Вы здесь

В споре с Толстым. На весах жизни. «В споре с Толстым» и переписка В. Ф. Булгакова (В. Ф. Булгаков, 2014)

«В споре с Толстым» и переписка В. Ф. Булгакова

В. Ф. Булгаков посвятил Толстому и толстоведению практически всю свою жизнь. Проработав несколько лет в Ясной Поляне, он в 1916 году встал во главе музея Толстого в Москве. При этом Булгаков не прекращал участвовать в распространении толстовских идей ненасилия и был самым активным образом вовлечен в движение сторонников мира (как в Российской империи, а затем в Советской России, так и на международной арене). В период Первой мировой войны это привело к аресту его царской полицией, а в послереволюционный период – к высылке советскими властями из СССР в 1923 году за границу (в Прагу), где он продолжал писать и публиковать работы о Толстом. Булгаков возвратился в СССР в 1948 году и вновь оказался в своей любимой Ясной Поляне, где проработал до выхода на пенсию (1959) и затем остался жить до самой смерти в 1966 году.

Очень важно, что Булгаков, глубоко уважая Толстого как человека и мыслителя и преклоняясь перед его художественным талантом (в свою очередь он также пользовался уважением и благосклонностью яснополянского старца в период их личного знакомства), сумел сохранить и проявить замечательную объективность в оценке этого великого человека и не утратил свободы собственного мнения. Хотя подобные качества представляются совершенно естественными и даже обязательными для исследователя, следует помнить, что они были необычными (и даже непринятыми) в среде ближайших почитателей Толстого. Здесь снова можно говорить об уникальности положения Булгакова, что определяет его значимость как исследователя жизни, идей и творчества Толстого, а также позволяет вынести заключение о масштабе его собственной личности.

Именно в годы вынужденной эмиграции Булгаков начинает работать над двумя рукописями, которые являются предметом нашего исследования. Это монументальный труд воспоминаний «Как прожита жизнь», который уже частично опубликован нами, как упоминалось выше, и философская работа «В споре с Толстым: На весах жизни»3, которая предлагается читателю и ученым для дальнейшего, более исчерпывающего анализа. Булгаков работал над этой рукописью с 1932 по 1964 год.

В первой главе «Нерушимое» он (отчасти, вероятно, надеясь опубликовать книгу и отдавая должное советской идеологии, но, несомненно, и в качестве отражения собственных раздумий) действительно спорит со многими важнейшими идеями своего учителя. Вот как он оправдывает свою позицию: «Книга эта возникла в результате долгого внутреннего спора со Львом Толстым-мыслителем, влияние которого глубоко было пережито автором. Оно не изжито им и теперь; то благотворное, что было в этом влиянии, остается. Пути души увели, однако, автора от одностороннего спиритуализма и индивидуализма к более реалистическому, а в то же время и более гармоническому, «приемлющему мир», общественному жизнепониманию»4.

Эту работу, как, впрочем, и его предыдущие труды, отличает присущая автору объективность суждений. В то же время она свидетельствует о его постепенном отходе от наиболее радикальных положений мировоззрения Толстого, которые иногда, даже в молодые годы, вызывали у него сомнения. Особенно скептически относился Булгаков к преувеличению необходимости духовного самосовершенствования и акцентированию этой стороны жизни в ущерб материальным потребностям человека. Такая позиция виделась Булгакову как прискорбный отрыв личности от твердых земных корней. Он оспаривал высказывавшееся порой Толстым утверждение, что зло заключается лишь в самом человеке, придерживаясь мнения, что следует уделять более серьезное внимание негативной роли проблем, наблюдаемых в социальной сфере и в сфере общественного устройства. В противоположность Толстому Булгаков считал, что роль государства – пресекать порочные действия членов социума, признавал реальную опасность анархии.

Булгакова влекло к Толстому, которого он трактовал скорее как религиозного писателя, а не как резонерствующего моралиста. Учение Толстого он находил разумным, свободным от шелухи неправдоподобного чудотворчества, «необычайно стройным и последовательным». В главе «Нерушимое» («В споре с Толстым: На весах жизни»), незадолго до своей смерти, он бросит ретроспективный взгляд на свое прежнее мировосприятие и на дарованное ему Толстым избавление от разочарованности и нравственной растерянности: «…в детстве – чистая православная вера, в 15–16 лет, до поступления в университет, полоса безверия, в университете – увлечение философией, не принесшей удовлетворения душе». «Обманутый в своих ожиданиях и официальной религией, я был как человек, брошенный на дно пропасти, перед которым убрали сначала одну, а потом и другую лестницу, сулившую ему надежду на спасение, и которому оставалось только впасть в полное отчаяние. Из этого положения вывел меня Л. Н. Толстой, показавший мне новый путь: путь религии разумной, религии, отказавшейся от суеверия, от всяких произвольных метафизических построений, от обожествления Иисуса, от храмов, обрядности, церковной организации и всякого культа. И отойдя сейчас во многом от Толстого, я этого основного пути – разумно-религиозного пути – не покидаю до сих пор»5.

Булгаков приводит толстовское высказывание, которое считает самым точным определением религии: «Религия есть такое согласное с разумом и знаниями человека отношение его к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его с этой бесконечностью и руководит его поступками»6.

Во второй главе «Дух и материя» Булгаков спорит с Толстым, отрицавшим материальную сторону жизни. «Соглашаясь с Л. Н. Толстым в определении религиозной стороны жизни, – пишет Булгаков, – я расхожусь с ним по целому ряду вопросов как личного, так и общественно-государственного и культурного строительства.

Корни расхождений уходят в различную оценку значения и взаимоотношений духовной и материальной стороны человеческой личности, человеческого существования».

И далее: «Можно требовать напряжения духа и преобладания его над телесным началом в нашей жизни, но нельзя утверждать, как это делают Л. Н. Толстой, его последователь философ П. П. Николаев и др., что существует только духовное (!), а телесное является едва ли не плодом лишь нашего воображения.

Во всем этом есть не только какое-то неуважение к человеку, но и к существующему независимо от нашей воли мировому порядку. В этом есть также упорная и систематическая, хотя, может быть, не столько безнравственная, сколько болезненная ложь самому себе: воспитание себя в таком духе, чтобы уметь видеть – и не видеть, – видеть и не видеть того, что ясно каждому мальчику: что духовная жизнь в нас развивается в постоянной взаимозависимости с телесной и что мы – не только духовные, но и телесные существа»7.

Булгаков настаивает на том, что духовное и телесное в природе всего живого не существуют отдельно одно от другого. Они представляют только разные стороны одного и того же явления… Нельзя воспитывать духовное, пренебрегая телесным. И наоборот. Только гармоническое развитие духовного и телесного дает идеальное воплощение человека.

В главе «Нормы совершенствования» Булгаков спорит как с теми, кто считает, что «зло скрывается не в человеке, а в обществе», так и с теми, которые, как Толстой и церковь, уверены, что «зло скрывается не в обществе, а в человеке». Он утверждает, что зло присутствует как в обществе, так и в человеке, и нашей обязанностью является заниматься и личным самосовершенствованием, и последовательной борьбой с общественным злом. «Нельзя не поддержать толстовских призывов к самосовершенствованию, – говорит Булгаков, – но нельзя тут же не оговориться, что неверен был взгляд самого Толстого на самосовершенствование как на единое средство, единый путь достижения лучшей жизни для всего общества, путь, освобождающий человека от обязанности участия в общекультурной, государственной и общественной жизни, борьбе и работе. Участие это неизбежно»8. Далее Булгаков возражает Толстому по поводу границ и конечных целей самосовершенствования: «Захваченный спиритуализмом и ненавистью к плоти, Л. Н. Толстой-философ присовокупил к заповеди о самосовершенствовании своеобразное учение о стремлении к так называемому недостижимому идеалу. Учения этого я не разделяю. Более того, я считаю его скорее препятствием, чем помощью в деле самосовершенствования, поскольку оно отрывает человека от конкретной почвы и весь вопрос о самосовершенствовании переносит из практической в отвлеченную, рассудочную область»9.

Булгаков согласен, что идеал должен быть, но, по его мнению, не типа монашеского идеала отречения от мира, а живой, разумный и доступный. Кстати, что касается «недостижимого идеала», идеи Булгакова очень близки идеям Н. Н. Страхова, который писал Толстому в 1894 году: «Теперь я удивляюсь тому, что Вы так часто забываете неодолимые потребности людей. “Дела человеческие должны уступать делу Божию, – пишете Вы мне, – в вопросах личной жизни каждого”. О, без сомнения! Вы держитесь верного пути – личного совершенствования, и эта правильность Вашего хода всегда меня восхищала. Но Вы не замечаете, как Вы поглощены Вашею внутреннею работою и предлагаете людям то, чего они принять не способны. Отвержение всякой собственной воли – вот ведь к чему сводится все направление; а это отвержение есть отречение от жизни; а от жизни люди отказаться не могут. Жизнь требует спокойных, твердых форм, требует простора для желаний, требует труда и отдыха, забавы и восторга… да Вы все это отлично знаете, все это сказано в Ваших сочинениях. Жизнь избегает усилий сознания и напряжения воли. Между тем Вы с Вашею вечно горящею душою предлагаете людям также вечно усиливаться и напрягаться. Они не могут делать того, что Вы делаете. Они часто охотно жертвуют жизнью и достоянием, как пишут, в порыве патриотизма, но ограничивать себя и размышлять они не могут. Они хотят жить и верить, действовать и бороться, а не исследовать и углубляться в себя.

Простите, бесценный Лев Николаевич, я, кажется, пишу бессвязно и неясно. Мне хотелось прийти к тому, что противоречие “человеческим делам” не может иметь общего успеха. Оно может занимать отдельные лица, может наполнять их жизнь, но его нельзя предложить как ежедневную пишу для всех. А если отнять этот контраст с окружающим миром, то большею частью жизнь окажется лишенною всякого интереса. Поэтому интересы, которыми задаются люди, нельзя легко откидывать, да они и не дадут себя откинуть. На них положено много труда. Бедное человечество тяжко билось, чтобы найти тот бок, на котором лежать не очень больно, чтобы найти какую-нибудь пищу для своих неумолкающих стремлений, создать предметы, для которых стоит жить и умирать. Плоха медицина – но разве откажутся когда-нибудь люди искать средство против болезней? Плохо государство; но разве перестанут люди составлять эти безмерные союзы, чтобы общими силами единою волею действовать для своих целей?»10

В главе «Мужчина и женщина», как, впрочем, и в других вопросах, Булгаков признает, что отстаивает психофизическую, а не духовную и не материальную только точки зрения на сущность отношений между мужчиной и женщиной.

«Брак великое дело, – говорит Булгаков. – Брак рождается из любви. Любовь – это огонь, зажигаемый небесными сферами в душе человека, это – главное выражение всей его духовно-материальной сущности. Высшая ступень, на которую человек поднимается в жизни. Основная жизненная задача. Источник воли и счастья. Победа над эгоизмом и себялюбием»11.

Булгаков утверждает, что любви только духовной и любви только плотской не бывает. Существо человеческое – едино. Любовь – целостное его выражение. Поэтому оба его элемента – и духовный, и плотский – в ней соприсутствуют.

Булгаков настаивает, что «физическое общение является естественным завершением глубокого чувства любви. Это – последняя мыслимая интимность в отношениях любящих, акт исчерпывающего доверия, теснейшего сближения, взаимного проникновения не только физического, но и душевного, когда ты превращается в я, когда два я сливаются в одно. Это – кульминационный пункт, апогей любви, венчающий ее, доставляющий высшее счастье любящим. И не чувственная сторона здесь – главное, а именно этот пафос взаимности, это сознание полного слияния, последней близости с любимым существом»12.

Булгаков считает, что Л. Н. Толстому удалось в 1890-е и 1900-е годы и своими религиозно-философскими и моральными сочинениями, и нашумевшей в те годы повестью «Крейцерова соната» привлечь особое внимание общества к вопросам взаимоотношения полов, брака и целомудрия. «Поразило главное, что прославленный писатель заявил себя противником всякого полового общения между мужчиной и женщиной и защитником полного целомудрия». Булгаков спорит с доводами Толстого. Разбирая «Крейцерову сонату», он не видит в ней «сокрушающего удара по положительной оценке брака и половой жизни вообще. В этой повести дан совершенно конкретный, индивидуальный, отдельный случай испорченного с детства, в высшей степени неуравновешенного в нервном отношении и развращенного мужчины, Позднышева, человека, лишенного не только духовного взгляда на жизнь, но и вообще каких бы то ни было признаков того или иного устойчивого, самостоятельного миросозерцания»13.

Булгаков продолжает спорить с Толстым в остальных главах своего эссе. В пятой главе – с отрицанием Толстым науки и искусства, основываясь на анализе толстовского отношения к пьесам Шекспира, в частности, к драме «Король Лир», а также к Чехову и к некоторым аспектам музыки и архитектуры.

В главе «Государство» Булгаков спорит со взглядами Толстого о ненужности государства. Полагает, что людская злая стихия должна обуздываться государством. «Анархистам следует считаться с истиной, отмеченной еще Вл. Соловьевым и гласящей, что государство существует не для того, чтобы превратить земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад. Вот чего не учитывал я в своей молодости, идя за Л. Н. Толстым»14.

Булгаков выражает восхищение советским государством: вся глава посвящена преимуществам социалистической системы. Конечно, тут, с одной стороны, уступка идеологии того времени, но с другой – искреннее чувство к стремительно развивавшейся послевоенной России. Говоря о бедности крестьян в Ясной Поляне, Булгаков вспоминает, как Масарик, будучи в гостях у Толстого, зашел в крестьянскую избу и при виде крайней нищеты заплакал. В этой нищете Булгаков винит толстовское мировоззрение, не требовавшее «действий».

В предпоследней главе «Summum bonum», посвященной вопросу о счастье, Булгаков снова возвращается к Толстому. «Для того, чтобы наверное быть счастливым, – говорит Л. Н. Толстой, – надо только одно: люби, люби всех – и добрых, и злых. Люби не переставая, и не переставая будешь счастлив».

Булгаков удивляется этому убеждению, что человеку больше ничего не надо. Что довольно любви ко всем, и добрым, и злым, для постоянного, не перестающего счастья. Он цитирует Толстого: «Мы не знаем и не можем знать, для чего мы живем. И потому нельзя бы было нам знать, что нам делать и чего не делать, если бы у нас не было желания блага. Это желание верно указывает нам, что надо делать, если только мы понимаем свою жизнь не как животное, а как душу в теле (подчеркнуто мною. – В. Б.). И это самое благо, какого желает наша душа, и дано нам в любви»15.

«Таким образом, – продолжает Булгаков – мы видим, что высшее благо или счастье, заключающееся в любви ко всем, возможно при одном условии: если мы понимаем свою жизнь не как животное, т. е. если мы игнорируем требования своего тела, или если понимаем жизнь как “душу в теле”, но при этом опять-таки отталкивая, как ненужное или даже враждебное начало, наше тело и отдавая все внимание своему духовному существу, душе. Иначе говоря, в этом, основном воззрении Л. Н. Толстого на сущность “высшего блага” или счастья торжествует опять-таки спиритуализм и не подарено ни одного сочувствующего или снисходительного взгляда половине нашего “я”, нашему телесному существу»16.

Примером прекрасной, гармоничной и по-настоящему счастливой семейной жизни для Булгакова является семейная жизнь любимого Толстым великого композитора Иоганна Себастиана Баха, которую он описывает несколько длинно и утомительно.

В последней, короткой главе «Смена поколений» Булгаков пишет о естественности, благости всего круговорота жизни, о принятии предстоящего нам как неизбежного и естественного. Страха смерти быть не должно, как нет его среди людей, которые не жили только для себя. «“Жить одному… И умирать одному…” Этот мотив часто повторяется в дневниках Л. Н. Толстого за последние годы. И хоть он и связан у него с религиозным чувством, с покорностью высшей воле, но все же веет от него глубокой грустью и безнадежностью.

…Сейчас мне в первый раз пришло в голову, что у Льва Николаевича, когда он оставался один, оттого иной раз такая тоска была на душе (см. его дневники за последние годы), что он не победил до конца так мучившего его всю жизнь страха смерти, а не победил он страха смерти потому, что был индивидуалистом и что все его миросозерцание было чисто индивидуалистическое. Родину он променял на человечество, человечество было слишком далеко, отвлеченно, своей “церкви” или “партии” он не основал и не хотел основывать, и даже с кружком ближайших своих друзей и единомышленников никакими узами зависимости связан не был и не стремился к такой связи, с семьей разошелся, – великой скалой, но скалой в пустыне возвышалась его фигура»17.

И последнее напутствие своим читателям: «Нет, нет! Не одному жить и умирать. Напротив: и жить, и умирать надо с людьми, на людях. И да оправдается, хоть и в более глубоком смысле, старая поговорка о том, что “на людях и смерть красна”».

* * *

На протяжении всей своей жизни Булгаков вел обширную переписку с широким кругом корреспондентов, среди которых можно назвать имена М. И. Цветаевой, Н. К. Рериха, Р. Роллана, А. Эйнштейна и многих других выдающихся деятелей культуры XX столетия.

Существует также входящий в данную работу небольшой обмен письмами с Л. Н. Толстым, обширная переписка с С. А. Толстой. Переписывался Булгаков и с канадскими духоборцами, общине которых Толстой помог эмигрировать из Закавказья в Канаду в 1899 году.

Булгаков приобрел огромный опыт в эпистолярном жанре, работая секретарем Толстого в 1910 году18. Преклонный возраст, занятость литературной и социальной деятельностью заставляли Толстого все более полагаться на Булгакова, чтобы успевать отвечать на бесконечный поток писем. Позднее, в 1911 году, вышло в свет «Жизнепонимание Л. Н. Толстого в письмах его секретаря»19, куда были включены письма, написанные Булгаковым по поручению Толстого. В книгу вошли следующие главы: 1. Необходимость религии; 2. Бог; 3. Назначение и смысл жизни; 4. Труд; 5. Отношения мужчины и женщины; 6. Наука и образование; 7. Общественная и политическая деятельность; 8. О влиянии на других; 9. Нравственное усилие20.

Письма, составившие эту книгу, были написаны Булгаковым по поручению Толстого в ответ на запросы обращавшихся к нему лиц с января по октябрь 1910 года. Эти письма представляют интерес как с точки зрения уточнения деталей биографии Толстого, так и для лучшего понимания его мировоззрения. Кроме того, они показывают, насколько верно молодой секретарь понимал мысли великого писателя и сколь его собственное мировоззрение было созвучно толстовскому. Важно помнить, что Толстой читал и редактировал эти письма. Ко многим из них сделаны такие приписки: «В. Ф. Булгаков совершенно верно выразил то самое, что я хотел и мог сказать вам. Очень рад буду, если вы согласитесь с нами». В части «Ясная Поляна» книги «Как прожита жизнь» Булгаков пишет о своей помощи Толстому в ведении корреспонденции: «Кроме технической помощи в работе над новыми, не изданными еще выпусками книги “На каждый день” и над книгой “Путь жизни”, Л. Н. Толстой постоянно передавал мне письма его корреспондентов для ответа. Вскрывал и читал полученные письма он всегда сам, так что никакие “секретари” между великим человеком и народом не стояли. Но отвечал сам – просто по недостатку времени и сил – не на все письма. Иногда он коротенько помечал на конверте, что именно я должен ответить на данное письмо, а по большей части не писал ничего, или только коротко: “В. Ф., ответьте”. Стало быть, отвечать надо было самостоятельно, начиная лишь письмо обычной формулой, составленной Толстым: “Лев Николаевич поручил мне, как близкому ему по взглядам человеку, ответить на ваше письмо”. Все мои ответы Лев Николаевич, однако, перед отсылкой предварительно прочитывал, и я, бывало, трепетал душевно, особенно на первых порах, предъявляя Льву Николаевичу свои произведения для контроля. Но великий писатель был судьей снисходительным и обычно одобрял все, что я писал, изредка, разве, рекомендуя сделать ту или иную вставку или то или иное изменение в тексте ответа.

Проверял Лев Николаевич написанное мной обыкновенно вечерком, приходя для этого в мою комнату, так называемую ремингтонную (потому что Александра Львовна и В. М. Феокритова писали здесь на “ремингтонах”), и усаживаясь рядом со мною на старый, плоский и твердый клеенчатый диван, стоявший перед моим письменным столом. На этом диване я днем писал, а ночью спал»21.

Читателю предлагается эта небольшая переписка: всего 10 писем Булгакова к Толстому и 5 коротеньких – Толстого к Булгакову, как и письма, собранные в книге «Жизнепонимание Л. Н. Толстого в письмах его секретаря». Булгаков предстает здесь серьезным, любознательным и трудолюбивым молодым человеком. В первом письме к Толстому от 29 октября 1900 года, написанном в возрасте 14 лет, он умоляет Толстого прислать ему «Ваш неоцененный автограф». Годом позднее, в письме от 11 сентября 1901 года (из которого мы узнаем, что он прочел «Войну и мир» и «Анну Каренину»), Булгаков интересуется мнением Толстого о недавно созданной им и двумя его соучениками по Томской гимназии группе «Общество силы воли», ставящей цель «выработать из себя людей крепких волею, энергичных и деятельных».

Два наиболее интересных и содержательных его письма к Толстому:

а) письмо от 16 апреля 1909 года, в котором Булгаков просит у Толстого совета по некоторым вопросам, относящимся к его сочинению под названием «Христианская этика», «которое должно представлять систематическое изложение Вашего (и моего) мировоззрения». Он включает в письмо и описание своего труда, а также ряд вопросов к Толстому, в которых обнаруживается исключительно интеллектуально одаренный человек.

б) письмо к Толстому от 16 сентября 1910 года и прилагаемый к нему рассказ А. И. Кудрина22, записанный Булгаковым со слов последнего об его отказе от воинской повинности, который Толстой считал исключительно интересным (см. его письмо к Булгакову от 20 сентября 1910 г.).

Как указано выше, письма Толстого очень короткие, по большей части деловые, содержащие указания и просьбы что-то сделать.

* * *

Переписка Булгакова и С. А. Толстой обширна и существенна23. Она включает 56 писем Булгакова к С. А. Толстой и 35 обратных, написанных между 1911 и 1918 годами.

Как указывает Булгаков, большинство из них были присланы ему из Ясной Поляны в Москву, где он работал вначале помощником хранителя, а затем – заведующим музеем Л. Н. Толстого. Некоторые письма адресованы на его родину в Томск, а также – на Кавказ и в Тульскую тюрьму, где он находился в заключении (1914–1915) за распространение воззвания против войны. Некоторые письма отправлены С. А. Толстой из Крыма, из имения мужа дочери в Кочетах или из Петербурга.

Отношения двух авторов писем, хотя временами и несколько напряженные, отличаются сдержанностью, а со временем перерастают в настоящую дружбу. Приводимый ниже отрывок характеризует самого Булгакова как порядочного, сострадательного человека, верного друга и объективного свидетеля: «В течение всего времени десятилетнего знакомства с С. А. Толстой, с 1909 по 1919 год, я пользовался ее добрым расположением и, в свою очередь, платил ей искренней привязанностью. Мне внушали уважение ее прямота и правдивость, ее любовь к Толстому, любовь к искусству вообще и к музыке и литературе в частности, любовь к детям, любовь к природе. Положению Софьи Андреевны в 1910 году я особенно сочувствовал, видя не всегда справедливое и часто некорректное отношение к ней со стороны представителей сплоченного “чертковского” кружка близких Л. Н. Толстого. Последние “не ведали, что творили”, раздражая подругу жизни великого Толстого и тем безмерно осложняя его собственное положение.

С. А. Толстая бывала иногда тяжела в общении, но это не могло быть мотивом неуважительного отношения к ней. Ведь сорок восемь лет, как она пишет в первом письме ко мне, она прожила с своим мужем и была “самым близким человеком” для него»24.

В свою очередь, ряд писем Софьи Андреевны, адресованных Булгакову, свидетельствует о глубоком уважении и симпатии, которые она питала к нему. Вот, например, фрагменты письма Булгакову от 11 июня 1911 года, в котором она убеждает его занять пост в музее Л. Н. Толстого для работы над рукописями ее мужа:


«О вас, к которому я всегда относилась с симпатией, я много думала. Если вы будете жить в деревне и работать на земле, – вас это не удовлетворит. Вы человек одаренный, вы пишете хорошо и думаете хорошо. Вам надо, хотя со временем, приютиться к какому-нибудь умственному центру. Хорошо бы, когда-нибудь, любя Льва Николаевича и его память, пристроиться при правительственном Музее для разработки рукописей и всяких работ покойного. Это, впрочем, моя мечта, а у всякого своя жизнь; и я от души желаю вам всякого успеха и радости. Пишите мне иногда, особенно при перемене адреса. Мой всегда будет Засека. Жму вашу руку, как всегда, с дружелюбием и доверием к вашему сердцу.

С. Толстая

На ваши письма всегда буду отвечать тотчас же»25.


Значительно позднее, в своей книге «Как прожита жизнь», в главе «Еще и еще о Ясной Поляне», Булгаков вспоминает:

«“На ваши письма всегда буду отвечать тотчас же, – писала мне С. А. Толстая еще в 1911 году в Томск. – Жму вашу руку, как всегда, с дружелюбием и доверием к вашему сердцу”. И этот теплый, дружеский тон оставался и во всех последующих письмах ее ко мне.

Трогательно для меня сейчас перебирать эти письма и констатировать снова и снова, что все же мы с Софьей Андреевной были не чужие, – нет, больше того! – мы были, несмотря ни на что, близки, связаны взаимной симпатией, известной долей взаимопонимания и общей горячей любовью, хоть, может быть, и не во всем одинаковой, ко Льву Николаевичу.

Если я не жил в Ясной Поляне, то мы всегда, хотя бы изредка, обменивались письмами с Софьей Андреевной, делясь «“новостями” и переживаниями. Софья Андреевна писала мне, когда я уезжал погостить к матери в Томск. Писала, уезжая сама на время из Ясной Поляны – то в Крым, то в Кочеты к Татьяне Львовне, то в Петербург к Кузминским, и оставляя меня “за хозяина” в доме. Писал и я ей подробно, и обоим нам эта переписка зачем-то была нужна; оба мы, – она – старуха-аристократка, и я, молодой человек без определенных занятий, – зачем-то были друг другу нужны. В 68 лет пробегаю я страницы старых писем вдовы Льва Николаевича, и у меня становится тепло на сердце»26.

Прежде чем приступить к разбору некоторых черт, характерных для переписки Булгакова с С. А. Толстой, надо упомянуть о следующем: письма личного характера особенно ценны своей искренностью и верностью событиям. Эти качества не всегда характерны для мемуарной литературы. Письма адресованы конкретным лицам, с которыми ведется диалог. Разумеется, если говорить об эпистолярном искусстве вообще, встречаются письма, преследующие цель скрыть или обойти молчанием какой-либо факт, но это совершенно несвойственно данной переписке. Напротив, будучи адресованы близкому другу, эти письма отличаются откровенностью. В них также присутствует дух свободы и естественности, что, как и истинный дух конкретного момента, не только отражает личность каждого автора, но дает возможность понять их эмоциональное и духовное состояние – их глубинный, присущий только им взгляд на жизнь и на искусство, проследить за их взаимным влиянием как в творческом, так и в личном плане.

Булгаков, действительно, подтверждает эти слова, подводя итоги их переписки много лет спустя:


«Я не побоялся привести здесь несколько отрывков из писем вдовы Толстого. Подлинные документы имеют иногда неотразимую прелесть и убедительность. Мне хотелось, чтобы с этих страниц прозвучал голос самой Софьи Андреевны. Читатель видит, как прост, непритязателен и человечен этот голос, как нескладно было делать из Софьи Андреевны демона (неблагодарная работа В. Г. Черткова). На самом деле это был живой, сердечный, открытый, друживший со счастьем и много страдавший человек, человек, знавший жизнь и понимавший людей, человек с обычными человеческими достоинствами и недостатками, такой, как вы и как я, не требовавший для себя лично от жизни слишком много, ревниво охранявший благополучие семьи, однако – привязанный к ней не одними только материальными узами, женщина, ревниво хранившая память о муже-гении, радовавшаяся детям, природе, искусству».


Читателя может также заинтересовать оценка, данная Булгаковым письмам С. А. Толстой (в 1956 г.)27:


«В письмах Софьи Андреевны ко мне чувствуются еще не зажившие раны, причиненные престарелой женщине уходом Толстого из дома и его неожиданной кончиной. Трогают выражения глубокого покаянного чувства подруги жизни великого человека, не сумевшей подняться до его уровня. Передаются подробности о проведении в жизнь завещательных распоряжений Толстого и о судьбе его наследия. Рассказывается о занятиях Софьи Андреевны и о быте Ясной Поляны в первые годы после смерти Толстого, даются характеристики детей Толстых.

В письмах проявляется также постоянная забота С. А. Толстой о детях, о внуках, внимание к гостям – как к родственникам, так и к знакомым и незнакомым. Не может не быть оценена готовность Софии Андреевны лично показывать дом и рассказывать о Толстом десяткам и сотням туристов.

Трогает забота о слугах: о престарелой пенсионерке-няне, о поваре. Мать и бабушка, действительно, занята была гораздо больше судьбами своего домашнего круга, чем своей собственной судьбой.

Обращает внимание исключительная любовь Софьи Андреевны к Ясной Поляне и твердое желание ее содействовать сохранению дома и усадьбы, как памятников русской культуры.

Конечно, в личности и в характере Софьи Андреевны, как у всякого человека, соседствовали и положительные, и отрицательные черты. Идеализировать ее образ не нужно. Из тех же писем не трудно сделать заключение об известной узости ее умственного кругозора, ограниченного в значительной степени семейными и материальными интересами, о непонимании смысла совершавшихся в 1917 г. социальных перемен, о неутихающей вражде к В. Г. Черткову и т. д. И, однако, образ этот все же кажется далеким от того, который дает тот же Чертков в своей книге “Уход Толстого”.

Говорю это не столько с целью защитить Софию Андреевну (хотя и такую задачу я счел бы вполне уместной), сколько для того, чтобы поставить вопрос о более полном и объективном освещении ее внутреннего облика, ее личности и значения ее в жизни Л. Н. Толстого.

Письма ко мне написаны человеком живым, культурным, много страдавшим, “глубоко, долго и сильно” любившим Льва Толстого, бывшим ему верной женой, матерью его тринадцати детей и пронесшим любовь к великому человеку через всю жизнь, а после его смерти служившим, поскольку позволяли силы, его памяти.

История не может не быть снисходительной к подруге жизни Льва Толстого…»28


Письма Булгакова к С. А. Толстой являются, как правило, ответами на ее просьбы, касающиеся наследия ее мужа. Они дают читателю представление об отношениях этих двух людей между собой, а также – с их современниками, но, главным образом, об их тесном сотрудничестве в вопросах распространения трудов Л. Н. Толстого, сохранения его архива и работы Булгакова по описанию его библиотеки. Толстой и отношение корреспондентов к нему являются связующей нитью всей их переписки.

Наряду с этим затрагиваются и широкий круг жгучих социальных проблем, характеристики разных персоналий, вопросы милитаризма, воинской повинности, истинного значения свободы.

В то время как важность вклада С. А. Толстой в работу ее мужа и ее собственный вклад в русскую культуру были в последние несколько лет хорошо документированы29, наследие Булгакова до сих пор еще недостаточно хорошо изучено. В частности, ценная информация содержится в его многочисленных письмах к знакомым литераторам и государственным деятелям. В том числе, несомненно, также – и в его переписки с С. А. Толстой. Эти письма представляют собой перспективный и в значительной степени пока еще нетронутый источник и могут пролить дополнительный свет на содержание печатных трудов Булгакова. Необходимо всестороннее изучение того, что станет первой всеобъемлющей критической биографией Булгакова, возможно, в течение следующих нескольких лет. В 2016 году исполняется 50 лет со дня смерти Валентина Федоровича Булгакова (13 (25) ноября 1886, Кузнецк, Томская губерния – 22 сентября 1966, Ясная Поляна).

* * *

«Это было осенью… 1908 года. У меня кончились всякие сомнения по поводу университетского вопроса: выход из университета был предрешен. Но, в связи с этим, меня занимала мысль: чем же я заменю себе университет? каким родом труда и каким образом жизни? и как смогу я продолжать свое дальнейшее, уже вполне самостоятельное, образование, которого я вовсе не хотел прерывать с выходом из университета?

В то же время я уже был осведомлен не только об основах учения Толстого, но и о развитии свободно-религиозного движения в России вообще, и, в частности, о духоборческом движении (главным образом, из литературы «Посредника»). Мне представилось, что, в сущности, только у духоборов, на всей земле, налицо более совершенная жизнь, жизнь трудовая, свободная от рабства церкви, государству и капиталу. Я сам стремился именно к такой жизни, – почему же бы мне не примкнуть именно к духоборам? Уйти в народ, на простую, трудовую жизнь стало моей неотвязной мечтой по ознакомлении с писаниями Толстого, а тут – как раз такая часть этого народа, с которой мы не только не разойдемся, но вполне сойдемся и сольемся в своих лучших и наиболее возвышенных стремлениях. К духоборам, к духоборам!.. В Америку!.. [так.]30

Но только вот вопрос, – рассуждал я: смогу ли я, работая у духоборов, заниматься наукой? От этого я не собирался отрекаться, – значит, моя будущая, трудовая жизнь должна была быть построена так, чтобы у меня оставалось какое-то время для научных занятий. “Это и будет наиболее совершенный образ жизни, – думал я: в соединении интеллектуального и физического труда”. На этих условиях я готов был ехать в Америку хоть завтра же. Идея лучшей, новой, здоровой, прекрасной жизни, к которой я мог перейти от своей сомнительной и часто жалкой, полной заблуждений и греха, не связанной с телесным трудом, а, следовательно, уже по одному этому ненормальной жизни, – идея эта настолько захватила меня и при том казалась настолько простой и осуществимой, что вот… думалось мне… стоит лишь протянуть руку, чтобы овладеть этой новой, прекрасной жизнью! И я без колебаний решился “протянуть руку” и отправиться в Америку».

Булгаков собирался говорить об этом Толстому, но Н. Н. Гусев посчитал его намерение необоснованным, заявив:


«…что ехать к духоборам мне совсем не нужно, потому что они – люди своеобразные, с особым, своеобразным укладом жизни, для чужого человека неприемлемым и непонятным; в свою среду они никого со стороны не принимают, а потому мне надо устраиваться в русской деревне. Что же касается “занятий наукой”, то нечего и говорить, что они несовместимы с земельным трудом…»


История показывает, что Н. Н. Гусев был неправ в своей оценке духоборцев. Во многих письмах к Булгакову мы видим их глубокую благодарность ему за помощь, приглашения приехать в Канаду и остаться с ними, не говоря уже о его длинной статье «Духоборцы»31, рассказывающей об их истории, преследовании со стороны Российского правительства и Церкви, проблемах с канадскими властями и населением после их эмиграции.

Широкому кругу читателей может быть интересным отношение Толстого к секте, суть которой была хорошо известна Булгакову и повлияла на его собственные взгляды.

Сравнительно поздно, когда большинство его основных работ по социальным и религиозным вопросам было уже написано, Толстой узнал о нарастающих гонениях на духоборцев со стороны Церкви и государства32. Жестокие репрессии, последовавшие за сожжением духоборцами оружия на Кавказе в июне 1895 года и отказом от присяги и военной службы, были прямым вызовом всей толстовской философии ненасилия, его отвержению организованной Церкви, собственности и привилегий, основанных на классовой разобщенности общества и системе элитарного правления. Эти гонения, происходившие на общем фоне роста национализма и милитаризма того времени, вынудили Толстого еще более упорно настаивать на доктрине непротивления злу насилием как фундаментальном положении христианского учения.

Вмешательство Толстого в дела духоборцев в середине 1890-х годов не представляло собой ничего нового. И до и после он снова и снова выступал против преследования различных религиозных сект. Прекрасно был он осведомлен и о таких христианских пацифистах, как квакеры и меннониты. В эпохе почти поголовной воинской обязанности в России и Европе он выступал на стороне тех, кого их пацифистские убеждения вынуждали отказываться от службы в армиях своих государств, но никогда это не происходило с таким горячим интересом и напряженной активностью, как в случае с духоборцами33. Во-первых, духоборцы пострадали в большем числе, чем любые сектанты в прежние времена (например, молокане или штундисты); кроме того, после сожжения оружия преследования стали настолько серьезными, что возникла угроза самой жизни некоторых духоборцев.

Однако важнейшим фактором, вызвавшим горячий отклик и активное вмешательство со стороны Толстого, была, несомненно, высокая степень общности между его философией и образом жизни духоборцев. Отчеты, предоставлявшиеся Толстому его последователями (известными как «толстовцы»), говорили о честном труде духоборцев, на котором была основана их жизнь земледельцев, об их общинной собственности, любви к Богу, которую они носили в сердце, их абсолютном отвержении войны, убийства и насилия, их готовности пострадать и принять гонения за правду. Все это было чрезвычайно близко сердцу писателя, который видел здесь практическое воплощение почти всего, чего сам он мечтал достичь и за что ратовал в своих работах.

Будучи прагматиком, Толстой искал практические примеры для иллюстрации теорий. В течение многих лет он рассматривал простую крестьянскую жизнь, и в духоборцах, как он полагал, ему открылся столь долгожданный наглядный пример. В особенности его привлекало то, что духоборцы, более чем кто-либо иной, соединяли свою крестьянскую жизнь с горячим стремлением следовать учению Христа, причем на практике еще активнее, чем на словах, в повседневной жизни даже более, чем в проявлениях религиозного культа. Иными словами, они казались Толстому идеальной иллюстрацией нераздельности духовной и практической сторон жизни.

Важный ключ к отношениям Толстого с этой сектой содержится в его письме к духоборцам на Кавказ от 20–21 августа 1897 г. Обещая финансовую помощь для переезда в Канаду, он просит в ответ продолжения их «духовной помощи» и поясняет:


«Помощь эта в том, что вы первые показываете пример хождения по пути Христову; задним легче, чем передним. Вы идете впереди, и многие благодарят вас за это… Многое хотел бы я сказать вам и узнать от вас»34.


Это письмо проясняет отношения истинного единения между Толстым и духоборцами: их пример удовлетворял его потребность в подтверждении практического приложения его философии и в ответ он мог удовлетворить их нужду в сильном общественном заступнике, а также в финансовой поддержке. Духоборцы предоставляли один из возможных ответов на жизненно важный вопрос, который жгуче волновал Толстого в этот период: как может человечество преодолеть свою разъединенность, побороть насилие и прекратить пролитие крови, ведущие его по пути к бездне? Где может человек найти жизнеутверждающие принципы, способные преобразить нравственное состояние мира? Духоборцы, заключил Толстой, двигались в верном направлении, опираясь на свою веру в Бога Любви, исключая таким образом любые виды принуждения и насилия и утверждая Всемирное Братство как основной закон существования для всего человечества. Та любовь к Богу, которую они пестовали в себе, их честный труд на земле, их общественный быт, их абсолютное отрицание войны, убийства и насилия – все это, по мнению Толстого, было достойно сохранения и поддержки любым путем, какой только был ему доступен. Он даже однажды назвал духоборцев «людьми 25-го столетия»35.

Противостояние милитаризму, столь свойственное Булгакову36, в котором Толстой был полностью согласен с духоборцами, иллюстрируется в статье «Две войны» (1898), посвященной испано-американской войне за Кубу и Филиппины. Толстой противопоставлял эту жестокую и несправедливую войну продолжающейся «войне» духоборцев против всех войн, их отказу нести воинскую повинность, убивать или готовиться убивать (что вскоре привело к переселению большого их числа в Канаду).

Различные российские секты, как известно, фигурируют не только в публицистических работах Толстого, но также в его художественных произведениях и в переписке37.

Булгаков многое узнал об этой секте из произведений и общественной деятельности Толстого, из бесед с ним, из переписки с единомышленниками, благодаря личным контактам с духоборцами и писем духоборцев к нему.

Здесь я имею в виду значительное число писем от разных лиц, написанных Булгакову; например, письма от руководителя духоборческой общины П. П. Веригина (1881–1939) (РГАЛИ. Ф. 2226. Оп. 1. Ед. хр. 554), написанные в 1930–1933 годы (в них автор в первую очередь обсуждает положение духоборцев в Советской России, ищет содействия в переселении их в Канаду), а также письма литератора Г. Д. Гребенщикова (РГАЛИ. Ф. 2226. Оп. 1. Ед. хр. 616) 1933 года с описаниями жизни его и духоборцев в Калифорнии.

Особенно важным для понимания актуальных проблем духоборцев во всем мире являются 22 письма польского толстовца Иосифа Вигдорчика (Jozef Wigdorczyk,? – 1938) Булгакову, написанные в 1933–1935 годы (РГАЛИ. Ф. 2226. Оп. 1. Ед. хр. 558, 100 листов). Речь в них идет главным образом о преследованиях толстовцев в Польше и России. Вигдорчик включает в свои письма различные документы, касающиеся толстовского движения, описывает, что делается для помощи толстовцам, а также канадским духоборцам. Так, в письме от 2 марта 1933 года он пишет о тяжелом положении свободников, отказавшихся от военной службы в Польше, Прибалтике, Бресте.

Из письма от 23 декабря 1935 года: «Мной получены интересные вести из Канады, между ними и то, что Сыны Свободы объединились с духоборческой общиной в Канаде» (Л. 61). Здесь же прилагается копия обращения канадской духоборческой общины к Лиге Наций от 18 октября 1935 года и копия заявления, посланного свободниками министру просвещения Канады, об их отказе посылать своих детей в правительственные школы и т. д.

В июне 1931 года он встретил одну делегацию в городе Бремергафен в Германии и с большим удовольствием хлопотал о них перед властями «по вопросу о переезде всех оставшихся в России духоборцев в Америку». Вот что он пишет:


«Мы вместе с делегациями посетили неоднократно советское посольство на улице Унтер-ден-Линден, вместе сочиняли и отправляли прошения на имя Калинина и Сталина, беседовали со случайно наехавшим в то время в Берлин Луначарским, привлекли в качестве ходатаев за наше дело выдающихся представителей берлинской интеллигенции и других влиятельных европейцев. Под письмом, отправленным в Москву, стояли подписи: проф. Альберта Эйнштейна, Артура Голичера, Отто-Лемана-Руссбюльта (председателя германской лиги прав человека и гражданина), проф. Фр. Зигмунда-Шультце, ген. фон. Шенаиха, Ромена Роллана, Виктора Маргерита, Жоржа Пиоша, Феннера Броквея, Георга Ленсбери и Дж. Кенворти. И затем ждали ответа на наше ходатайство.

В свободное время мы осматривали Берлин, посещали музеи и знакомились с представителями передовых общественных, религиозных и пацифистских организаций, в свою очередь проявлявших огромный интерес и исключительное внимание к милым заокеанским гостям…

Проживая с делегацией в Берлине в течение около трех месяцев я, разумеется, имел случай не раз подробно беседовать с членами делегации о жизни духоборцев в Канаде. И вот какая картина вырисовывалась передо мной на основании их простых и искренних братских рассказов»38.


Булгаков рад, что духоборцы вступили в «Интернационал противников войны» (War Resisters’ International), и выражает гордость, что он был одним из трех, подписавших письмо с призывом к П. П. Веригину вступить в эту организацию39. Он заканчивает свою статью одобрительными высказываниями о трех лозунгах духоборцев:


«1. Труд и мирная жизнь.

2. Сыны свободы не могут быть рабами тления.

3. Благо всего мира не стоит жизни одного ребенка».


Вслед за Толстым он также, можно сказать, считает духоборцев «людьми 25-го столетия», у которых многому можно было бы поучиться, говоря в заключении своей статьи следующее:


«Лозунги всеобъемлющие, и пройдет, быть может, еще несколько столетий, пока все человечество научится воплощать всю жизнь в соответствии с требованиями, выраженными в этих лозунгах. Духоборцы стоят, быть может, ближе других людей к возможности такого перевоплощения. На этом пути они должны объединиться40, на этом пути и пожелаем им дальнейших успехов!

Пожелаем также, чтобы более широкие круги цивилизованного общества присмотрелись ближе к поучительному примеру духоборцев и позаимствовали из этого примера то, что может помочь нам преодолеть сегодняшнее состояние всеобщего взаимного недоверия, озлобления, нужды, страха перед новыми социальными катастрофами, атавистического преклонения перед ореолом физической военной силы и мощи и кажущейся безвыходности.

На самом деле выход есть, и этот выход надо искать, подобно духоборцам, и в своем сердце, и в разумной, не братоубийственной, а мирной, кооперированной инициативе»41.


Неудивительно, что духоборцы обращались к Булгакову за поддержкой и неоднократно просили его прислать копию этой статьи. Можно лишь пожалеть, что ответные письма не известны, хотя, как мы знаем, он оставлял у себя копии своей корреспонденции.

В нашем распоряжении имеются 55 писем духоборцев к Булгакову, некоторые из которых были отобраны как наиболее значимые. Подавляющее большинство – это письма свободников. Как уже упоминалось, мы не смогли найти (если, конечно, они существуют) ответные письма Булгакова: ни здесь, в Канаде, ни в его архиве в России, где он, как правило, тщательно хранил копии всех своих писем. Как мы видим, Булгаков откликался на просьбы духоборцев, посылая им различные книги и брошюры и лично обращаясь к властям для облегчения их положения не только в России, но и в Канаде.

Письма духоборцев рассказывают об их проблемах с властями, их внутренних разногласиях и горечи разделения с основным направлением духоборчества, об их неизменной приверженности вере предков, их коллективном стремлении к равенству и замечательном трудолюбии.

Особо теплые чувства вызывает их любовь к родной стране, тем более что даже прошествие более трех десятилетий ни в коей мере не способствовало их интеграции в канадское общество.

Очевидно, что Булгаков пользовался огромным уважением среди духоборцев. Выражения, которыми начинаются и заключаются письма, пронизаны большим чувством уважения: дорогой брат во Христе, дорогой наш брат, уважаемый брат, дорогой друг и товарищ, многоуважаемый секретарь дедушки Л. Н. Толстого, привет и низкий поклон, все неразделимо приветствуем вас, остаемся любящие вас, с братским приветом и т. д. Письма публикуются нами в современной орфографии.

К сожалению, не обо всех упоминаемых в этих письмах лицах удалось обнаружить сведения. Поэтому ряд имен приводится в указателе без подробных аннотаций.

А. А. Донсков