Тонкая струна
Нас всегда объединяла общая радость.
Горе тоже объединяло, потому что его делили на всех и даже становились от этого сильнее. Пусть об этом все помнят…
Когда-то, после похорон отца-фронтовика, мне приснился странный сон. Вроде, сидим мы с ним за одним столом, разговариваем о жизни. Поднимаю я стакан, чтобы помянуть его, а он без дна. Так отец рассмеялся и говорит мне, что за все горе на Руси не выпить. Это за радость можно, ее всегда меньше у каждого было. За то с ним тогда и выпили вместе, за этим поминальным столом…
Двое
В вагоне электрички жарко от сдавленных в проходе тел. Пот висит хлопьями, словно пена бешеной собаки. Это почти не портит общего праздничного настроения людей, вырвавшихся на выходные из города. В открытые окна уже рвутся струи пьянящего лесного воздуха. Над выходом в тамбур бегущая строка сообщений времени и остановок. Сейчас будет Белоостров, и до моего Репино уже рукой подать.
По проходу через тележки с сумками к выходу пробирается молодая женщина с годовалым ребенком на руках. Ребенок – смуглый мулат с глазами пугливой антилопы. Женщина зябко съеживается под липкими пристальными взглядами. Неожиданно она, словно защищаясь, крепко прижимает к себе малыша и быстро целует его. Через пару минут женщина растворяется в толпе за окном, и все снова переключаются на обсуждение погоды и холодного северного лета.
Репино, ровное полотно платформы. Мелькают, ускоряясь, убегающие вагоны, словно кадры старого забытого кино. Гудят натруженные рельсы. Тишина, пахнуло запахом прогретой на солнце хвои. Внизу маленький базар: баночки с засолами, кучки крохотных лисичек и подосиновиков. Все дальше через лес в сторону залива по знакомой тропинке.
Почерневшая от времени деревянная дача с резными наличниками утопает в кустах разросшейся сирени. Шурочка сидит на веранде в длинной цветастой юбке и внимательно рассматривает поднимающиеся кольца дыма своей длинной сигареты. Вокруг разливалась ленивая дремота и, казалось, даже воздух застыл в каком-то томительном ожидании. Осторожно целую краюшек ее губ и начинаю раскладывать привезенный с собой грунтованный картон, этюдник с красками. В молодости Шурочка закончила Мухинское и теперь много лет профессионально занимается живописью. Мы знаем друг друга очень давно. Кажется, даже постарели рядом. У нее короткая стрижка под мальчика и узкое лицо, не знающее косметики. Тонкая, почти детская фигурка всегда вызывала ощущение хрупкой вещи, которую так легко потерять. Шурочка никогда не была красавицей, но обладала особым внутренним шармом, который необъяснимо притягивает мужчин. Во всем ее облике и осанке, в изломанной линии тонких рук сквозило то, что принято называть породой.
Медленно идем вдоль берега залива босиком. Песок теплый, и его прикосновение кажется приятным. Оно приводит нас в какое-то сонное, умиротворенное состояние. Вода еще не прогрелась, и берег превратился в главную артерию, проспект для бесконечных прогулок. Через два-три дня лица встречных гуляющих кажутся знакомыми. Идем молча, но при этом не испытываем неловкости и ожидания. Время научило нас говорить и понимать без слов: просто было хорошо вместе.
Шурочка пробует ногой и осторожно входит в воду, приподнимая край длинной юбки. Смеясь, она запрокидывает голову и вскрикивает: "Ой, совсем холодная!" Плотные ровные зубы вспыхивают. Смех завораживал, и мне захотелось производить впечатление, блистать силой и остроумием. Ее хрупкая качающаяся на скользких камнях фигурка, обнаженные икры загорелых ног будили тайное желание. Шурочка делает еще несколько неловких шагов и с беспомощной улыбкой оглядывается на меня. Через мгновение подхватываю ее на руки и не чувствую веса. Шурочка, прижимаясь, крепко обхватывает меня за шею и, кажется, что наши сердца бьются в один такт.
Когда же я почувствовал это впервые, где это было? Теперь уже, наверное, и не вспомнить…
В то время нравственные правила еще не считали предрассудками. Отношения наши с Шурочкой заходили все глубже, но подойти к заветной черте я позволил себе только через три месяца знакомства. Как потом оказалось, страхи нарушить наши отношения одолевали меня сильнее, чем Шурочку. Среди ее кавалеров было много солидных и интересных людей. До сих пор не могу понять, почему тогда она выбрала именно меня.
Мы повернули от берега в сторону леса. Это глухое местечко открылось перед нами, словно созданное лесным мастером. Мы легли, и началась игра прикосновений, поцелуев и вновь прикосновения. Шурочка казалась мне частью налитой летними соками природы, будто целовал в тот день цветы и ослепительную прозрачную листву.
Над нами смыкались сосны, ловили солнце в дивную зеленую сеть. Начинающийся день обещал много тепла и счастья.
Внезапно хрустнула ветка. Я встал и увидел приближающуюся пожилую пару. Они смотрели на нас с явным осуждением.
– Уходите отсюда, совсем стыд потеряли.
– Что такое? – спросил я.
– Это территория профсоюзного санатория.
Они удалялись с большим достоинством. В этот день более нелепой причины выставить нас никто бы не придумал. Мы бежали, шли, хохоча и держась за руки.
Неизвестно, как бы развивался наш роман дальше, возможно он быстро истощился бы, как это бывало у меня в молодости. Но в этот раз мы проявляли немало изобретательности, создавая условия для новых и новых встреч.
Сегодня мы гуляем по берегу далеко за полночь. Стоял конец июня, самый разгар белых ночей. Пламенеющий закат отступил, светлел и укрывался набегающими тучами. Все вокруг наполнилось серыми красками. Теперь светилась только вода в заливе и этот край неба. Мир растворился в странном рассеянном полусвете, в котором больше не было теней. У нас их тоже больше не было. Начинаем представлять, что кто-то похитил их у нас… Вот такая фантастика эти белые ночи!
Возвращаемся на дачу лесной тропинкой. Тихо, как воры, не включая свет, поднимаемся по лестнице на второй этаж в Шурочкину комнату. Мы мокрые и голодные. В темноте едим соленый сыр и запиваем вином. Тепло волнами прокатывается по телу. Ноги уже не держат. Валимся на постель, которую еще нужно согреть своим телом. Вместе с физической усталостью и наступавшим за этим теплом приходит сон.
По лицу у меня скользит солнечный зайчик. Не вижу, но чувствую его тепло. Осторожно открываю глаза и не двигаюсь: на плече у меня лежит головка Шурочки. Лицо ее тронуло румянцем, припухшие губы слегка приоткрыты и обнажают ровные белые зубы. Она совсем не изменилась, Шурочка. Разве только эта сеточка морщинок возле глаз. Ее сильные тонкие руки теперь стали суше, а пальцы еще длиннее. Чувствую размеренное биение ее сердца, чувствую ее всем своим телом. Было так хорошо, что хотелось остаться в этой вечности. Сон мягко наваливался и уходил снова.
Запахло свежим кофе. Шурочка сидит рядом и тормошит меня холодными руками. Потом что-то шепчет и целует прямо в ухо. Я обнимаю ее, и мы снова оказываемся вместе, ощущаем друг друга каждой клеточкой. Теперь Шурочка внимательно рассматривает мое лицо. Она медленно ведет пальцем по линии бровей, губ, будто рисует или запоминает их.
– А ты совсем не изменился…
– Почти, разве только самую малость, – отвечаю я.
Мне не кажется странным, что мы думаем и говорим об одном. Ведь за долгие годы мы стали чуточку похожи. Теперь в зеркале шифоньера мне хорошо видно, как сильно поседела голова, а мое красноватое лицо режут глубокие морщины. Значит, нужно было так постареть, чтобы понять все это и полюбить по-настоящему.
В эти дни нам хорошо работалось. Вместе писали на этюдах берег залива с валунами, звенящие на солнце сосны и даже тихую заросшую гладь пруда в усадьбе И.Репина.
Сумрак комнаты и эта тишина без мобильных телефонов и не нужного здесь телевизора. Время течет медленно, по капельке. Здесь совершенно выпадаешь из его бега. Теперь мы, как эта старая дача, совсем из другой эпохи, а может, просто задержались здесь еще на время. Это только вещи живут дольше людей, они еще остаются и сохраняются – мы же уходим навсегда. Что останется, память? Но ведь она есть не у каждого. Часы, шурша стрелками, неумолимо отсчитывают наши часы и минуты. Так уж устроен мир, что хорошего в жизни всегда меньше, и оно быстро заканчивается.
День стоял теплый и пасмурный. С утра над заливом бродил туман, а после десяти часов снова зарядил дождь. Небо без просвета, и так уже третий день кряду.
Шурочка много курит и раздражается по любому поводу. Я терпеливо отмалчиваюсь и, начинаю против своей воли мысленно переноситься в теплую городскую квартиру, с ее чистотой и горячей ванной. Тоска по городской цивилизации все больше щемит сердце.
Словно чувствуя это, Шурочка решительно переключается уже на меня:
– Ну разве так можно писать?
Она берет мою последнюю работу, которую еще недавно хвалила.
– Посмотри на этот ужасный синий цвет, передний план совершенно изжеван. Да, это этюд, но ты до сих пор не оттолкнулся ни от одной серьезной темы. Только проекты и сплошная сувенирная любительщина.
Это последнее больнее всего ранит мое самолюбие. Самое обидное было то, что Шурочка говорила ту правду, которую до этого позволял себе только сам. Молча ломаю свой картон и начинаю неторопливо собирать вещи. Отпуск заканчивался, и лишняя пара дней здесь для меня уже ничего не решала. Шурочка отворачивается и плачет. Ее лицо с мокрыми глазами казалось разом поблекшим и увядшим.
– Ну, перестань, милая, – говорю я и кладу руки на ее вздрагивающие плечи.
Кажется, что в этой жизни мне так и не удалось сделать кого-то счастливым. Но разве любовь обещает каждому из нас счастье и не обрекает на бесконечные муки? Жизнь снова возвращала нас в реальность свободных отношений, в которых мы, однако, были накрепко привязаны друг к другу и уже ничего не могли изменить.
Снова постукивают колеса, а бегущая строка отсчитывает наше время. В вагоне душно. Внезапно исчез звук, будто уши мои заложило ватой. Все куда-то уплыло вместе с дремавшими пассажирами и исчезло вовсе. На мгновение совсем рядом, показалось лицо Шурочки, молодое из нашей первой встречи. Это было только мгновение. Сердце больше не билось в один такт, оно молчало.
На берегу
Сегодня стоило хорошо закрепить этюдник. Вот так, теперь не снесет. С залива дует сильный порывистый ветер. Этот мыс из гранитных валунов всегда был нашим любимым местом на берегу. Что-то дикое, первозданное было в этих каменных гигантах и взмывающих вверх соснах. Он был нашим причалом и местом уединения.
Погода испортилась окончательно. Линия горизонта терялась за низкими тучами, струившимися словно дым. Волны раскатывались по мелководью и с размаха бились о прибрежные камни.
Помню, что раньше писал это место в июне, ранним утром. Тем интереснее было сделать это сейчас, когда оно изменилось совершенно.
Быстро набрасываю контуры будущего рисунка и перехожу к цвету. Все стремительно меняется на глазах. Очень скоро приходится отойти под плотную крону деревьев, начинается дождь.
Отрываюсь от работы и начинаю кормить чаек. Теперь кажется, что они собрались сюда со всего берега. Крошки выхватываются почти из рук, налету. Настоящая феерия из взлетающих брызг, свиста крыльев и крика голодных чаек. Наконец, натура была найдена мною полностью…
В таком движении успеваю только намечать изображение и выделить основные цветовые планы быстрыми мазками. Кажется, осталось ощущение некоторой незавершенности.
Дождь усиливался, сверлил свинцовую воду фонтанчиками разрывов. Теперь чайки важно ходили среди бегущей по песку воды и с криком требовали продолжения банкета.
Истощившись, дождь на время закончился, стало светлее. Мимо меня на песок шлепается знакомая сумка. Оглядываюсь, и через мгновение вижу Шурочку, смело прыгающую через завалы камней. Сегодня она в узких джинсах, футболке с длинными рукавами и буквально искрится скрытой энергией. Ее короткую мальчишескую стрижку льняных волос венчает задорная челка.
Шурочка усаживается рядом и внимательно изучает мой этюд. Тонкие брови ее поднимаются вверх, и она одобрительно кивает головой. После этого Шурочка уверенно показывает мне большой палец руки. Это означало у нее положительную оценку.
– А знаешь, неплохо. Даже очень. И больше не трогай ни-че-го… Уйдет эта свежесть и ощущение движения.
Теперь мы сидим на днище старой лодки и вместе с чайками доедаем остатки пирога с капустой.
– Смотри, смотри, – говорит Шурочка, – а эта чайка совсем не может летать.
– Да, это, кажется, подранок. Кто-то упражнялся на ней, скорее всего из пневматики на каком-нибудь пикнике. Чайки здесь очень доверчивы по отношению к людям.
– Что же теперь с ней будет?
– Скорее всего, она погибнет, умрет с голоду. Чтобы жить, птица должна летать.
Нам обоим очень жалко эту несчастную искалеченную чайку. Теперь неловкая, грязная, она боится всего и не подходит к нам. Все крошки вокруг подбирают здоровые, сильные птицы. У Шурочки краснеет нос, и наворачиваются слезы.
– Какая бессмысленная жестокость… Помнишь, у Чехова в "Драме на охоте", Сергей Петрович спокойно взял и добил раннего кулика. Ты бы смог, вот так взять и добить птицу?
– Не знаю, там же была охота. Нет, наверное, нет. Я и охоту за это не люблю…
Кажется, Шурочка решала этим какую-то важную задачу для себя. Теперь она облегченно вздохнула.
К вечеру ветер усилился. Стоял непрерывный шум, трещали стволы деревьев. Старая дача, словно живое существо, пришла в движение. По углам скрипели половицы, двери открывались сами, будто кто-то невидимый ходил по комнатам. Где-то далеко, за дорогой, громыхало оторванное железо, по стеклу снова барабанил дождь. По стенам скользил бледный свет проезжавших мимо автомобилей. С улицы слышались голоса, кто-то спешил мимо.
Шурочка прижалась, превратившись в маленький дрожащий комочек. Потом все стихло и утонуло в темноте. С ней пришло ощущение близости и тепла. Все происходившее куда-то отдалялось, и мир не казался больше таким значительным. Он сжимался до расстояния близости тел и уже она, эта близость, становилась для нас самой надежной защитой.
Нам еще долго слышался мерный рокот волн со стороны залива. Он умолкал и снова усиливался. Словно неведомый нам морской предводитель гнал и гнал вперед седые от пены шеренги своих солдат на приступ осажденной крепости. Шаг за шагом рвутся они по прибрежным скалам, круша израненный битвой берег.
Сильная женщина
Медленно иду по горячему песку вдоль берега. Мимо лежащих тел, словно через поле битвы. Кажется, сегодня солнце побеждало, и тела уступали, прятались в тень. Усиленная автомобилями, мотоциклами, мотороллерами и вездеходами человеческая плоть вновь и вновь шла в наступление.
Плоское блюдо залива блестело как зеркало. Вода отошла, обнажая поляны зеленых водорослей и торчащие, словно спины доисторических животных, камни. Присаживаюсь на один из их и начинаю набрасывать в альбоме живописную группу загорелых девушек, едва прикрытых лоскутками купальных костюмов. Заметив внимание, они начинают откровенно позировать.
Из-за ближайших кустов стелется сизый дым и запах горящего мяса, сдобренного специями. Ну, какой же русский отдых обходится без шашлыков? Это такое же незыблемое правило, как и охота до быстрой езды. Помутневшие от спиртного и солнца глаза. Красные, медленно жующие потные лица, висящие подбородки и дрожащие как студень груди, – все это сливалось в одну кривую гримасу. Ощущение вечного праздника безделья дополнялось проходившей в соседнем кафе свадьбой. Неувядающим голосом комсомольского работника невидимый ведущий уверенно выстраивал действия гостей и поздравлял молодых. Звучала музыка из бразильских сериалов.
Больше уже работать не хотелось. Поднявшись в верхнее кафе, едва успеваю несколькими линиями набросать одинокую фигурку дамы в шляпке с крохотной собачкой на руках. Она будто искала кого-то и совершенно выпадала из атмосферы общего праздника. Почувствовав мой взгляд, она нервно поводит плечами и быстро уходит.
Теперь неспешная чашка кофе за столиком. Звонок моего телефона словно взрывает этот мир тревожным сигналом.
– Где ты сейчас? Мне очень плохо, слышишь? Приезжай, я…
Было странно, но в этот момент оказываюсь почти рядом. Нас разделяло всего несколько сотен метров.
– Я уже здесь, я бегу…
– А ты ведь не ждал моего звонка…
Лифт, длинный коридор гостиницы с открытой настежь дверью. Ее фигура у окна. Всегда тонкая и прямая, сейчас она будто сломанная грубой рукой игрушка. Казалось, непосильная тяжесть опустилась на плечи. И глаза, беззащитные и широко открытые… Так смотрит ребенок, которого ударил взрослый человек, хорошо уверенный в своей безнаказанности.
Осторожно беру ее руки: пальцы холодны как лед. Сжимаю их в своих ладонях, они теплеют. Вот мы и опять рядом. Капля за каплей уходит боль и обида. Теперь тревоги видятся нам легче, уже как бы со стороны.
Мы ведь давние друзья и дорожим своими отношениями, но видимся очень редко.
– Все же приятно, что в такие минуты я оказываюсь первым в списке твоих друзей.
– Ты не груб, как многие, и с тобой всегда как-то спокойнее за себя.
Она постепенно возвращалась в прежнюю себя, ироничную, уверенную в себе женщину. Только в уголках серых глаз еще затаились маленькие льдинки. Может это оставались слезы, которые она всегда умела скрывать.
– Только не очень обольщайся на свой счет. Ты ведь знаешь, что мне никто не нужен. У тебя творческая натура, а мне с такими людьми всегда не везло. Ты ведь тоже всегда один.
– Люди искусства не слишком хороши для семьи. Они заняты больше собой, ищут признания и хотят, чтобы служили им, – отвечаю я.
Она была одной из тех успешных питерских женщин, для которых любая цель досягаема, нужно только сильно захотеть и много работать. Это давно стало жизненным принципом. Казалось, ее годы остановились где-то чуть за тридцать. В таком возрасте женщина может находиться сколь угодно долго, если умеет следить за собой. Только нужно всегда находить чуточку времени для себя. Даже в спортивном зале, где мышцы тянутся до боли.
Нет, здесь не было любви к себе. Это давно превратилось для нее в жестокую необходимость существования, планку, которую ниже не опускала.
Совершенно незаметно для себя мы оказались в мире вещей, нужных и не очень. Удобные, красивые вещи любят и берегут. Какое-то место в этом мире занимаем и мы. Нами ведь тоже пользуются, как бы при этом не называли. Иногда беззастенчиво используя, потом отбрасывают и забывают. Как старую вещь, как надоевшую игрушку. В таком мире все имеет свою цену. Значит, ее нужно постоянно поддерживать, но со временем это становится все труднее. Только нужно еще постараться не сойти с ума. Иногда все это кажется мне странным, дурно затянувшимся сном. Стоит только разом очнуться, подставить воспаленную воображением голову под ледяную воду, и все приобретет нормальный человеческий вид.
Теперь мы сидим на полу, и я осторожно кормлю ее черешней из своих губ в ее ждущие, приоткрытые губы. Медленно, жадно целуемся до изнеможения, два истосковавшихся по теплу и ласке человека.
– У нас с тобой все как в песне, про то, как встретились два одиночества, развели у дороги костер…
В эту светлую летнюю ночь она была и сильной, и слабой, и беззащитной. Но именно такой она нравилась мне более всего.
Наступило утро следующего дня, и снова жаром накалялось летнее солнце.
Украдкой любуюсь совершенными линиями ее обнаженного тела, блеском глаз, в которых осталось тепло и усталость прошедшей ночи. Она чувствует это и отвечает счастливой улыбкой.
Позвонила дочь. Теперь она с живым интересом наблюдает за моим разговором по телефону.
– Какие у тебя хорошие и доверительные отношения с дочерью.
– Да, я очень люблю ее, она самый близкий и дорогой мне человек.
У нее тоже была взрослая дочь, но отношения порой складывались трудно. Наверное, приходит такое время, когда у женщин это получается иногда немного сложнее, чем у мужчин.
На парковку к гостинице подъехал автомобиль дорожной полиции. Кто-то из наших соседей развлекался и гонял ночью на встречном движении по Приморскому шоссе. Случилась авария, пришло время разбираться и платить по счетам.
Она тоже любила свой автомобиль, похожий на серебристый снаряд. Любила мчаться на нем по дамбе через гладь залива, нырять в длинный гулкий подводный тоннель. Казалось, что в какой-то момент за спиной вырастали крылья, и колеса уже отрывались от земли, воздух рвался и свистел в ушах. В такие мгновения она могла забываться и не думать совершенно ни о чем.
Я снова и снова набираю номер ее телефона. Трубка не отвечала, гудки… Охватывала тревога за человека доверившегося тебе и ставшего очень близким. Может быть сейчас, там, за этим поворотом мелькнет стремительно ее серебристый автомобиль, и снова услышу самые простые в мире слова:
– Здравствуй, это я…
Летний дождь
Какими томительно долгими стали теплые вечера, как коротка и быстротечна белая ночь… В зеленых парках на островах расцвели тысячи тюльпанов, а из темных зарослей и узких аллей льется густой запах черемухи. В это время с нами что-то происходит, какое-то необъяснимое волшебство… Неожиданно захотелось делать глупости и не бояться показаться смешным. Можно было не пугаться дождя, потому что он теплый, а гром похож на ворчание доброго старика… Только для всего этого нужен еще кто-то рядом, и он тоже должен поверить в такое волшебное превращение…
Нас обоих заботливо укрыл от дождя старый клен. Ведь именно сегодня, мы оба странным образом забыли взять свои зонты, а гулять не собирались вовсе… Один клен – одна крыша на двоих… Это ничтожно мало и так много в жизни для двоих, как сложится… Мы еще сами не знаем этого… Пока нужно просто встать очень близко друг к другу и прижаться к сухому шершавому стволу. Твое мокрое лицо неожиданно оказывается совсем близко, а глаза кажутся такими огромными, что хочется раствориться в них или утонуть. У них изменчивый болотный цвет, как вода в этом заросшем пруду. Внезапно нахлынувшее тепло стало общим для нас обоих, как и солоноватый вкус наших губ…
– Почему-то начинает казаться, что я увидел тебя только сейчас, впервые…
– Мы оба это так чувствуем…
А может быть только так можно видеть и чувствовать любимую женщину? Все, как в первый раз и не хочется слушать голос своего разума, только биение сердца…
– Давай, спросим об этом у нашего старого клена? Сегодня он у нас общий, один на двоих…
– Он всегда только молчит и думает…
Ты смеешься, счастливая, но иногда в глазах тенями прячется боль. Мы ее всегда чувствуем друг в друге… В этом наш приговор, наказание Божье или его награда. Так было даже в наш первый день, это было встречное движение душ…
Поверхность пруда стала серебряной от струй дождя, мокрые ветки клена согнулись и осыпали нас каплями…
– Побежали?
– Да, сейчас, только сниму туфли…
Бегом, по лужам… Теплый асфальт… Духовитый запах черемухи, кажется, стал еще сильнее. Мокрое облегающее платье делает тебя обнаженной и еще более красивой. Не платье, а ты сама теперь соткана из этих цветов и узоров…
Дождь прошел так же внезапно, как и начался. Отгремел, выплеснулся и скрылся вместе с тучами за свинцовой гладью Финского залива. На Западной стрелке Елагина острова, между статуями сторожевых львов, пламенеет несгораемая полоска заката. В этом мире нас было только двое, и этот мир сегодня принадлежал нам.
Теплый день осени
После затяжных холодных дождей над Питером снова выглянуло солнце. Осенние цвета стали яркими и пронзительными. Казалось, что природа истратила для этого все свои силы, словно выдавила их из себя, как краску из тюбиков. Все, до самой последней капли.
Стены театра рядом со мною были празднично весеннего цвета. Они уходили вверх и нависали старыми большими часами. Тяжелые стрелки показывали около 17-ти часов. Мы снова должны были встретиться.
В жизни тоже бывают свои похолодания и ледниковые периоды. Потом в ней появилась ты, и снова наступила весна. Это совсем неважно, что на дворе стоит поздняя осень. Ведь в самую первую нашу встречу у обоих возникло чувство близости. Казалось, мы давно знаем друг друга. Просто не виделись. Мы целуемся и говорим друг другу совсем незначащие слова. Так часто делают при встречах. А о самом главном почему-то молчат или медлят. Вот и сейчас за нас это делали глаза.
– Как ты жил без меня все эти дни, ты ждал этой встречи?
– Я жил только ожиданием. Вчерашний день показался самым счастливым из них, потому что приближалась наша встреча. Кажется, что если бы ты не пришла, весь этот мир стал для меня серым и блеклым.
Осеннее солнце сегодня яркое, но греет оно мало. Время тепла прошло, и оно неудержимо катится к закату. Становится холодно, и мы как бездомные городские птицы, ищем себе теплое место. Но в каменном лабиринте переулков нет ни одного кафе, и мы заходим в костел. В храме светло и пусто. Где-то слева в углу идет служба. Ее ведут на русском языке, иногда переходят на латынь.
Отче наш, сущий на небесах!
да святится имя Твое;
да придет Царствие Твое;
да будет воля Твоя и на земле, как на небе;
хлеб наш насущный дай нам на сей день;
и прости нам долги наши,
как мы прощаем должникам нашим;
и не введи нас в искушение,
но избавь нас от лукавого. Аминь.
Мы не слишком увлечены молитвою и пришли сюда только ради тепла. Просто на нашем пути оказался храм Божий, и он дал нам его. Мы садимся в противоположном углу и оживленно беседуем. Твои ладони холодны как лед, я беру их и больше не отпускаю. Чувствую биение пульса и растекающееся тепло.
Наверное, мы выглядели здесь странной парой, заглянувшей на чужой праздник. Лики святых показались мне суровыми и осуждающими. Только святая Дева Мария смотрела задумчиво и печально. Кажется, она знала про нас все. Скоро служба закончилась. Мимо шли какие-то люди, молодая женщина с ребенком на руках. Ребенок плакал и искал грудь. Потом прошел ксендз в красивых светлых одеждах. Скоро он вышел из комнаты у алтаря в модном пальто и длинном белом шарфе. Ксендз все еще молодо выглядит и чем-то неуловимо напоминает отставного военного прежней эпохи. Манеры его изысканны, а в каждом движении чувствуется скрытая внутренняя сила и стать. Это был, несомненно, comme il faut, благовоспитанный человек общества. Такое не приобретается разом вместе с банковским счетом и роскошным автомобилем. Оно у человека либо есть, либо никогда не будет. Он останавливается возле нас с легким поклоном…
– Кажется, панна что-то хочет спросить?
– Нет, просто мы… Мы пришли сюда слушать органную музыку, – быстро находишься ты.
Ксендз улыбается, галантно кланяется и быстро уходит. Мы остаемся в костеле вдвоем, совсем одни. Может быть, рядом с нами был еще Господь, но совершенно невидимый. Удивительные чувства охватили. Будто это мгновение разом и навсегда соединило нас. Если не здесь, то где-то на небесах. Все это, наверное, мы испытываем оба и поэтому скрепляем поцелуем. Я осторожно трогаю твои губы и чувствую их встречное движение.
Время бежит незаметно, и вот уже снова собираются люди. Начинается концерт органной музыки. Теперь наши души плывут в величественных звуках Фантазии Петра Эбена, бывшего узника концлагеря Бухенвальда. "Moto ostinato" из цикла "Воскресная музыка". Перед моими глазами почему-то начинают возникать образы из Священного писания, сцены Страшного Суда. Органная музыка часто живет во мне именно такими образами: живописью, смыслом и словом. Она формирует какое-то особое пространство, где звуки не живут сами по себе. Это какое-то послание свыше, встреча с неизведанным.
Концерт продолжается дальше и звучит Соната № 2 Пауля Хиндемита, носителя немецкой культуры, потом знаменитая Сюита ор.5 француза Мориса Дюрюфле. Передо мной возникают новые фантастические образы, бесконечное движение воды в ручье или волны океана.
Все эти авторы – современники нашего двадцатого века, века великого и страшного по своим событиям, но каким будет век нынешний, еще не знает никто.
Смолкли звуки органа, и перед нами выводят исполнительницу, Дину Ихину. Очаровательная темноволосая девушка улыбается и кланяется нам. Настоятель храма благодарит ее за исполнение и преподносит букет цветов. Делает это он с безупречной галантностью, чем срывает еще большую волну аплодисментов.
После концерта не удерживаюсь и засыпаю настоятеля храма своими вопросами. Меня интересует большая икона у самого алтаря, где упокоены мощи Святого Станислава. Кажется непонятным изображенный на ней библейский сюжет…
– Как, Иисус сходит с креста? Я такого не знаю.
– То фантазия, вольность изображения художника, – улыбается отец Кшиштоф Пожарский. – На этой иконе святой отец служит мессу. Иисус отвечает молящемуся, и отдает ему самого себя. Он приходит к нам через совесть. Это сердце Иисуса, которое возлюбило человека и отдало за него свою жизнь.
– Скажите, почему у меня возникает особое состояние именно в этом месте, у святой Девы Марии? Она скорбно разводит свои руки и будто создает этим особое пространство.
– В вашем сердце сейчас нет Бога, но есть любовь. Бог – это тоже любовь. Первый дар его – это дар любви к нам. Может, быть поэтому…
Он смотрит на нас, слегка наклонив голову, и снова улыбается, иронично и мягко.
– Приходите сюда еще…
Мы благодарим его, раскланиваемся и направляемся к выходу. Прямо под нашими ногами надпись на плите: "Время уходит. Вечность ждет". А еще – изображение часов. Стрелки на на нем показывают 10 часов 8 минут… Да, время уходит. Сколько его осталось у нас для счастья, для земной радости?
Идем молча, все еще находясь во власти волшебной музыки. Во мне нет ни капли религиозности. Если и стоит молиться кому-то в этой жизни, то именно женщине, которая рождает на свет новую жизнь.
Эскалатор, метро… Кажется, этот мир уже не существует. Медленно и долго целуемся.
– Господи, что мы делаем? Ведь не молодые уже. Меня сейчас мои студенты увидят… Нет, нужно остановиться, – говоришь ты.
Не торопясь идем по перрону. Это все еще наше время и мы его не торопим… Теперь ты читаешь мне стихи, сонет Шекспира…
Люблю, – но реже говорю об этом,
Люблю нежней, – но не для многих глаз.
Торгует чувством тот, что перед светом
Всю душу выставляет напоказ.
Да, я тоже помню эти строки. Конечно, с Уильямом Шекспиром не поспоришь. Все так. Но как быть с чувствами, если они в тебе есть? Всегда удерживать внутри и молчать? Чтобы стать похожим на всех остальных, счастливых и несчастливых? Даже слезы стараемся экономить, боясь проявить себя, и только в старости становимся безудержно чувствительными. Мы так научились сдерживаться, что разучились лазить в окна к любимым женщинам… Стоп, кажется, все это я уже где-то слышал в лучшем исполнении. В наш прагматичный век многие уважающие себя мужчины предпочитают входить в дверь, ездить на хороших автомобилях и отдыхать в Испании.
Мы снова целуемся и все же прощаемся, обещая себе новую встречу. Она непременно будет, но мы еще не знаем где и когда. Время всегда есть, но и оно уходит.
Сегодня мы остановили нашу осень. Какой она у нас будет? Об этом знаем только мы сами…
Наступивший день показался серым и неуютным. Мне совершенно расхотелось ехать на этюды в Новую Голландию.
Весенний туман
Мы тогда засиделись за картами до полуночи, а потом пришло время рассказывать разные удивительные истории. Признаюсь, две бутылки Hennessy, тоже сыграли в этом свою коварную роль. Пожалуй, из всех историй мне более всего запомнилась одна, которую нам рассказал хозяин квартиры, художник Врублевский. Он тогда потягивал из рюмки янтарную, ароматную жидкость, говорил со значением и не торопясь. Тень от лампы делила его лицо пополам. Мне были хорошо видны кончик его крупного носа, чувственные, красивой формы губы и твердый бритый подбородок.
"В жизни происходит много удивительного, порой необъяснимого. Воля ваша верить мне или нет. Неделю назад после напряженной работой над последней картиной, я едва не забросил ее в камин. Все получалось неудачно и блекло, работа совсем не шла. Утром следующего дня было решено все отложить и пойти на лыжах по Лахтинскому разливу. Стоял легкий мороз, но неожиданно за окнами свалился густой, как молоко туман. Свет фонарей поднимался сквозь него, как из подземелья, мертвый и бледный. Однако через час он ушел, и над горизонтом в дымке засверкало холодное малиновое солнце. Лучшей погоды для прогулки невозможно придумать. За час я пробежал на лыжах по лесу до самого Ольгино и теперь возвращался обратно по льду. Снег лежал совсем нетронутый, сверкал на солнце до боли в глазах. Вокруг была совершенно ровная, как белая скатерть, поверхность, линии горизонта не видно совсем. Все это создавало ощущение какой-то бесконечности и покоя. Туман посеребрил вдоль берега деревья инеем и продолжал висеть где-то впереди. Вдруг вижу: что-то приближается ко мне в тумане, идет очень быстро. Скоро замечаю какую-то странного человека с посохом. Точно, это был не лыжник, и своим посохом он работал как веслом. Даже не шел, а надвигался на меня вместе с туманом. Теперь вижу огромную красивую девушку в облегающей серебристой тунике, словно ожившая кариатида из старинного дворца. Только была она раза в три больше обычной, человеческой. Нет, она совсем не шла, а скользила вместе с туманом, не касаясь поверхности льда. У этой странной девушки было узкое лицо, большие, притягивающие глаза болотного цвета и рыжие волосы, убранные сзади в короткую французскую косу-колосок. Руки у нее красивого тонкого рисунка, с длинными пальцами и были теперь сложены на груди. Ничего не говорит, проходит через меня как облако, ни понять, ни испугаться не успел… Слышу, что-то рядом упало со звоном. Поднимаю – осколок льда, похожий на звездочку, он тут же тает у меня на ладони. Будто и не было его, и ничего вообще не было, все исчезло. Снова светит и играет солнце над кипящей поверхностью этого странного тумана. Как седые великаны показались в нем, уже вполне реальные, ближние высотные здания. На самом крае тумана теперь всеми цветами играла радуга. Не поверите, но тогда я первый раз увидел радугу в такой морозный день. Только тогда ко мне пришел запоздалый страх, губы сами зашептали слова молитвы, а персты совершили крестное знамение. Придя в себя, пошел дальше. Но странное было дело, никто этой радуги совсем не замечал, и я ее всем тогда показывал. Все останавливались, смотрели на нее и тоже удивлялись. Скоро и радуга исчезла. Только с крыш барабанила веселая капель, а на асфальте появились черные проталины. Словно кто-то пел свою веселую песенку, что скоро пройдет холодный март и наступит апрель, будет настоящая весна…
Дома, совершенно машинально, поставил что-то из Бетховена. Оказалось "L. Van Beethoven. Son. № 2, op. Largo Appassionato". С самых первых аккордов узнал это самое любимое мною глубокое произведение. Душа моя, будто бы раздвоилась. Одна часть ее плыла в волшебной музыке, а другая снова видела лицо этой странной девушки, скользившей по краю серебристой морозной дымки. Будто кто-то говорил мне ее слова о весне и любви, радости и грусти, о жизни, которая всем нам станет прекрасной"…
После этого рассказа все долго молчали и смотрели в окно, где снова кружила снежная метель…
Быдло
В помещении центра приема платежей Петроэлектрос-быта привычно многолюдно. Можно пристраиваться в хвост длинной очереди к любому из пяти рабочих окошек.
– Это где-то минут на сорок, – быстро сообразил Дремов и привычно занял очередь сразу в два окошка. Сегодня еще нужно поспеть к 16 часам на кафедру.
– Ну и что вы прыгаете? – строго спросила его высокая блондинка лет 35 – и. – Где вы вообще стоите?
Она посмотрела на него равнодушным оценивающим взглядом, как смотрят на витрину в супермаркете.
– Женщина, не беспокойтесь, – добродушно улыбнулся Дремов. – Я не ухожу из очереди.
– Какая я вам женщина? Тоже мне, доктор-гинеколог нашелся. Для вас я – ДАМА. Понаехали сюда, деревня…
Дремов мог не относить к себе фразу "понаехали", но ругательная форма слова "деревня", его явно задела.
– Простите, может я и неправ, – он почувствовал, что его обращение прозвучало как-то привычно по-советски. – Но деревня-то здесь причем? Она всех нас хлебом кормит…
– Как же, накормили уже, – усмехнулась она, и презрительно бросила: – БЫДЛО!
Очередь дернулась, словно под ударом хлыста, охнула и неодобрительно загудела. Первой решительно отреагировала пенсионерка в вязаной шапочке, похожей на солдатский шлем.
– Какая же вы после этого дама? Да вы просто хамка, сударыня, стыдно!
– Вы меня оскорбили, – возмутилась блондинка. – Я никого конкретно не называла.
– А я именно вам это говорю и могу повторить еще раз. – Вы хоть знаете, что означает это слово?
Не ожидая ответа, старушка, победно сверкнув толстыми стеклами очков, продолжила дальше.
– Это слово, примененное сейчас вами в ругательной форме, польского происхождения и означает рабочий скот. Так раньше помещики презрительно называли своих бессловесных и покорных крестьян. Уверяю, что по части всех нас вы очень сильно ошибаетесь.
Блондинка зябко повела плечами и подняла на лице шарф до самых глаз, словно отгораживаясь от осуждения. В ее взгляде читалось упрямое непонимание и холодное презрение к окружающим.
Через час Дремов облегченно вышел на улицу. Сыпал мелкий снежок, и это как-то скрашивало мокрую серость и грязь. Улица дышала тихой ненавистью пешеходов к несущемуся без руля и ветрил транспорту и водителей к лезущим под колеса вездесущим пешеходам. У входа в метро "Комендантский проспект" сумрачная толпа стиснула его со всех сторон и понесла вниз. Он не сопротивлялся и плыл в этом потоке таких же, как он, хмурых пассажиров. Дремов и в жизни никогда особенно не выделялся, предпочитая плыть по течению. Он не был по своей природе бойцом и старательно избегал конфликтов.
Настроение у Дремова было скверное. Он сегодня в очередной раз смолчал и теперь думал о том, как поскорее забыть эту неприятную историю. Но слово "быдло" словно засело в нем – видно, задело. Стоя на эскалаторе, он невольно косился на свои стоптанные ботинки, которые носил уже четвертый год. Неожиданно воротничок сорочки сдавил ему горло под галстуком, а рукава старенького дождевика показались предательски короткими. Да, у него маленькая зарплата! Но и его многие коллеги тоже не получают больше. Зато он любит свою работу. Вот уже 18-й год он читает лекции студентам и делает это хорошо. Только выходит, что умение учить уже не самое главное. Даже министр образования Дмитрий Ливанов говорит, что критерием успешности является уровень твоей зарплаты… Или мы его не так поняли? Но тогда за чертой успешности останется большая часть сотрудников института. Что уж тут говорить о его родственниках из Вышнего Волочка? Опять это "быдло" привязалось: не такое оно старое, пахнущее нафталином… Нет, это не только те, кто одевается на рынке, не имеет мобильника, не пробовал Chateau Petrus 1997 года. Так за "быдло" можно всю Россию посчитать. Правда, так тоже некоторые думают… Это не лексикон, а целая система ценностей, холопская психология. Будет лукавством сказать, что в нем нет ничего от этого. Есть, конечно, тоже грешен… Пожалуй, это понятие совсем не соотносится с годовым доходом и интеллектом. Здесь у многих очевидная ошибка. Скорее, речь идет об отрицании личности во всех ее проявлениях, о достоинстве. Это неумение жить в условиях свободы, когда тебе становится страшно потерять хозяина и взять ответственность на себя.
Есть над чем подумать. Рука привычно набрасывает схему: личность, свобода, достоинство, собственность… Что-то пока не складывалось у него в привычную стройную систему…
Вечером Дремов заглянул к соседке Леночке за подсолнечным маслом и как-то незаметно для самого себя остался там ужинать. Как всегда, за столом Дремов был многословен и самокритичен. Леночка внимательно слушала и смотрела на него своими умными грустными глазами.
– Хороший ты и умный мужик, Дремов, но "совок". И за что тебя студентки любят? Ты же динозавр, птеродактиль… Как можно сегодня жить с такими мыслями в голове? Мне часто кажется, что ты из своих принципов выстроил себе целый дом, но крыша в нем давно течет. Живи проще. Знаешь, ведь и моя бухгалтерия тоже не слишком кормит. Зато какое отношение директора, ведь на мне вся отчетность и финансовые проверки. Я свою работу тоже люблю. Правильно говорят, что бухгалтерия это не профессия и не ориентация, а тяжелая форма умственной патологии, которую можно с успехом использовать в хозяйственной деятельности. Кстати, "о понаехавших"… Это очень спорное суждение. Как-то на корпоративном вечере по случаю юбилея нашей фирмы-вышел спор, кто же из нас "больше питерский". Есть такая фишка. Все принялись считать свои родословные до третьего и четвертого колена. Так вышел конфуз: наш генеральный директор, начальники отделов – все приезжие. Почему? Они больше мотивированы, им всегда больше нужно…
К утру за окном выпал снег. Мир снова стал белым и светлым. Дремов улыбнулся. Ему вдруг показалось, что теперь многое в жизни можно начать заново, с чистого листа.
Золотая рыбка
Сегодня отложил все дела и махнул на птичий рынок. Такой рынок, пожалуй, найдется в каждом городе. В Питере – это, конечно, Полюстровский. Был он раньше Кондратьевским, но для всех так и остался навсегда "Кондрашкой" или "Птичкой"…
Трясусь на автобусе 33-го маршрута по Белоостровской улице. Это вам не Невский проспект, здесь автобусы из нашего прошлого века. Не всех берут с собой в 21-й век. Вот и остановка "Абразивный завод Ильич". Безмолвные серые стены корпусов, почти кладбищенская тишина… Бывает и так… Завода давно нет – его тоже не взяли в наше светлое будущее. Название осталось, но уже как память…
В автобус входят трое: молодая мама с дочкой пяти лет и их бабушка… У ребенка неподвижное, упрямое лицо и надутые круглые щеки. Первой этого не выдерживает мама, длинноногая крашеная блондинка в узких джинсах…
– Сделай нормальное лицо, а не то отдам тебя твоему папаше.
Ребенок хмурится еще больше и крутит маленьким пальчиком у своего виска. В ответ мама делает то же самое и строго дергает дочку за куртку. Они становятся очень похожими, мама и дочь…
– Ха, нужна ты ему, блин…
Блондинка запросто делится со мной впечатлениями о трудностях воспитания ребенка. Одной тяжело крутиться, никаких сил не хватит…
– Откуда столько злости в детях… Вчера дочка снова подралась в садике, залепила жвачку в волосы подружке. Пришлось объясняться с родителями и воспитательницей. И еще, ребенок не хочет разговаривать, молчит и все…
– Ты чего молчишь? – снова обращается она к дочери. -
Что ты должна делать, ну?
– Я должна хорошо себя вести и разговаривать, мамочка, – заученно и тихо шепчет ребенок.
Для своего возраста она, действительно, говорит очень плохо, похоже, отстает в своем развитии. Проблемы со школой – это перспектива ее ближайшего будущего…
– Если будешь себя хорошо вести, я куплю тебе сегодня золотую рыбку, – говорит мама.
У ребенка впервые оттаивает и оживает лицо…
– Правда, мама, самую настоящую золотую рыбку? Я буду, буду… Только не отдавай меня папе. Я тебя с бабушкой люблю…
Бабушка отворачивается в окно, у нее наворачиваются слезы…
Молодая мама, кажется, не замечает этого. А может, просто привыкла к этому. Она смеется…
– Вот бы иметь настоящую золотую рыбку, чтоб желания исполняла. Я бы здесь тогда не сидела…
– Да ты всю жизнь свою рыбку золотую ждешь, Маша. Бабий век короток, – не выдерживает бабушка.
– Отстань, мама! Опять ты начинаешь свою песню! Сколько же можно…
Мы едем по Полюстровскому проспекту. За окном неэстетичная промышленная зона с редкими вкраплениями автосалонов в стиле хай-тек. Остановившиеся еще в лихие 90-е годы предприятия постепенно переоборудуются под бизнес-центры. Радует глаз полюбившийся когда-то многим из нас русский авангард промышленных застроек прошлого столетия. Во всем этом и сегодня чувствуется какая-то романтика ушедшего времени…
Чугунная улица… Фасады домов покрыты толстым слоем копоти прежних времен так, что их желтого солнечного цвета уже не разглядеть. Начинается сталинская застройка конца 30-х годов, площадь Калинина с памятником всесоюзному старосте и развлекательным комплексом "Гигант-Холл".
Мы вместе идем на птичий рынок. Он не только птичий, но еще вещевой и продовольственный. Совсем по-деревенски кричат горластые петухи и суетятся куры. Сразу сбавили ход, смотреть на все это интересно. Продвигаемся через бурлящую человеческую реку и заходим в полумрак аквариумного двора. В этом пестром, переливчатом и сочном царстве красок легко заблудиться. За стеклами аквариумов в огнях радужной подсветки мерцает вода, поднимается пузырьками воздух. Среди них плывут таинственные акульи барбусы, голубые дискусы, жемчужные гурами, леопардовые данио и горбатые скалярии. Стайками резвятся светящиеся неоны и симпатичные усатые сомики. Это сказка и сладкий обман для непосвященных, надежный рынок у предприимчивых людей. Вот и золотые рыбки. Помогаю своим новым знакомым выбрать пучеглазую вуалехвостку. У нее округлое тело с отливающей золотом чешуей и шлейф из спадающих прозрачных плавников. Она важно шевелит жабрами и бесконечно глотает воду. Девочка благодарно сжимает мою руку и почему-то доверчиво не хочет ее отпускать. Золотая рыбка, помещенная в пластиковый пакет, скоро поглощает все ее внимание.
– А ей не будет скучно одной?
– Нет, теперь у нее будешь ты…
– Да, я буду любить ее. Она ведь тоже всегда молчит?
– Она не умеет говорить, но все видит и понимает. А еще золотые рыбки долго живут, и ты теперь будешь расти вместе с ней…
Купили вместе и маленький круглый аквариум, прощаемся. Ребенок еще долго оглядывается назад, отвлекаясь на наставления своей матери.
Теперь быстро делаю свои покупки и попутно общаюсь со знакомыми продавцами. Многие из них здесь стоят десятилетиями. Это большая часть их жизни.
Прохожу по всем рядам. Здесь много разной живности. Есть и экзотические экземпляры: террариумные вараны, ящерицы, змеи и крокодильчики. Бойкие торговцы предлагают свой товар, дают советы и рекомендации по содержанию. В декабре, под Новый год, здесь, в ангаре, случился большой пожар. Под своей тяжестью рухнула кровля, и тогда сгорело много птиц и рептилий.
Меня тянет к чему-то более знакомому, собакам и кошкам. Они здесь тоже совершенно необыкновенные. Со своею национальностью и придуманными на продажу родословными, как люди. Вот они… Ушастые и лобастые, игривые и веселые, тусклые и безразличные. Стоят, сидят или спят в импортных выставочных манежах и неудобных самодельных вольерах. Часто очень долго, месяцами ждут своих новых хозяев. Их такой жизни не позавидуешь…
Британцы, немцы, норвежцы… Серого волчьего окраса, молчаливый и могучий аляскинский маламут. Подвижные пятнистые долматины… Их изображения находили даже в раскопах древней Греции… Добродушные, лопоухие спаниели и длинные хитрющие таксы. Северные работяги лайки, всех видов и окраса. Преданные друзья человека лобрадо-ры, злые, недоверчивые кавказские овчарки и мохнатые тибетские терьеры. В роскошном будуаре спокойно дремлют шотландские вислоухие котята. Рядом посетителям предлагают британских плюшевых котят. Отдают и даром, в хорошие руки их беспородных расплодившихся собратьев. Пока малы и беспомощны – все они одинаково симпатичны, как любые дети…
За собачьими вольерами продают меха. Здесь это неизменная вотчина кавказских народов. Ряды норковых шапок и горы черно-бурых лисьих воротников. Рядом висит огромная седая медвежья шкура с клыкастой головой и лапами. Когти на них больше моих пальцев…
Обращаюсь к пожилой женщине. Она сидит рядом и вяжет шерстяные носки. Покупателей здесь нет, не сезон.
– Сколько стоит эта шкура?
– 135 тысяч…
Всего-то, и можно стать обладателем такого роскошного охотничьего трофея. Не убить самому, а купить и бросить к ногам любимой женщины. Так сейчас тоже делают, даже дешевле для здоровья обходится…
– Малхаз, тут твою шкуру спрашивают, – зовет хозяина скучающая торговка.
Появляется бородатый, ладно скроенный кавказец невысокого роста. Настоящий джигит, походка мягкая, кошачья. Он снисходительно улыбается.
– Ты глупая женщина, Фатима! Еще не родился на свете человек, который может купить мою шкуру… Я продаю шкуру медведя, есть шкуры волка и лисицы.
Теперь он поворачивается ко мне всем корпусом, и уйти от него сразу уже невозможно. Малхаз разворачивает и нахваливает свой товар, умело встряхивает шкурки и дует на серебристый длинный мех. Щелкает языком, его темные выпуклые глаза алчно вспыхивают.
– Хороший товар, брат! Выбирай, тебе дешево отдам…
Благодарю хозяина и иду прочь. Начинает накрапывать дождь. Осторожно заглядываю в свою сумку. В надутом пластиковом пакете деловито плывут полосатые скалярии, вечные черно-белые спутники моей жизни.
В золотую рыбку я никогда не верил…
Игра
Виктор посмотрел на свои карманные часы. Часы были памятные, подарочные. С надписью на крышке: ему, инженеру-испытателю от начальника космодрома по случаю увольнения со службы. Он даже шутил потом, что по этим часам время и летосчисление идет не от Рождества Христова, а от начала космической эры. Сегодня он их сам завел по случаю. Часы показывали без четверти десять вечера.
Покосившись на Катю, свою жену, он не торопясь открыл бар и, не доставая бутылки, тихонько налил себе стопку водки. Тарелка с горячей толченой картофелиной и соленым огурчиком уже стояла в полной готовности. Казалось, что Катя совершенно погрузилась в социальные сети у монитора и ничего не видит. Однако, едва Виктор потянулся к стопке, волнительно сделав при этом глотательное движение, как она тут же отреагировала на его действия.
– Чего ты прячешься, как мальчишка-проказник. Не удивишь, что я тебя не знаю или не с мужиком живу?
– А так вкуснее, когда ты этого не замечаешь, – отшутился он. – Молодость свою вспомнил.
– Да, вы на космодроме все нормы по выпивке выполнили на всю оставшуюся жизнь. Лучше что-нибудь другое из прошлого вспомни.
Она задумалась о чем-то своем на мгновение и присела с ним рядом. Смотреть – не всегда значит видеть.
– Налей и мне, только самую капельку. Как когда-то.
Она улыбнулась. Это "когда-то" случалось в их молодости. Тогда найти даже самое простое вино в их гарнизоне было очень трудно.
Виктору почему-то окончательно расхотелось выпить. Однако стопка уже налита. Он печально вздохнул, выпил ее и закусил без всякого удовольствия. Ему стало грустно.
Плохо, когда такие маленькие удовольствия уходят из жизни. Вот и они с Катей так живут. Скука, все давно делается по обязанности или привычке. Она все чаще чувствует себя дома уставшей или "никакой": "Я после работы, как пустой пожарный шланг или овощ". Какая уж, здесь может быть любовь? Живем вроде вместе и, одновременно каждый сам по себе. Да, раньше Катя была совсем другой. Может, им стоит как-то встряхнуть это застоявшееся бытовое болото?
Ему вспомнились их первая встреча с Катей. Она была тогда светловолосой красавицей, студенткой третьего курса Ленинградского политехнического института. Мечтала о театре и с увлечением занималась в театральной студии. На городских новогодних елках ей традиционно отводили роль Снегурочки. На одном из таких вечеров они и познакомились. Больше никогда не расставались. Шли годы. Кате уже не предлагали роль Снегурочки, теперь она все чаще становилась на детских утренниках Бабой Ягой.
Виктор решил сыграть с Катей самый главный спектакль в их жизни. На следующий день он позвонил ей на работу и назначил свидание на мосту у Казанского собора в шесть вечера. Пусть все будет как тогда, двадцать шесть лет назад в дни их первых встреч. Катя охотно приняла эту игру. Кто знает, может быть, это действительно что-то изменит в их отношениях?
Они снова брели вдоль канала и так же, как прежде зашли в кафе "Щелкунчик" на улице Союза Печатников. Он купил ей в киоске цветы, красные розы. Тогда старушки продавали их просто на улице, возле моста. Виктор держал Катю за руку, осторожно и не очень ловко поцеловал в щеку. Потом он набрался смелости и пригласил ее к себе домой. Они зашли в лифт и долго целовались, пока он полз на предпоследний восьмой этаж. Теперь они оба стояли у окна, и он положил ей руки на плечи. Виктор тогда показывал ей панораму города. Только теперь соседние бетонные коробки новостроек давно закрыли вид на Финский залив вместе с островом Котлин. Не видно теперь и Исаакиевского собора. Они оба даже не заметили, когда все это произошло. Он осторожно поцеловал ее в шею возле самого уха. Она вздрогнула, но не оттолкнула его. Виктор в тот момент понял, что все у них будет в этот вечер, все произойдет.
– Ты тогда сделал мне предложение, – сказала Катя. – Ты помнишь, что было потом?
Виктор посмотрел на ее погрузневшую фигуру и печально опущенные плечи. Память почему-то отказывала ему в этом.
– Ну, пожалуйста, вспомни. Это очень важно для меня…
Он ничего больше не мог вспомнить и снова начинал целовать ее. Ему уже хотелось близости, эмоции переполняли его.
– Нет, Витя! Это было не так. Ты еще не сказал мне самого главного и не лапал меня так быстро. Вспомни… Ладно, я сама скажу тебе. Ты взял меня на руки и закружил по комнате. Потом очень уверенно заявил, что больше никуда и никогда не отпустишь. Потому что любишь меня.
Виктор помнил об этом, он совсем не забыл. Просто не был уверен, что теперь сможет сделать это. Он все же подхватил Катю на руки и сделал несколько неуверенных шагов в сторону дивана, потом быстро опустил ее. Его сердце гипертоника бешено заколотилось.
– С тобой все хорошо? – спросила Катя и нежно погладила его по лысеющей голове.
– Конечно, со мной все в порядке, – бодрым голосом ответил Виктор.
Теперь все и всегда будет по-другому. Он снова обрел в себе нужную уверенность.
– Иди ко мне, – прошептала Катя и откинулась на подушку.
Они долго и медленно целовались. Их объятья становились все крепче, а движения сливались в едином порыве.
…Потом они оба долго и молча смотрели в окно на крышу соседнего дома, где реклама "Согаз" весело подмигивала им голубым пламенем всеобщей газификации страны. В это время что-то произошло с ними, но они сами еще не понимали этого.
– Послушай, Витя! – сказала Катя, нежно прижимаясь к нему. – Мне давно не было так хорошо с тобой. С того самого памятного дня 28 сентября 1986 года.
Виктор только улыбнулся ей в ответ. Он тоже сейчас об этом подумал. Они снова были вместе.
Все забудется…
Старый трамвай тормозит на каждом рельсовом стыке, а на кривом участке и вовсе, сыпет фейерверком искр из-под бугеля. Водитель сердито чертыхается, наблюдая сверху как юркие легковые автомобили, беззастенчиво перекрывают ему трамвайную колею.
Сегодня моя дорога к Черной речке не обещает быть короткой. Скучая, оглядываю едущих рядом пассажиров. У Елагина острова в трамвайный вагон входит молодая женщина с детьми. У нее они оба парни, цепляются друг к другу, словно молодые задиристые петушки. Активнее тот, что немного постарше, лет девяти с узкими злыми глазами. Кажется, его младшенький брат с ним чем-то сегодня не поделился. Изводить его доставляет ему заметное удовольствие. Мать не успевает разводить их по разным углам, только место в трамвае для этого не самое удобное. Нервы у нее, как натянутые струны, уже на пределе. Соседние пассажиры начинают ворчать и недовольно оглядываются.
– Дима, оставь Сашеньку в покое. Ты же старше и должен понимать, что так делать не хорошо, – говорит с упреком женщина.
Диме не нравятся такое замечание. Он легко переключается на свою мать.
– Мам, а ты куда ходила вчера вечером?
– На Испытателей ездила, оплатить счет в Петроэлек-тросбыт. Слушай, чего я перед тобой должна отчитываться?
– А наш папа говорит, что ты…
– Замолчи, что же ты такое говоришь? – глаза его матери быстро наполняются слезами.
Она испуганно оглядывается по сторонам. Пассажиры по большей части всего этого не замечают или намеренно делают безразличный вид. У каждого есть свои заботы. Другие, напротив, откровенно смеются над всем этим. Маленькая опрятная старушка, на переднем сидении внимательно выслушав весь этот разговор, неодобрительно покачивает головой. Теперь она живо обсуждает эту тему со своей соседкой. У них в жизни все было по-другому…
Дима улыбается с видом победителя и через некоторое время снова начинает потихоньку отвешивать щелчки своему младшему брату. Больше замечаний ему уже никто не делает. Его братишка краснеет и терпит. Он, молча, водит пальчиком по оконному стеклу, где быстро растекаются струйки начавшегося дождя. Осенний дождь скоро смоет грязные следы и все забудется.
В ожидании праздника
Все же удивительное место – Невский проспект. Здесь у Дымова неизменно возникает ощущение вечного праздника. Он сворачивает под арку на Малой Конюшенной и звонит в дверь парадной. Открыли быстро, похоже, гостей здесь давно ждали. Старенький лифт, дребезжа и качаясь, медленно везет его по стеклянному жерлу с наружной стороны здания. Во все щели проникает солнечный свет, и от подъема возникает ощущение крыльев за спиной.
Лифт останавливается где-то под самой крышей, в гостях у ласточек. Здесь находится арт-кафе, в котором сегодня состоится концерт авторской песни Саши П. Дымова на входе с улыбкой встречает коротко стриженая девушка-администратор и приглашает в бар.
Низкие кресла с подушками, тонконогие металлические стулья и столики. В баре плывет дым сигарет Dunhill и Virginia, посетители не торопясь потягивают коньяк из пузатых бокалов.
Дымов спросил зеленого чая без сахара и присел за свободный столик. Принялся набрасывать в блокноте новую статью. Он начинающий автор, публицист, и уверен, что для этой работы должен использовать каждую свободную минуту. За свою короткую творческую биографию Дымов уже успел отметиться публикациями в нескольких известных журналах, получивших одобрение самого… В общем, имя этого маститого писателя хорошо известно нашему просвещенному читателю…
Сюда Дымов пришел скорее для деловой встречи. А еще он, как всегда, ожидал звонка от близкого ему человека, Лизы. Их жизнь давно превратилась в сплошное ожидание, прерываемое цепочкой коротких встреч. Так все сложилось у них, и уже никто в этом не был виноват. Поэтому каждая новая встреча проходила у них как последняя, словно в омут головой… Что делать? Влюбленность всегда служит стимулом в жизни или означает ее полный крах…
Рядом за столиками сидели две компании молодых людей. Похоже, все они хорошо знакомы. В их манерах сквозила изысканная неторопливость и лень. Все при встрече нежно и дружески целовались, отвешивали друг другу шутливые комплименты. Скоро Дымов почувствовал на себе пристальный взгляд какой-то брюнетки с хорошо уложенным беспорядком в прическе и длинным тату на бледном плече.
Появился пожилой господин в очках. Грива его седых редеющих волос аккуратно убрана сзади в длинный хвостик. Он был чем-то похож на рок-музыканта первой волны.
– Всем привет!
– Андрей Петрович, дорогой, здравствуйте. Давно ждем…
Снова все обнимаются и целуются.
Вошел стриженный наголо человек лет сорока в кожаной куртке. Он тоже всем кланялся и заказал себе бокал светлого пива. Его представили как Александра Шаповалова, известного питерского литератора.
В баре обсуждали все. Модный пирсинг, длину платья на этот сезон и необходимость кальяна для хорошей компании.
– Кальян – это же процесс. Сел и действительно расслабился на 20–30 минут, а то и на час-полтора…
Наконец появился и сам Саша П. Он принялся подписывать всем желающим диски с записью своего нового альбома. О том, что концерт должен был давно начаться здесь, почему-то никто не вспоминал.
Кто-то приглашал присутствующих придти 16 мая в "Манхэттен". Для непосвященных – он на Фонтанке, и там тоже будет интересно. Это старейший клуб в Питере. Там уже отметились своим присутствием Леонид Федоров, Андрей Макаревич, "Разные люди", "Смысловые галлюцинации" и многие другие.
Потом какой-то молодой человек брутальной внешности принялся рассказывать всем о тонкой организации своей души.
В какой-то момент Дымову стало бесконечно скучно, и он начал понимать, что никакой статьи о концерте здесь сегодня не напишет. И вообще. Публикацией на эту тему никого не удивишь, ведь ежедневно в Питере проходит столько концертов и сольных выступлений музыкантов, сколько в другом городе средней руки не проходит и за целый год.
Он снова начал думать о Лизе. Ожидание… Оно постепенно превращает тебя в сжатую пружину. Чем дольше ожидание, тем сильнее ее напряжение…
Дымова спас звонок.
– Сергей, здравствуй! Ты где сейчас?
Это была Соня Лоран. Она будто и не слишком помнила, что сама назначила здесь ему эту встречу…
Соня – филолог и преподавала в университете. Еще работала в редакции студенческого журнала и занималась с отдельными авторами. Дымов мог стать одним из них, и это было их первой встречей. Сегодня его рукопись попадала в надежные и опытные руки.
Они изменили планы и решили встретиться через полчаса "у коней", на Невском проспекте. Это обозначало место у Аничкова моста на Фонтанке. Спустя некоторое время Дымов занял удобную наблюдательную позицию под одной из четырех бронзовых групп Петра Клодта, отражавших укрощение строптивых коней.
Соню он узнал сразу, хотя до этого видел только на фото. Просто, она немного отличалась от всех ее окружающих. Соня именно отличалась от большинства, а не стремилась чем-то выделиться. В этом было что-то внутреннее, какой-то особый шарм, что ли. Настоящая петербурженка…
С некоторого времени Дымов научился почти безошибочно определять таких петербурженок. Для него это был особый стиль, эстетика и вкус жизни, сочетавшиеся с высокой образованностью и интеллектом. По большей части эти женщины оказывались вечными трудоголиками. Правда, женщин, сочетающих одновременно все эти достойные качества, во круг него в последнее становилось все меньше.
Соня оказалась невысокой, стройной блондинкой с удивительно мягкими и женственными манерами. Особенно хороши были улыбка и глаза. Волосы у нее непременно путались встречным весенним ветром, и она часто поправляла их рукой. Они поздоровались и пошли вместе.
Позднее Дымов вспоминал, что уже тогда у него появилось ощущение соприкосновения с чем-то необычайно хрупким. К таким женщинам нужно было относиться предельно деликатно.
Возраст Сони определить трудно. Пожалуй, Дымов и не стремился этого делать. Для таких женщин он останавливается или не существует. Непременный фитнесс, салоны и строгая диета сделали свое дело.
За неторопливым разговором они прогулялись вдоль Летнего сада. Багровеющее закатом небо с перистыми облаками было бесконечно высоким. Листва на деревьях еще только пробивалась крохотными ноготками и от этого казалась, что все они окружены нежной зеленоватой дымкой. Особенно трогательно это выглядело рядом со спящими, морщинистыми гигантами, встречающих свою весну уже в третьем столетии. Весна волновала и пробуждала скрытые чувства и желания. Подобно этому древесному соку они тоже устремлялись куда-то вверх, добавляя потаенного блеска в глазах, улыбок и яркого цвета в одежде праздно гуляющих пешеходов.
Оказалось, что Соня хорошо знала исполнителя авторской песни Сашу П. и считала его интересным, заслуживающим внимания. У него были прекрасные, глубокие поэтические тексты песен.
У цирка Чинизелли они свернули на Караванную улицу и зашли в грузинское кафе. Типичный питерский полуподвал с маленькими столиками у окон. Играла грустная мелодия. Это звучал дудук – такая восточная дудочка с девятью отверстиями. Кажется, она просто создана человеком, чтобы можно было петь о любви или думать о ней…
Бесконечное ожидание, поиск и устройство встреч с Лизой порой просто изводили Дымова. Стоило ему только прикрыть глаза, как он сразу начинал опять ее видеть и чувствовать рядом…
Дымов и Соня Лоран сели за столик и за полчаса обсудили все детали предстоящей работы над рукописью его будущей книги. Дальше нескучный разговор интересных друг другу людей. Он проводил Соню домой на набережную Фонтанки. Остановились у чугунных ворот Шереметьевского дворца. Соня жила здесь рядом. Это был дом, принадлежавший ранее известному богачу и меценату Григорию Кушелеву. Пожалуй, еще больше он был известен по самому петербургскому роману Михаила Лермонтова "Княгиня Литовская", как дом Печорина.
Дымов тогда подумал: "Как же должны чувствовать себя живущие в этом доме сегодня люди, неужели у них может быть самая обыкновенная жизнь?" Он поцеловал Соне ее холодные пальцы и откланялся.
Дымов шел по ночному Невскому проспекту. Среди призывных сверкающих бегущих огней неоновой рекламы всеобщий праздник разгорался еще больше. На Малой Садовой у фонтана-каскада "Вращающийся шар" танцевали три девушки с факелами, звучала музыка. Фонтан с гранитным шаром еще спал, но все это смотрелось очень здорово. Девушка в легком реверансе, со шляпой в руке пригласила зрителей поддержать юных артистов небольшим финансовым взносом. Дымов кинул свою монету, улыбнулся и пошел прочь. Он всегда чувствовал себя чужим на таких праздниках.
– Хорошо бы сейчас превратиться в Демона, – говорил себе Дымов. – Подняться над всем этим гордым прахом земли, с его дворцами и мостами, водной гладью Финского залива и улететь к Лизе…
Ожидание… Теперь уже при каждой новой встрече они начинали думать о скором расставании и оба тихо ненавидели тикающие рядом часы. В их последнюю встречу у Лизы глаза наполнились слезами и задрожали губы.
Почему же они, два умных и любящих человека, должны воровать свое счастье и прятаться? Разве виноваты, что у каждого уже есть семья, что живут в разных городах? Теперь Лиза опять будет уверять его, что это была их последняя встреча…
Как же сложно и мучительно все у них получается… Такая любовь совсем не обещала им счастья. Странное это чувство, любовь…
Дымов совсем не к месту вспомнил случай из далекого детства, который сильно потряс его. Их соседом в маленьком кубанском городке тогда был водитель дальнобойщик. В рейсах он пропадал неделями, а потом приезжал домой, пил и непременно бил свою молодую жену Дашку. Соседи слушали все это спокойно и не вмешивались. Все же развлечение какое-то, да и дело житейское…
Обычно, не выдержав побоев, Дашка с криком выбегала во двор. Муж догонял ее, валил на землю и продолжал бить. К слову говоря, удары свои он всегда наносил очень расчетливо. Обладая большой физической силой, он не разу не сломал ей ребер, не попортил лица и вообще не оставлял видимых следов. Нельзя же в хозяйстве свою вещь изломать… Так иной мужик поучал свою собаку, чтобы послушной была или злой. При этом он так сквернословил, что казалось, просто сыпал нечистотами и все вокруг пачкал.
Блузка на Дашке в тот раз лопнула, обнажив что-то запретное белое на груди. Она все еще пыталась уползти и спрятаться, виляла телом под ударами, а потом просто вцепилась руками в их плетень. Маленький Дымов видел совсем рядом ее расширенные от боли глаза и не мог отвернуться, будто пригвоздило его к этому месту. Дашка, кажется, уже совсем не ничего чувствовала и только прохрипела ему, семилетнему мальчишке: "Уходи отсюда, пожалуйста, не смотри…"
Муж ее плюнул на землю, бросил ремень и ушел в дом. Сережку Дымова тогда со двора силой увела мать. Потом его отец о чем-то долго разговаривал с соседом у забора. Он тогда услышал и понял только одно брошенное ими слово: "Сука…"
Через пару дней Дашка, вся бледная, привела своего мужа из пивной совершенно пьяного, с разбитой головой. Муж плакал, а она мыла и перевязывала его, непутевого. При этом причитала над ним и успокаивала, как маленького. Всего этого Сережка понять не мог и люто возненавидел соседа. Часами он думал, как сможет ему когда-нибудь отомстить.
Как-то, спустя время, Сережка увидел Дашку на берегу моря. Купаться она пришла туда рано утром. Да еще и место выбрала подальше от всех, за самой скалой. Сережка незаметно увязался за ней и стал смотреть. Даша разделась и пошла в воду. Вся она была какая-то беспомощная, белая и мягкая, с темными следами побоев по всему телу. Дашка пугливо оглянулась и сразу заметила его. Позвав Сережку, она хитро улыбнулась и, притянув за уши, поцеловала его мокрым ртом прямо в губы.
– Хороший ты мальчик, добрый. Скажи, не будешь бить так свою жену, правда?
Сережка густо покраснел и замотал головой.
– Вот и славно. Тогда будет в твоей жизни праздник, – сказала она. – Все говорят, стерпится – слюбится, а где оно, счастье это…
Дымов отвлекся от воспоминаний и заметил, что уже давно едет в метро. Мимо него на эскалатор прошла молодая пара. Было несколько странно, что юноша почти нес девушку на руках. Впрочем, чему можно сейчас удивляться? Дымов невольно залюбовался ими. Красивая пара. У этого парня силы хватало на двоих…
Лица у них тоже были замечательными. Правда, у девушки чувствовалось в лице какое-то странное напряжение, усилие. Такая жесткость часто была заметна у спортсменов, которым приходилось включать силу воли и что-то преодолевать. Взгляд Дымова скользнул вниз. То, что он потом увидел, потрясло, его словно ударило током. Эта красивая девушка была инвалидом с рождения и почти не могла передвигаться самостоятельно. Странно, но все эти обстоятельства совершенно не волновали их. Просто они были счастливы в этот момент. Похоже, молодые люди знали то, чего все окружающие их люди понимать не могли…
Юноша смотрел на нее с восторгом, а она отвечала ему влюбленным взглядом…
Уже потом, сидя в "тэшке", Дымов принялся записывать в блокноте новые строки, свои впечатления об этой удивительной паре.
– Вот о чем писать нужно! – говорил он себе с волнением первооткрывателя. – Они-то могут быть счастливыми. Почему же этого не могут многие другие, такие сильные, здоровые и успешные?
Вечером ему позвонила Лиза. В мае ожидалась ее командировка в Петербург, работа в Пушкинском Доме в Рукописном отделе. Это означало, что они будут вместе. Целый месяц…
Дымов и Лиза опять строили планы. Им казалось, что в их жизни тоже начинается праздник…
Размышления о празднике
Иногда мне кажется, что я уже очень долго живу. Слишком многое произошло в моей стране за последние десятилетия. Однажды я лег спать в одной стране, а потом проснулся уже в совсем другой. Так было после августа 1991 года. Мировая история набирала свой ход, словно скорый поезд после вынужденной длительной остановки. Рушились разделительные стены, с политической карты исчезали одни страны и появлялись другие. Потом стало уже совсем горячо от непрерывных войн и военных конфликтов. Налицо были все признаки нарушенного равновесия.
Обо всем этом я подумал, когда вышел на станции Адмиралтейская 9 мая. Теперь у меня было ощущение, что с человеческих лиц сошла короста будничного безразличия. Так было много счастливых лиц и улыбок. Оказывается, что в этой непростой жизни нас еще что-то может объединять как нацию и сограждан. Это наше общее отношение к Дню Великой Победы. По крайней мере, так считает подавляющее большинство населения страны. А еще многие петербуржцы помнят прежнее название своего города – Ленинград, связанного в их памяти прежде всего со страшной блокадной страницей его героической истории.
Нас всегда объединяла общая радость. Горе тоже объединяло, потому что его делили на всех и даже становились от этого сильнее. Пусть об этом все помнят.
Когда-то, после похорон отца-фронтовика, мне приснился странный сон. Вроде сидим мы с ним за одним столом, разговариваем о жизни. Поднимаю я стакан, чтобы помянуть его, а он без дна. Так отец рассмеялся и говорит мне, что за все горе на Руси не выпить. Это за радость можно, ее всегда меньше у каждого было. За то с ним тогда и выпили вместе, за этим поминальным столом…
На улицах было много людей. Пройти в центре города вообще почти невозможно. По Невскому проспекту к Дворцовой площади медленно двигались колонны людей с флагами и транспарантами. Кто-то в толпе начал скандировать: "Россия, Россия"… Потом этот лозунг подхватили все окружающие…
На Дворцовую площадь я прошел по самому краю, иначе здесь не пройти. У Эрмитажа стояла военная техника времен войны, разворачивались исторические реконструкции. Многие сюда пришли с портретами своих родственников, участников Великой Отечественной войны и тружеников тыла. Такая акция сейчас называется "Бессмертный полк". Дело полезное, ведь живых участников осталось очень мало. Получается, что теперь все они снова здесь, с нами, и мы чувствуем свою сопричастность к этому военному времени.
Эти портреты-фотографии показались мне частицами гигантской человеческой истории, которая здесь, на Дворцовой площади, вновь соединялась. В шесть часов вечера после войны, как встреча однополчан, как назначенное свидание любящих друг друга сердец. Ее просто когда-то отложили до этого мирного времени…
У молоденькой девушки на красном шарике написаны слова, ставшие уже привычными: "Патриот Великого Отечества". Сегодня этим никого не удивить и многие себя таковыми считают. А еще недавно слово "патриот" было в нашей стране ругательным и подавалось как синоним национализма. Считалось хорошим тоном ругать свою страну, армию и уничижительно отзываться о своих согражданах. Самое любопытное, что и тогда, и сейчас это часто проделывали одни и те же люди, облеченные властью и доверием людей.
Теперь произошел новый поворот в истории страны и нам потребовались другие учебники истории, не допускающие разрушения национального самосознания. Кажется, что наша страна вновь изменилась.
Сегодня наш президент выступает в роли государственника, собирателя земли русской, и уже только этим наверняка войдет в отечественную историю.
Нам уже сейчас многие завидуют в соседних странах, отмечая во Владимире Путине умную, яркую и уверенную в себе личность. Он признанный лидер нации, который твердой рукой держит штурвал нашего государства. Это внушает многим уверенность, рейтинг его неуклонно растет.
Правда, иногда возникает ощущение, что наш балтийский леопард одинок в этой борьбе. Слишком неясно обозначен орден его надежных оруженосцев и опора. Куда же окончательно пойдет наш корабль завтра, похоже, ведомо только ему одному.
Очень хотелось бы, чтобы нечаянно прозревшие матросы идущего корабля, не перестарались по своему обыкновению. Чтобы в стремлении угадать тайное желание и заслужить одобрительный взгляд своего капитана не превратили волну народного патриотизма в очередную кампанию или увесистую дубину, которой будут гвоздить по головам за любое инакомыслие среди деятелей культуры и не только. Так и до постановлений в журналах "Звезда" и "Ленинград" будет недалеко…
Хвалебных резолюций и одобрений по всей нашей стране сейчас звучит много. Но всегда ли нужно нам такое однообразное единомыслие и всеобщее одобрение? Критичность оценок часто не дает власти покрываться жирком самодовольства и заставляет работать над собой.
Вообще-то, само слово патриотизм явно не русского происхождения, как и другое известное нам слово – революция. LF PATRE – так французы именуют свое славное отечество. Они его так любят. Не скрою, что мне много ближе "Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам" Александра Пушкина. Даже спорное утверждение Николая
Некрасова, что жить на Руси хорошо именно пьяным. Потому сегодня так волнуют строки известного стихотворения Александра Блока о России: "Тебя жалеть я не умею и крест свой бережно несу"…
Многое мы уже проходили. Меня, например, как и многих других, долгое время учили быть атеистом, хотя где-то самых в недрах сознания всегда хотелось верить в некое бессмертие души или высший разум. Неверное, это передавалось нам вместе с кровью и чертами национального характера.
Спустя долгие десятилетия воинствующего атеизма неверующие в Господа чиновники принялись волевым методом активно насаждать нам религию.
Помню, как на представительное собрание командноинженерного состава космодрома Байконур пригласили священника и тот целых два часа, не отрываясь от текста, читал нам скучную лекцию по курсу богословия. Потом из помещения одного из магазинов в военном городке наскоро соорудили православный храм. Купола там не было, просто крест закрепили на крыше. Началось проведение религиозных служб в приспособленном для этого магазине. Об исполнении важного указания поспешили доложить на самый верх. Там это оценили и пошли еще дальше.
Перед запуском каждого космического корабля или аппарата священник обязательно освящал и кропил водой ракету на стартовом комплексе. Правда, после провала очередного запуска от этой практики решили отказаться. Офицеры инженеры-испытатели были атеистами поголовно, но всегда верили в свои особые приметы…
Потерянную веру найти или вернуть трудно. День Победы у нас тогда остался, хотя даже это далось людям непросто. Слишком много было желающих, чтобы мы потеряли свою память. История за это потом наказывает очень жестоко. Иногда целые народы. Тогда опять появляются Хатыни, а по погибшим звучит колокол…
Перед самым входом на площадь меня, как и многих других, останавливала и досматривала полиция. Это уже никого не удивляло – время сейчас такое. Опасались террористов в своей стране и за ее рубежом. Все понимали это, и никому не хотелось портить себе праздник. Пошел дальше по Миллионной улице мимо каменных мускулистых атлантов. Потом через Зимнюю канавку по мосту к переулку Мошкова. Там находилось тайм-кафе "Миракл", в котором состоялся концерт группы "Дорогая Венди". В общем-то, об этом слишком широко и не объявляли, просто выступление для друзей. Решили таким образом отметить наш общий праздник Победы.
Обстановка здесь была почти домашняя. Зрители за столиками пили чай, а под ногами играли дети. Все это никому не мешало. Александра и Ольга исполняли песни фронтовых лет. Самое интересное, что я знал их почти все на память. Такое было раньше время у нашего поколения: все пели эти песни. Пели их дома и на улице, для себя одного и для всей компании.
Подкупало еще и то, что они исполняли их так, как это делали раньше мы и наши родители, без современной аранжировки. Наверное, здесь было совсем не обязательно петь о самой войне. Скорее о людях на войне, о их чувствах, ожиданиях и надеждах. Война – она ведь не одной ненавистью дышит…
Конечно, Александра и Ольга исполнили известную песню "Эх, дороги"… на слова Льва Ошанина. Исполнили ее" на два голоса, без музыки. Они это хорошо умеют делать… А мне почему-то тогда вспомнился еще романс Елены Шашиной на стихи Михаила Лермонтова. Он их написал за несколько недель до своей трагической гибели в 1841 году: "Выхожу один я на дорогу"… Это тоже была самая настоящая солдатская песня, ведь без таких дорог не бывает настоящей фронтовой службы. С самых детских лет помнил об этом из книг и рассказов моих родителей…
Как всегда, Александра и Ольга во время концерта вели доверительный разговор со зрителями. Говорили об очень серьезных вещах, а иногда и о милых пустяках. Так ли это было важно? Главное, что все это получалось у них очень искренне. Оно шло от самого сердца, словно выливалось из души.
Зритель может простить очень многое исполнителю, но он сразу почувствует фальшь и тогда теряет всякий интерес к его выступлению.
Возможно, так и стоило любить свою Родину, Отечество. Без призывов, показных и красивых слов. Просто вот так, тратить для этого себя и свой талант. Тогда рождалось маленькое чудо и светлые чувства, появлялась надежда, что все это не будет забыто завтра и 27 миллионов наших сограждан совсем не напрасно погибли за этот светлый день.
Зрители тепло аплодировали, а я смотрел через окно на обычный старенький питерский двор-колодец. На его дне стояла белая иномарка, и в ее стеклах отражалось далекое небо, похожее на большую распластанную птицу.
Принялся рисовать этот двор себе в блокнот и подумал, что он никогда не будет выглядеть мрачным. Потому, что его когда-то выкрасили в этот светлый и теплый цвет. Есть у нас такая традиция в Питере: добавлять в краски солнце. Между прочим, каждый сегодня может это делать в своей жизни для себя и еще для самого близкого ему человека. Тогда все вокруг пойдет по-другому.
При входе на Дворцовую площадь людей больше не проверяли, разве кого-то иногда и выборочно. Просто сюда уже выплеснуло целое людское море, и его больше ничем не вычерпать, не выпить по малой капле…
Радио "ПИТЕР ФМ" в машине сообщило, что в нашем городе на завтра сохранится пасмурная, дождливая погода. В это время в вечернем небе громыхнул гром, потом еще и еще. Это были залпы победного салюта…
Великая Среда
Вот вы все говорите: не бывает… Да ведь в том-то и дело, что на все можно взглянуть поглубже. Напечатал я свой первый рассказ в литературно-художественном журнале "Невский проспект" и решил еще раз прогуляться по местам действия моих литературных героев на Смоленском кладбище. Сколько себя помню, здесь со мной часто происходит что-то любопытное, если не сказать больше.
По установившейся традиции направился сначала к часовне Ксении Петербургской, или как ее здесь величают местные, Ксенюшке. Сделал несколько набросков самой часовни, потом наиболее интересные группы прихожан нарисовал. Всегда получается выразительно, ведь у каждого здесь свое горе и просьбу о помощи нужно еще записать, передать Ксении, чтобы она услышала и обязательно исполнила.
Погуляв еще по кладбищу, вдоволь порисовав старинных надгробий уважаемых граждан Северной столицы из числа надворных советников, генералов и купцов первой гильдии с покосившимися крестами и ангелами с обломанными крыльями, я направился в церковь Смоленской иконы Божьей Матери.
Сняв шапку, поднялся по ступенькам в церковь. В храме полумрак, свечей горит много. Идет третий день Страстной недели и поэтому во время богослужения батюшка рассказывает о событиях Великой Среды и повторяет слова Иисуса, сказанные им его ученикам – двенадцати апостолам. "Вы знаете, что через два дня будет Пасха, и Сын Человеческий будет предан на распятие". Странно, но апостолы, будто не слышат этого страшного предостережения. Всем им хочется верить в лучшее.
Да, именно так. В такой момент тоже начинаю думать о своем, чтобы не случилось плохого с близким тебе человеком. Уж больно тревожно на душе в последнее время. Не отпускает…
Служба в храме ведется сразу в нескольких местах. Рядом со мною священник говорит о таинстве исповеди: "Таинство покаяния – это чудо Божие, которое Господь совершает своей душой. Один Бог имеет власть прощать грехи. И Господь наш Иисус Христос есть истинный Бог наш, Который имеет эту власть"…
Десятки людей крестятся, дружно кланяются и шепчут слова молитвы. По очереди подходят к иконе, целуют ее. Люди все прибывают и пребывают, свободного места в храме остается все меньше. Невольно поддаешься общему настроению. У меня возникает ощущение ожидания какого-то чуда. Ничуть не меньше…
Однако пора браться за дело. Примостился в самом углу у окошка, чтобы не мешать тем, кто молится. Рисую незаметно. Если говорить честно, то на меня теперь совсем никто не обращает внимания.
Потом верующие становятся в длинную очередь и исповедуются. Смущается молодая женщина, что-то рассказывает священнику. Тот добродушно кивает ей головой, кажется, все хорошо понимает. Женщина краснеет, говорит сбивчиво и, наконец, получает прощение. Она отходит счастливая, ее лицо светится каким-то особым внутренним светом. Так происходит с каждым. Вера, если она есть, всегда так окрыляет. Здесь и бородатые старики, и древние старушки, но последнее время все больше совсем молодых.
Потихоньку направляюсь к выходу. На улице оглядываюсь, показалось, что кто-то позвал меня. Гляжу и вижу: стоит на ступеньках моя невеста Оленька в кашемировом темном платке, по-доброму так улыбается. Даже растерялся, ведь не должно быть ее здесь. Она же сейчас в Донецкой области, с редакционным заданием от своей газеты. Меня прямо как током тогда ударило. Глаза закрыл, отвернулся, потом еще раз глянул, а там уже и нет никого…
Не скрою, тревожно мне за Оленьку было, все дни из головы не выходила ее командировка. Ведь на Украине сейчас гражданское противостояние, войска в мятежные города направлены. Может быть, случилось чего. Телефон у нее уже второй день не отвечает.
На душе и так противно, а тут еще на моих глазах разворачивается жестокая сцена. Здоровенный охранник в милицейском камуфляже ухватил за волосы женщину и ведет ее к выходу с кладбища. Тащит, ее, таким диким образом, да еще приговаривает, чтобы она больше никогда не появлялась в таком виде в церкви. Оказывается, эта женщина была сильно пьяна. Что-то сказала там не к месту… Потом она останавливается у ворот и просит у охранника прощения. Тот махнул на нее рукой и ушел обратно вглубь кладбища.
На улице плюхаюсь в свободную маршрутку № 249. Пора домой… Рядом на сидении юноша беззастенчиво положил ноги на переднее кресло. Попросил его убрать их, что он исполнил без всякого удовольствия. Пока он думал, как мне нахамить в ответ, я поблагодарил его за оказанную любезность. Парень в ответ промолчал, а его мать посмотрела на меня с удивлением.
Вечереет. Людская толпа медленно всасывается в узкие проходы станции метро "Василеостровская". В воздухе повис запах вездесущий корюшки. У киоска с рекламой "Теле-2" стоит долговязый парень в капюшоне и гигиенической повязкой, закрывающей ему лицо. Он бережет здоровье, а мне почему-то сразу вспоминаются кадры телевизионных трансляций о событиях из Украины.
Часов в десять вечера позвонила моя Оленька. Здравствуй, милый, говорит. Теперь все хорошо, завтра уже будет в Москве. Оказывается, четыре часа назад их машину задержали неизвестные люди в черной одежде и масках. Надели наручники и отвезли в расположение какой-то воинской части. Отобрали мобильные телефоны и всю аппаратуру съемочную, учинили допрос. Угрожали, добивались признания в том, что они собирали информацию для сепаратистов Юго-востока, для армии Донбасса. Потом посадили в машину и отвезли на границу с Ростовской областью.
Оленька рассказывала, что когда для нее наступили самые страшные минуты, то подумала обо мне. Получается, что и я ее в этот момент увидел в церкви… Почему так было? Объясните мне, неверующему человеку. Разве не чувствовалась здесь помощь откуда-то свыше?
Мне все-таки кажется, что здесь было какое-то действие таинственного и неизвестного Бога. Большей радости, чем такое взаимное ожидание, когда, побеждая расстояние, люди издали сливаются вместе, мы не испытывали. В таких случаях чувства всегда обнажены до самого крайнего предела.
Бог знает, что нас ждет завтра? Разочарование, утомление от скучной семейной жизни? Нет, после пережитого нами все это уже невозможно…
Другие люди
Почему-то считается, что при встрече с художниками нужно непременно говорить о живописи, а с врачами о болезнях. С Аркадием Ивановичем Свешниковым, практикующим врачом-психиатром, у петербургского прозаика Ливанова все получалось именно так. Ничего поделать с собой он не мог. Так увлекало все то, о чем рассказывал его новый приятель доктор. Да и вопросов из окружающей жизни у Ливанова всегда находилось много…
В эти дни на улицы города вместе с витающим запахом корюшки неожиданно выплеснулось какое-то болезненное весеннее обострение. Все же не зря же Пушкин так не любил весну…
Наверное, многие чувствительные люди тяжело переживают этот период. После долгой зимы сил уже нет, а весной все нестабильно, разные атмосферные перепады. Вот и выходит из равновесия человек, теряет самоконтроль. У него обостряются старые обиды, возникают неприятные воспоминания. В такой период можно легко нарваться на чью-то грубость. Правда, случается иногда и положительное. Под апрельским солнцем улицы расцветают не по погоде легко одетыми красивыми девушками, их юбочки становятся еще короче, а ноги в ажурных чулках все длиннее. Загляделся на такой девичник аккуратный старичок на соседней лавочке и прикрыл глаза в блаженной улыбке. Видно память вернула ему сладостные мгновения молодости.
Пульс бьет 180 ударов в минуту, температура горячечная… Бурлящая энергетика превосходит разум и расчет, люди начинают влюбляться и совершать милые глупости… Во время прогулки по улице Смолячкова на Ливанова трижды натыкались какие-то странные, погруженные в себя молодые люди. В салоне автобуса на его глазах у пассажира случился приступ эпилепсии. Хорошо, что рядом нашлась знающая женщина и оказала первую помощь. Его опасения подтвердила дочь Верочка. Она гуляла с ребенком в районе метро "Выборгская", и какой-то старик совершенно неожиданно набросился на нее и грязно обругал без всякого повода: "Ходит тут, овца мелкая… Я тебе ноги повыдергаю!" Вернулась домой в слезах…
Ливанов по складу ума был склонен к анализу окружающего: "Сколько сумасшедших гуляет на свободе… Скопления людей на улицах городов, в транспорте и платформах метро в утренние часы выглядят теперь особенно агрессивными, словно борются за жизненное пространство на переполненной планете. Достаточно неосторожно сказанного слова, неловкого движения, чтобы в такой массе искрою детонировал эмоциональный взрыв. Какая-то всеобщая клаустрофобия, страх перед замкнутым пространством, мир начинает сходить с ума"…
Такие мысли в последнее время все чаще занимали Ливанова. Действительно, что-то происходило с людьми вокруг него…
С пугающей возрастающей цикличностью мир взрывался глобальными потрясениями. Людей "майданило" новыми революциями, национальными конфликтами, кровавыми разборками в магазинах и школах. Они становились нетерпимыми и жестокими, но при этом считали себя абсолютно нормальными в психическом отношении. Разве случайно Ливанова так тянет подальше от всего этого на природу, в лесной лабиринт, чтобы просто придти в себя…
Его друг Аркадий Иванович был человеком замечательным в своем роде. Ему за пятьдесят, он любил свою профессию и считался авторитетным психиатром. Доктор – верующий человек и посещал церковь. Он говорил, что там лечится его душа. Аркадий Иванович был большим любителем театра и тонким знатоком живописи. По слухам, имел весьма любопытную коллекцию картин, выполненных одним из его пациентов. При этом наружность у него самая обыкновенная, здоровый и крепкий русский мужик. Симпатичная маленькая бородка добавляла ему интеллигентности, а из-под очков в тонкой золотой оправе поблескивали умные, проницательные глаза. Он будто весь светился изнутри, от него исходило добродушие и позитив…
На этот раз Ливанов приехал к нему прямо в психиатрическую больницу. Он давно хотел, как говорится, познакомиться со всей этой кухней изнутри и из первых рук. Набережная Невы, старенький фасад двухэтажного здания из красного кирпича постройки начала XX столетия с решетками на окнах и территория, скрытая глухим забором. Сразу заметно, что все делалось для большей изоляции пациентов.
Доктор с милой ободряющей улыбкой встретил его уже на входе. Здесь будет небольшая ознакомительная экскурсия…
Все помещения хорошо просматривались и легко контролировались персоналом. О возможности уединиться в палате не могло быть и речи. Ее голые стены показались Ливанову как-то особенно казенными, все очень напоминало солдатскую казарму. Почти не было мебели, одна тумбочка на несколько человек. Это впечатление еще больше усиливалось от больничного распорядка дня с четко фиксированным временем. Все помещения закрывались на ключ, кроме туалета, естественно. Строгая изоляция дополнялась отсутствием телефона. Здесь можно было звонить только из кабинета администрации в присутствии персонала…
Везде какие-то пугающе, болезненные лица и потухшие безразличные глаза. Иногда к Ливанову проявляли любопытство и пытались заговорить. Его очень поразил взгляд одного больного, он будто читал его всего до самых пяток. С таким, наверное, было трудно общаться в параллельном мире, рискуешь сразу попасть под его влияние и раствориться…
– Кто из нас с вами сумасшедший? – спросил этот больной у доктора. – Вы держите меня здесь, потому что я умнее и лучше вас. Вы все просто стыдитесь этого…
Скоро Ливанов и сам впал в какое-то подавленное состояние. Ему вспомнилось, как у Чехова в "Палате № 6" доктора Андрея Ефимовича тоже так пригласили в больницу, будто бы на консилиум, а потом оставили в больничной палате и выдали старый, пропахший рыбой халат. "Вот так поживешь здесь два-три дня и начнешь тихо сходить с ума, а потом превратишься в тупое свиноподобное животное. Ко всему можно привыкнуть"… От этой нелепой мысли ему стало не себе.
Аркадий Иванович тонко уловил его внутреннее состояние, и увел Ливанова в свой кабинет.
– Не удивляйтесь своим ощущениям. Это нормальная реакция любого здорового человека. Уверяю вас, что мои пациенты нарушают закон не чаще, чем остальные граждане. Представление о непредсказуемости и опасности психически больных – очень старый миф.
– Но ведь все эти слухи почему-то продолжают появляться на свет, – возразил Ливанов.
– Вот вы – творческий, пишущий человек. Не замечали, что общественное мнение по отношению к нам, психиатрам весьма противоречиво? Бытует мнение, что мы готовы любому поставить диагноз и запрятать в больницу, пичкаем пациентов какими-то губительными лекарствами, превращающими здорового человека в овощ. С другой стороны, когда мы говорим о необходимости расширения амбулаторной психиатрии, выписке пациентов из стационаров, то вокруг начинают кричать, чтобы общество спасли от сумасшедших. Их не хотят видеть в своих подъездах, на улицах города. Требуют, чтобы их убрали и закрыли на ключ. Как называют душевнобольных? "Ненормальный" или "псих", а наши больницы – "психушками" и "дурдомами".
– Похоже, что общество просто не готово принять бывших обитателей психиатрических больниц. Так относятся только у нас?
– Я бы не сказал так однозначно, – возразил Аркадий Иванович и на мгновение пристально, как на интересный предмет, посмотрел на Ливанова. – Там, на Западе, тоже многое изменилось только за последние десятилетия. Сейчас у нас любят посмеяться над европейской терпимостью и толерантностью по отношению ко всяким меньшинствам, иным и особым людям. Но движение в этом направлении изменило у них отношение к психически больным людям.
– Даже не знаю, – усомнился Ливанов. – Одно дело отвлеченно говорить о гуманности, и совсем другое – самому оказаться соседом психически больного человека.
– Одного нашего с вами желания здесь мало. Система амбулаторной помощи слишком затратная для государства. Гораздо проще спрятать больного под замок в примитивно обустроенном стационаре. У нас под больницы когда-то приспосабливали даже бывшие тюрьмы и церкви. Еще дальше пошли фашисты. Они в годы войны вообще просто стерилизовали и уничтожали больных…
Аркадий Иванович неторопливо закурил сигарету и посмотрел через решетку в окно. Там, на больничном дворе, еще мокром от весенней грязи, какая-то старуха кормила голубей у мусорного бака. Скоро все здесь покроется зеленью, и по утрам будут снова петь соловьи. Мир тишины и покоя…
– На эту проблему стоит посмотреть глубже. Многие мои пациенты, будучи введены в ремиссию и вылечены, насколько это возможно в случае психического расстройства, остаются здесь, в больнице. Они больше не нужны своим родственникам, а у кого-то их просто нет. Все они по-прежнему нуждаются в постоянном уходе. Взять на себя такую ответственность готовы очень немногие. Родственники чаще интересуются их банковскими счетами и пустующими в городе квартирами…
– Получается, что кроме вас они уже никому не нужны. Перешагнув этот порог, ваши пациенты навсегда расстаются с нормальной человеческой жизнью…
– Для многих это действительно так. Знаете, у нас в психиатрии существует понятие стигматизации. Стигма – это клеймо на теле раба или преступника в Древней Греции. В Средние века любознательные инквизиторы с помощью иголок искали на теле испытуемого stigma diaboli – место, где отсутствует болевая чувствительность. По их представлениям, через эту точку дьявол проникал в человека. Таких называли одержимыми дьяволом… Это привело к тому, что психиатрические учреждения стали не больницами, а местом содержания безумцев. Вы думаете, что этого нет в наш просвещенный век? Как же! Стигматизация остается из-за невежества общества и недостатка элементарных знаний о природе психических расстройств.
Конечно, такой больной может быть вам неприятен. Только следует помнить, что если ему выпала участь быть инвалидом, то он имеет права на человеческое достоинство и свое место в обществе, как всякий здоровый человек.
Страстность, с которой Аркадий Иванович произнес эту речь в защиту своих пациентов, вызывала у Ливанова улыбку. Неудивительно, что они относились к нему в больнице, как дети к отцу родному. Он подумал, что многие другие на его месте давно бы закалились и привыкли к человеческим страданиям. Это стало бы для них привычным делом за получаемое жалование. Как для солдата на войне, который перестает замечать кровь и смерть на поле боя. Душа у него не зачерствела, он же лечил ее у икон…
Словно читая мысли Ливанова, доктор продолжил рассказывать о своей больнице.
– Это почти музейный комплекс, прекрасно спланированный Дом призрения для душевнобольных. Так его раньше называли. У нас хорошая парковая зона. Вы бы видели дом главного врача того времени – семь комнат и прислуга. Нормы питания, несравнимые с сегодняшними. Когда думаю обо всем этом, всегда мучает вопрос: чего нам не хватало в 1917 году? Активные народовольцы, революционеры дали бы для психиатрии богатый материал. Любая революция – своеобразный наркотик, психостимулятор и когда его действие заканчивается, происходит внутреннее самоуничтожение личности. Вспомните сталинские времена…
Не удержавшись, Ливанов спросил у доктора, кого же вообще можно считать психически совершенно здоровым.
– Могу предположить, что это должен быть уравновешенный человек, лишенный каких-либо неразумных порывов, без странностей. Это когда в человеке все, как надо, – рассмеялся доктор.
– Получается, как у Чехова: в человеке все должно быть прекрасно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли… Но позвольте, все так скучно… Это же портрет заурядного человека. Правда, как известно, именно такой человек наследует Царство Божие…
– Хороший пример, не спорю. Тут возникает вопрос: кто же истории, человечеству более ценен. Этот вопрос всегда остается открытым. Мир стоит на "нормальных", честных, простых тружениках, но развивается он во многом благодаря "странным", чудакам, людям неуравновешенным, с нестандартным мышлением. Это они становятся учеными, художниками, писателями и поэтами. Среди этих последних много людей с выраженными психологическими особенностями и даже проблемами. Обычный человек видит только лес и речку, а художник берет кисть и рисует, то чего мы все не видим. Получается гениальное произведение, раскрывающее состояние русской души.
Вы еще не видели у меня дома картины одного пациента. Их история необычна. Они достались мне после его смерти, родных и близких у него не было. Получилось послание в ту жизнь, куда ему уже было не суждено вернуться…
Это вообще совершенно особый, сюрреалистический мир. Нам с вами он малопонятен, но вы не видели реакцию больных, их эмоции. Одни были готовы их рассматривать часами и находили что-то особое, даже собственные изображения. Другие, напротив, впадали в истерику…
Так можно завещать людям свою душу. Может быть, в этом состоит ее бессмертие? Совсем не в вечности материального мира… Что толку из того, что мы когда-нибудь продолжим свою жизнь травою или каким-нибудь животным… Вспомните "Черный обелиск" у Эриха Марии Ремарка. Его герой ищет ответы в современной ему жизни. Он находит их у больной девушки в психиатрической больнице. Больным оказывается само общество…
– Возможно, именно по этой причине природа продолжает производить на свет иных представителей человеческого рода?
– Пока нет ответа: почему на планете всегда один и тот же процент людей заболевает шизофренией? Очевидно, что наш мир должен быть представлен разными людьми. Без них он многое теряет, прежде всего, свою гармоничность. В природе все связанно… Только Божий промысел состоит в другом. Мы все сдаем экзамен на терпимость и милосердие, умение сострадать присутствующему рядом иному человеку. Если хотите, это наша возможность доказать, что мы тоже люди…
Прочитайте это письмо. Оно одно из многих, которые пишут в Интернете, надеясь получить какую-то поддержку и помощь…
"… мне шестнадцать лет, у меня шизофрения. Какой смысл жить дальше? Это не лечится, и болезнь будет дальше только прогрессировать и прогрессировать, пока я не потеряю собственное "я". Только не говорите мне про психиатров. Они способны только кормить тебя нейролептиками, которые не действуют или медленно делают из тебя овоща. В моем мире нет ничего, кроме боли и страха."
Ливанов даже не нашел, что ответить на это. Действительно, жуткая человеческая история. В чем же вина всех этих людей? В том, что они другие, и поэтому общество ограждает себя от них. Если есть "психушка", то кто-то должен в ней сидеть. Это принцип существования любой системы.
Ему почему-то вспомнилось, что когда-то, еще в советское время, в квалификацию этого диагноза добавили подтип под названием "вялотекущая шизофрения", который использовали уже не в лечебных, а политических целях. Для совершенно здоровых, но других по своим убеждениям людей. Ливанов был тогда офицером и служил в армии. К нему в подразделение перевели молодого лейтенанта, как бы на исправление. Про него уже ходили легенды: диссидент, служить не хочет. К слову, по родословной он был из небогатых шляхтичей Мотошновичей, потомок декабристов. Мечтал написать об этом книгу, но свою службу закончил в психиатрическом отделении госпиталя. За какой-то месяц его залечили до неузнаваемости. Серое, мертвенное лицо с фиолетовыми кругами вокруг совершенно безумных глаз…
При их встрече он заплакал, как ребенок. Спустя полгода знакомые ребята из госпиталя передали Ливанову два черновых листа из его рукописи. Там были какие-то схемы, фамилии, даты и фигурки в саванах…
Доктор блеснул стеклами очков и еще раз внимательно и участливо посмотрел на Ливанова.
– Друг, мой! Вы сегодня что-то совсем неважно выглядите. Наверное, сегодняшнее мероприятие оказалось для вас слишком большой эмоциональной нагрузкой. Очень близко все воспринимаете, так нельзя.
Кстати, читал вашу последнюю повесть "Над пропастью"… Просто, замечательно пишете. Слог у вас хорош, сразу вспоминаешь Бунина. Герой повести постоянно слышит чьи-то голоса, общается с потусторонним миром. Вы очень точно описываете симптомы одного… ну, скажем так: психического расстройства. Потом у вашего героя начинается длительная депрессия, и он заканчивает жизнь самоубийством. Герои в ваших книгах вообще часто умирают. Скажите мне откровенно, а вас, самого не посещали такие мысли?
– Если честно, то пару раз было. Правда, сейчас уже об этом вспоминать не хочется, – грустно улыбнулся Ливанов.
– А у вас не было такого ощущения, что содержание ваших мыслей становится доступно другим?
– Не скрою, именно сейчас мне так и кажется…
– Ну, это не страшно. Нужно поработать над собой, провести себе сезонную периодическую психогигиену. Это, как на дорогах, где есть опасные участки и крутые повороты. Стоит быть осторожнее, чаще притормаживайте. Литературным трудом занимаетесь много, спите урывками, да еще и алкоголем частенько балуетесь. Так нельзя. Дорогой мой, бросьте все и отдохните. Хотите, мы вместе поедем в Карелию, рыбку половим? Прекрасный отдых…
Ливанов никуда не собирался ехать. Он уже двадцать лет не выезжал из города и привык к своей трехкомнатной квартире, уюту и отоплению, а главное, возможности работать столько, сколько захочет. Ливанов не любил и не умел отдыхать. Ему всегда был противен его сосед, заплывший жиром от бесконечного безделья, и его разговоры о славном боевом прошлом. Он всячески старался избегать его при встрече.
Аркадий Иванович был мягок и настойчив, ему было трудно в чем-либо отказать.
– Вы пока выпейте эту микстурку, – ласково, словно ребенку говорил доктор. – Она успокоит вас и снимет напряжение. Вот так, а теперь отдыхайте. Можно прямо здесь, на диване.
Ливанов почувствовал какую-то вялость и сонливость. Напряжение действительно быстро спало. "А не все ли равно, что будет дальше?" – подумал он. Так хорошо и спокойно на душе у него давно не было. Потом наступил какой-то провал, словно в черную дыру. На какое-то мгновение снова мелькнуло доброе лицо доктора Свешникова. У него за спиной почему-то были ангельские крылья…
Кто-то рядом настойчиво говорил: " Это кризис, доктор. Конечно, в стационар"… Потом он увидел лейтенанта Мотошновича из гарнизонной психушки (ПСО). Он смеялся и говорил: "Вот, теперь и до вас добрались. Чего стоит вся ваша правда, да и кому она здесь нужна?"
Ливанов не знал, сколько прошло времени, часов или суток. Не все ли равно, здесь его просто нет…
Голова у него была совершенно тупая и ватная. Самое странное, что в ней теперь не было ни одной мысли. Оказывается, что для покоя и хорошего самочувствия нужно просто не иметь мыслей. Как же он раньше об этом не догадывался. Через решетку окна, выходившего в парк, в комнату стекались сумерки. Дело шло к ужину, по коридору струился запах горячей перловой каши…
В метро. Преодоление
Весна в Питер пришла рано. В черной невской воде плавают осколки льда, словно чье-то нечаянно разбитое счастье…
Даша и Макс медленно спускаются на ступеньках эскалатора. Они стоят, тесно прижавшись и, кажется, все еще переживают мгновения своей недавней близости. Резиновый поручень на эскалаторе движется быстрее ступенек, их руки убегают и они, теряя равновесие, касаются друг друга щекой или губами. Это незаметно превращается в продолжение любовной игры, которую кроме них никто вокруг не замечает.
Где-то внизу, под ними, исправно движется загадочный механизм с бесконечными тяговыми цепями, натяжными звездочками, электродвигателем, зубчатыми передачами и соединительными муфтами. Все это им неведомо, как и многим другим пассажирам. Едут под ногами ступеньки – и все…
Кто-то подсчитал, что Петербург – самый сумрачный город, и здесь на улицах друг другу улыбаются только влюбленные. Может и так. Слишком сильно давит на всех низкое серое небо. Потом еще прорвется в самом тонком месте и зарядит бесконечным унылым дождем. Наверное, поэтому влюбленные всегда очень заметны в людском потоке. Их совсем ничего не волнует, кроме собственного маленького счастливого мира.
Макс внимательно смотрит на Дашу, словно хочет запомнить ее именно такой. Сегодня глаза у нее хитренькие и смеющиеся, как у лисички. А еще бывают бесконечно большими и бездонными, как лесное озеро. Даша очень чувствительная девушка и может легко заплакать от радости или каких-нибудь своих неприятностей. Просто она так остро воспринимает окружающий мир. А еще, счастье и несчастье в ее короткой молодой жизни почему-то всегда ходят рядом. Сегодня у нее много маленьких забавных косичек в светлых волосах. Даша всегда что-то придумывает со своей внешностью, постоянно экспериментирует с одеждой или делает тату. Ей все это к лицу. Даже если вместо серого пальтишка и джинсов с желтыми ботинками на ней будет старинный скандинавский наряд или цветные одежды персидской царевны.
Долговязый Макс наклоняется над Дашей, словно хочет защитить от невидимой опасности. Рядом с ней он выглядит очень спокойным и уверенным в себе. Для него такое поведение является проявлением мужских качеств. Всю свою природную порывистость Макс держит глубоко внутри. Он коротко острижен, носит глухую черную одежду и этим как бы отгораживается от всего. Макс для всех закрыт, равнодушен к окружающему, но у него есть своя зона ответственности – его Дашутка. Макс осторожно ловит своими губами ее мягкие губы, и в этот момент им бесконечно хорошо вместе.
Они студенты "Мухи”. Так называют в Питере государственную художественно-промышленную академию. Оба в будущем хотят заниматься книжной графикой.
Даша и Макс вместе просидели два года на занятиях в "Мухе", но по-настоящему познакомились только здесь, в метро. Ведь в питерском метро за сутки проезжает, встречается и расстается больше четырех миллионов человек. Однажды Макс каким-то внутренним чутьем почувствовал, что ей там страшно, что она пугается длинных гулких подземных тоннелей. Для нее это жестокий бесконечный лабиринт, в котором легко потеряться. Внизу ее маленькое сердечко колотилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди, часто не хватало воздуха.
Они были детьми большого города. Такие часто вырастают немного другими. Город ломает их или делает сильнее. Макс тогда предложил ей пойти навстречу своему страху и преодолеть его. Они решили ездить в соседних вагонах. На первом же длинном перегоне она позвонила ему. Уже на следующей остановке он снова был рядом. В темных, расширенных зрачках Даши Макс прочитал такой ужас, что от всех дальнейших экспериментов решил сразу отказаться. Больше они не расставались…
Вместе все выглядит иначе. Самая глубокая в мире петербургская подземка не кажется страшной. Максу нравится чувствовать себя сильным и нужным Даше. Ведь именно ему она поведала свою тайну. Ей в метро всегда нужен кто-то рядом, близко. Только совсем не безразлично, кто именно это будет. Даше нравится, что таким человеком оказался именно Макс.
Иногда они вместе шутят над этим страхом. Рожденный ее развитым природным воображением, он не ушел совсем. Страх только спрятался в самой глубине тоннеля и ждет, когда она опять останется одна. Но Даша и Макс в метро всегда вместе.
Они стоят на перроне станции "Чкаловская" и ждут свой поезд. Из темной пасти подземного тоннеля пахнуло холодным ветром. Даша и Макс представляют, что где-то в недрах этого тоннеля живет таинственный шестиглазый дракон, покрытый стальной чешуей. А еще в темноте коридоров царства бесконечной ночи есть подземный народ, забавные человечки, очень похожие на них самих. Их настоящие двойники. Сегодня они опять непременно встретятся, если злобный дракон не растопчет или не съест их.
Конечно, все это придумал для нее Макс. Он самый известный в мире сказочник. Даже начал делать серию фантастических рисунков про метро и их увлекательное путешествие по подземным тоннелям. В этот момент в него вселялся настоящий бес. Улыбаясь, он говорил, что это она,
Даша на него так действует. Нет, с ним теперь совсем не страшно в подземке…
Из глубины тоннеля сверкнули шесть огней приближающегося локомотива. Поезд остановился, двери вагонов открылись, и они быстро вошли. Теперь нужно было занять место напротив окна. Поезд мягко тронулся. Мимо проплыл освещенный перрон, потом потянулись длинные жилы электрических кабелей. Наконец в окне наступила полная темнота. Вот тут-то в нем появились их друзья – веселые человечки с темными, словно закопченными лицами, очень похожие на них. Даша схватила Макса за руку и кивнула на окно. Значит, они опять спаслись из лап ужасного дракона и были рядом.
Макс первый заметил, что эти человечки смеются над ними и тоже начал корчить рожу. Их двойники в окне стали целоваться, а значит и Макс может прикоснуться губами к виску Даши. Кто-то из пассажиров улыбается, другие смотрят на них с явным неодобрением. Макс на какое-то время утыкается в свой мобильный Интернет.
Информационный блок новостей… Вежливые люди в масках и камуфляже без воинских знаков с оружием блокировали дороги из Крыма, соединяющие его с материковой частью Украины… В Крыму объявлено о подготовке референдума об изменении статуса автономной республики. На полуострове начинается русская весна… Боевики из Правого сектора взяли штурмом здание областной прокуратуры. Они тоже ходят в черных масках, скрывающих их лица и с оружием. В Киеве уже стреляют по людям и проливается кровь. Если Бога нет, то все позволено. За первой кровью всегда будет вторая, и хрупкая человеческая жизнь перестанет быть ценностью. Она ничего не будет стоить. Макс уже служил в армии и знает это. Неужели война?
Как это страшно и все же бесконечно далеко от них. Так хочется тишины и покоя. Просто жить и любить…
Даша и Макс выходят на Звенигородской и переходят на первую линию. Их забавные двойники по-прежнему рядом и улыбаются им.
Теперь Макс на полном серьезе рассказывает Даше о станциях-призраках. Разве она не знает? Вот станция "Адмиралтейская" тоже была такой. Она одна из самых глубоких в мире – 102 метра. Раньше, если прокатиться между станциями "Садовая" и "Спортивная", то получался очень длинный перегон. В одном месте поезд замедлял ход, и тогда в окнах вагонов появлялась странная пустая платформа. Остановки там не было, безлюдно. По серым бетонным плитам гулял ветер. Выхода на поверхность у станции тоже не было. Вроде она под землей есть, и одновременно ее не было. Потом поезд снова набирал ход и скоро появлялся освещенный зал. Это платформа на Спортивной. Тоже интересная станция. Если выйти из поезда и перейти через платформу, то вместо железнодорожных путей сразу попадаешь в пустоту. Рельсовых путей там нет, а порталы в тоннель заделаны железными листами. Уже через 200 метров за ними будет тупик. В общем, это задел на отдаленное будущее. Когда-нибудь он что-то соединит. А так всем известно, что станция "Спортивная" двухэтажная и именно со второго этажа поезда отправляются в сторону станции "Садовая" и дальше.
А кто же не слышал о целом подземном городе и специальных сооружениях? Это на всякий пожарный, на случай атомной войны. Все под очень большим секретом, но знают об этом все питерские.
А еще говорят, что в 50-х годах при прокладке метро на участке у станции "Электросила" произошел взрыв сжиженного газа и погибли люди. Кажется, два человека. Одного придавило отлетевшей вагонеткой, а другого разнесло совсем, только каску и кирзовый сапог потом нашли. Может быть, плохо искали. Кто теперь скажет? Давно все это было. Только потом стало происходить что-то странное.
Первыми заговорили машинисты из ночных смен. Случалось, что свет фар идущего поезда выхватывал из темноты перегона фигуру одиноко бредущего человека. После экстренного торможения машинист мог наблюдать только гулкий пустой тоннель. Стали прочесывать большими силами с помощью транспортной милиции и курсантов военных училищ. Все пусто, ничего не нашли. Зато у станции "Площадь Восстания" поисковики сами услышали жуткий хохот, многократно усиленный эхом тоннеля. Говорят, что пару раз даже видели на рельсах какого-то работягу с потухшими мертвыми глазами в брезентовой робе. Хватали его, но каждый раз ловили пустоту.
От этого рассказа Даша зябко поежилась и еще больше прижалась к Максу. Ведь он нарочно пугает ее. Она тоже кое-что слышала от своей подруги. Ее мама рассказывала, что видела 4 декабря 1995 года у входа на станцию "Академическая" НЛО в виде огромного красного шара. Другие пассажиры тоже это видели. А потом, на следующий день, там произошел прорыв плавуна в расположенных неподалеку тоннелях. Это уже было совсем не смешно. Неужели тоже совпадение?
Она закрыла глаза, движение поезда приятно укачивало. Потом неожиданно свет померк. Вагон вздрогнул, заскрежетал железом. Люди в ужасе оцепенели, ожидая самого худшего. Время такое сейчас, с террористами и страшными взрывами… Даша вцепилась в Макса и приготовилась к падению, но неожиданно темнота исчезла, и в вагоне снова стало светло. Все пассажиры облегченно вздохнули.
Правда, свет был каким-то странным и рассеивающимся. Таким необычным, она видела его только на Севере Карелии и у берега Белого моря в самый разгар белых ночей. Все в это время выглядит иначе. Люди, камни, деревья – все совсем другое.
Когда Даша взглянула в окно, она не увидела темного тоннеля и своего привычного отражения в нем. Удивительно, но там тоже было светло. За окном простиралось какое-то зеленое поле, мчались скачущие всадники с перекошенными от напряжения лицами. Острые шлемы и защитные железные маски, кожаные рубахи с металлическими пластинами и развевающиеся на сильном ветру плащи. Другие воины бежали пешими, плотно сомкнув строй, словно огромное ощетинившееся иглами многоногое чудовище. Треск ломающихся копей и ударов мечей. Страха они не знали. Смерть в честном и открытом бою открывает каждому из них врата Валхаллы – загробной обители павших со славою воинов.
Постепенно поле боя превратилось в странное и жуткое подвижное месиво из сплетенных человеческих тел, взмыленных лошадей, живых и мертвых. Живые продолжали сражаться, мертвые вытягивались и застывали в своем последнем страшном напряжении. Отрубленные головы еще сверкали взором, конечности без тел двигались, пока не ослабевали их мышцы и не отлетали души с последним вздохом. Все это, словно бурный поток, стекало в сторону берега, к узкой сверкающей полоске воды. Там стояли длинные деревянные лодки – драккары – со свернутыми на мачтах прямоугольными парусами. Концы у них были симметрично выгнуты, словно лебединые шеи, увенчанные с одной стороны хищными головами драконов. Страшным и бессмысленным показалось ей это взаимное истребление…
– Может, поезд все же сошел с рельсов, опрокинулся, и это моя предсмертная галлюцинация, видение? – подумала Даша. – Тогда почему же все остальные пассажиры тоже с любопытством смотрят в окна?
Поезд притормозил ход и остановился. Какой-то мужчина-пассажир не удержался и, отжав двери, выпрыгнул из вагона. Он тут же исчез, будто испарился в воздухе.
Теперь уже совсем рядом, прямо под окнами вагона, появилась группа каких-то воинов в темных плащах с короткими копьями. Кажется, они совсем не видели их поезда. Один из них, рыжебородый, в рогатом шлеме, выделялся среди всех прочих высоким ростом и могучей статью. Он повернул голову и неожиданно встретился с Дашей взглядом. В глазах этого дикого человека, родившегося тысячу лет назад, вспыхнул хищный огонек. Рыжебородый остановился и стал показывать на нее другим воинам своим толстым грязным пальцем. Потом воин вытащил аркан. Первым же коротким броском петли он поймал ее, как ловят молодую самку в стаде оленей…
В этот момент в Даше произошло какое-то странное раздвоение. Она все еще находилась в вагоне рядом с Максом и одновременно уже билась в цепких руках рыжебородого гиганта. Каждое его прикосновение заставляло ее вздрагивать. Неприятное чувство и запах вызывали желание немедленно сменить платье и вдохнуть глоток свежего воздуха. Он сдавил Дашу, словно стальным обручем, потом набросил свой плащ и легко поднял на руки, как малого ребенка…
Теперь ее снова медленно покачивало, но вокруг была только тяжелая свинцовая гладь моря. Ветер иногда срывал верхушки волн, и тогда в лицо летели брызги холодной воды. Парус захлопал, но скоро повернул и наполнился свежим ветром. Гребцы убрали весла. Они шли на Север, в страну скал и больших фиордов. Лодка весело рассекала воду и оставляла за высокой кормой пенистый след. Теперь над ними было синее безоблачное небо, которое повторяло всеми оттенками море за бортом. Они держали курс по солнцу, звездам и луне.
У Даши все еще кружилась голова от слабости и бесконечной качки. Рыжебородый воин, которого все другие дружинники называли уважительно "ярл" и Оле Эйнар (Ole Einar), наклонился над Дашей и осторожно коснулся ее лица, волос и положил руку на ее грудь. Его тяжелые ладони оказались шершавыми, словно кора дерева, но их движение уже не казалось грубым. У нее замерло дыхание, но страха и неприязни к нему она почему-то не испытывала. Она ждала этого… Взгляд его светлых глаз был по-прежнему холодным и неподвижным. Так обычно смотрит дикий зверь на пойманную добычу. Этот взгляд подавлял ее волю и заставлял бессознательно повиноваться. У ярла каменное сердце человека, которому предоставили власть над жизнями других. Он, не торопясь, вытащил свой длинный нож с красивой резной ручкой. Чувствуя свою полную беспомощность, Даша зажмурила глаза и приготовилась достойно умереть. Ярл неожиданно громко и резко захохотал, словно залаял. Одним ловким взмахом ножа он разрезал ремни, связывавшие ей грудь и руки. Теперь уже смеялись все сидевшие в лодке…
Поезд снова вздрогнул и начал набирать ход. Только один Макс всего этого не видел и не слышал. Кажется, он в это время безмятежно спал и, даже тихо посапывал. Может быть, только делал вид, он же известный фантазер и выдумщик… Даша всегда чувствовала его рядом и, наверное, именно поэтому с ней опять ничего не случилось.
Диктор объявил, что поезд прибыл на конечную станцию "Проспект Ветеранов" и попросил пассажиров не забывать свои вещи. Даша услышала это с трудом, будто находилась совсем в другом времени. Наверное, это было ее трудным возвращением, и веки все еще оставались тяжелыми…
Первое, что она увидела – это смеющееся и бесконечно дорогое ей лицо Макса. Он наклонился над ней и сказал: "Просыпайся, милая. Мы уже приехали, мы дома".
Внезапно Даше захотелось прижаться к его острому плечу и дать волю накопившемся чувствам. Глаза ее наполнились слезами. Макс смотрел на нее с искренним изумлением, будто она впервые открылась ему…
О ее удивительном и опасном путешествии он еще ничего не знал…
Период дожития
У него зазвонил домашний телефон. Кто же это мог быть? Телефон теперь молчал неделями. Трубка "поздоровалась" приятным женским голосом.
– Печёнкин, Сергей Иванович?
– Да, это я…
– С вами говорят из Приморского военного комиссариата. Почему вы к нам не приходите за справкой для оформления страховой части пенсии?
– Знаете, все как-то не получалось дойти. Все хлопоты не отпускали: больница, поликлиника, похороны…
В трубке сочувственно вздохнули.
– Ладно, справку вашу мы перешлем сразу в пенсионный фонд, в 9-ю комнату. Поторопитесь, пенсию вам будут начислять только с момента подачи заявления…
Печёнкин грустно вздохнул. Проходит жизнь. Пожалуй, в последний раз он будет собирать все эти справки. Больше некуда, доехали. Теперь, если понадобится, справки будут собирать уже без него.
Он посмотрел в окно. Снег шел крупными хлопьями, получалось какое-то странное броуновское движение. Снежинки задорно кружились в воздушном потоке, поднимались вверх, шли в сторону но, падая вниз, таяли в мартовских лужах.
– Вот и у людей так же. Все куда-то торопимся, суетимся, а жизнь, оказывается, прошла, – подумал Печёнкин.
Через два дня необходимый пакет документов был собран. В назначенный день Печёнкин встал пораньше и прибыл в районный пенсионный фонд еще за час до его открытия. Так его научила долгая жизнь. Самое важное в жизни достается после продолжительного ожидания в очереди. Оставалось только найти нужную дверь в этой странной высотке. Суетливо обежав дом дважды, Печёнкин нужной двери так и не нашел. Неужели он по своей теперешней рассеянности ошибся адресом? Нет, адрес оказался верным…
– Прямо наваждение какое-то, – пронеслось в его разгоряченной от волнения голове.
Оставалось только прибегнуть к старому и проверенному временем способу. Печёнкин на мгновение зажмурил глаза и произнес знакомые ему с детства волшебные слова: "Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом!"
Помогло! Когда он открыл глаза, заветная дверь с красной табличной была прямо перед ним. Правда, у нее он оказался уже вторым, но все это теперь не имело особого значения. Очередь к пенсионному фонду за его спиной быстро росла. Настроение у Печёнкина поднялось, и он весело шутил, рассказывая очередной анекдот стоявшим рядом пенсионерам. Ему сегодня нравилось быть центром общего внимания. До открытия оставалось не более пятнадцати минут, когда Печёнкин вспомнил, что забыл взять с собой один из документов. Пришлось бежать домой. Когда он вернулся к заветной двери, ему пришлось пробираться через плотную толпу посетителей.
– Гражданин, здесь общая очередь!
– Простите, но я же уже занимал ее. Вот, пришлось за документами бегать, – пролепетал он задыхаясь.
В этот момент вид у Печёнкина, взмокшего от беготни, был жалок и вызывал общее сочувствие. Ему стало нехорошо, он присел и не даже заметил, как у него в руках оказался стакан с водой.
– Что же вы так себя не жалеете? Ладно, проходите следующим…
Наконец его проводят за заветную дверь, и он присаживается на свободный стул. За столом у компьютера сидит молодой человек и внимательно изучает документы Печён-кина. Он вальяжен и нетороплив. У него короткая стрижка и приятная легкая небритость на щеках, спортивную фигуру обтягивает модная рубашка с открытым воротником. Его зовут Максимом Сергеевичем, он студент 5 курса Петербургского университета государственного управления. Определенно, работать после университета он здесь не будет. Не тот уровень. Это только его учебная практика. Выяснение пенсионных вопросов дается ему трудно. Максим Сергеевич поминутно ищет глазами своего куратора и в этот момент похож на большого лобастого теленка.
– Тамара Васильевн-а-а-а, а чего мне здесь еще сделать? Не пойму я, что-то…
Тамара Васильевна, приятная дама бальзаковского возраста, успевает управляться со своей работой и разбирает проблемы пытливого студента. Делает все это она с улыбкой, внимательно и не без видимого удовольствия.
Максим Сергеевич постепенно въезжает в заданную тему и теперь ему уже самому становится интересно. На его мониторе выстраиваются необходимые данные. О Печёнки-не здесь все известно, вся его трудовая жизнь выстраивается в электронном виде.
– Что же вы, Сергей Иванович, не следите за вашими пенсионными отчислениями? Частные фирмы нередко грешат такой забывчивостью. Очень мало получается. Наше дело оформить пакет документов, а об окончательном решении вас известят письменно. В любом случае за вами остается право обращаться в суд…
Печёнкин всегда хорошо помнил, когда и зачем ему следовало ходить на работу, а все остальное, по его мнению, должно было делаться само, по определению…
– Подскажите мне, что такое период дожития? Странный какой-то у вас термин…
Максим Сергеевич снисходительно улыбнулся…
– Это все условно, Сергей Иванович. Живите долго и счастливо. Так определяется период, на который при вычислении пенсии делится сумма, накопленная на страховом пенсионном счете. Все очень просто.
Было это действительно просто, но из уст юного чиновника звучало уничтожающе грубо и оскорбительно. В этом есть что-то от понятия старого, отработанного и совершенно ненужного.
– Значит, ты уже теперь не живешь, а доживаешь. Тобою тяготятся и считают оставшиеся у тебя дни.
Печёнкин вышел на свежий воздух. Сегодня торопиться было уже некуда. У дверей Сбербанка он увидел знакомый красочный плакат, призывавший граждан участвовать в очередной пенсионной программе. Пенсионеры на этом плакате выглядели элегантными седовласыми аристократами и сверкали белозубыми улыбками на фоне океанского побережья. Таких пенсионеров Печёнкин вокруг себя не видел. Его друзья-пенсионеры не путешествовали по миру, а по большей части, продолжали работать. Они донашивали свои старые вещи и часто выглядели старше своих лет. Иногда надевали по праздникам свои пиджаки с орденами и медалями. Нет, на этом плакате все было из какой-то другой, незнакомой ему жизни.
– Как же, понесут они туда деньги… Опять же все разворуют, – вздохнул он. Не о нас там думают.
Ему вдруг вспомнилась забавная песенка из старого детского кинофильма про Буратино:
Несите ваши денежки, иначе быть беде.
И в полночь ваши денежки заройте в землю там.
И в полночь ваши денежки заройте в землю где?
Не горы, не овраги и не лес,
Не океан без дна и берегов,
А поле, поле, поле, поле чудес,
Поле чудес, в стране дураков.
Последние строчки, про поле чудес и страну дураков, почему-то привязались к нему накрепко…
Вечером того же дня у Печёнкина опять прихватило сердце. Он хлебнул капель корвалола, вызвал скорую и открыл дверь в квартиру. Потом снова лег и стал ждать.
Печёнкин старался держаться в сознании и не закрывать глаза, но все куда-то проваливалось. Внезапно, он увидел себя молодым лейтенантом, снова услышал ракетный гром. Вокруг была цветущая красными тюльпанами степь. Все куда-то плыло и двигалось: трава, песок с барханами и дрожащая линия горизонта. Небо над ним было высокое, синее-синее. В лицо дует горячий ветер, поет свою песню песок. Они идут вместе с Айгуль, корреспонденткой из молодежной алма-атинской газеты. У нее длинные черные косы, почти до земли…
– Айгуль, а что означает твое имя по-казахски?
– Ты же знаешь, я – лунный цветок…
Все это быстро превращается в новый мираж. Черные ветки карагача, на них качаются побелевшие от солнца ленты… По земле ползут трещины, это дно мертвого моря. Словно за кадром странного кино слышится испуганный крик Айгуль.
– Сережа, не исчезай, я спасу тебя…
Печёнкину очень хочется пить, он медленно открыл глаза. Тело у него непослушное и тяжелое, будто чужое. Рядом с ним сидит молодой врач скорой помощи.
– Я сделал вам укол. Скоро станет легче. На завтра вызову врача. Сами знаете, как у нас сейчас в больнице. Ничего хорошего. Не обижайтесь. Вы-то по возрасту, уже на дожитии…
Один день из жизни Пенкина
В звоннице пробили полдень, и с Нарышкина бастиона гулко ухнул выстрел сигнального орудия. Все это могло бы показаться обычным зимним днем, если не считать, что 12 часов было именно 12 декабря 2012 года. Такое красивое симметричное совпадение цифр последнее в этом тысячелетии. Не сказать, что Пенкин верил в нумерологию и во всю мистическую чепуху, связанную с концом света, наступающим уже через 11 дней. Скорее, это было похоже на отношение к газетным публикациям гороскопов. В них и не веришь, но все равно читаешь иногда, а потом уже не замечаешь, как все это начинает на тебя действовать и управлять твоими поступками. Стоило просто понаблюдать за событиями этого несколько необычного дня…
Уже раннее утро показалось ему самым неудачным за последнее время. Против своего обычного правила, Пенкин проспал, и теперь, в суете, все просто валилось у него из рук. Вдобавок, этой ночью, в городе выпал обильный снег. По нынешним временам для большого города это почти катастрофа или судный день. Транспорт стоял в темных ночных переулках в тяжелом ступоре, безнадежно пыхтел клубами выхлопного газа, перемигивался красными огнями и совершенно не двигался. "Дорожное радио" в перерывах между трансляциями городского шансона и утренних анекдотов счастливым голосом сообщало о новых транспортных пробках где-то в районе Светлановской площади, на Коломяж-ском проспекте и в других местах. Пенкин хорошо знал, что откапывать свою машину теперь поздно и самым лучшим для него будет воспользоваться наземным общественным транспортом и метро. Через полчаса он уже пританцовывал от нетерпения на автобусной остановке, грустно наблюдая, как юркие маршрутки загружали в свое чрево толпы стоявших пассажиров и терпеливо дожидался своей очереди. Сегодня Пенкин отставал от своего обычного утреннего графика где-то минут на 30.
– Ничего себе, здорово начался этот день, – размышлял он, предвкушая очередной разнос начальника за грядущее опоздание на службу.
Неожиданно кто-то сверху заглянул в его расстроенное лицо и поздоровался. Это был его давний друг и в прошом сослуживец Славка, более известный в узких кругах под прозвищем "Угрюмый", за суровость своего славянского, почти плакатного облика и вечную деловитость. Если уж говорить честно, то всю эту суровость ему создавали густые, почти сросшиеся на переносице брови. Из-под них на мир смотрели добрые карие глаза с широким золотистым венчиком от избыточного солнца пустынь.
– Как же долго мы не виделись? Почитай, лет пять, а ведь живем в соседних парадных. Что ж, так теперь часто бывает в больших городах. Это погода помогла нам сбить привычное расписание и встретиться. – обрадовался Пенкин.
Они крепко обнялись. Кажется, угрюмый Славка за эти годы совсем не изменился. Так же подтянут, собран и деловит. Отец троих детей: все парни. Когда-то его мальчишки выглядели во дворе как выводок упрямых лобастых щенков. Теперь старший сын давно закончил Военмех, а младшие, близнецы, учатся в десятом, бьются за баллы на олимпиадах. Сколько ему сейчас? Да нет, не может быть…
Славка ушел из армии по сокращению еще в лихие 90-е годы. Начал грузчиком на пивоваренном заводе "Балтика". Очень скоро в нем признали толкового инженера и предложили должность мастера на линии розлива. Потом строил дамбу, мосты, кольцевую объездную дорогу. Сейчас он главный инженер большой стройки.
Его рассказы о работе были похожи на сводки из зоны боевых действий. Нет, он совершенно не изменился. Пенкин, сам того не замечая, кажется, немного позавидовал его энергии. Ему и стариться некогда, даже времени оглянуться не хватает. Хороший у них с Маринкой тандем получился: один и на всю жизнь…
– А вот я давно живу спокойно и тихо. Офис, отчеты и заявки, две командировки за год. Осенью уже 60 лет стукнуло… Впереди только пенсия и мемуары…
– Сережа, послушай, даже не верится. Ты же раньше таким романтиком был! Я тоже в октябре полтинник разменял, но на грунт ложиться не собираюсь, еще рано, повоюю малость…
– Давай-давай, сражайся дальше. Значит, все как у Хемингуэя:…"Настоящий мужчина не может умереть в постели. Он должен либо погибнуть в бою, либо пуля лоб…"
– Нет, звучит для меня слишком красиво, но в этом что-то есть, согласись…
Соглашаться с этим не хотелось. Пенкин считал, что уже нахлебался вдоволь работой на износ во имя великой цели. Где они сейчас, все эти цели, и где оказались мы? Так почему ему должно быть до всего дело? Остаток жизни можно прожить и для себя, особенно, если раньше на это не было времени.
Через пару минут лента эскалатора опустила их на платформу подземки и они, пообещав друг другу скорую встречу, умчались на поездах в разные стороны, в разные миры.
Стиснутый в вагоне плотной человеческой массой, Пенкин еще долго улыбался и вспоминал детали этой встречи. Он будто на мгновение вернулся в свою бесшабашную молодость и другое измерение времени.
Когда-то Пенкин считался перспективным инженером и неплохим организатором. Только еще лучше у него всегда получалось убедительно рассуждать, выстраивая иногда целые теории и ходы, объяснявшие его поступки и решения. Словно в шахматной партии, в которой он всегда считал себя признанным гроссмейстером. Сегодня Пенкин не казался себе столь убедительным, и это было досадно. Правда, эту свою гроссмейстерскую партию он сдал Славке уж давно, отказавшись от серьезной и ответственной работы и даже не удосужившись устроить свою семейную жизнь. Со временем, природная аккуратность и незлобивость сделали его надежным, но совсем незаметным винтиком в большой фирме под красивым названием "Атлант". Жизнь его текла незаметно, в ней все больше становилось воспоминаний. Они еще грели его душу и, казалось, еще привлекали к нему внимание окружающих…
Начавшийся рабочий день ничем ярким больше не отметился и угас с ранними вечерними сумерками. Теперь все разговоры сводились к одному: сегодняшней корпоративной вечеринке, посвященной 10-й годовщине создания их могучего "Атланта". Похоже, что магия симметричных цифр этой даты увлекла не только президента нашей страны с его Посланием Федеральному Собранию, но и генерального директора его предприятия. Совсем не важно, что эта дата прошла еще два дня назад, зато будет теперь, чем похвалиться и поддержать свой рейтинг в глазах московского начальства.
Ресторан "Рыжая борода", затемненный уютный зал. Получился какой-то симпатичный пиратский ковчег, где можно спасаться от конца света до 5-и часов утра. Генеральный, по своему обыкновению, за отдельным столиком потягивал свое любимое безалкогольное пиво и смотрел на раскрасневшихся сотрудников добрым взглядом. Как и на рабочем месте, рядом с ним сидела секретарь Милочка. Столы ломились от даровой выпивки и закуски. На небольшом красном подиуме танцевальный дуэт в костюмах змей медленно сплетался в эротический клубок.
– Давайте веселиться до самого утра или даже до конца света, пусть все вокруг провалится, – задорно предложила маркетолог Леночка и, уверенно покачивая бедрами, присоединилась к танцующим на подиуме. За окнами у рождественской елки грохнул фейерверк, застонала, заохала сигнализация на автостоянке. Все задвигались и высыпали на улицу, прихватив с собой бутылки шампанского.
Пенкин скромно примостился рядом с Гошей из транспортного цеха, в самом углу, где-то между салатами и внушительной грудью Розы Леопольдовны, яркой жгучей брюнетки из планового отдела. По своему обыкновению, выпил он совсем немного, шутил, рассказывал собеседникам что-то смешное, но часто терял свою мысль и останавливался. Но на него уже мало кто обращал внимание. Пенкин почувствовал какую-то слабость, как-то совсем обмяк и только грустно улыбался, голова его совершенно поехала. Теперь он видел вокруг себя только странные кривляющиеся свиные рыла. Они заглядывали ему в лицо и издавали звуки, соответствующие их образу. Стулья задвигались и выстроились в ряд. Тарелки вместе с бокалами отплясывали на столе веселую тарантеллу, а норвежская форель малого посола на большом блюде вдруг забила хвостом. Пенкин слабо отмахнулся рукой от всего этого, и палуба пиратского ковчега начала уходить у него из-под ног. Он наклонился и… медленно провалился в пустоту…
Внезапно Пенкин перестал чувствовать свое тело, будто его у него не было. Странно только, что при этом он сохранял четкую ясность мысли. Откуда-то издалека, смутно доносились чьи-то голоса, кто-то вызывал скорую… Все померкло.
Ему стало хорошо и спокойно. Потом до его сознания дошел мысленный вопрос, будто кто-то говорил с ним.
– Хочешь ли ты умереть?
– Не знаю, мне о смерти ничего не известно…
– Тогда перейди через эту черту и будешь все знать…
Теперь Пенкин не шел, а скорее плыл по длинному узкому коридору, пока не оказался у странной двери с кодовым цифровым замком. Ни минуты не сомневаясь, он набрал цифру "12м, и дверь отворилась или исчезла вовсе. Дальше была круглая ротонда с шестью синими колоннами, вокруг которых спиралью поднимались две чугунные лестницы без площадок. Верха их не было видно, что создавало ощущение дороги, уходившей в небо. Было пусто, но он чувствовал, что лестницы заполнены такими же, как и он, людьми. Пенкин о чем-то говорил с ними и получал ответ – это успокаивало его. Более он уже не чувствовал себя одиноким.
– Вы тоже можете стать в эту очередь, – участливо прошелестела ему одна бледная тень. – Вы меня уже совсем не помните, Бог с вами, видно забыли быстро… Вот ваш номер. – Она вывела пальчиком на его ладони четырехзначную цифру.
– Долго ли мы здесь будем?
– Здесь уже нет времени и некого торопить…
Было странно, что Пенкин не слышал ее голоса, но общение происходило в ясной и понятной форме.
– Могу ли я узнать здесь о ком-нибудь из своих близких?
– Войдите в эту дверь…
Пенкин скользнул за указанную железную дверь под лестницей и, оказавшись в малой пустой комнате, получил ответ, не успев произнести ни единого слова. Никого рядом не было, но присутствие кого-то чувствовалось. Листаются невидимые страницы…
– Генерал от инфантерии и кавалер, купец первой гильдии… Это все не то. Вот он, Ветров Иван Федорович, полковник в отставке. Преставился 2 мая 2002 года. Крещен, верующий… Отпевали в храме Святого князя Владимира на Петроградской стороне… С грехом невоздержанности… в 5-м круге… Ада…
– Господи, за что же ему все это? – Пенкин задрожал как осиновый лист.
– Ад, ад, – это слово билось в нем ударами молота… – Ведь страдания только в определенной дозе способны очищать нас. Растянутые в бесконечность, они превращаются в будни, и уже не очищают, а превращают нас в дерево…
Спираль лестницы неумолимо ползет вверх, по ней движутся почти невидимые тени. Чем выше, тем больше приходит сверху свет, тем сильнее многоголосый шепот и стон, горькие жалобы на тяжкую земную жизнь и страх ожидания Божьего Суда…
Свет стал еще ярче, но он не слепит. Это было совсем иное; ведь бывает еще свет от любви, той, которая спасает… Здесь не было стен, и никого не было, был только этот свет. И все же, Пенкин необъяснимо почувствовал присутствие некой высшей силы. Словно открылась перед ним книга памяти его сердца, всей его внутренней и обыденной жизни; он увидел себя таким, какой есть… В ней читалось мало доброго, но даже и оно оказалось изъеденным, как червями, лицемерием, гордыней и расчетом.
Видения проходили перед ним словно в кино. Это были сцены из его прежней жизни с самого рождения. Совсем молодые отец, мать и сестра… Потом Пенкин увидел себя посреди выжженной мертвой пустыни. Всюду бесконечные пески и покрытая трещинами земля. Стоит невыносимая жара, небо высокое и чистое, но нет привычного солнца. Будто, все это совсем другая планета. На нем пропаренная солью рубашка с майорскими погонами. Он и какие-то другие люди вручную вместе толкают по рельсам установщик с подготовленным к запуску ракетоносителем. По жизни – дело совершенно невероятное: рельсы эти тянутся куда-то за горизонт, а стартового комплекса здесь и близко не видно. Рядом кладбище, то самое, на месте которого потом развернули строительные площадки. Кладбище странное, все могилы раскрытые и дышат огнем как топка. Над ними сухой песчаный дождь, но это уже почти из реальной жизни. Рядом с ним шел его друг, Сашка Модзалевский, который умер на космодроме еще в 1990 году от рака легких. Здесь же покойные начальники отделов, полковники Бобров и Журавский. Все остальные показались ему незнакомыми. Хотелось есть, но еще больше мучила жажда. Эта совершенно бессмысленная работа выводила Пенкина из себя; силы закончились, и было не понятно, почему молчат все остальные. Где-то там, у самого горизонта, он видел голубое небо, цветущие сады и водопады… Может, это тот самый рай, легендарные сады Эдема… Но все это было так далеко…
Пенкин, неожиданно для самого себя, оттолкнул этот опостылевший раскаленный металл и бросился прочь, к далекому горизонту. Побежал только он один, все остальные продолжали катить дурацкий установщик с ракетой. Пенкин бежал все дальше, проваливаясь в горячий песок и радуясь своей свободе. Еще немного, и он будет наслаждаться райской жизнью, поест диковинных плодов и вдоволь напьется чистой воды. Он с трудом поднялся на очередную вершину горы, дул горячий ветер. Прекрасные сады и водопады, которые он видел почти рядом, исчезли, это был просто мираж. В отчаянии Пенкин упал на колени и стал бить кулаками землю…
Везде и всегда только один обман! Нет никакого светлого будущего, которым его кормили с детства, и нет никакого рая! Все это сказка, придуманная людям в утешение… По-настоящему, на земле есть только Ад, при жизни и даже потом, бессмертие души обрекает ее на бесконечные страдания! Во имя спасения жизни, в этом мире люди становятся друг для друга волками, они дерутся за каждую корку хлеба и место на нарах, за благорасположение начальства. Где же награда за все муки, где же эта исцеляющая любовь и доброта?
Со времен Аристотеля и Данте Алигьери было написано так много об Аде и даже подробно о его модели в виде воронки, идущей к центру земли, о девяти страшных кругах. Из "Архипелага ГУЛАГа" и "Круга первого" от Александра Солженицына, он, кажется, виден еще лучше по реальностям человеческой жизни. О рае в Священном Писании есть свидетельства только в трех местах, всего несколько строк, и лишь одно толкование о том, что рай – персидское слово, означающее "сад, насаженный разными деревьями" или, что "рай – это блаженная вечная жизнь". Всего этого было так мало…
Потом Пенкин увидел себя лежащим на высокой скале под теплым южным солнцем, где-то далеко внизу плескалось море. Неожиданно, рядом с ним появился мальчик, который почему-то показался ему знаком.
– Что ты делаешь здесь? – спросил он.
– Это наше место, и мы тут всегда играем.
– Прости, не знал этого, но, кажется, я тоже его знаю…
– Тогда давай прыгать в воду. Ты не бойся, только толкайся сильнее…
– Что ты, здесь очень высоко, и эти камни внизу…
– Слабак, тебе здесь нечего делать!
Мальчик наклонился и, легко оттолкнувшись, ласточкой полетел вниз в прозрачную воду у самых камней. Пенкин не стал так прыгать и осторожно сполз со скалы по камням вниз, обдирая в кровь руки и колени. Минут через пятнадцать они уже сидели рядом.
– Как тебя зовут? – спросил мальчик
– Так же, как и тебя, Сергеем. Разве ты не узнал меня? Ты будешь таким как я через 50 лет.
Мальчик посмотрел на него недоверчиво, но уже с интересом.
– Тогда расскажи мне о себе…
Пенкин принялся рассказывать о себе, ничего не утаивая. Почему-то здесь он не мог говорить неправду. В жизни между правдой и ложью не было четкой грани, все переплелось и стало частью его образа. Лицо мальчика постепенно темнело и сморщилось как от зубной боли.
– Знаешь, мне не очень верится, что ты – это я. Мне совсем не нравится твоя жизнь. Я мечтаю стать моряком и обязательно ходить на научном исследовательском судне по самым далеким морям.
– Я тоже об этом раньше мечтал…
– Да не в этом дело! Я вообще не понимаю, зачем нужно жить так неинтересно. Почему в жизни нужно делать столько дурных поступков, обманывать… Неужели это будет и моя жизнь? Скажи, а ты сможешь в ней что-нибудь изменить? Ну, пожалуйста, ради меня… – Мальчик улыбнулся. – Ты же сильный, я знаю…
Пенкин тоже попытался улыбнуться, но это у него получилось плохо, лицо словно застыло.
– Для этого мне нужно вернуться обратно, туда, в свою жизнь.
– Я помогу тебе, – сказал мальчик и протянул ему меленький плоский камень с изображением ныряющего дельфина.
Пенкин сразу узнал его. Конечно, это тот самый камешек из белого известняка, на котором он старательно вырезал изображение. Это было в пионерском лагере. Джанхот, лето 1962 года…
Снова все исчезло. Какое-то время Пенкин еще чувствовал ощущение полета и даже видел внизу свое неподвижное тело. Рядом склонились врачи. После того, как они применили электрошок, его тело сильно дернулось, и он легко вошел в него. Вместе с телом к нему снова вернулось ощущение тяжести и боли.
Отделение реанимации городской больницы Святого Георгия, палата номер 12. Пенкин медленно открыл глаза. Он увидел белые стены, сестру милосердия, Славку и Маринку.
– Ну, ты даешь, Серега! – сказал Славка. – Звоню тебе на мобильник, а мне медсестра отвечает. Мы сразу с Маринкой сюда и примчались… Как ты, нас всего на 5 минут пустили…
Пенкин с трудом разомкнул запекшиеся губы…
– Все нормально, настоящие мужики не умирают в постели, мы еще повоюем…
– Не ругай нас, Маринка дала телеграмму Ольге в Николаев, пусть приезжает. Ты сюда, кажется, надолго попал…
Внезапно он ощутил что-то гладкое и теплое в своей руке. На его ладони лежал маленький камень с изображением летящего над волной дельфина…
Джулия
На даче
С самого раннего утра все небо обложили дождевые тучи. Было тихо и скучно, как бывает в серые и пасмурные питерские зимние дни, когда светает к обеду, а сумерки накатывают к четырем часам пополудни. После обильного обеда подали кофе. Хозяин дачи, художник Краевский, откинулся в кресле и закурил сигару. Он и его гость, городской депутат Половцев, смотрели в окно. Далеко впереди были видны покосившиеся серые избы села Уханово, справа тянулись холмы, и оба они знали, что там берег реки. Оттуда, если подняться на один из холмов, можно было увидеть большое картофельное поле и электричку, похожую издали на ползущую гусеницу. В ясную погоду оттуда бывает видно даже окраины Петербурга. Природа казалась им спокойной и задумчивой. Краевский и Половцев любили это поле, речку и холмы. Оба думали о том, как прекрасна их родная русская земля.
– Андрей Павлович, – обратился к художнику Половцев. – В прошлый раз за завтраком вы обещали рассказать мне какую-то историю.
– Да, я хотел тогда рассказать об одном любопытнейшем романтическом приключении. Все это оформлено мною в виде записок от первого лица и добавлено немало фантазии. Можно считать, что все их герои вымышлены, а события не имеют ничего общего с реальностью.
Андрей Павлович протяжно вздохнул и опять начал раскуривать потухшую сигару. В это время пошел дождь. Через пять минут лил уже сильный обложной дождь и трудно было предположить, когда он может закончиться.
Им было уютно и тепло на широкой и светлой веранде.
В это время по раскисшей от грязи дороге мимо дома бродили промокшие рабочие с соседней стройки и что-то сердито кричали друг другу на незнакомом им языке. От одного их вида они оба начинали испытывать чувство холода, чего-то нечистого, и старались заглушить все это глотком горячего кофе с коньяком.
– А ведь и в нас самих, в русских, много всего этого азиатского. Скорее даже бескультурья и лени, хоть и живем в самом европейском городе России, – усмехнулся Половцев.
– Наверное, здесь стоит говорить не о территориях разделенных Уральским хребтом, – Краевскому это показалось интересным. – Такой раздел проходит в душе у каждого из нас. Мы теперь стараемся быть по-европейски рациональными, но на деле часто остаемся прежними добродушными славянами. Восток добавил нам горячей необузданной крови. В такой душе всегда много противоречий и внутренней борьбы, мы даже любим по-другому.
– Вот поэтому мы для Европы навсегда останемся загадкой или варварами, которых стоит бояться. Мы же скифы "с раскосыми и жадными очами", способные поглотить все их благополучие, – Половцев довольно блеснул в темноте своим плоским калмыцким лицом.
Красивая Василиса, деликатная и мягкая на вид, неслышно ступая по ковру, принесла на подносе бутерброды с сыром и зажгла наверху лампу.
Краевский открыл свою толстую клеенчатую тетрадь и принялся читать.
Рассказ художника
Эта история началась более года назад в Царском Селе на торжествах по случаю 20-летия Невского кредитного банка. Праздник проходил во дворце с поистине царским размахом. Среди многочисленных именитых гостей я мало кого знал лично. Разве что модную писательницу и исполнительницу авторских песен Антонину. В своем узком вечернем платье цвета чайной розы с пикантным декольте она семенила возле меня маленькими шажками и с достоинством протянула мне свою руку в длинной белой перчатке. Сегодня она казалась ослепительно красивой с ног до головы, до последнего красиво уложенного волоска. Раньше я видел ее только в джинсах с разодранными коленками и немыслимой красной курточке. Это было превращением Золушки в сказочную принцессу. Антонине не хватало только хрустальных туфелек. Мы поднялись по лестнице в зал и присели на маленький бархатный диванчик.
– Посмотри, вон Джулия, моя подруга… – шепнула Антонина, указывая мне на проходившую мимо парочку.
Джулия шла под руку с молодым длинноволосым красавцем. Свободным движением он расчистил себе дорогу, и они быстро смешались с танцующими парами.
– Ну, как она тебе? – нетерпеливо и с нескрываемым любопытством спросила Антонина.
– Да, недурна, – промычал я что-то не очень вразумительное.
– Только и всего? Эх вы, мужчины, – Антонина удивленно закатила свои большие глаза небесного цвета.
В этот момент меня охватило странное чувство приятного возбуждения. Спертый воздух в дворцовых залах и блеск огней, отражавшийся в огромных зеркалах, больше не раздражали. Мы поднялись из своего укромного места и принялись бродить, переходя из комнаты в комнату. Вскоре я снова увидел Джулию. У нее гордо посаженная голова и профиль, который можно заметить только у античных статуй. Длинные светлые волосы отливали золотом при свете многочисленных ламп. На высокой шее сверкал маленький брильянтовый крестик. Я следил за ней издали, и мы уже дважды встретились взглядом. В нем читался интерес или немой вопрос.
– Она здесь самая красивая, не правда ли? – сказала Антонина. – Какая осанка, покатые плечи, грудь. Вот с кого сегодня стоит писать портреты…
Через несколько минут нас представили друг другу. Мы успели вместе выпить шампанского и немного поговорить.
Кажется, уже тогда многое откровенно читалось на моем лице. Я не сводил с нее глаз. Джулия закусила губку и нервно откинула с обнаженных плеч свои роскошные волосы. В этой красоте было что-то захватывающее. Ноздри ее тонкого носа порозовели, открытая низким вырезом платья грудь тяжело поднималась. После этого я совершенно растерялся. Не знаю, увижу ли ее еще…
Утром следующего дня неожиданно последовал ее звонок с какой-то просьбой, и я был приглашен к ней домой. Теперь у меня отлегло от сердца.
Глотаю свой кофе. Становлюсь к мольберту и добросовестно работаю. Пожалуй, только более нервозно и рассеянно чем обычно. Вот и полдень, близится время нашей встречи. Теперь я мчусь в другой конец города, взлетаю на восьмой этаж и звоню в дверь. Она открывает мне. До сих пор вспоминаю ее тоненькие детские пальчики, взявшие мою плащ и бледное узкое лицо, вспыхнувшее румянцем, словно в бокал плеснули бордо. Она все еще в легком халатике и просит меня немного подождать. Пока я разглядываю коридор, где все от пола до самого потолка с любовью и выдумкой сделано ее руками. Стены с лепной отделкой в виде морских раковин и двери, оклеенные листами со строками ее стихов о любви.
– Что позволите предложить вам, чай или кофе?
– О, как вам угодно, – отвечаю я.
– Нет, что вы больше любите. Только, пожалуйста, без всяких церемоний, прошу вас.
– Тогда кофе, если это можно, – решаюсь я, с радостью отмечаю, что волнение мое уже прошло.
Потом что-то прибиваю на кухне, сверлю стенку и вешаю покосившейся карниз в ее комнате. Делаю это нарочито медленно, чтобы разглядеть мир, в котором она живет, где каждая вещь хранит тепло женских рук и нежный запах ее духов. Заметно, что она любит уют и красивые вещи.
Теперь мы почти рядом. Своим следующим вопросом Джулия ловко помогает преодолеть натянутость.
– Присядьте же. Пододвиньте ближе к себе этот стул и положите свою сумку. Вы уже торопитесь уходить?
Пододвигаю стул и присаживаюсь на самый его край. Наши колени все равно касаются, и волнение снова охватывает меня. Джулия опять приходит ко мне на помощь.
– Я еще не поблагодарила вас за сделанную работу. Теперь я часто болею и мне трудно все это делать самой. Вы будете помогать мне?
Спустя время она расскажет, что сама переступила через свои правила и искала повод, чтобы пригласить меня. Это прозвучит как признание…
Теперь мое волнение проходит совершенно. Обещаю ей свою помощь и молю Бога, чтобы фронт работ у Джулии никогда не заканчивался. Она перечисляет мне свои проблемы, а я понимаю, что все это можно сделать за два дня. Можно не торопясь заниматься этим целый месяц. Последнее мне подходит больше.
Джулия рассказала мне о себе. Она по происхождению полька, и ее предки переехали сюда из Восточной Польши, спасаясь от наступавших германских войск кайзера Вильгельма. На фамильные драгоценности прабабушки Анелии в пригороде был куплен большой каменный дом похожий на замок, отнятый позднее большевиками.
У нее много разных интересов, и она везде успела себя попробовать. С детства занималась балетной хореографией и очень любила танцевать. Из-за болезни суставов танцы пришлось оставить. Теперь ей часто снятся танцы, и она даже танцует во сне, кружится в вальсе. Если бы не болезнь, то непременно, даже несмотря на запреты родителей, убежала из дома и стала настоящей балериной. Джулия неплохо рисует масляными красками и даже занималась в студии. Теперь на этих стенах висят ее картины. На них были какие-то пустые поля, реки, и везде ощущалось щемящее одиночество. Еще она пишет стихи и прозу и, кажется, даже где-то издавалась.
– Раньше легко смотрела на жизнь и людей. Нет, я дурно жила, потому что всегда очень доверяла людям, – сказала она.
Мне тогда показалось, что Джулия везде сильно тратила себя, не посвящая себя чему-то одному более серьезно и основательно. Похоже, искала себя, но и так не нашла.
Потом пришел ее сын Анджей, высокий светловолосый подросток и по ее просьбе что-то исполнил на пианино. Тогда я почему-то подумал, какую бы мелодию поляк ни сыграет, у него всегда получается полонез. Это, как у Зураба Церетели, все его скульптуры формируют образы одной национальности. Кого бы их автор ни создавал.
В Джулии тоже читалась ее польская порода того самого чистого типа, с гордой выдержкой, которой часто не хватает нашим русским людям. А еще у нее были большие карие глаза с зеленым отливом. Они могли менять цвет, вспыхивать золотом или становиться совсем зелеными, мягкими и бархатными. Нижняя губка ее слегка припухлая, что придавала ей необычайную женственность. Действительно, это было лицо с характерными и выразительными чертами, которые так любят рисовать художники.
Конец ознакомительного фрагмента.