти. Если бы мне отрезали голову, только тогда я не смогла бы допеть спектакля».

Летом 1941 года отец Гали отправился на новое место службы в Эстонию и, небывалое дело, пригласил дочь ехать с ним, с тем, чтобы к началу учебного года она вернулась в Кронштадт. Тарту сразу же понравился девочке, никогда прежде не бывавшей в ближнем зарубежье. Правда это теперь тоже был СССР, Эстония только-только «добровольно» присоединилась к нашей стране, так что эта поездка не считалась заграничной. «Какая была поразительная разница между той жизнью, которую я знала, и той, которую увидела! Я попала на другую планету. Люди так красиво одеты, и так вкусно они едят, и такая чистота на улицах! А живут все в отдельных квартирах, коммунальных здесь и не бывает. А за что же мне говорят «спасибо» в магазине? За то, что мне привалило счастье, и я купила эти сказочные туфли?! Нет, этого не может быть, тут что-то не так. Ну, конечно, все это происки капиталистов. Заманить, одурманить советского человека, а потом… Да нас не проведешь, нам об этом по радио каждый день говорят, это у нас и ребенку известно. Да и папаша мой ведет разъяснительную работу:

– Ничего, скоро прикончим эту сволочь, разожрались, паразиты!»

Великая Отечественная война застала Галю в Тарту, она спешно выехала вместе с летней воинской частью. Посадили в автобус с летчиками, и домой. «За эшелоном шел спецотряд – взрывали за собой мосты. Ехали днем и ночью. Да это было и не отступление, а просто паническое бегство. Остановились и опомнились уже в Торжке. Так началась для меня война. Так кончилось мое детство. Мне было четырнадцать лет».

Галина Вишневская в детстве. Ок. 1929 г.