19
Сэкай был всегда в костюме с галстуком, в белой рубашке, очень серьезный, невысокий, но плотный, значительный, цельный. Этот университетский приятель потряс меня, когда в девятнадцать лет самоуверенно и без сомнений утверждал, что, как только вернется в Японию, откроет свое собственное предприятие и оно будет носить его имя. Он не представлял, что жизнь может круто изменить его планы, и, когда об этом зашла речь, я признался, что не испытывал подобных амбиций, Сэкай посмотрел на меня свысока. Я уверен, что он сейчас преуспевает; мы всегда добиваемся целей, поставленных перед собой, по крайней мере подобных. Однажды я, он и Мэйбилин отправились кататься на лодке, одной из тех плоскодонок, которые по цене одного-двух фунтов предлагают у берега. Прокат лодок был в двух местах. Одно, «Анхор», заманивало пивнушкой, неприметно стоявшей на краю моста, поэтому, проходя мимо, ее было почти незаметно; с нижнего этажа и деревянной террасы открывался одинаковый вид на Кэм, маленький пиратский порт. Множество челноков образовывали некое подобие понтона, который причудливо колебался, когда одна из лодок отчаливала, словно аллигатор, покидающий своих сородичей, готовясь незаметно выйти в открытое море.
Тут и там на водной глади, словно досадные мазки на полотнах импрессионистов, отражались силуэты, они метались, делая легкие рискованные движения, приводя в неуверенное и фантастическое состояние, особенно когда думаешь, что красоте и спокойствию этих мест веками хватало их самих. Мы тоже, Сэкай и я, решили поиграть в мореходов, а Мэйбилин была у нас в роли пассажира.
Сэкай сразу решил быть главным. Капитан? Матрос? Юнга? Командующий? Это было не ясно. Стоя позади, он вытаскивал длинный шест, высоко поднимал его над водой, срывал тину, затем снова опускал и отталкивал лодку, он потел и тяжело дышал. В итоге он снял пиджак, закатал рукава белоснежной рубашки, которая мгновенно промокла от пота. Я много раз предлагал его сменить, но Сэкай и слышать ничего не хотел: «No way!»[35] Растянувшись на дне лодки, я и Мэйбилин смотрели на эти мучения, единые в общем порыве сострадания, сильно сближенные представлением, которое нам навязал Сэкай. Уже несколько дней боги, это было очевидно, участвовали в моем существовании и заботились обо мне.
Сулейман прибыл из Саудовской Аравии. Мэйбилин была выше его на целую голову. У него было смуглое исхудавшее лицо с испорченной кожей. Они увязали в бесконечных спорах о правах Палестины – шестидневная война была еще на слуху[36]. И я прекрасно видел, что эта страсть к политике иногда уносила их от меня слишком далеко. Как-то днем Сулейман пригласил меня к себе: «Why don’t you come and have a drink at my place?»[37] Ему сдавала комнату молодая рыжеволосая девушка лет двадцати четырех, она была не замужем, но уже было пятеро ребятишек от разных мужчин. Она носила очень короткую даже по тем временам мини-юбку, чуть прикрывающую белый треугольник трусиков и бедра с ярко выраженными следами двух или трех синяков. Молодая женщина присоединилась к нам в гостиной пропустить по стаканчику, через пятнадцать минут после нашего прихода, мимоходом представив нам своего нового дружка – This is Jack[38],– это был тип лет двадцати семи, шесть лет из которых он провел в военно-морских силах Великобритании. Когда мы спросили, чем он занимается на данный момент, он ответил глазом не моргнув – burglar[39], взломщик. Воспользовавшись ситуацией, парень предложил нам фальшивое разрешение на работу и несколько таблеток ЛСД.
С Сулейманом даже культурный шок был смешным. У него глаза полезли из орбит от подобной глупости, и он спросил меня, действительно ли христиане верят в непорочное зачатие. Он говорил так, словно перед всем миром я лично нес ответственность за подобную несправедливость: «You really mean that she… the Virgin…»[40] Я дал понять, что не стоит рассчитывать на меня в роли защитника. Благодаря Сулейману, я осознал меру западного заблуждения.
В другой раз, после занятий, он предложил Мэйбилин присоединиться к нам, чтобы показать арабское гостеприимство, как он это называл: «You’ll see what Arabian hospitality is»[41]. На переменной плитке в его комнатушке он разогрел ленч и наполнил стаканы мартини, похожим на гранатовый сироп. Мы все время говорили о шестидневной войне. Сулейман углублялся в историю до времен Авеля и Каина, чтобы объяснить, что арабы и евреи – братья по крови. Он рассказывал о нефтяных богатствах его страны, воскрешал в памяти свой народ. Мэйбилин слушала с большим вниманием, я не отрываясь следил за изменениями ее лица. Она вытаскивала пальцами что-то из закусок: фрикадельки, соусы, финики, которые лежали на бумажных тарелках, расставленных прямо на паласе, где сидели и мы, я – по-турецки, Мэйбилин – поджав пятки под себя (на ней в тот день была черная юбка), а напротив нас, на корточках, сидел Сулейман. Я потягивал мартини из огромного стакана, восполняя пробелы политического образования, хотя в глубине души, должен признаться, бес ревности раздирал меня на части. В то время как эти двое все более распалялись, я вспоминал маленький парусник с деревянным корпусом, который мой отец однажды спустил на гладкую поверхность воды, но внезапно ветер надул парус, яхта неожиданно стала убегать вниз по реке, мне было три или четыре года, и я очень испугался, что она уплывет далеко и исчезнет навсегда. По словам отца, этот «великолепный парусник» принадлежал ему с детства, накануне он покрасил корпус в белый цвет и нарисовал тонкой кистью красную черту вдоль линии погружения, так как воскресным утром собирался отправиться в парк вместе с любимым сыном.