Есть люди, жизнь которых порой похожа на бенгальский огонь, вспыхивающий в темноте и наполняющий ее новогодним свечением, то угасая, то вновь разгораясь и разбрасывая снопы искр вокруг. А в коробке таких огней десяток, и если их достать и поднести к первому, то они тоже вспыхнут, и неожиданно станет светло как днем.
И даже если представить, что бенгальские огни могут думать, то никто из них не знает, и никогда не узнает, откуда взялся первый, и кто его зажег, но в том и нет необходимости.
Они навсегда запомнят лишь самый первый миг, когда что-то яркое вдруг вспыхнуло совсем рядом, и там, где была тьма, теперь возник свет. Да и жизнь бенгальского огня столь коротка, что думать было бы некогда, ведь ему еще надо успеть сделать много дел, которые он считает такими важными.
А если бенгальский огонь так никто и не зажег, то будто ждет он своего часа во тьме, и шансов выбраться к свету нет. Но даже там, в абсолютной тьме, всегда есть надежда и память.
Потому, если тьма длится бесконечно долго, все равно остается хоть и маленький, но шанс. И ничто не светит ярче, чем хорошая песня. А для стоящей песни есть своя история, которую ты можешь придумать, иначе ту песню не стоило бы и слушать. И неважно, что кроме тебя та история никому неизвестна, а иные скажут, что все это вымысел. Не зря известный Физик все-таки признался, что все относительно в этом мире. А нам, лирикам, и вовсе нет дела до того, что есть правда, а что вымысел, ибо грань между ними придумана физиками, что окончательно станет ясно, когда вы перевернете последнюю страницу. Потому особенно важно отметить, что
Все имена, фамилии и прозвища, приведенные в этой книге, суть
плод воображения автора
и не имеют к реальным
событиям никакого отношения.
«…Но скажу тебе также и то, что ты менее всего должен приписывать успех своему искусству и мастерству – весь успех на стороне натуры твоей…на общем созерцании, на поэзии чувства, на искренности, которая… как мне кажется, дала себе некоторую волю. Вот тебе лучшее доказательство, какое великое дело искренность в искусстве. Люди охотно простят все недостатки и ошибки за возбужденную в них симпатию. Ты же собственно лирик, и только то удается тебе, к чему ты расположен субъективно.
Да и не старайся нравиться большинству; и для тебя большинство придет, но только в последствии, как пришло оно потом для Пушкина, которого оно почитает понаслышке, по установившемуся авторитету, а вовсе не по внутреннему своему сознанию.
А потом вообще надо тебе как можно меньше иметь в виду эффект, а следить только одну жизненную правду. Не забудь потом, что русские… любят тебя не за объективность твою, но за тот романтизм чувства, за те высшие и благороднейшие стремления, которые поэтически проступают в твоих произведениях, словом, за идеальную сторону их.
… Школа не усматривающая жизненной … стороны вещей – есть ложь и мертвечина – и публика права в том, что смотрит равнодушно на наших натуралистов. Наша публика очевидно жаждет содержания, нравственного содержания и за него готова простить все неудачи формы.
А от дидактики спасет тебя твое поэтическое чувство…»
Из письма Боткина – Тургеневу
Москва, 10 ноября, 1856
От любви до поэзии
тоже один шаг.
В ДК Ленсовета время остановилось.
Все, как и 20 лет назад. Те же кресла, те же кулисы, и то же богемное кафе. Мы решили сесть в зале. Пришлось побеспокоить тех, кто пришел раньше, и нехотя приподнимался, пропуская и давая всем видом понять, что те, кто опаздывают, лишь отвлекают людей, которые пришли приобщиться к прекрасному. Мягкие красные кресла со скрипом поднимались секунд на семь и опять опускались все с тем же скрипом, приминаемые телами зрителей, предвкушающих действо.
Сели рядом с высокомерной женщиной, по виду главбухом, с синим платком на шее и в кремовом брючном костюме. На вид ей было за 40. Строгое выразительное лицо, аккуратно украшенное косметикой, слегка намекало, что она пришла сюда скорее за «неким смыслом», нежели за драйвом.
Это всегда один на один. Не надо юлить, называть эти вещи красивыми и изысканными словами. Она либо дошла до тебя, либо нет.
Тебе может казаться, что ты сидишь, а она там пляшет. Что твоя позиция в засаде, за десятком рядов. Что ты упакован и уверен в себе. Еще у тебя есть ключи от авто, стоящего за углом. В конце концов, твой кошелек не пуст, а это тоже какой-никакой, но вполне весомый аргумент. Это дает чувство уверенности и стабильности. Но не здесь. Не обманывай себя. Игра заключается в том, что в зале вас двое – ты и она, и она хочет тебя достать. Очень хочет. И ты тоже этого хочешь. Но, возможно, ты «взрослый» и потому играешь в прятки, спрятавшись на десятом ряду. Правда в том, что она ищет тебя, постоянно ищет. Ее прицел рыщет по залу, подобно прожекторам из фильмов про войну, разыскивающим самолеты, для того, чтобы высветить их на ночном небе. Высветить и больше уже не упустить. Если она тебя достанет, то назад пути не будет. Ты попал и ты пропал. Это страшно. Ты ведь цивилизован, и многие вещи сейчас могут показаться вне приличий. Таковы правила. Потому прятаться надо сильнее. А она будет искать еще громче. Так ей легче. Но зачем-то ты сюда пришел, а значит, она тебя уже зацепила. И остается только подсечь. И если она не нашла тебя даже на «Винограде» или на «Небе», то что ты будешь делать, когда начнется «Земляничная»? Что чувствуют змеи, когда слышат дудочку факира? Ты понимаешь сейчас этих змей? Это, сидя за партой, ты высокомерно насмехался над змеями под рассказы учителя о каких-то там звуках, которые резонируют в голове существа, находящегося гораздо ниже тебя на эволюционной лестнице. Сможешь ли ты продолжать игру в кошки-мышки, если она вдруг выдаст «Актрису» в тот самый момент, когда ты уже колеблешься – вперед или назад. Быть или не быть? И кто ты? Охотник или жертва? Субъект или объект? Цель или стрелок? Если вы сольетесь воедино, то имеет ли смысл прятаться? От кого – от себя? А может взять и взобраться на сцену? Если ты больше не жертва, то может быть ты и есть охотник? Тогда почему ты не на сцене? А те люди, про которых по ящику говорили, будто они срывают с кого-то майку или рвут на части джинсы? Они действительно сумасшедшие? Я их жалею? Их нужно лечить? А если я не способен на большее, чем нажать кнопку телевизора (уже даже не телевизора, а пульта, лежащего под рукой), то какова мне цена?
Да, я опоздал, но не потому, что позволил себе отвлечься на что-то меньшее. Я вез Гавроша. Вы понимаете меня? Я вез из аэропорта Гавроша на ее же концерт в ДК Ленсовета. Она сказала, что без нее не начнут. И в этом, конечно же, была права. Потом я заскочил у «Петроградки» в общеизвестное заведение, где можно съесть гамбургер и пошел на концерт.
Женщина слева – постепенно поднимала руки, потом она стала хлопать. Тушь текла по ее лицу, но она не замечала, раскачиваясь в такт ударным Митрича. Потом поднялась и побежала вперед, ее синий платок мелькал среди людей под сценой, приближаясь к «алтарю». Еще пару минут, и она карабкается на сцену. Нет, не карабкается, она взбирается, покоряя свой Эверест. Ведь Эверест у каждого свой. Ей многое пришлось преодолеть – ряды поклонников, локти, металлические ограждения и перекладины под сценой.
Над чем не стоит смеяться, так это над чужими Эверестами. Никогда не знаешь, что человек преодолел по пути к той точке, в которой он сейчас есть. И может показаться, что он катится вниз по социальной лестнице, а завтра окажется, что он пролетел мимо тебя на лифте, несущем его вверх со скоростью штормового ветра.
Последним, как всегда, стоял охранник, по центру, почти под микрофоном. Его каменные скулы и играющие желваки излучали сакраментальное «Ты не пройдешь!». Женщина знала, что тут и правда не пройти, она напряглась, но не сдалась. Она сжалась в комок, но не могла же она отступить на глазах у всего зала.
Она уже готовилась к последнему решающему прыжку, когда Гаврош произнесла в микрофон «Стойте». Она подняла руку и просто громко сказала: «Стойте!». Музыка замолкла, и в зале включили свет.
«Я прошу, чтобы вы пропустили эту женщину»,– произнесла в микрофон Гаврош, смотря вниз.
Охранник не только посторонился, но протянул руку, помогая женщине взобраться на сцену.
Она долго что-то говорила Гаврошу на ухо и, судя по дрожащим плечам, что-то важное для нее, что-то, копившееся годами, (а люди часто говорят Гаврошу именно то самое,– то, что копилось годами).
Гаврош ее обняла, что-то шепнула, женщина развернулась и пошла в зал. Охранник снова подал ей руку, теперь уже как джентльмен, который подает руку даме, выходящей из лимузина.
Снова грянули ударные и музыка продолжила свой стремительный бег, смывая те мелкие преграды и шероховатости, что возникали на ее пути…