В сердце Антарктики. В сердце Антарктики (Эрнест Генри Шеклтон, 1909)

Люди отправляются в дальние, неведомые страны по разным причинам: одних побуждает к тому просто любовь к приключениям, других – неутолимая жажда научных исследований, третьих, наконец, влечет в отдаленные страны таинственность и очарование неизвестного. Что касается меня, то, я думаю, комбинация всех трех этих причин побудила меня еще раз попытать счастье на далеком крайнем юге, скованном льдами. Перед тем, участвуя в экспедиции «Дискавери», я заболел и был отправлен домой до ее окончания, потому меня не оставляло желание во что бы то ни стало еще раз повидать этот огромный континент Антарктики, с его снежными пустынями и ледниками. Экспедиция «Дискавери» привезла в свое время огромный научный материал и в некоторых важных областях науки дала ценнейшие результаты, но я полагал, что следующая экспедиция может продвинуть еще далее дело исследования Антарктики. Экспедиция «Дискавери» открыла огромную цепь гор, тянущуюся с севера на юг, от мыса Эдер до 82°17′ ю. ш., но куда направляется далее этот хребет, к юго-востоку или прямо на восток, и продолжается ли он на значительное расстояние, не было выяснено, а потому не были определены и южные границы равнины Великого ледяного барьера. Беглый взгляд, брошенный нами на Землю Короля Эдуарда VII с борта «Дискавери», не позволял ничего сказать положительного относительно природы и протяжения этой земли, и тайна ледяной стены Великого барьера оставалась невыясненной. Точно так же весьма существенным для науки было бы получить хотя бы некоторые сведения относительно движения ледяного покрова, образующего барьер. Затем мне хотелось выяснить также, что находится за открытыми нами горами южнее широты 82°17′ и поднимается ли там Антарктический материк также в виде высокого плоскогорья, подобного тому, которое было найдено капитаном Скоттом за западными хребтами. Многое следовало еще сделать и в области метеорологии, и эти работы имели особый интерес и значение для Австралии и Новой Зеландии, ведь условия погоды этих стран находятся под значительным влиянием Антарктического материка. В области зоологии, при всей бедности фауны Антарктики видами животных, можно было сделать еще много интересного, а также особое внимание я хотел обратить на минералогические исследования, помимо общих геологических. Изучение южного полярного сияния, атмосферного электричества, приливных течений, гидрологии, воздушных течений, образования и движения льдов, вопросов биологических и геологических – все эти задачи представляли собой безгранично обширное поле исследований, и организация экспедиции с этими целями вполне оправдывалась бы уже из чисто научных соображений, независимо от желания достигнуть возможно более высоких широт.

Затруднения, с которыми приходится встречаться всем, кто пытается организовать экспедиции для исследования, это, конечно, прежде всего затруднения финансовые, и мне с ними пришлось также в первую голову столкнуться. Снаряжение и работы антарктической экспедиции требуют затраты не одной тысячи фунтов стерлингов, притом без надежды скоро вернуть их обратно, и даже с полной вероятностью, что их вообще не удастся вернуть. Я составил смету возможно более экономную, как в смысле снаряжения судна, так и в смысле личного состава экспедиции, но более года, несмотря на все мои усилия, мне не удавалось получить необходимой суммы. Я обращался за содействием к богатым людям, я доказывал, как только умел, всю важность предполагаемых исследований, но денег не мог получить, и одно время казалось даже, что придется совсем бросить это предприятие. Я продолжал, однако, настойчиво хлопотать, и в конце 1906 года получил некоторые обнадеживавшие меня обещания финансовой поддержки от нескольких своих личных друзей. В результате дальнейших хлопот 12 февраля 1907 года у меня было такое количество денег – правда, только обещанных мне, – что я признал возможным заявить окончательно об отправлении экспедиции в Антарктику. На деле, впрочем, некоторые из этих обещаний не могли быть выполнены, и позднее мне пришлось столкнуться с большими финансовыми затруднениями. Когда, однако, на помощь мне пришли правительственные органы Австралии и Новой Зеландии, финансовое положение экспедиции стало более удовлетворительным.

В марте 1907 года я набросал в статье, напечатанной в лондонском «Географическом журнале», общий план работ экспедиции. План этот был таков: экспедиция должна была выйти из Новой Зеландии в начале 1908 года; собственное судно должно было доставить ее на Антарктический континент, где предполагалась зимовка; судно должно было выгрузить весь состав экспедиции и запасы и вернуться затем в Новую Зеландию. Устраняя зимовку на судне во льдах, я, таким способом, делал ненужной организацию вспомогательной экспедиции с особым судном, так как то же самое экспедиционное судно могло прийти на следующее лето и забрать нас с места зимовки. Береговой отряд экспедиции, состоящий из 9—12 человек, при обладании надлежащим снаряжением должен был организовать три отдельные исследовательские партии, имеющие отправиться внутрь страны весною. Одна из них должна была пойти на восток, по возможности пересечь Барьерный ледник и выйти к земле, известной под названием Земли Короля Эдуарда VII; далее она должна была пройти вдоль берега на юг, если он загибает в этом направлении, или – на север и могла вернуться, когда признает это необходимым. Вторая партия должна была направиться на юг тем же самым путем, каким шла южная санная партия экспедиции «Дискавери». Третья партия должна была пойти к западу через горные хребты, но не прямо на запад, а по направлению к магнитному полюсу. Главная особенность экспедиции, в смысле способов передвижения, предполагалась в том, что для санных путешествий в восточном и южном направлении будут взяты маньчжурские лошади, а для путешествия на юг вместе с ними специально приспособленный автомобиль. Научные цели экспедиции отнюдь не имеется в виду приносить в жертву стремлению побить рекорды предыдущих исследователей, но вместе с тем будут приложены все усилия к тому, чтобы достичь Южного полюса. Будут продолжены также биологические, метеорологические, геологические и магнитные исследования экспедиции «Дискавери». Кроме того, я предполагал пройти вдоль берегов Земли Уильса и получить точные данные относительно их природы и направления.

Без сомнения, для такой небольшой экспедиции, как наша, программа эта была очень обширной, но я был уверен, что ее удастся выполнить, и полагаю, что сделанное нами до некоторой степени оправдывает эту уверенность. Перед отправлением из Англии я решил, что по возможности устрою базу экспедиции на Земле Короля Эдуарда VII, a не в проливе Мак-Мурдо, где находилась зимовка экспедиции «Дискавери», – таким образом, будет обследована совершенно новая область Антарктики. В дальнейшем описании будет выяснено, каким образом обстоятельства заставили меня отказаться от этого плана. Все мои планы были тщательно разработаны на основании моего собственного опыта, приобретенного во время экспедиции «Дискавери», а также на основании того, что мне было известно из опыта организации вспомогательных судов «Teppa-Нова» и «Морнинг» и судна «Уругвай» аргентинской экспедиции, отправленного на помощь Норденшельду. Я решил, что не буду устраивать никакого экспедиционного комитета в Англии, так как экспедиция эта является всецело моим собственным предприятием, – я взялся сам лично наблюдать за всей ее организацией. Когда финансовые вопросы были разрешены, мне пришлось заняться заказом снаряжения и продовольствия, подыскиванием судна и подбором персонала.

Что касается путевого снаряжения, то для того, чтобы запастись им, я специально отправился в Норвегию – там были заказаны сани, меховые финские сапоги и рукавицы, спальные мешки, лыжи и другие предметы снаряжения. Сани были заказаны специальной фирме по образцу саней Нансена, из отборного дерева и наилучшего изготовления. Их было сделано 10 двенадцатифутовых, 18 одиннадцатифутовых и 2 семифутовых – самые большие предназначались для лошадей, одиннадцатифутовые годились как для лошадей, так и для людей, а маленькие сани предназначались для работ около зимовки и для коротких экскурсий.

Меховые вещи были заказаны в Драммене. Мы выбрали олений мех для спальных мешков, взяв для этой цели молодых оленей с короткой и густой шерстью, так как он менее подвержен износу в условиях сырости, чем мех взрослых. Заказ на меха был невелик: по опыту экспедиции «Дискавери», я решил применять мех лишь для защиты ног и рук, а также для спальных мешков, тогда как одежду взял шерстяную, плотную, непроницаемую для ветра. Всего было заказано три больших спальных мешка, каждый на трех человек, и дюжина односпальных мешков.

В Норвегии же были заказаны 12 пар лыж. Во время санных экскурсий мы ими не пользовались вовсе, но они были полезны при ходьбе в ближайших окрестностях зимовки. Все заказы должны были быть готовы и доставлены в Лондон к 15 июня 1907 года.

Прежде чем покинуть Норвегию, я заехал в Сандифьорд, чтобы попробовать договориться с К. Христиансеном, владельцем судна «Бьорн», – оно было специально построено для работы в полярных условиях и казалось очень подходящим для моих целей. Это был пароход 700 тонн вместимости, с сильной машиной тройного расширения, гораздо лучше оборудованный во всех отношениях, чем другое имевшееся в виду судно, сорокалетний «Нимрод». Выяснилось, однако, что я не в состоянии купить «Бьорн» при всем своем желании.

По возвращении в Лондон я купил «Нимрод», который был в это время в плавании и должен был прийти с Ньюфаундленда. Судно это было мало и старо, максимальный ход его под парами едва достигал 6 узлов, но, с другой стороны, оно было очень прочно построено и способно было переносить самые тяжелые ледовые условия. За свое долгое существование оно и на самом деле получило уже не раз боевое крещение во льдах. По моему поручению его осмотрели опытные люди и признали вполне пригодным. 15 июня «Нимрод», сделав быстрый переход, пришел в Темзу.

Имея в виду, что «Нимрод» должен был высадить экспедицию на Антарктический материк и затем вернуться в Новую Зеландию, надо было позаботиться о подходящей хижине, в которой можно было бы провести зиму до наступления времени, удобного для санных экскурсий. Такая хижина, долженствовавшая служить нам защитой от антарктических снежных бурь, была построена по моему заказу в окрестностях Лондона. Она имела в длину 33 фута (9,9 м), в ширину 19 футов (5,8 м) и вышину 8 футов (2,4 м). После окончания и осмотра ее она была разобрана на части и погружена на «Нимрод». Остов ее был сооружен из толстых бревен высшего качества. Ее крыша, пол и все отдельные части были сделаны на шипах и на болтах, чтобы облегчить ее установку в Антарктике. Стены были усилены железными креплениями, так же как и стропила, поддерживающие крышу. Стены и крыша были покрыты снаружи сперва толстым кровельным войлоком, затем врезанными одна в другую досками, внутри еще слоем войлока и тонкой обшивкой из досок. В дополнение к этому, ввиду крайних холодов, пространство примерно в 4 дюйма (10 см) между внутренней обшивкой и войлоком было выполнено пробковыми опилками, хорошо изолировавшими от холода. Хижина эта стояла на деревянных столбах, которые должны были быть врыты в землю или в лед, а на гребне крыши были укреплены кольца, сквозь которые можно было продеть канаты для дополнительного укрепления хижины против действия сильных ветров. В ней имелись две двери, и между ними небольшие сени, так чтобы открывание наружной двери не вызывало притока холодного воздуха; окна были также двойные, в потолке находились вентиляторы, выведенные на крышу, открывавшиеся и закрывавшиеся изнутри. Никакой внутренней отделки не было, и мебели было взято очень мало, так как я предполагал построить перегородки, койки и прочие необходимые принадлежности обихода из ящиков. Освещение предполагалось ацетиленовое, и с этой целью был взят генератор газа, необходимый трубопровод и запас карбида. Печь была построена для нас специально в 4 фута длиной и в 2 шириной, с топкой для каменного угля – она должна была топиться непрерывно день и ночь и своей большой наружной поверхностью обогревать всю хижину. Печь эта служила и плитой; труба ее была из оцинкованной стали, сверху имелся вращающийся колпак.

В качестве транспортных средств я решил взять собак, лошадей и, для помощи в продолжительных путешествиях, автомобиль, но свои главные надежды я все же возлагал на лошадей. Собаки оказались малопригодными на поверхности барьерного льда. Я был уверен, что маленькие, но сильные лошадки, настоящие пони, которыми пользуются в Северном Китае и Маньчжурии, окажутся вполне пригодными, если их удастся довезти до Антарктического материка. Мне говорили, что они с успехом применялись для очень тяжелой работы во время русско-японской войны.

При содействии Шанхайского банка человек, специально знакомый с этим делом, был отправлен в Тянь-Цзинь по моему поручению и выбрал там примерно из 2 тысяч лошадей, приведенных для продажи, 15 наилучших для моей экспедиции. Все выбранные лошади были возрастом от 12 до 17 лет. Все они были необъезженны, сильны, веселы и способны на любую самую тяжелую работу на покрытых снегом полях. Купленных лошадей переправили на пароходе в Австралию, причем они свободно перенесли высокие температуры тропиков; в конце октября 1908 года они прибыли в Сидней и оттуда были переправлены в Новую Зеландию.

Я решил взять с собою также автомобиль, так как по прежнему своему опыту считал возможным, что на Великом барьерном льду мы встретим твердую поверхность, так что по крайней мере первую часть путешествия к югу можно будет совершить при помощи автомобиля. При достаточно хорошей поверхности машина может тянуть большой груз с порядочной скоростью. Я выбрал 12—15-сильный автомобиль Арроль-Джонстона, снабженный специально изготовленной четырехцилиндровой машиной с воздушным охлаждением и зажиганием с помощью магнето. Вокруг карбюратора была устроена особая рубашка, и горячие газы из одного цилиндра были проведены туда, чтобы подогревать смесь в камере. Из других цилиндров горячие газы были проведены в особую камеру, служившую для согревания ног. Шасси автомобиля было стандартного типа, но его значительно укрепили, чтобы придать ему максимальную прочность. Я заказал также полный набор всех запасных частей на случай поломок, а для смазки машины было специально изготовлено незамерзающее масло. В своем первоначальном виде автомобиль имел два сиденья и широкое помещение позади для горючих запасов. Он был запакован в огромный ящик и прочно укреплен посредине палубы «Нимрода» – в этом положении он благополучно совершил путешествие до Антарктики.

Как сказано, я мало надеялся на собак, но все же считал необходимым взять их.

В смысле снабжения экспедиции научными инструментами была необходимость в затрате огромной суммы денег, а мне, к сожалению, приходилось несколько экономить. К счастью, некоторые наиболее ценные инструменты, как хронометры, магнитные приборы, глубоководные термометры, глубоководный лот, телескоп для астрономических наблюдений и т. п., были мною получены во временное пользование от Королевского географического общества и, через его посредство, от Адмиралтейства. Другие инструменты, а также фотографическое снаряжение были мною приобретены. Мы взяли также кинематографический аппарат.

В состав нашего снаряжения входило, конечно, и множество различных мелочей, начиная от гвоздей и иголок и до пишущей машины и двух швейных машин. У нас имелся также граммофон с большим запасом пластинок, типографский станок и даже предметы спорта, вроде принадлежностей хоккея и футбола.

Что касается штата экспедиции, то от его состава, конечно, в самой значительной степени зависит успех предприятия. Необходим подбор людей, не только хорошо знающих свое специальное дело, но и обладающих способностями приспособляться к полярным условиям. Очень нелегкой для меня задачей было подобрать состав экспедиции, тем более что ко мне поступило свыше 400 предложений от разных лиц, желавших участвовать в ней. После продолжительного обсуждения я выбрал 13 членов берегового отряда, из коих лишь трое – Адамс, Вильд и Джойс – были мне лично ранее знакомы, и из них лишь последние два имели опыт в полярных исследованиях, так как состояли членами экспедиции «Дискавери».

В состав сухопутного отряда, кроме меня, находившегося во главе всей экспедиции, входили следующие лица:

1) профессор Т. В. Эджворт Дэвид, член Королевского общества, начальник научного отдела экспедиции, геолог,

2) лейтенант Дж. Б. Адамс, метеоролог, 3) Ф. Брокльхерст, ассистент по геологии, 4) Б. Дэй, моторист, 5) Э. Джойс, заведующий собаками, 6) доктор А. Ф. Мак-Кей, врач, 7) доктор Дуглас Моусон, физик, 8) Б. Эрмитедж, заведующий лошадьми, 9) доктор Э. Маршалл, врач и топограф, 10) Г. Э. Марстон, художник, 11) Дж. Меррей, биолог, 12) Б. Робертс, повар, 13) Ф. Вильд, заведующий складом.

Из этих лиц Эджворт Дэвид, профессор университета в Сиднее и доктор Моусон, доцент Аделаидского университета по минералогии, присоединились к нам в Новой Зеландии. Профессор Дэвид предполагал первоначально сопровождать нас только до Антарктики и вернуться с «Нимродом» обратно, но я уговорил его остаться на зимовку, и его деятельность как геолога оказалась для нас чрезвычайно ценною.

Командный состав «Нимрода» состоял из 15 человек, в том числе: капитан судна, лейтенант Р. Г. Ингленд, первый помощник Дж. Девис, второй помощник А. Л. Макинтош, третий помощник А. Э. Харборд, старший механик Г. Дж. Дюнлоп и судовой врач доктор В. А. Мичелль.

Дело подготовки экспедиции шло быстрыми шагами вперед, и в конце июля все пришедшие уже в Лондон запасы и снаряжение были погружены на «Нимрод», готовый к отплытию в Новую Зеландию. Конечным пунктом, из которого мы должны были отправиться в Антарктику, я избрал портовый город Литтлтон – по прежнему своему опыту я рассчитывал там найти полное содействие нашей экспедиции со стороны местных властей.

30 июля «Нимрод» покинул Темзу и направился в Новую Зеландию, куда, после продолжительного трехмесячного плавания вокруг мыса Доброй Надежды, прибыл 23 ноября. Часть состава экспедиции, в том числе и я сам, отправилась в Литтлтон пассажирским пароходом через Суэцкий канал. Прибыв туда в начале декабря, я приложил старания к тому, чтобы подготовить все к отходу 1 января 1908 года.

Окончательные приготовления заняли в Литтлтоне весь декабрь месяц и потребовали большого напряжения, но 31 декабря все было совершенно готово к отходу судна.

Наши лошади за это время блаженствовали на острове Квэль, где их подготовляли к предстоящей работе в упряжи и в санях, что было поручено Тюбману и Мак-Кею. Надо сказать, что лошади порядочно одичали и при обучении их бывало немало захватывающих моментов. У всех десяти лошадей, которые отправились с нами с Новой Зеландии, были свои имена, – они назывались Сокс, Квэн, Гризи, Китаец, Билли, Зулу, Доктор, Сенди, Нимрод и Мак.

Помещение для научного состава экспедиции на «Нимроде» было крайне мало́,– фактически имелось место лишь для соответствующего числа коек, не более. Когда приблизился день отхода и наш ученый персонал явился на судно со всеми своими принадлежностями, отведенная для него общая каюта, получившая позднее весьма подходящее название «Бочонка с устрицами», достигла такого переполнения, какое трудно себе вообразить.

Лошадей пришлось поместить на палубе, и для них были выстроены две конюшни с десятью очень тесными стойлами. Много груза пришлось разместить на палубе, в том числе ящики с маисом, жестянки с карбидом для изготовления ацетилена, некоторое количество угля и все наши сани. В результате «Нимрод» сидел довольно глубоко, так что, когда мы выходили из Литтлтона, от воды до палубы оставалось только 3½ фута.

Несколько живых овец, подаренных экспедиции новозеландскими фермерами, было помещено на палубу «Куниа», парохода, который должен был буксировать «Нимрод» на юг.

Я решил, что «Нимрод» пойдет первоначально на буксире, чтобы сберечь уголь.

31 декабря 1907 года. Все запасы и снаряжение находятся уже на судне, написаны последние деловые и личные письма.

Наконец настало и 1 января 1908 года. Наше последнее утро в пределах цивилизованного мира было теплым, ясным и солнечным. Для меня этот день был связан с некоторым чувством освобождения и облегчения от той тяжелой и напряженной работы, которую пришлось выполнять в течение предшествовавшего года по организации экспедиции, – теперь предстояла новая работа, связанная также с волнениями и требующая еще большего напряжения энергии, чем вся предыдущая.

Капитан Ингленд получил приказание приготовить судна к отходу в 16 ч., и после полудня большинство членов экспедиции собралось уже на «Нимроде». День Нового года был в Литтлтоне также и днем шлюпочных гонок, и множество праздничной публики, целые тысячи народа, окружало наше судно и рассматривало его. Палуба «Нимрода» весь день была переполнена посетителями, проявлявшими самый настойчивый интерес ко всему, что касалось нашей экспедиции и ее снаряжения. Само собою разумеется, что особое внимание привлекали наши лошади. Многие удивлялись толщине и солидности бревен, из которых была сооружена конюшня, но нам прекрасно было известно, что придется встретиться с весьма суровыми условиями погоды и с сильной волной, так что прочность этого сооружения далеко не будет лишней.

«Бочонок с устрицами» был совершенно переполнен личным имуществом 14 членов экспедиции. В него временно были сложены все бесчисленные научные инструменты и разное снаряжение, так что войти в это помещение или выйти из него было задачей чрезвычайной трудности. Однако эта обстановка не помешала Джорджу Бёкли, пришедшему нас проводить, увлечься мечтами о ледяных пустынях Антарктики. Он вдруг вскочил, прибежал ко мне и спрашивает: не возьму ли я его с собой до антарктических льдов? Я с удовольствием согласился – его интерес к нашей экспедиции был действительно очень велик и, кроме того, он много уже для нас сделал. Этот разговор происходил в 14 ч., а «Нимрод» должен был отойти в 16 ч. Бёкли умудрился добраться на поезде до Кристчёрча, забежать в свой клуб, передать свои адвокатские обязанности одному из приятелей, сунуть в ручной чемоданчик зубную щетку и немного белья, пробиться сквозь праздничную толпу на станции Кристчёрча, сквозь другую толпу в порту и попасть на «Нимрод» за несколько минут до его отхода, в летнем костюме в качестве единственной защиты от самого сурового климата на земном шаре.

Время быстро шло, и около 16 ч. весь состав экспедиции был на судне, кроме профессора Дэвида. Я его видел этот день утром протискивающимся сквозь толпу, заполнявшую порт, – он сгибался под тяжестью одного конца длинной железной трубы, тогда как железнодорожный носильщик тащил другой конец ее. Эта драгоценная ноша, по его словам, предназначалась для просверливания льда Барьерного глетчера и для получения его образцов – он нашел ее на железнодорожной станции. Но, как раз когда я начал уже серьезно беспокоиться, так как не хотел откладывать отхода судна, он вдруг появился на палубе. Руки его были полны какими-то стеклянными аппаратами и другими научными принадлежностями.

За минуту до 16 ч. был дан приказ приготовить машину, и ровно в 16 ч. были отданы концы, и «Нимрод» медленно двинулся. Приветственные крики не умолкали на пристани, где собрались тысячи народа, и когда мы стали подвигаться к выходу из гавани, нас приветствовали также и судно американской магнитной съемки «Галилей» и стоявший у выхода из гавани плавучий маяк. Воздух дрожал от пушечных выстрелов, от гудков и свистков всех пароходов, находящихся в гавани. Впереди нас двигался наш мощный союзник «Куниа», выпуская клубы дыма, а по обе стороны провожали сотни катеров и лодок. Нас приветствовали также и стоявшие у выхода военные английские суда австралийской эскадры – «Могучий», «Пегас» и «Пионер».

Пройдя «Могучий», мы остановились, чтобы взять буксирный канат от «Куниа», и высадили при этом на катер наших личных друзей, провожавших членов экспедиции. Толстый стальной канат в 4 дюйма в окружности был поднят и закреплен за цепи нашего судна, мы дали сигнал «Куниа» двигаться в путь и через несколько минут оказались уже в открытом море. Был легкий ветер и небольшое волнение, не прошло и часа, как вода стала вкатываться на палубу через шпигаты (отверстия для стока воды). Это казалось нам неважным предзнаменованием, так как если в такую хорошую погоду «Нимрод» не остается сухим, то что же будет с ним, когда задует настоящий южный шторм? Мы тащились за «Куниа» как какой-то нежизнеспособный объект. Помимо того, что «Нимрод» был перегружен, нос его оттягивала еще тяжесть буксирного каната, весившего 7 тонн. Не было еще случая, чтобы какое-нибудь экспедиционное судно, отправлявшееся в Антарктику, шло на буксире до встречи со льдами, но для нас много значило сберечь уголь – несколько сэкономленных тонн угля могли впоследствии прямо выручить экспедицию.

Приближалась ночь, и последнее, что мы увидели от Новой Зеландии, был голый скалистый мыс, все более и более исчезавший в вечернем тумане. Обитатели «Бочонка с устрицами», пообедав наскоро в столовой, старались всячески уменьшить хоть в какой-нибудь степени царивший хаос и навести некоторый порядок.

Плохая погода на море не заставила себя ждать. Уже ночью 1 января юго-западный ветер стал свежеть, и на следующее утро оба наши судна отчаянно болтались на волнах. «Куниа» сигнализировал нам выпустить еще саженей 30 наших цепей, присоединенных к его буксирному канату, и мы с большим трудом это сделали. Судно переваливалось с боку на бок, цепи гуляли по палубе, перекидываясь с одной стороны на другую, и при помощи нашего сорокалетнего брашпиля с ними не легко было справиться. Тогда-то я ощутил все реальные последствия той чрезмерной экономии и той стесненности в средствах, которые испытывались с самого начала организации экспедиции. Как хотелось бы мне иметь такое же великолепно оборудованное современное судно, как «Дискавери», большой, специально построенный пароход, которым мы располагали во время предыдущей экспедиции! После полудня и ветер и волна увеличились, «Нимрод» нырял вверх и вниз. Волны начали вкатываться на палубу, и через минуту мы оказались совершенно промокшими, а высохли по-настоящему только через две недели. Скоро уже по всей палубе ходила вода, белые гребни волн с грохотом разбивались о борта парохода, и брызги летели до мостика. Вдоль палубы пришлось протянуть леера, так как рискованно было передвигаться, не держась за них.

Нашей главной заботой были, однако, лошади, и, вспоминая теперь об этих днях, я прямо сам не могу понять, каким образом они пережили все те страдания, которые выпали на их долю. Мной были организованы двухчасовые вахты, по два члена экспедиции в каждой, чтобы ни на минуту не оставлять надзора и ухода за лошадьми. У нас были две конюшни, одна на правом, другая на левом борту, каждая по пяти стойл, между ними располагался передний люк. Наши вахтенные прозвали это место «Кавалерийским клубом» – здесь им приходилось в темные бурные ночи проводить не слишком весело время. Они, впрочем, мужественно переносили все невзгоды и относились к ним юмористически. Ночью в лошадиных конюшнях было очень неуютно, густой мрак нарушался лишь слабо мигающей лампой. Рев бури переходил в грохот и треск, когда ветер врывался под крышу конюшни. Все это, конечно, пугало животных, и по всему судну раздавалось их испуганное ржанье. В течение второй ночи погода была так плоха, что мы предпочли идти тише и вечером просили «Куниа» убавить ход. На следующее утро небо было безнадежно затянуто густыми тучами и никакого улучшения погоды не ожидалось. Мы подвигались к югу со скоростью не более одной мили в час, и наше судно, по-видимому, испытывало сильнейшее напряжение из-за постоянной тяги буксира. Во второй половине дня погода немного стихла, и мы дали сигнал «Куниа» увеличить ход. К полуночи улучшение погоды стало еще более заметным. На следующее утро, 4 января, мы выпустили почтового голубя, которого взял с собой один из новозеландских матросов. Мы послали с ним краткое сообщение с описанием перехода и рассчитывали, что он благополучно доставит нашу весточку в Новую Зеландию, до которой было 300 миль. Вестник этот сделал один-два круга над судном и затем взял определенное направление и полетел прямо домой. Мы боялись только, что на него могут напасть альбатросы, которые в большом числе кружились за кормой, и на самом деле, мы узнали впоследствии, что голубь не долетел до дому.

Наши надежды, что погода изменится к лучшему, не оправдались: ветер снова начал усиливаться, и волны с силой обрушивались на борта парохода. Через несколько часов мы опять находились во власти ужасающей бури. Морские качества «Нимрода», оказалось, оценивались слишком низко – это суденышко в данном случае проявило все свои достоинства.

К концу дня те из членов экспедиции, которые устояли еще от приступов морской болезни, любовались действительно величественным зрелищем бури. Я никогда не забуду, как Бёкли часами стоял на юте и восторгался разыгравшейся борьбой стихий. Профессор Дэвид также, стоя на мостике и держась за мокрые поручни, был очарован этим грандиозным зрелищем, и в промежутках между порывами бури мы беседовали с ними о разных разностях и, конечно, нередко вспоминали в этом случае стихи Броунинга о борьбе элементов. Настала ночь, тяжелая и мрачная, впереди нас мерцал лишь едва заметный огонек на мачте «Куниа», и мы живо представляли себе, как там на мостике вырисовывается неподвижная фигура капитана Ивенса, спокойно взирающего на разъяренные стихии и отважно ведущего свой корабль вперед. Всю эту ночь буря была сильнее, чем предыдущие дни. Утром 5 января я велел капитану Ингленду сигналом попросить «Куниа» вылить масло на воду, думая, что это поможет нам. До некоторой степени это, может быть, и помогло, но все же не настолько, чтобы защитить нас от волн, постоянно раскатывавшихся по палубе. Накануне я думал, что ветер достиг максимальной силы, но оказалось, что теперь, вечером, он был еще сильнее. Боковая качка «Нимрода» достигала более 50° уклонения от перпендикуляра в ту и другую сторону.

Временами появлялись просветы на небе с южной и восточной стороны. Впервые 5 января пошел мокрый снег, а ветер, дувший то с запада, то с юга или с юго-запада, стал очень холодным, и, несмотря на разгар лета, температура была около +8 °C. Мы встретили также огромные массы плавучей травы, вероятно сорванной ветром с островов, расположенных от нас на юго-запад. При всем этом 5 января мы находились еще несколько севернее 50° ю. ш., т. е. на широте, соответствующей в нашем полушарии Южной Англии. Путь наш лежал прямо на юг, так как я хотел войти в плавучие льды примерно на 178° в. д., – по опыту предыдущих экспедиций льды под этим меридианом бывают в меньшем количестве, чем далее к западу. Около 21 ч., когда нас особенно сильно качнуло, одна из лошадей упала и, при наклоне судна в противоположную сторону, повернулась на спину и не могла встать на ноги. Мы прилагали все усилия к тому, чтобы поднять несчастное животное, но в конюшне было так тесно, что сделать это не удавалось, а выводить четырех остальных лошадей из конюшни в полной темноте, когда волны раскатывались по палубе, было бы совершенным безумием. Волей-неволей пришлось ее оставить на ночь в таком положении в надежде, что при дневном свете мы сможем что-нибудь предпринять. Можно только изумляться живучести этого животного, пролежавшего всю ночь в таком скрюченном положении при постоянном окатывании холодной водой. Несколько раз лошадь делала усилия, чтобы встать на ноги, но это ей не удавалось, и к утру она стала ослабевать. Утром 6 января буря задувала еще сильнее, чем прежде, и целые водяные горы обрушивались на нас. В 10 ч., после ряда новых попыток поставить нашего Доктора на ноги, окончательно убедившись в том, что собственных сил у лошади не хватает, я отдал приказание застрелить ее, хотя и сделал это не без большого сожаления. Пуля из револьвера крупного калибра окончила все ее страдания. Утром ветер стал несколько слабее, в полдень мы были под 50°58′ ю. ш. и 175°10′ в. д.

Во вторую половину дня 6 января ветер еще усилился, порывы его достигали силы урагана, притом он переменил направление и дул то с запада, то с северо-запада. Шедший впереди нас «Куниа» также немало терпел от погоды, но шел с такой быстротой, какая дозволялась обстоятельствами. Ветер и волна имели теперь несколько более поперечное направление к курсу судна, потому «Куниа» мог лучше продвигаться вперед. Температура воздуха днем поднялась до +9 °C, а температура морской воды упала до +7 °C. Такая непрерывная ужасная погода, как говорили на судне, имела своей причиной то обстоятельство, что на второй день пути мы поймали альбатроса. Моряки вообще считают, что умерщвление этой птицы приносит несчастье, но, имея в виду, что мы это сделали из научных побуждений, надо думать, что альбатрос был не виновен в погоде. К этому времени большинство ученых членов экспедиции уже несколько оправилось от морской болезни, и в свободное от наблюдения за лошадьми время они занялись ежечасными метеорологическими наблюдениями. Уже несколько дней помещение матросов, находящееся под шкафутом, в носу судна, было в состоянии постоянного затопления, так как палуба над ним текла. В то же время и обитатели «Устричного бочонка» пришли к убеждению, что его скорее можно назвать «Мокрым болотом». Но, когда старший механик Дюнлоп поднялся на мостик после полудня и доложил, что в трюмах вода прибывает по 3 фута в час, дело стало принимать более серьезный оборот. Я не ожидал, конечно, что буксировка нам обойдется совсем даром, так как судно должно было испытывать чрезвычайно сильное натяжение, а оно было достаточно старо, но 3 фута воды в час – это уже показывало, что результат буксировки весьма сильно им ощущается. Пришлось на подмогу паровым помпам пустить в ход ручную, чтобы понизить уровень воды в трюмах. Была установлена вахта для качания ручной помпы: двое членов экспедиции работали два часа, затем сменялись другими двумя. Погода между тем становилась все хуже, и в полночь шквалы достигли силы настоящего урагана. Даже верхушки мачт исчезали временами из вида и огонек на них, по которому мы правили, удавалось улавливать лишь на несколько секунд, а затем он пропадал за поднимающимся огромным гребнем волны, разделявшей два судна. Высота волны, по самому умеренному расчету, должна была достигать 42 футов. Во время налетавших шквалов, сопровождавшихся градом и мокрым снегом, гребни волн сдувались ветром и неслись в виде снопов пронизывающих брызг прямо нам в лицо, они достигали даже топселя «Нимрода». Каждая из зеленых волн обрушивалась на нас, как бы желая поглотить судно. Всю ночь продолжались шквалы ужасающей силы, и утром 7 января буря не уменьшилась. Волны все чаще и чаще раскатывались по палубе, отыскивая какие-нибудь забытые нами вещи и швыряя их взад и вперед. Мешок с картофелем каким-то образом был захвачен волною, и все его содержимое оказалось плавающим на палубе, покрытой двумя-тремя футами воды. Стоя на мостике, я слышал, однако, как кто-то из команды без особого огорчения распевал, вылавливая картошку: «Вот как собираем орехи в дни мы веселого мая!»

В полдень мы находились под 53°26′ ю. ш. и 177°42′ в. д. После полудня погода стала слегка улучшаться, но все же еще по морю ходили огромные волны. Альбатросы попадались в меньшем числе.

Утром 8 января был непрерывный дождь, но он не умерил волнения, и к вечеру, когда ветер перешел на юго-юго-западный, сила его опять возросла, судно стало так трепать, что мы дали сигнал «Куниа» лечь в дрейф. Волны в это время были с правого борта, и вдруг на нас обрушилась колоссальная волна, – казалось, ей ничто не сможет противостоять, она смоет все, что имеется на палубе, но судно снова поднялось каким-то образом, и бо́льшая часть волны прошла мимо, хотя и производила впечатление, что вся огромная масса воды рухнула на палубу. Волна разбила часть креплений правого борта и разрушила небольшую надстройку на верхней палубе, обломки ее плавали уже у левого борта. Были нанесены и еще кое-какие мелкие повреждения, но ничего серьезного. Взглянув на наших конюшенных вахтенных, с которых текло в три ручья, когда они вынырнули из совершенно залитого водой «Кавалерийского клуба», мы увидели, что лица их достаточно красноречиво отображают волнующие их чувства. Кухня также была совершенно залита водой, огонь потушен. Это, впрочем, случалось уже не первый раз, но надо сказать, что наш кухонный персонал обнаруживал такую удивительную изворотливость, что за все это тяжелое время мы никогда не оставались без горячей пищи. Это особенно замечательно, если принять во внимание крохотные размеры самого учреждения – кухня была всего 5 ½ 5 футов, а ей приходилось удовлетворять весьма серьезные аппетиты 39 человек.

Впрочем, это обилие воды не угашало веселости духа обитателей нашего судна, и почти каждый вечер у нас устраивались импровизированные концерты, и непрерывный смех и веселость царили в крохотной столовой. На море вообще существует обычай вечером в субботу вспоминать отсутствующих и провозглашать за друзей и за милых нашему сердцу тосты, сопровождая их соответствующими песнопениями.

Десятого января утром небо было ясное часов до 10, а затем начался западный ветер, вскоре он усилился, и пошел дождь. Большинство из нас в этот день воспользовалось случаем относительной устойчивости судна и занялось отмыванием своего лица и волос от образовавшейся соленой корки – за последнюю неделю мы, положительно, просолились, как огурцы. Около середины ночи дул уже небольшой северо-северо-восточный ветер, и непрерывный дождь за предшествовавшие 12 часов в значительной степени успокоил море.

Одиннадцатого января, в полдень, мы были под 57°38′ ю. ш. и 178°39′ в. д.; в течение дня ветер и волнение с северо-запада несколько усилились. Природа моря здесь такова, что нам необходимо было идти не прямо на юг, а направить судно несколько к юго-востоку. Еще до полуночи ветер опять достиг своей обычной теперь скорости и силы. Когда я стоял на мостике в 2 ч., то сквозь снежную метель, окутывавшую нас, я увидел с подветренной стороны, при слабом свете наступающего утра, огромную волну, образовавшуюся как будто независимо от других волн, – она возникла как бы сама по себе вдоль судна. К счастью, лишь гребень этой волны обрушился на нас, но и то на правом борту около конюшен лошадей были сбиты крепления и воде был открыт доступ в конюшни. Перед отправлением в путь мы ломали себе головы, каким способом лучше всего очищать конюшни, но после первых же опытов плавания в бурную погоду для нас явилось скорее затруднительным решить задачу, как бы воспрепятствовать их промыванию каждой набегающей волной. Этим же ударом волны был сброшен со своих подкладок тяжелый вельбот, находившийся на правом борту, и он оказался посредине корабля. Были сброшены также на палубу тюки с лошадиным кормом, баки с керосином и ящики с карбидом. В полдень наше положение было 59°8′ ю. ш. и 179°30′ в. д. Шквалы со снегом сменились позднее ясной погодой, на небе появились перистые облака, заинтересовавшие метеорологов, как указание на иное направление верхних течений в воздушных слоях. После полудня число пассажиров на судне увеличилось: одна из наших собак, Поссум, родила 6 превосходных щенят. Счастливой матери и ее потомству было устроено теплое помещение на крыше машинного отделения, где стояла часть наших ящиков. Мы передали сообщение об этом радостном событии на «Куниа» с помощью сигналов и в ответ получили поздравление от капитана Ивенса. Правда, сигнализирование флагами являлось в данном случае несколько медленной операцией ввиду того, что коммерческий код сигналов мало приспособлен к таким особым событиям. Мы видели уже из той тщательности, с которой на «Куниа» проверяли каждый наш сигнал, что они с трудом могли понять сущность нашего сообщения, – им, конечно, не приходило в голову, что в такое время могут сигнализировать о появлении на свет щенят. 13 января поднялся небольшой восточный ветер, тучи рассеялись, появилось голубое небо с легкими перистыми облаками, и погода стала такой теплой и приятной, какой мы не видали с того времени, как оставили Литтлтон, хотя, надо сказать, температура воздуха была всего +1°, а воды +3 °C. Лучи солнца выманили на палубу даже и тех, кто до того времени мало показывался наверху, и все судно стало скоро похоже на настоящий чердак – простыни, пиджаки, сапоги, чемоданы, которые некогда казались сделанными из кожи, а теперь превратились в какие-то лохмотья коричневой бумаги, пижамы, книги, расставшиеся со своими переплетами после пребывания в «Устричном бочонке», подушки, казавшиеся ранее набитыми перьями, а теперь превратившиеся в дерево, – одним словом, разнообразнейшие личные принадлежности каждого из членов экспедиции были развешены и разложены на палубе, чтобы хоть как-нибудь их просушить. Однако немногие отважились взять ванну при этом случае, так как температура была не выше +2 °C.

Теперь мы уже тщательно наблюдали за горизонтом и высматривали, не увидим ли плавучих льдов и ледяных гор. Мы взяли несколько более к востоку – я полагал, что из-за дурной погоды мы можем встретить льды раньше, чем ожидаем, и нам придется пробиваться через широкую полосу их, тогда как на несколько градусов восточнее мы, может быть, встретим чистую воду. При встрече с плавучими льдами должна была окончиться и наша буксировка «Куниа», а значит, нам приходилось расставаться и с Бёкли, которого все на судне успели полюбить, начиная с матросов. В полдень этого дня мы были уже под 61°29′ ю. ш. и 179°53′ в. д. После полудня погода оставалась превосходной, и мы поставили даже кое-какие паруса. Правда, несколько раз и во время дурной погоды мы пробовали ставить паруса, чтобы сделать корабль более устойчивым, но во всех этих случаях ветер просто срывал и уносил их в море.

На следующее утро, 14 января, мы заметили первый айсберг и прошли от него в расстоянии около 2½ мили. Он был обычной для антарктических ледяных гор формы, именно, имел вид столовой горы, с совершенно белыми сторонами. При виде этой горы, являвшейся первым вестником скованного льдами юга, у Бёкли разгорелось желание остаться с нами – ему, очевидно, тяжело было расставаться с нашей маленькой компанией. На небе наблюдался утром этого дня замечательный пояс облаков – их направление указывало на течения в верхних слоях воздуха, и профессор Дэвид вместе с Котоном занялись определением высоты этого пояса и высоты нижней границы верхних воздушных течений. Ряд определений был сделан частью с помощью секстанта, частью уровнем Эбней. В результате нескольких определений высота пояса была установлена примерно 13 тысяч футов (около 4000 м). Этот пояс облаков передвигался на ONO со скоростью примерно 14 миль в час, тогда как у поверхности в то же самое время дул слабый западный ветер. В полдень наше положение было 63°59′ ю. ш. и 179°47′ в. д., так что мы пересекли уже меридиан 180°.

Во второй половине дня мы миновали еще две ледяные горы с их обычными хвостами из мелкого льда с подветренной стороны. Море изменило свою окраску – оно было ранее свинцово-синим, а стало теперь зеленовато-серым. Альбатросы встречались в меньшем числе, и те, которые летели за судном, принадлежали к темноокрашенному виду. Встречались также иногда капские голуби, а также маленькая серая птичка, которую обычно находят вблизи плавучих льдов, но научного названия которой я не знаю, – мы их называли просто «ледяными птицами». Другим признаком близости льдов была температура воды – она упала до нуля. Все указывало на близость плавучих льдов, поэтому мы сигналом сообщили «Куниа», что, вероятно, скоро увидим льды. Я пробил также капитана Ивенса заколоть овец, находившихся на его судне для нашего продовольствия, так как в виде туш их легче будет перевезти, когда настанет время расставаться. Погода оставалась хорошей всю ночь, дул легкий ветер.

На следующее утро налетело несколько случайных шквалов, и в 10 ч. мы увидели первый плавучий лед, просвечивающий сквозь туман с южной стороны. Он двигался как будто с юго-запада на северо-восток и был, по-видимому, предшественником сплошных полей плавучего льда. Теперь настало время для «Куниа» покинуть нас после буксировки на расстоянии 1510 миль – это настоящий рекорд буксировки для судна, которое вовсе для этой цели специально не было приспособлено. Вместе с тем пароход «Куниа» был первым стальным судном, пересекшим Южный полярный круг.

Около 10 ч. я решил отправить на «Куниа» капитана Ингленда вместе с Бёкли и с нашей почтой. На наши письма мы наклеили специальные марки экспедиции, подаренные нам правительством Новой Зеландии. Волнение опять стало увеличиваться, и ветер становился сильнее, поэтому мы торопились отправить скорее наш вельбот. Он был благополучно спущен на воду в подходящий момент, когда отошла волна, и Бёкли со своим маленьким чемоданчиком вскочил в него. Мы прокричали ему троекратное «ура!» – и вельбот отправился в свое трудное плавание. Капитан Ивенс, со своей обычной предупредительностью, постарался помочь команде нашего вельбота тем, что выбросил им навстречу с кормы на длинном лине спасательный круг, – минут через 25 тяжелой гребли против волны и ветра они добрались до этого круга, выловили его и по линю подтянулись к борту парохода. Я очень приветствовал, однако, то обстоятельство, что уже через короткий срок наш вельбот возвращался обратно, – ветер становился все сильнее и сильнее, и разыгрывалась волна. Мы вылили на поверхность моря некоторое количество масла и, улучив благоприятный момент, благополучно подняли вельбот на борт.

С «Куниа» был доставлен на вельботе тонкий линь, а затем по сигналу капитан Ивенс выпустил за ним более толстый трос, который мы подняли на борт. Он поставил теперь свое судно так, чтобы оно было к нам возможно ближе и чтобы по тросу перетащить на «Нимрод» туши овец. Десять туш было спущено по тросу в море и попало, после немалых трудов с нашей стороны к нам на палубу. В то же время значительная часть нашей команды работала на брашпиле, подбирая понемногу наши цепи, к которым был прикреплен буксирный канат, а «Куниа» одновременно выбирал свой буксир.

В 12 ч. 12 мин. капитан Ивенс дал сигнал, что он собирается обрубить свой буксирный канат, так как при увеличивающемся волнении оба судна находятся в слишком опасном соседстве. Мы увидели затем, как поднялся и упал несколько раз топор и канат был перерублен. Задача «Куниа» была закончена, и «Нимрод» был предоставлен своим собственным силам. Наш сотоварищ повернул, обошел вокруг нас, на обоих судах прокричали прощальное приветствие, и затем «Куниа» взял направление на север, домой, и исчез в сером снежном тумане. Мы еще долго после полудня возились с вытаскиванием на борт 140 сажен буксирного троса из моря. Работа эта продолжалась до 19 ч., так как наш брашпиль приводился в движение вручную. Наконец мы могли идти далее и повернули прямо на юг. Мы приготовились пробиваться сквозь пояс плавучих льдов, охраняющих подход к морю Росса. Погода прояснела, и мы прошли мимо льдин, которые видели утром, – это был толстый береговой лед, двигавшийся разрозненными массами. Постепенно мы прокладывали себе путь через эти скопления льда и проходили также мимо невысоких торосов, вышиной в 40–50 футов.

В 2 ч. 16 января ледяные горы стали встречаться в большем числе. Пожалуй, их не следовало считать настоящими горами, так как средняя высота их была всего около 20 футов, и на основании того, что мне приходилось видеть впоследствии, я полагаю, что этот лед образовался скорее где-нибудь у береговой черты. Все же эти льдины, мимо которых мы проходили, не имели ни малейшего сходства с обыкновенным плавучим льдом. Около 3 ч. мы вошли в полосу столовых гор от 80 до 150 футов вышиной; все утро мы шли при превосходной погоде и при легком северном ветре сквозь широкие улицы и узкие закоулки этой замечательной ледяной Венеции. Перо мое не в силах описать то волшебное зрелище, которое открывалось перед нами. С верхушки мачты «Нимрода», из бочки, или так называемого «вороньего гнезда», можно было видеть всюду, куда только достигал взор, огромные белые горы, с отвесными стенами, разбросанные на юге, на востоке и на западе и составляющие яркий контраст со свободной темно-синей водой между ними. Торжественная тишина царила на улицах этого огромного, ненаселенного белого города. Не было никаких признаков жизни, разве только иногда мелькала белая качурка, совершенно невидимая на поверхности блестящих гор и становящаяся заметной лишь на фоне темной воды, благодаря снежной белизне своих крыльев. Винт «Нимрода» поднимал легкую волну за кормой, и иногда огромные массы льда и снега срывались с гор и с грохотом падали в воду позади нас из-за этого слабого нарушения равновесия. Некоторые из ледяных гор выветрились и приняли фантастические очертания, характерные для ледяных гор Арктики, – на их острых пиках отражались лучи утреннего солнца. При всем великолепии этой картины она возбуждала во мне некоторую тревогу – я знал, что, если начнется ветер и захватит нас среди этой массы плавучих гигантов, нам придется плохо. Между тем с севера ползло уже подозрительное темное облако, и хлопья снега, начавшего падать, предвещали приближение северного ветра. Я был чрезвычайно обрадован, когда увидел с «вороньего гнезда» впереди нас чистую воду. Мы прошли еще немного по извилистым улицам ледяного города и вошли в совершенно чистое ото льда море Росса.

Впервые удалось судну войти в это море, не испытав задержки в плавучих льдах. Я полагаю, что успех наш в этом отношении обусловливался тем, что мы отклонились к востоку и обошли таким образом плавучий лед, отделившийся от континента и от Барьерного глетчера и направившийся на северо-запад. Мой опыт указывает, что восточный путь является наилучшим. Теперь позади нас тянулась длинная полоса ледяных гор, через которую мы шли на протяжении более 80 миль с севера на юг, – к востоку она простиралась на совершенно неизвестное расстояние, и я полагаю, можно без преувеличения сказать, что состояла она из многих тысяч гор. Откуда они произошли, неизвестно, – возможно, что их принесло от того угла Ледяного барьера, который находится к востоку от Земли Короля Эдуарда VII. Если это так, то там барьер должен быть ниже, чем Великий ледяной барьер, и высота его должна быть одинакова, так как огромное большинство гор, мимо которых мы проходили, было не более 130 футов вышины и все были примерно одинаковой толщины. Темные и светлые очертания гор, находившихся к востоку, придавали им иногда внешний вид земли, но ввиду того, что в этом направлении имелось очень густое их скопление, мы не решились ближе с ними познакомиться. Одно только представляется мне несомненным, это что данный лед сравнительно недавно отделился от ледяной стены или от береговой полосы, так как на нем не было видно никаких признаков выветривания или обтачивающего влияния ветра на стороны гор; если бы они находились уже в плавании, хотя бы даже короткое время, они непременно должны бы были обнаруживать такие следы, так как рыхлый снег на них лежал слоем толщиной по крайней мере 15–20 футов. Это становилось заметным, когда от гор отламывались куски. На них не видно было, однако, никаких признаков горных пород или почвы, и это заставляет меня думать, что вся эта огромная масса льда отделилась незадолго перед тем от ледяной стены, находящейся в не слишком большом отдалении. Положение наше в полдень 16 января было 68°6′ ю. ш. и 179°21′ в. д.

Перед тем как войти в полосу гор, мы видели нескольких тюленей на плавучих льдинах, кучка пингвинов Адели также встретилась нам там, и их забавные движения и чрезвычайное любопытство доставляли много удовольствия нашей публике – изумление птиц при виде корабля ярко отражалось на их позах. Наш художник Марстон был прямо в восторге от того благоговейного удивления и глубокого сотрясения птиц, которое они выражали похлопыванием друг друга своими куцыми крыльями, выгибанием вперед головы с поднятыми торчком перьями и отрывистыми, каркающими звуками.

Когда мы уже миновали ледяные горы, определенно потянул ветер с юга, и сперва мы даже обрадовались волне, появившейся на море, так как она доказывала, что впереди мы можем рассчитывать на свободную ото льда воду. У меня явилась полная уверенность, что нам удалось избежать плавучих льдов. Без сомнения, для нашего судна выгоднее было пройти через полосу из ледяных гор восточнее, чем медленно пробиваться сквозь обычный плавучий лед далее к западу. Конечно, при других обстоятельствах, если бы уголь и время не были нам так дороги, я едва ли бы рискнул на таком старом судне, как «Нимрод», имеющем притом столь слабый ход, пробираться через лабиринт ледяных гор, но судно лучшего качества могло бы пройти там совершенно спокойно. Возможно, что в последующие годы эта часть Антарктического океана будет найдена почти свободной ото льда и будущие экспедиции будут в состоянии работать далее к востоку и смогут решить загадку, существует ли земля в ближайшей окрестности.

Очень счастливым для нас обстоятельством было то, что мы вышли изо льда после полудня, так как вскоре после того усилился северный ветер, небо затянулось облаками и пошел снег. Термометр стоял на точке замерзания, и, когда снег падал на палубу, он тотчас же таял. Все же с 14 ч. до полуночи выпало столько снега, что образовался слой толщиною в дюйм. До 8 ч. следующего дня (17 января) мы не встречали больше льда, а затем встретилась одна небольшая ледяная гора. Ветер перешел на юго-восток, небо совершенно прояснело, горизонт был чист, и нигде не было видно ни малейшего признака льдов.

Мы находились теперь в море Росса, и было совершенно очевидно, что главных скоплений плавучих льдов мы избежали. Наше положение в полдень было 70°43′ ю. ш., 178°58′ в. д., и теперь мы держались немного более западного направления, чтобы подойти к Великому ледяному барьеру восточнее Барьерного прохода и, таким образом, избежать тяжелых плавучих льдов, которые постоянно встречались предыдущими экспедициями к востоку от 160° з. д., где льды всегда оказывались непроходимыми. После полудня задул свежий ветер и небо покрылось тучами, начал идти снег. Снег этот отличался от того, который шел при северном ветре, – этот северный снег состоял из крупных хлопьев, примерно четверть дюйма в диаметре, тогда как сейчас шел снег в виде мелких округлых комочков, твердых и сухих, как крупа, – это настоящий, типичный антарктический снег. Птицы стали более многочисленны. Множество антарктических качурок кружилось вокруг судна, и они пролетали так близко, что на палубе хорошо был слышен шум их крыльев.

Под вечер начали попадаться небольшие плавучие ледяные горы и крупные льдины. Из-за погоды мы не могли далеко видеть вперед и потому направили судно еще более к западу, чтобы избежать встречи с массами льда. Пингвины Адели стали попадаться в большем числе, встретился и какой-то тюлень, но из-за дальности расстояния нельзя было определить, какой это был вид. Ранним утром 18 января мы прошли мимо нескольких крупных ледяных гор. Позднее ветер усилился, и судно наше стало бросать из стороны в сторону. Волны, ударяя в борт, раскатывались по палубе. Вода попадала в конюшни, и мы решили защитить последние, обтянув парусиной и укрепив гвоздями наружную стену их, являющуюся продолжением борта. Это хитрое дело было поручено Адамсу и Мак-Кею. Адамс качался на веревочной петле сбоку судна и от времени до времени, когда пароход наклонялся бортом, погружался нижней половиной своего тела в воду. Температура воздуха была –4 °C, и в этих условиях фланелевые теннисные брюки, надо думать, не слишком его согревали. Когда он чересчур замерз, Мак-Кей занял его место снаружи судна, но, как бы то ни было, они скоро обили стену так, что вода не могла в большом количестве проникать в конюшни. Ветер дул с прежней силой, примерно 40 миль в час, до середины дня 19 января, когда он понемногу стал спадать и на северо-востоке показался кусочек голубого неба; вся наша палуба была покрыта толстым слоем рыхлого льда, а помпы пресной воды совершенно замерзли.

Мы наслаждались теперь той неописуемой свежестью воздуха, которая в Антарктике как бы проникает существо каждого и, надо думать, в значительной степени является причиной того, что тот, кто побывал раз в этих местах, постоянно стремится снова туда вернуться. В полдень 19 января наше положение было 73°44′ ю. ш., 177°19′ в. д. Около полуночи ветер несколько уменьшился, и хотя погода оставалась пасмурной и небо было обложено тучами, как весь этот день, так и следующий, все же наблюдалось некоторое улучшение. Мы проходили через случайные скопления плавучего льда, а также мимо крупных столообразных гор и в полдень 20 января находились под 74°45′ ю. ш., 179°21′ в. д.

Двадцать первого января погода стала яснее, температура несколько повысилась, и ветер стал легче. Мы наблюдали небольшие стайки белых и антарктических качурок и встретили впервые один-единственный экземпляр исполинского буревестника. В некотором расстоянии от судна виднелись также киты, пускавшие фонтаны. Утром 23 января мы видели несколько огромных ледяных гор, и к вечеру число их увеличилось. Очевидно, это были огромные массы льда, отломившиеся от ледяной стены барьера. Рано утром мы проходили мимо колоссальной горы, окрашенной в желтоватый цвет диатомовыми водорослями. Слева от нас появились тяжелые плавучие льды, среди которых было вкраплено и несколько огромных ледяных гор. Курс наш все эти три дня был почти на юг, и мы неплохо шли под парами.

Мы ожидали теперь появления на горизонте Великого ледяного барьера – он мог показаться каждый момент. Легкий юго-восточный ветер нес с собой сильный холод, предупреждая нас, что мы уже недалеко от ледяного покрова суши. Термометр показывал около 12 °C, но мы не чувствовали особенно сильно холода, так как ветер был сухой. В 9 ч. 30 мин. 23 января впереди судна появилась низкая прямая полоска на горизонте, – это был Великий ледяной барьер. Через полчаса он исчез из поля зрения, так как, очевидно, сперва приподнимался миражем, но в 11 часов эта прямая полоска, тянущаяся с востока на запад, была хорошо видна, и мы к ней быстро приближались. Я рассчитывал, что мы подойдем к барьеру в том месте, где находится так называемая бухта Западная, и на самом деле около полудня мы по нашему правому борту заметили точку, от которой барьер отходил назад, – это и был, очевидно, восточный мыс бухты Западной. Вскоре после полудня мы находились уже в расстоянии всего четверти мили от ледяной стены, и на борту раздавались возгласы удивления и восторга перед величием этого явления природы со стороны людей, которые его не видали ранее.

Мы медленно шли под парами вдоль стены, отмечая различную структуру льда в ней, и были счастливы, что погода как будто обещала оставаться хорошей, так как тот проход, в который мы собирались войти, нелегко было бы отыскать в туманную погоду. Вышина ледяной стены была здесь от 45 до 60 м. После полудня, примерно в 13 ч. 30 мин., мы прошли какой-то прорыв в барьере, тянущийся в юго-восточном направлении, однако в глубину он вдавался не более как на километр. Восточный угол у его входа имел форму носа гигантского броненосца и достигал вышины примерно 40 м. Он получил очень подходящее название «Дредноут».

Идя так близко к ледяной стене барьера и тщательно высматривая, не появятся ли следы прорыва в нем, мы могли подробно отмечать все разнообразные изменения ледяной поверхности стены. Местами стена была совершенно гладкой, точно срезанная ножом от вершины до поверхности воды, в других местах обнаруживались следы вертикальных трещин, а иногда и глубоких пещер, которые, будучи освещены отраженными лучами, являли все переходы синего цвета, от прозрачного голубого до темного сапфирового. По временам издали мы видели огромные черные пятна на поверхности барьера, но когда мы подходили ближе, то оказывалось, что это просто большие пещеры, в некоторых случаях спускавшиеся до уровня воды. Одна из таких пещер была так велика, что наш «Нимрод» мог бы свободно пройти в ее отверстие, не задев ни своими бортами, ни мачтой. Если смотреть на барьер с небольшого расстояния, то можно представить себе, что он является совершенно прямой, сплошной ледяной стеной, но когда мы шли параллельно ему, то обнаруживался целый ряд выступающих точек, из коих каждая могла бы быть входом в пролив. Когда приближались к такой точке, то видели, что стена здесь уходит лишь на несколько сот метров назад, а впереди затем появляются такие же выступы. В некоторых местах сверху барьера свешивались массы снега, в других из-за вертикальных трещин, сильно расширенных, казалось, что части стены угрожают вот-вот упасть. Обманчивое освещение и неясные тени делали все эти образования очень неопределенными. Один из проходов, который мы миновали, обнаруживал по сторонам как бы набросанные небольшие льдины, вышиной не более 10–15 футов, но, пока мы не подошли к нему совсем близко, эти шероховатости производили впечатление огромных холмов.

Погода продолжала быть хорошей, совершенно тихой. Во время нашего плавания на «Дискавери» мы постоянно встречали вдоль Великого ледяного барьера сильное западное течение, но теперь не было никаких признаков его, и судно спокойно делало пять узлов в час. К северу от нас виднелись тяжелые плавучие льды, усеянные крупными ледяными горами, – одна из последних была длиной около 3,5 км и вышиной около 45 м. Этот плавучий лед был гораздо крупнее встреченного нами когда-либо в предыдущие экспедиции и имел более неровную поверхность. Очевидно, отламывание льда в больших размерах происходило где-то далее к востоку, так как, насколько можно было видеть из бочки на нашей мачте, лед этот тянулся непрерывно как к северу, так и к востоку.

Около полуночи мы внезапно подошли к окончанию самой высокой части ледяного барьера и когда последовали за его направлением, то увидели, что входим в широкий и мелкий залив. Это, должно быть, был именно тот проход, в котором высадился в 1900 году Борхгревинк, но он очень сильно изменился с тех пор. Путешественник этот описывает данный залив как очень узкий проход. Во время нашего пути на «Дискавери» в 1902 году, когда мы шли к востоку, то миновали несколько сходный проход, но не видели его западного края, так как в это время он был затянут туманом. Не подлежало сомнению, что у входа в этот пролив ледяной барьер за это время сильно пообломался и, таким образом, сделался более широким и не столь глубоко вдающимся, как в предшествовавшие годы. Уже войдя на полмили внутрь залива, мы оказались перед сплошным льдом. Было 12 ч. 30 мин., и южное солнце светило нам прямо в лицо. Велико было наше удивление, когда мы увидели за 6–7 милями плоского льда, покрывавшего залив и имевшего всего 5–6 футов толщины, высокие округленные ледяные скалы с долинами между ними, тянущимися преимущественно с востока на запад. В четырех милях к югу мы заметили вход в широкую долину, но куда он ведет, не было видно. Прямо к югу от нас, поднимаясь до высоты примерно 240 м, виднелись крутые, закругленные утесы, а за ними острые пики. Южное солнце стояло низко над горизонтом, и высоты эти отбрасывали тени, которые временами производили впечатление голого камня. Два темных пятна на поверхности одного из передних утесов также казались поверхностями скал, но, тщательно рассмотрев их в подзорную трубу, мы увидели, что это пещеры. К востоку поднимался длинный снежный склон, упиравшийся в горизонт примерно на высоте 100 м. Он имел полное сходство с поверхностью земли, покрытой льдом, но мы не могли сделать здесь остановку, чтобы убедиться в этом окончательно, так как на севере виднелись тяжелые льды и ледяные горы – они направлялись в залив, и я видел, что если мы не желаем оказаться запертыми ими там, то должны немедленно уходить. Вокруг нас играло несколько крупных китов, выставлявших свои спинные плавники на поверхность моря, а на углу залива, на льду, торчало с полдюжины королевских пингвинов и смотрело на нас от нечего делать. Место это мы назвали Китовым заливом, так как здесь было, действительно, раздолье для этих морских исполинов.

Мы пробовали пробиться к востоку, чтобы еще раз пройти поближе от ледяной стены, которая подымалась выше вершин мелких ледяных гор и над плавучими льдами, но это оказалось невозможным, нам пришлось повернуть на север и пойти узкой полоской открытой воды. Снова на юг к Великому ледяному барьеру мы направились около 14 ч. 24 января. Подойдя к нему, пошли на восток вдоль стены, отыскивая проход. Все закрепы были сняты с нашего автомобиля и даже приспособлена лебедка для его подъема, чтобы тотчас же его спустить, как только окажемся у того подножия ледяного склона, к которому причаливал в свое время «Дискавери», так как именно здесь, у Барьерного прохода, мы предполагали устроить свою зимовку.

Я на минуту должен оставить свое повествование, чтобы выяснить причины, которые побудили меня избрать этот проход местом нашей зимовки. Я знал, что Барьерный проход фактически является началом Земли Короля Эдуарда VII и что до настоящей обнаженной от льда земли там можно легко добраться на санях. К тому же здесь имелось большое преимущество: это место примерно на 140 км было ближе к Южному полюсу, чем какое-либо другое, до которого можно дойти на судне. Еще одно важное обстоятельство заключалось в том, что судну по его возвращении легко будет достигнуть этой части Великого барьера, тогда как сама Земля Короля Эдуарда VII в неподходящее время года, может оказаться совершенно недоступной. Некоторые из моих спутников по экспедиции «Дискавери» также считали Барьерный проход хорошим местом для зимовки. После тщательного обсуждения этого вопроса я решил устроить зимовку на самом барьерном льду, а не на твердой земле. Я еще с «Куниа» отправил в главную квартиру экспедиции в Лондон сообщение, что ежели «Нимрод» не вернется к указанному сроку в 1908 году, то в 1909 году не следует предпринимать каких-либо шагов к отправлению вспомогательного судна для его отыскания, так как при данных обстоятельствах было вполне возможно, что «Нимрод» зазимует во льдах; если же он не вернется с нами и в 1909 году, то тогда надо отправить вспомогательную экспедицию в декабре этого года. Первым местом, где экспедиция эта должна начать поиски, я указал Барьерный проход, и если нас не найдут там, то тогда надо искать вдоль берегов Земли Короля Эдуарда VII. Я добавил, что лишь стечение самых неожиданных обстоятельств может заставить не вернуться наше судно в Новую Зеландию.

Однако наилучшим образом составленные планы при полярных исследованиях часто становятся неосуществимыми. Так и этот наш план – как это выяснилось в течение нескольких часов – оказался совершенно невыполнимым. В течение дальнейших 36 часов пришлось отказаться и от второго нашего намерения – зимовать на льду. Мы шли под парами на запад вдоль ледяной стены и очень близко к ней и по карте должны были в 6 часов утра уже находиться против прохода, однако никаких признаков прорыва в стене не обнаруживалось. Мы прошли бухту Борхгревинка в 13 ч. и в 20 ч. Барьерный проход должен был быть уже далеко позади нас. Проход этот, однако, исчез, очевидно, вследствие того, что на протяжении многих миль от ледяной стены отщеплялись куски и в конце концов остался обширный залив, соединившийся с проходом Борхгревинка и образовавший то, что мы теперь назвали Китовым заливом. Для нас это было огромное разочарование, но в то же время мы были признательны судьбе, что Великий барьер обломался здесь до того, как мы на нем поселились. Было бы достаточно плохо, если бы мы устроили свою тихую пристань в той точке земного шара, которая исчезла с лица земли! Мысли о том, что могло бы произойти, если бы мы устроили зимовку на барьере, заставили меня принять твердое решение ни в каком случае не зимовать на льду, а поискать для зимовки земли, прочной скалистой почвы.

Я решил идти вперед по направлению к Земле Короля Эдуарда VII. В 20 ч. 24 января мы обогнули угол ледяной стены, которая отступала здесь на полмили, и продолжали свой путь на восток. Береговая линия делала тут прямой угол, и у вершины этого угла имелся ледяной склон, спускавшийся к уровню моря, но он был слишком крут и чересчур изрезан трещинами, чтобы можно было на него взобраться и осмотреть окрестности, если бы мы здесь высадились.

Мы остановили судно у большой льдины, и я спустился в каюту к капитану Ингленду, чтобы переговорить с ним. В том уголке, где мы находились, было относительно мало льдин, но снаружи виднелся сплошной плавучий лед и среди него несколько огромных ледяных гор. Единственная возможность продвигаться вперед заключалась в том, чтобы идти, придерживаясь ближе к ледяной стене, так как между нею и краем плавучих льдов виднелась полоса чистой воды. Четырьмя отдельными наблюдателями была точно определена долгота, и затем вычисления показали не только, что мы находимся уже к востоку от того места, где Барьерный проход указан на карте, но и что ледяная стена барьера с января 1902 года здесь сильно отступила к югу.

Около 9 ч. мы отчалили от льдины и направили судно на восток, держась в нескольких сотнях метров от ледяной стены, так как здесь она выдавалась навесом над морем, и если бы произошел обвал льда, в то время как мы находились поблизости, дело могло бы кончиться катастрофой. Я вскоре увидел, что таким путем мы не сможем пройти далеко к востоку, так как барьер уклонялся теперь на северо-восток и впереди нас простиралось непроницаемое поле плавучего льда с разбросанными на нем огромными ледяными горами. В 10 ч. мы подошли уже совсем близко к этому плавучему льду и заметили, что он сильно сдавлен и упирается в угол барьера, а, что было еще хуже, весь плавучий лед и все ледяные горы, имевшиеся в этом месте на севере, двигались также по направлению к барьеру. Насколько такое положение серьезно, читатель легко может себе представить, если вообразит, что он находится в маленькой лодочке в море, например где-нибудь у берегов Дувра, под вертикально обрывающимися береговыми утесами, и что такие же утесы медленно, но верно двигаются на него со стороны моря с такой силой, которой ничто не может противостоять, и, быть может, вопрос всего в каком-нибудь часе или двух, когда те и другие утесы столкнутся и раздавят его утлое суденышко.

Ничего не оставалось делать, как начать отступление и искать какого-либо другого пути. Когда мы повернули наше судно назад, то астрономическое положение наше было 78°20′ ю. ш., 162°14′ з. д. Плавучий лед продвинулся уже внутрь от того утеса, где в 8 ч. мы стояли на чистой воде, но, прибавив паров и не обращая внимания на мелкие льдины, мы все-таки удачно прошли эту точку в 11 ч. 20 мин., когда между барьером и плавучими льдами оставалась полоса чистой воды всего метров 50 шириной.

Я вздохнул свободнее, когда мы миновали эту зону непосредственной опасности, так как теперь между нами и плавучим льдом было все же 200–300 м чистой воды. Мы находились здесь как раз под обрывом барьера, который достигал 75 м вышины, и шли на юго-запад. Ввиду того что мы продвигались быстрее, чем приближающийся лед, мы могли идти дальше вдоль барьера, неподалеку от него, причем он постепенно становился ниже. В 15 ч. перед нами оказалась группа ледяных гор у восточного входа в Китовый залив. Освещение было очень своеобразным, оно делало обманчивыми и форму и расстояние предметов, главным образом из-за миража, который приподнимает предметы выше, чем они есть на самом деле. Это особенно бросалось в глаза, когда мы смотрели на плавучий лед: с севера и запада все море казалось переполненным огромными ледяными горами, тогда как на самом деле это был лишь густой плавучий лед. Пингвины, которых мы видели накануне ночью, находились все на том же месте, и, когда мы отошли от них на несколько миль, они как будто выросли и казались около 2 м вышиной. Лед в заливе, где лежало много тюленей, был весь в трещинах и должен был скоро уплыть вместе с двумя-тремя заключенными в нем крупными ледяными горами.

Проходя вдоль края льда, мы у его западного конца подошли к высокому ледяному обрыву и в 15 ч. 10 мин. благополучно вышли из залива и продолжали идти на запад, все еще имея перед собою с севера тяжелые плавучие льды. Одна из ледяных гор, мимо которой мы проходили, являлась временным местом отдыха многих сотен антарктических и белых качурок – они поднялись на воздух при нашем приближении. Около 18 ч. плавучий лед, казалось, начал несколько расходиться, и через полчаса я из бочки на мачте заметил полоску чистой воды, идущую к северу чрез пояс льда, а за ней как будто совершенно чистое море. Около 20 ч. мы повернули судно на север и действительно выбрались на чистую воду, сделав по дороге несколько обходов, чтобы избежать более крупных льдин, и прокладывая себе путь через мелкие. Однако в полночь наш путь на восток был снова прегражден полосой толстого и сплоченного плавучего льда, и нам пришлось примерно в течение часа идти к северу, прежде чем можно было опять направиться на восток. Удивительно, как ограничен горизонт на море, – из бочки казалось, что за поясом льда чистая вода простирается на безграничное пространство, тогда как в 2 ч. мы снова уперлись в сплошной лед. Наконец мы отыскали проход, который позволил идти в желаемом направлении. Ночью в южной стороне было несколько туманно, но около 3 ч. над барьером прояснилось, и, к своему огорчению, мы увидели, что почти не продвинулись на восток. В 7 ч. 30 мин. мы прошли мимо огромной ледяной горы, километров в 5 длиной и около 60 м вышины, а в 8 ч. море стало свободнее от льда, к востоку не было видно его совершенно. Было превосходное солнечное утро, и, когда я ушел с мостика, чтобы поспать после бессонной ночи, положение казалось более обнадеживающим.

Поднявшись наверх незадолго до полудня 25 января, я убедился, однако, что надежды мои были тщетны. Определение наше показало, что мы находимся довольно далеко к северу от барьера, но все еще западнее той точки, до которой дошли накануне утром, перед тем как были вынуждены повернуть. С каждым часом надежда достичь Земли Короля Эдуарда VII все более оставляла нас. К востоку и к югу виднелся высокий, нагроможденный торосистый плавучий лед с рассеянными в нем огромными ледяными горами, и было очевидно, что все море между мысом Кольбек и барьером, под этой долготой по крайней мере, полно льда. На севере отсвечивание льда на горизонте говорило о том же самом. Казалось, достичь земли невозможно, тем более что запас угля был ограниченный, судно находилось не в полном порядке и являлось совершенно необходимым выгрузить хижину и все наши запасы до того, как «Нимрод» принужден будет нас оставить, – все это делало положение для меня чрезвычайно серьезным. Я никак не ожидал, что найду Барьерный проход исчезнувшим и в то же время путь к Земле Короля Эдуарда VII совершенно прегражденным льдами. Последнее обстоятельство, впрочем, не столь исключительно: каждая экспедиция до 1901 года задерживалась под этой широтой плавучими льдами, точно так же и Росс в этих местах шел под парусами несколько сот миль севернее вдоль края таких же плавучих льдов. Правда, мы располагали паровым судном, но ни «Дискавери», ни даже «Ермак» – самый мощный ледокол, когда-либо построенный, не могли бы произвести никакого впечатления на эти плотно спаянные ледяные поля.

Я решил продолжать наши попытки пробиться к востоку еще в течение суток. Мы изменили курс, взяли к северу, придерживались как можно ближе ко льду и старались использовать каждую малейшую щелку, чтобы пройти на восток, при этом, случалось, попадали в узкие тупики в плавучем льду. Западный ветер начинал усиливаться, и погода становилась более пасмурной. Морские волны с шумом разбивались о края льдин, и барометр падал. Около 17 ч. началась снежная метель, и нам пришлось двигаться страшно медленно, так как горизонт видимости чрезвычайно сузился – видно было не более как метров на 100 вперед. Между налетавшими снежными шквалами погода прояснялась, и можно было видеть огромное количество длинных и низких ледяных гор, из которых одна, например, была 8 км длиною при вышине не более 12 м. Волны разбивались об узкий конец этой горы, когда мы проходили вдоль нее в расстоянии нескольких кабельтовых, и непосредственно вслед за тем на нас налетел новый шквал. Когда опять на короткое время стало яснее, мы увидели, что под действием ветра на нас быстро надвигается лед с запада; кое-где он уже сомкнулся с главным скоплением плавучего льда. Легко могло случиться, что эта огромная масса льда могла окружить и захватить нас, и затем в течение ряда дней или даже недель мы не могли бы оттуда выбраться. Ввиду этого я из предосторожности приказал повернуть назад и под всеми парами уходить от этой грозящей опасности. Ничего не оставалось делать, как направиться в пролив Мак-Мурдо и устроить там нашу зимовку.

С тяжелым чувством видел я, как нос нашего судна поворачивает к западу, и думал при этом, что разве лишь через год сможем мы увидеть опять ту страну, в которой надеялись зимовать. Мы повернули на запад в 20 ч., все еще тщательно следя за льдом, когда шли вдоль него, и вплоть до 1 ч. 26 января не заметили ни одного прорыва в тесно сплоченном плавучем льду, тянувшемся к северу от нас. Затем мы потеряли из вида лед – он скрылся в тумане. Барометр обнаруживал колебания, дул довольно сильный юго-западный ветер, и на море было волнение. Около 6 ч. 26 января мы направили судно к югу – я хотел подойти опять к барьеру и идти вдоль него по крайней мере до бухты Западной, прежде чем отправиться прямо к вулкану Эребус. Мы прошли тот проход, который видели уже на своем пути к востоку, и около 12 ч. находились против Восточного мыса бухты Западной. Оттуда курс был взят прямо на Эребус, и, имея в виду, что предполагалось исследовать барьер более подробно на следующий год, мы повернули прямо на запад, так что отошли на некоторое расстояние от края льда. Погода была хорошая, ясная, если не считать низкого слоя облаков над барьером.

Двадцать восьмого января погода продолжала оставаться хорошей, хотя небо было покрыто облаками. Около полудня небо на юге расчистилось, но незадолго перед тем какая-то странная беловатая полоса производила там впечатление земли. Когда тучи совсем разошлись, эта полоска стала яснее и оказалась не чем иным, как двумя вулканами, Эребус и Террор, к которым мы теперь приближались. В два часа дня размеры их увеличились, они видны были яснее и даже как будто приподнимались вследствие миража, так что казались больше, чем на самом деле. Мы хорошо могли видеть дым, выбрасываемый Эребусом. Мы изменили несколько курс, чтобы обойти мыс Крозье. У меня была мысль устроить там склад, который могла бы использовать партия, направленная с места нашей зимовки для изучения жизни пингвинов, но затем я решил лучше не задерживать судна. В полдень находились под 77°6′ ю. ш., 175°35′ в. д. В 22 ч. мы прошли мыс Крозье, где Ледяной барьер на некотором расстоянии встречается с землей. Погода была превосходная, ясная, и, за исключением одной случайной ледяной горы и нескольких крупных льдин, льда не было видно. Мы шли вдоль берега, близко к нему, и в 3 ч. были уже против залива Эребуса. К северо-западу от нас располагался остров Бофор, обнаруживавший с восточной стороны крутой обрыв к морю; мыс Берд находился прямо по левому борту. Погода была облачная, когда мы огибали мыс Берд, в 5 ч. 30 мин.; 29 января мы надеялись достичь нашего нового места зимовки, не встречая препятствий со стороны льдов. Проходя по проливу Мак-Мурдо, мы встретили несколько случайных мелких скоплений льдин, на которых собралось множество пингвинов.

Гораздо большее количество льда имелось к западу, и сильный ледяной отблеск на горизонте указывал, что по западному берегу должны быть большие скопления. Проходя по проливу и держась более восточного направления, ближе к земле, мы видели длинный низменный песчаный берег, поднимавшийся в сторону континента крутым склоном, причем вся его поверхность, по крайней мере в 2 кв. мили, была окрашена в желтый и красный цвет из-за гуано пингвинов. Здесь было огромное гнездовье этих птиц.

Около 10 ч. мы прошли мимо небольшого скопления льда, но примерно через час увидали впереди уже плотный лед и в 10 ч. 30 мин. подошли к нему. Около 20 миль совершенно замерзшего моря отделяли нас теперь от мыса Хижины, где мы рассчитывали устроить свою зимовку. Лед в том месте, где мы сперва остановились, был сильно подточен и сверху был покрыт примерно на фут снегом. Мы попробовали пробиться сквозь него прямыми ударами судна, но это не удалось – судно примерно наполовину входило в густую вязкую массу льда и останавливалось, не производя никаких трещин. Мы отходили назад на небольшое расстояние, давали полный ход и ударяли опять носом в край льда, но все эти попытки оказались безуспешными, так что пришлось закрепиться ледяным якорем за льдину и придумать какой-нибудь другой образ действий.

Погода стала несколько яснее, мы смогли осмотреться и разглядеть окрестности. К югу располагались острова Дельбриджа, а за ними виднелся острый пик Обсервационного холма, под которым находилась зимовка нашей последней экспедиции. Над всеми другими возвышенностями поднималась наша старая знакомая скала Замок, а остров Белый проглядывал сквозь прозрачную дымку тумана. На юго-западе ясно были видны острова Черный и Коричневый, и позади первого из них обнаруживались округлые очертания горы Дискавери. К западу виднелись гигантские пики Западных гор с их огромными амфитеатрами и колоссальными ледниками. Милях в семи к востоку возвышалась темная скала, мыс Ройдс, названная так в честь первого офицера «Дискавери». Так знакомы были все эти горы и острова, что, казалось, только вчера еще видел их, а прошло с тех пор уже 6 лет!

За день случались периоды, когда темнело и шел сухой снег, температура временами падала до –12 °C несмотря на то, что был разгар лета. Продолжали дуть южные ветры, но не слишком сильные, между тем теперь мы приветствовали бы наисильнейший ураган, который смог бы поломать лед. Северная зыбь была бы в данном случае еще лучше – за несколько часов она могла бы совершенно уничтожить всю ту многомильную полосу льда, которая теперь являлась таким непреодолимым препятствием для нашего судна. Когда шхуна «Морнинг», первое судно вспомогательной экспедиции «Дискавери», прибыла сюда 23 января 1902 года, здесь в проливе было такое же скопление льда, и только 28 февраля ей удалось подойти на расстояние пяти миль к мысу Хижины. На следующий год та же шхуна вместе с «Teppa-Нова» пришли к краю льда 4 января и увидели, что пролив замерз примерно на 20 миль в море от мыса Хижины. Однако 15 февраля лед весь взломался к югу от мыса Хижины, и «Дискавери» освободился. Имея в виду уже эти два различные опыта, показывавшие, как сложны здесь условия льдов, я видел, что приходится решать очень трудную задачу. Если задержать здесь судно на две недели в надежде, что лед будет взломан, а затем этого бы не произошло, то положение наше могло сделаться довольно серьезным – ведь нам необходимо было около двух недель для того, чтобы выгрузить все запасы и построить хижину. Это к тому же могло быть сделано лишь после выбора нового места зимовки где-нибудь в окрестностях или по западному берегу, или, наконец, среди групп скал, лежащих к востоку от нас. В западном направлении, однако, условия были малообещающими, так как на протяжении пяти или шести миль к западу от того места, где мы стояли, лед был сильно нагроможден. Восточное направление казалось более надежным.

Я решил остаться здесь, у края льда, по крайней мере на несколько дней, чтобы предоставить самой природе возможность совершить то, что мы не смогли сделать с помощью своего судна, т. е. поломать лед на протяжении тех нескольких миль, которые отделяли нас от суши. Как видно, нам было суждено встречать препятствия при каждой попытке исполнения намеченных планов, но мы помнили хорошо, что препятствия – неизбежная участь всех полярных исследований, да и самая игра не стоила бы свеч, если бы не было никаких трудностей. Моим главнейшим опасением было то обстоятельство, что каждый лишний день задержки у края льдов уменьшал наш скудный запас угля, так как необходимо было поддерживать пары все время, чтобы быть готовыми двинуться тотчас же, как только заметим, что на нас надвигается лед с севера или что расходятся льдины, которые впереди нас. С другой стороны, план перевозки на санях всего нашего груза чрез ту полосу льда, которая отделяла нас от мыса Хижины, пришлось оставить, как совершенно неосуществимый, так как даже в том случае, если бы лошади наши находились в прекрасном состоянии и возможно было бы использовать на льду наш автомобиль, мы никогда все же не были бы в состоянии перевезти 180 тонн нашего снаряжения в течение того краткого времени, которым располагали.

Вместе с тем сильно тревожило меня и здоровье капитана Ингленда. Он казался совсем больным, очевидно, напряжение, вызванное постоянной плохой погодой и трудностями плавания во льдах, сильно отразилось на его здоровье.

Вечером 29 января мы сняли деревянный футляр с нашего автомобиля и поставили последний на колеса – я собирался попробовать его на льду. Дело это было поручено Дею, который скоро и привел машину в действие: уже на следующее утро 30 января, несмотря на низкую температуру, машина работала исправно. Надо было испытать, как она будет действовать на льду, покрытом довольно толстым слоем снега. Мы выбрали более легкие колеса с шинами Денлоп и нескользящие цепи, полагая, что в данном случае нет надобности пользоваться колесами тяжелыми.

Днем поднялся свежий юго-восточный ветер со снежной метелью, и судно скоро приняло совершенно зимний вид. Два-три раза оно срывалось с якоря, и льдины, к которым оно было прикреплено, уплывали к северу. Хотя льдины эти и были длиной всего около сотни метров, у нас все же появились кое-какие надежды, чувствовалось, что лед начинает ломаться.

Весь день косатки во множестве показывались у края льда и выдували столбы пара. Они часто проходили под самым бортом, и от времени до времени мы могли наблюдать, как они выставляют голову над краем льда и высматривают, нет ли тюленей. Раз как-то мы увидели тюленя, который стрелой вылетел из воды на лед и помчался по его поверхности с такою поспешностью, какой никак нельзя было ожидать от неповоротливого животного. Он прополз по крайней мере четверть мили по льду, пока остановился, чтобы передохнуть. Минуту-две спустя причина этой поспешности обнаружилась: надо льдом поднялась голова косатки, высматривавшей жертву.

Мы освободили большинство креплений, удерживавших конюшни, чтобы не было никаких затруднений, когда понадобится вывести лошадей, и чтобы сделать это тогда возможно скорее. Бо́льшая часть наших бедных животных находилась в очень плохом состоянии. Казалось, почему-то белые лошади лучше перенесли тяжелые условия погоды, чем лошади частично окрашенные. Все они были, по-видимому, очень довольны тем, что судно стояло, после перенесенной ужасной качки. Бока большинства лошадей были стерты из-за постоянных ударов о стены их стойл, а Зулу была в таком плохом состоянии, что я решил ее тут же застрелить. У нас оставалось, таким образом, только 8 лошадей, и, надо сказать, мы считали себя все же счастливыми, что потеряли в пути лишь двух животных.

До сих пор наше путешествие протекало без всяких несчастных случайностей, но тут утром 31 января, когда мы все были заняты выгрузкой запасов из кормового люка, чтобы подготовить их к переброске на берег, вдруг железный крюк на талях выскользнул из рук, качнулся через всю палубу и ударил Макинтоша, попав ему в правый глаз. Макинтош упал на палубу от страшной боли, но через несколько минут все же смог при помощи товарищей дойти до каюты Ингленда, где Маршалл его осмотрел. Выяснилось, что глаз сильно поврежден и не будет видеть, пришлось подвергнуть Макинтоша операции под хлороформом, и Маршалл, ассистируемый доктором Мичеллем и Мак-Кеем, удалил ему пострадавший глаз. Я убедился при этом, к своему большому удовлетворению, что экспедиция обслуживается врачами, стоящими на должной высоте. Макинтош горько оплакивал потерю глаза не столько из-за уменьшения способности зрения, сколько из-за того, что эта несчастная случайность не позволяла ему теперь оставаться с нами в Антарктике. Он просил разрешить ему остаться, но Маршалл категорически этому воспротивился, доказывая, что он нуждается в тщательном уходе и в очень осторожном пользовании зрением, так как иначе может потерять и второй свой глаз. Пришлось согласиться, и на некоторое время экспедиция потеряла одного из самых ценных своих сотрудников. Пока мы ожидали, таким образом, у края льда, я считал полезным, чтобы небольшая партия отправилась к мысу Хижины и разузнала бы, в каком состоянии находится хижина, оставленная там экспедицией «Дискавери». Можно было думать, что за пять лет она совершенно занесена и разрушена снегом. Я решил послать Адамса, Джойса и Вильда, поручив Адамсу побывать в хижине и на следующий день вернуться на судно. Мы находились примерно в 16 милях (26 км) от мыса Хижины, и на следующее утро назначенная партия отправилась, забрав с собой некоторый избыток провизии на случай возможной задержки и лопаты для того, чтобы отрывать хижину. Для Адамса это был первый опыт путешествия с санями, и такой поход с тяжелым грузом на расстоянии 26 км был вообще нелегкой задачей для людей, которые пробыли больше месяца закупоренными на корабле. Вначале, впрочем, они отправились довольно быстрыми шагами; на несколько миль их сопровождали профессор Дэвид и Коттон. Вернувшись на следующий день, они сообщили, что пришлось идти по старому льду, который не был изломан за предыдущий год, он был фута четыре толщиной и гораздо прочнее, чем тот, которым было остановлено наше судно при его первом приходе.

Конец ознакомительного фрагмента.