Глава 3
«Земля» и «Власть»: историография и методологические истоки проблемы
Г.А. Артамонов
Общественная значимость исторических исследований в области общих проблем образования и эволюции государства детерминирована особенностями развития политических институтов современной цивилизации. Буквально на глазах образуются глобальные управленческие и экономические структуры (общеевропейский парламент и правительство, международные валютные фонды, биржи, транснациональные корпорации и т. д.), которые во многих аспектах уже присвоили себе функции, ранее находившиеся в исключительной компетенции национального государства. С позиций методологии диалектического материализма ближайшая перспектива человечества может быть определена как новая фаза социальной революции, основным содержанием которой становится отмирание государства, по крайней мере в известных до этого формах. В этой связи представляется важным осмыслить именно государственную историю человечества, особенно если учесть, что в европейской научной обществоведческой традиции со времен Древней Греции (Платон, Аристотель) существовал культ государства, которое мыслилось едва ли не как вершина развития (Г.В.Ф. Гегель, И.Г. Фихте) [1, 14]. Под мощным воздействием идей эволюционизма и марксизма подобный взгляд на государство продолжает удерживаться и в современных обществоведческих науках, несмотря на сохранение в их составе изрядного количества конкурирующих между собой научных школ и направлений [2].
Объективно занимая одно из центральных мест в историографии исторической науки, политологии и онтологических разделах философии, теория государства тем не менее остается наиболее дискуссионной проблемой гуманитарного научного знания. Начиная с античности вплоть до наших дней историки, философы, социологи и политологи продолжают искать ответы на базовые вопросы о месте и роли государственных институтов в процессах развития человеческого общества и не могут сформулировать главное – единое, общепризнанное, непротиворечивое определение государства как особой политической системы социальной самоорганизации. Многообразие методологических подходов проявляется и в оценке конкретно-исторических условий перехода от бесклассового общества к государственному типу общежития, а также в вопросах диалектики соотношения и практической реализации общегосударственных, социально-групповых и индивидуальных интересов в процессах эволюции государства.
Изыскания в области общетеоретических проблем и конкретно-исторических условий становления государств у народов Европы занимают заметное место в обширном научном наследии известного историка Аполлона Григорьевича Кузьмина.
На пути к созданию самостоятельной и целостной концепции истории России профессор А.Г. Кузьмин прошел несколько этапов. Первые из них связаны с освоением методологии источниковедческого и историографического анализа. Русское летописание и история его трехсотлетнего изучения стали центральной темой его кандидатской и докторской диссертации.
Следует отметить, что опыт анализа письменных памятников, дополненный впоследствии всесторонним изучением данных археологии, антропологии и этнографии, во многом предопределил особенности становления исторического мышления и своеобразие исследовательских приемов ученого. Постановка А.Г. Кузьминым вопроса о закономерностях отражения процессов общественного развития в исторических источниках обусловила и углубление основ собственного методологического кредо историка, отличавшегося определенной оригинальностью на фоне того мощного теоретического направления советской исторической науки, которое в целом им разделялось. Вообще, внимание к проблемам теории познания характерно для всего круга трудов А.Г. Кузьмина. И едва ли не центральное место в системе взглядов его взглядов на отечественную историю занимают вопросы об истоках народа и государства, впервые сформулированные одним из ранних летописцев в самом начале «Повести временных лет».
В частности, выявленное А.Г. Кузьминым на основе анализа всего древа древнерусского летописания многообразие горизонтальных и вертикальных взаимодействий этнических и социальных групп домонгольской Руси оказалось невозможным представить как единую систему в русле господствовавших в науке представлений о государстве.
Несмотря на то что подходы к определению сущности государства у теоретиков марксизма были далеко не однозначными, в советской историографии и в рамках «исторического материализма», претендовавшего на роль методологического базиса исторической науки, утвердилось положение, основанное на известной ленинской работе «О государстве» [3]. Без учета контекста весьма плодотворная мысль В.И. Ленина, высказанная им в знаменитой публичной лекции о классовой природе государственной власти, которой он, скорее, хотел подчеркнуть историческую миссию и ведущую функцию политических институтов, чем дать законченное определение, превратилась в жесткую формулу, сводившую такое объемное и многогранное понятие, как государство, исключительно к механизмам классового насилия. Логическим следствием этого стало применение советской историографии, при ее обращении к процессам государствообразования у того или иного народа, единственной и прямолинейной теоретической схемы: не придавая значения специфике факторов, воздействовавших на общество, вначале его следовало расколоть на классы и по итогам разразившихся антагонистических противоречий возвести государство, призванное закрепить господство одного из них над другим.
В отношении «Киевской Руси» подобный методологический маршрут к восточнославянскому государству одним из первых проложил действительный член АН СССР Б.Д. Греков [4]. В своем фундаментальном, не потерявшем научного значения и в наши дни труде «Киевская Русь» ученый обосновал кристаллизацию в недрах восточнославянского общества класса крупных земельных собственников в лице бояр-вотчинников и класса зависимого крестьянства уже в VIII в. н. э. Следует отметить, что параллельно с концепцией Б.Д. Грекова в советской историографии разрабатывались и другие подходы к оценке восточнославянского общества. Одни исследователи были склонны к его архаизации, другие отрицали его феодальную природу [5, 26–40]. Мощную поддержку позиция Б.Д. Грекова получила со стороны двух виднейших историков, восхождение которых началось в 30–40-е гг. ХХ в. – М.Н. Тихомирова (учителя А.Г. Кузьмина) и Б.А. Рыбакова [6].
С направлением исследований школы Б.Д. Грекова в советской исторической науке неразрывно связана тенденция к удревнению процессов становления классового общества у восточных славян [7, 8–9]. Сам академик в своих последних работах начало разложения первобытно-общинного строя на Руси датировал не позднее V в. К VIII столетию на территории Восточной Европы, по его мнению, не только произошло обособление класса феодалов, но и уже образовалось несколько протогосударственных образований с центрами в Киеве и Новгороде [8, 113–128].
Концепция Б.Д. Грекова получила признание профессионального исторического сообщества и советского государства, имеет сторонников и последователей в современной историографии [9]. Однако ее некоторая схематичность осознавалась уже при жизни ученого, в частности С.В. Юшковым, указавшим на значительные секторы общественной жизни Древней Руси, которые не вмещались в сословно-классовые контуры государства, очерченного Б.Д. Грековым [10].
С позиций современной науки, с учетом ее реальных достижений, значительного расширения источникового, в первую очередь археологического материала, концепция Б.Д. Грекова тем более не может считаться исчерпывающей, что, впрочем, нисколько не умаляет ее значения. Именно благодаря усилиям академика Б.Д. Грекова в советской историографии начинают разрабатываться новые актуальные проблемы хозяйственной деятельности восточных славян, типологизация их общественных объединений и многие другие.
В то же время невозможность объяснить с позиции ортодоксально классового подхода наличие в древнерусском обществе свободных от частновладельческой эксплуатации общин вызвала появление нового концепта так называемого «государственного феодализма», впервые сформулированного в трудах академика Л.В. Черепнина [11]. Теория «государственного феодализма» и ее разработка многими отечественными историками способствовали некоторому расширению исследовательского поля проблем становления древнерусской государственности. В частности, была преодолена тенденция, идущая еще от работ Н.П. Павлова-Сильванского, предполагавшая унификацию процессов структурирования феодального общества на Востоке и Западе Европы на основе вассально-ленной системы [12]. Данный подход оказался устойчивым и в советской науке. В завуалированном виде он присутствовал в концепции Б.Д. Грекова и имел тенденцию к отождествлению с буквально понятым формационным «псевдомарксистским» подходом, с его гипертрофированной тягой подменять «общее» по сути «тождественным» по форме и почти полным игнорированием «особенного».
Кроме того, признание государства «коллективным феодалом» вроде бы способствовало некоторому расширению его сословно-классовых рамок. Но на этом этапе развития историографии Киевской Руси преодолеть инерцию ортодоксального марксизма не удалось. Прямые и косвенные указания источников на активность славянского самоуправления и реальную практику его участия в организации государственного управления домонгольской Руси настолько расходились с общепризнанным пониманием «классового подхода», что в качестве претендента на роль «коллективного государства» в специальной литературе стали рассматриваться те или иные механизмы «окняжения земли» [13].
Некоторое оживление дискуссии вокруг проблем древнерусского общества и государства происходит в 1960-е гг. В этот период, условно обозначаемый в современной литературе как «оттепель», началась одна из первых атак на марксистскую методологию, в основном с позиций субъективизма [14, 14]. На первый план в исследованиях выходят специфические черты общественного уклада народов, вроде бы не соответствующие упрощенно понимаемому формационному подходу, что теоретически могло привести к его некоторой корректировке. Поскольку и в странах Западной Европы класс феодалов в качестве нормативно оформленного привилегированного сословия возникает не ранее реформ Карла Мартелла и Карла Великого, создать на базе ленинского определения «теоретический конструкт» образования раннесредневекового западноевропейского феодального государства ранее VII–VIII в. н. э., не нарушив при этом законов формальной логики, представлялось весьма проблематичным. Эти сомнения наиболее открыто и последовательно были высказаны известным ученым Л.В. Даниловой, обобщившей некоторые итоги дискуссии о так называемом азиатском способе производства: «…Не может быть объяснена целая историческая эпоха, лежащая непосредственно за первобытностью и отличающаяся, с одной стороны, наличием социального неравенства и государства (существовавшего, разумеется, в его первоначальных, примитивных формах), а с другой – отсутствием общественных классов (курсив мой. – Г.А.), характеризующихся различным отношением к средствам производства» [15, 30].
Уже в этот период развития советской исторической науки возникли все предпосылки для расширения методологических подходов к определению сущности понятия «государство».
В реальной действительности был разыгран иной сценарий решения обозначенных противоречий: если феодальных отношений нет, а государство есть, то либо это другой общественный строй, либо бесклассовое государство. Принять такую логику рассуждений оказалось проще. Вновь становятся популярными идеи о новых формациях, межформационных периодах, сочетании различных моделей социальной организации и т. п. Специалист по античной истории В.И. Горемыкина находит рабовладельческую формацию в раннесредневековых государствах Восточной и Западной Европы, а крупнейший медиевист А.И. Неусыхин вводит понятие «варварское государство», которое описывает как бесклассовое [16]. В эти же годы М.А. Виткин высказал мнение о том, что и на Древнем Востоке образование государства предшествует появлению классов [17, 436].
Новый этап в разработке проблем характера древнерусского общества и государства связан с выходом целой серии монографических исследований И.Я. Фроянова. В них известный ленинградский ученый последовательно отстаивал демократический характер политических отношений в домонгольский период отечественной истории, что закономерно привело автора к созданию оригинальной и достаточно продуктивной концепции «городов-государств» Древней Руси, по своему общественно-историческому типу близких к афинскому полису [18].
Вместе с тем в методологическом отношении И.Я. Фроянову не удалось вырваться за пределы устоявшихся подходов к государству. Верно определив значительное влияние институтов традиционного славянского самоуправления на политические процессы Древней Руси, исследователь, видимо, осознавал, что подобная трактовка вступает в противоречие с феодально-классовой сущностью «аппарата насилия». Однако выход из ситуации ему виделся не в методологическом расширении понятия «государство», а в отрицании самого факта его возникновения. Возможно, что такая удивительная приверженность этого талантливого исследователя идее о кровнородственном характере славянской общины, которая, по его мнению, сохраняла свои архаичные черты вплоть до татаро-монгольского нашествия, целиком определена подобной логикой рассуждений. Справедливости ради, следует отметить, что для марксистской историографии вообще характерно игнорирование многообразия социальных проявлений и особенностей структурирования общества в догосударственный период. Уравнивание любых типов общин, независимо от стадий эволюции и характера общественных отношений, бесклассовым социальным содержанием не позволило И.Я. Фроянову разглядеть за фасадом пресловутого «коллективизма» кровнородственной общины ее глубоко эшелонированную, иерархичную социальную сущность. На ее плечах легко построить любое общественное и политическое неравенство, но никак не афинскую демократию. Пожалуй, только вышедшие на поверхность после распада Советского Союза традиции родового строя, возникшие еще в каменном веке и наглядно продемонстрировавшие свою беспрецедентную живучесть, в том числе и в современном «постинформационном обществе», заставляют по-новому взглянуть на то, что представляет собой «коллективизм» кровнородственной общины. Сконструированная же без учета типологических особенностей первичных форм социальной организации концепция И.Я. Фроянова не могла избежать внутренних противоречий, о чем выше уже было сказано.
К моменту «вхождения» А.Г. Кузьмина в круг основополагающих проблем древнерусской истории эти направления российской историографии продолжали доминировать в предметном пространстве науки. Их методологическое осмысление А.Г. Кузьмин осуществлял по мере накопления оригинального фактического материала. Большое значение имели сделанные ученым выводы о некоторых особенностях происхождения и социально-экономического уклада славян, составивших как бы эмпирическую базу его концепта.
Так, исследователь был убежден в том, что славянам изначально была присуща территориальная община. Следующее важное наблюдение А.Г. Кузьмина связано с археологически доказуемым отсутствием аллода в славянском обществе, что, по мнению историка, существенно отличало территориальную общину славян от германской общины-марки [19, 110–119]. Этот вывод решительно расходился не только с ортодоксальным марксизмом, но и западноевропейской, в основном позитивистской историографией. Вообще мысль о специфических чертах русской общины занимает заметное место в научном наследии А.Г. Кузьмина и является краеугольным камнем для формирования его концепции «Земли и Власти». Остановимся более подробно на истории изучения проблемы.
Первичные формы социальной организации европейских народов, образовавших средневековые государства Западной и Восточной Европы, традиционно являются объектом пристального внимания историков, этнологов и археологов. Благодаря работам Г.Л. Мауэра, Р.Л. Моргана, Ф. Энгельса, М.М. Ковалевского наметились основные подходы к оценке причин возникновения и особенностей эволюции первобытных общин вообще и германской общины в частности [20].
В советской медиевистике во многом под влиянием положений, выдвинутых Ф. Энгельсом, были подтверждены выводы, сделанные еще в XIX столетии: германская община в своем развитии прошла путь от кровнородственного союза до соседской общины марки [21]. Этот тезис настолько закрепился в науке, что на его устойчивость нисколько не повлияли имеющиеся расхождения в вопросах о времени вытеснения отношений кровного родства, об изначальности земельных переделов, о количестве возможных переходных форм, содержащиеся в трудах таких видных ученых, как С.Д. Сказкин, А.Р. Корсунский, А.И. Неусыхин и некоторых других [22, 99].
Подобная прочность исторической концепции относительно принципов структурирования западноевропейского общества не могла не повлиять на методологические подходы к исследованию общественных институтов восточных славян. Историография изучения древнерусской общины, несмотря на очевидное своеобразие последней, оказалась напрямую связана с принятыми в медиевистике принципами эволюции общины у германцев. При этом использовалась не только предложенная схема генезиса – от кровнородственного союза к территориальному, но и социальные проявления каждого отдельно взятого типа общины принимались как некий универсум. В результате выводы об уровне стадиального развития древнерусского общества варьировались в зависимости от того, удавалось ли найти некое соответствие в системе общинной организации славянства западноевропейскому «эталону» или нет [23].
Собственно историографические баталии развернулись вокруг двух вопросов: когда территориальная община вытеснила кровнородственную и сколько промежуточных звеньев при этом сменилось [24].
Систематизировать имеющиеся в науке взгляды достаточно сложно. Препятствует этому большое количество концептуальных «нюансов», незначительных на первый взгляд расхождений или иначе расставленных акцентов, присущих практически каждому исследованию. Учесть же весь спектр возможных разночтений не просто и профессионалу. А естественно возникающая в такой ситуации терминологическая неопределенность нередко ставит под сомнение и степень обоснованности общего вывода, сделанного тем или иным автором.
Как бесспорный факт в литературе утвердилось предположение, что в VI в. н. э. (то есть во время, когда в Восточной Европе археологами фиксируются первые славянские культуры, имеющие генетическую связь с последующими археологическими комплексами, известными на этой территории в более поздний период, вплоть до эпохи «Киевской Руси») у славян еще господствовали родовые отношения. Расхождения проявляются, как уже отмечалось, при определении времени перехода к соседской общине, а также количества переходных ступеней и их типологизации. С учетом сделанных оговорок можно выделить три основные точки зрения.
Долгое сохранение кровнородственных отношений в недрах славянского общества, не ушедших в прошлое даже в период «киевского» государства, отмечали Ю.В. Юшков, И.Я. Фроянов [25].
Переход к территориальным отношениям, непосредственно предшествовавший образованию государства, фиксировали Б.Д. Греков, М.Б. Свердлов, Б.А. Рыбаков, О.М. Рапов, Б.А. Тишков и др. [26]. При этом единства во взглядах на характер поземельных отношений внутри общины между перечисленными историками нет.
Наиболее сложно подобрать адекватное обозначение для «третьего пути», который, по мнению многих ученых, прошла по дорогам истории славянская община. Именно в этом случае приходится сталкиваться с определениями ее типа: патриархальная семья и соседская община одновременно, патронимия, сельская или земледельческая община, фратрия, большая и малая семья одновременно и даже соседско-родовая община – и это далеко не полный список встречающихся в литературе определений. Единственно объединяющим признаком для ученых этого направления может служить присущее им мнение о переходном состоянии общественных структур восточного славянства в VIII–IX вв. Наиболее значительные работы, развивающие гипотезу о «многоукладном» характере общественных структур славянского мира, принадлежат В.В. Мавродину, М.О. Косвену, Я.Н. Щапову, В.И. Горемыкиной, Л.В. Даниловой и некоторым другим [27].
В последних работах известного археолога Б.А. Тимощука, специально посвященных общинно-племенному миру восточного славянства, все три стадии развития общины (кровнородственная, соседская, территориальная) прослежены в течение VI–X столетия н. э. [28; 29]. Обе работы имеют принципиальное значение для науки, поскольку основаны на обработке и систематизации огромного фонда археологических источников. В VI–VII вв. ученый прослеживает кровнородственную общину, VIII–IX вв. характеризуются им как время распространения соседской общины, в которой по территориальному, соседскому принципу объединяются большие патриархальные семьи, и наконец с образованием древнерусского государства появляется община территориальная [28, 141; 29, 237–238]. Эти три эпохи социального развития общественных структур восточных славян выделяются исследователем на основе сопоставления трех культур Днепровского Правобережья: пражской, лука-райковецкой и культуры киевского государства [28, 141; 29, 237–238]. Но археологические данные относительно размеров жилищ в рамках перечисленных культур говорят, что они оставались неизменными. С VI по X в. небольшие по размеру (в среднем 20 кв. м) землянки и полуземлянки являлись единственным видом славянского жилища. Следовательно, по мнению ученого, смена формы семьи, самой общины нисколько не повлияла ни на размер, ни на конструкцию жилища. И такой вывод прямо следует из работы 1990 г. Археолог констатирует отсутствие четких археологических критериев для стратификации общины. Размер жилища в качестве такового им, следовательно, не принимается. Взамен предлагается новый критерий – наличие коллективного двора. При этом Б.А. Тимощук отмечает, что каждая землянка имеет индивидуальные погреба и хозяйственные ямы [28, 17]. А следует из этого только одно: каждая семья ведет индивидуальное хозяйство. В своей последней, вышедшей при жизни монографии Б.А. Тимощук подтверждает ранее сделанные выводы относительно трехфазовой трансформации славянской общины в предгосударственную эпоху. Некоторой корректировке подверглись лишь критерии для стратификации разных типов общины. К ним Б.А. Тимощук отнес общую планировку селища вообще и характер городища – общинного центра в частности [29, 238].
В обширном наследии профессора А.Г. Кузьмина нет работ, специально посвященных проблеме типологизации общины. Эти вопросы затрагиваются им в достаточно большом количестве публикаций, посвященных другим аспектам русской истории. Там же разрозненно приведены и аргументы в пользу первичности территориальной организации славян. Это данные об изначальном смешении в составе славянства как минимум двух антропологических типов (Т.И. Алексеева); о малом размере жилища, представленного во всех достоверно известных славянских культурах, на какую бы хронологическую глубину бы при этом ни опускаться; наблюдение об отсутствии внимания славян к генеалогиям; факт многоженства славян в язычестве; переход к оседлому земледелию; слабо развитое этническое самосознание славян и др. [19; 30]. При этом создается впечатление, что глубокая убежденность А.Г. Кузьмина в отсутствии у славян опыта родовой организации проистекала не только из всей суммы его специальных знаний, но и социального опыта. Его духовная и материальная связь с жизнью простой и современной ему деревни имела для ученого не меньшее значение, чем сугубо академические «штудии». Не случайно в опубликованных исследованиях А.Г. Кузьмина на тему особенностей национального русского характера гармонично сочетаются анализ древних источников с личными наблюдениями из повседневной жизни [1; 31].
Весьма примечательна и другая особенность становления позиции А.Г. Кузьмина как историка-марксиста. При всем многообразии подходов советской историографии к обозначенным вопросам все они, как было показано выше, не выходили за пределы марксистского дискурса: обязанность народов последовательно пройти три стадии эволюции общины признавалась едва ли не универсальным историческим законом. Концепция А.Г. Кузьмина в этом вопросе решительно противоречила и ведущим методологическим школам и советской историографии. Но это расхождение с ортодоксальным марксизмом не привело А.Г. Кузьмина к критике методологии диалектического материализма как такового.
В процессе исследования и создания концепции ученый никогда не может полностью исчерпать и «закрыть» тему. Открываются новые факты и источники, постоянно совершенствуются методы и развивается теория научного познания. Прежние взгляды устаревают и в этом смысле становятся ошибочными. И ни один «истинный» метод не может уберечь от этого. Выверенная теория позволяет проникать в суть вещей, открывать новые стороны явлений, обоснованно применять в научном анализе «внеисточниковое» знание и своевременно корректировать свои позиции в зависимости от накопления новых данных. А.Г. Кузьмин никогда не ставил перед собой задачи найти ответы на все вопросы действительной истории. Скорее, его интересовали проблемы, под каким углом эту действительность нужно рассматривать, чтобы правильно понимать, как не потонуть в море противоречивых и неоднозначных фактов, уверенно выявлять существенное и отсеивать проходящее: «…Именно теория наиболее полно отражает конкретный процесс, поскольку она указывает на его существенные стороны. <…> Глубину разработки вопросов определяет не простое количество источников» [32, 11–12, 15]. В ряде публикаций А.Г. Кузьмина, посвященных теоретическим основам исторической науки, объективно проводилась мысль о недопустимости отождествления конкретных выводов, содержащихся в трудах К. Маркса, Ф. Энгельса и В.И. Ленина, с методологией, которую они разрабатывали и использовали [32, 17; 33, 24–25, 27–29]. Стирание границ между ними, произошедшее в системе советских обществоведческих наук, и стало одним из факторов догматизации учения, прямо провозглашавшего свою открытость к развитию и обновлению. Открыто писать о том, что в силу политической пристрастности некоторые положения К. Маркса, равно как и других «основоположников», объективно, и надо думать – вполне осознанно, были сформулированы таким образом, что противоречили ими же созданной теории, в советские годы возможным не представлялось. Впрочем, и в позициях современных как зарубежных, так и доморощенных критиков или даже апологетов марксизма едва ли можно разглядеть хотя бы намек на постановку нетривиальной проблемы: а всегда ли последовательным марксистом был К. Маркс? Тем ценнее методологический подтекст неоднократного подчеркивания А.Г. Кузьминым гносеологической ценности наблюдения В.И. Ленина о том, что «душу марксизма составляет метод» [33, 24].
Таким образом, периодически вскрывавшиеся в ходе развития отечественной историографии противоречия между новыми данными и устоявшимися взглядами приводили А.Г. Кузьмина не к отказу от методологических принципов диалектического материализма, а к дальнейшей отшлифовке собственных теоретических подходов. Сомневался он и в том, что некоторые положения, узаконенные в науке как марксистские, являются таковыми на деле. В своем последнем фундаментальном монографическом исследовании «Начало Руси» А.Г. Кузьмин не без иронии заметил, что и по поводу искренности некоторых маститых ученых, публично заявлявших о своей верности идеям марксизма-ленинизма, он никогда не заблуждался [34, 54].
Основная идея А.Г. Кузьмина в области проблем эволюции общины состояла в том, что известные ее исторические типы он предложил считать не стадиями развития народов, а разными, параллельно сосуществующими системами социальной организации [31; 35, 48–49]. И в этом выводе он не видел противоречия с базовыми положениями материалистической диалектики.
Действительно, как представляется, главная ошибка эволюционизма и воспринявшего его идеи об эволюции семьи и общины ортодоксального марксизма состояла в утверждении, что все народы, независимо от времени возникновения, одними и теми же дорогами проходят одинаковые стадии. Открытая эволюционистами, в частности Морганом, закономерность может считаться истинной при одной существенной поправке: выявленные формы древней семьи и общины отражают этапы развития не каждого народа в отдельности, а всего человечества в целом. В этом случае и ранняя семья, основанная на групповом браке, и кровнородственная община могут рассматриваться в качестве наиболее древних институтов общественной организации людей. Территориальная община возникает значительно позднее, и для этого должны сложиться определенные предпосылки, в том числе в хозяйственной сфере. Но это вовсе не означает, что этнос не может выйти на историческую сцену в момент, когда этапы «дикости» уже преодолены. А.Г. Кузьмин допускал возможность, что не только славяне, но и индоевропейская общность в период своего относительного единства могла включать в себя ряд компонентов, уже свободных от традиций родового строя [34, 58–81].
Данная гипотеза находит подтверждение и в исследованиях последних лет. Колоссальный фонд археологических и письменных источников, накопленных наукой, свидетельствует о том, что в организационно-административном отношении первичная сельская община славян оставалась практически неизменной на протяжении всей своей истории [19]. В ее состав всегда входило несколько селищ (с XIII в. называемых деревнями), имеющих общие угодья и обязательно административный центр. Последний в древности никогда не располагался на их территории, видимо, с целью не создавать преимуществ для того или иного поселения. Функции центра универсальны. Это место проведения собраний общины, официальных мероприятий, отправления языческого культа (с момента утверждения христианства здесь строятся храмы), с IX в. – центр обороны и т. п. В более позднее время в административно-территориальном отношении общине соответствует село, а в советские годы – колхоз [36].
Оригинальные выводы А.Г. Кузьмина по вопросам типологизации первичных форм общественной организации славян определили ведущие направления его дальнейших изысканий. Теперь они лежали в области проблем самоуправления общины. И именно здесь был заложен фундамент, на котором впоследствии им будет возведено здание авторской концепции истории России.
Важнейшими атрибутами общинного самоуправления славян, по мысли А.Г. Кузьмина, являлись собрание и выборность должностных лиц.
Появление собрания как новой формы регулирования общественных отношений исследователи, как правило, фиксируют на стадии разложения родового строя [37, 24]. Возникновение подобного совещательного органа просто неизбежно в территориальных образованиях, не знающих социальной дифференциации, поскольку готового по факту рождения к исполнению управленческих обязанностей социального слоя в соседской общине с ежегодными переделами земли нет. Поэтому основная особенность проведения общинных собраний у славян состояла в предоставлении права участия в их заседаниях всем домовладельцам как полноправным членам коллектива.
Прямых известий об общинных собраниях в славянской среде в период VI–IX вв. н. э. до нас не дошло. Но следы их деятельности хорошо прослеживаются по целому комплексу письменных известий XII–XIV вв., собранных и обработанных известным специалистом-аграрником Л.В. Даниловой [38, 208–209, 230, 233–234]. Свою общественную задачу сходы в полном объеме выполняли и в тяжелые крепостнические годы. Один из крупнейших исследователей крепостной общины В.А. Александров отмечал, что самые жесткие помещичьи инструкции сохраняли приоритет общинного собрания в вопросах выборов администрации, распределения и контроля за выполнением частновладельческих и государственных повинностей, разбора частных исков и жалоб и т. д. [39, 139].
С общинными собраниями (и это признано в научной литературе) непосредственно связана деятельность еще одного административного органа общины – совета старейшин [40, 50–51]. Они председательствуют, ведут и следят за порядком на сходках общины. В промежутках между собраниями ими же осуществляется верховный контроль над исполнением его решений. В состав совета старейшин в восточнославянских общинах, видимо, также входили жрец и песнотворец, хранитель памяти народной.
Институт старейшин широко известен у многих народов. Однако его место в системе управления общины может существенно разнится в зависимости от ее типа. В территориальных объединениях старейшины лишь исполнители воли стоящей над ними власти общинного собрания, а в кровнородственных – ее источники. В соседских образованиях старейшины выбираются и переизбираются в случае неугодности общине, в кровнородственных социальных организмах они занимают лидирующее положение по праву старшинства и происхождения. Именно поэтому генеалогиям и в наше время придают исключительное значение в коллективах, сохраняющих в тех или иных формах пережитки родового быта.
Кроме этого, источники донесли до нас многочисленные свидетельства о десятеричной системе административного деления славян: «…И приходити боляромъ и гридемъ и съцъскимъ и десяцъскым…» [41, 123]. То есть общество делилось на десятки, сотни (иногда полусотни) и тысячи (полутысячи) [42, 255]. И данная система известна не только у славян. Как правило, она использовалась для организации войска. В этой связи в историографии более 100 лет продолжается дискуссия о характере десятеричной системы в восточнославянском обществе. При этом к спору о военной или административной природе десятеричного деления добавились вопросы о городском или сельском ее распространении. Исследователями XIX столетия сотенная система обычно увязывалась с военной организацией родового общества [43].
Один из крупнейших исследователей вопроса А.Е. Пресняков считал сотню судебно-административной организацией [44, 141–148]. Вслед за М.С. Грушевским [45, 347] ученый отводил существенную роль в ее организации княжеской власти. Тем самым впервые в историографии десятеричная система вычленялась из массы сельского населения и распространялась лишь на жителей посада.
В советские годы последний тезис был отвергнут, а два предыдущих сближены. Получилась своеобразная цепочка: сотня – это основа для рода, войска периода военной демократии и местного суда общины. В наиболее концентрированном виде подобный взгляд на сотенное деление изложен И.Я. Фрояновым и Л.В. Даниловой [46]. Его основные положения состоят в том, что десятеричная система – земская организация, уходящая корнями в первобытную эпоху, которая с образованием государства перерастает в административно-территориальное деление и городского и сельского населения. С некоторыми оговорками с этими положениями можно согласиться. В уточнении же, на наш взгляд, нуждается вопрос о происхождении десятеричного деления и его роли в системе структурирования восточнославянского общества.
Сотенная система известна в Европе со времен античности. С эпохи великого переселения народов она повсеместно встречается у варварских племен. Однако германо-кельтская кровнородственная община не могла ее использовать для организации общинного управления. Поэтому в историографии кристаллизация подобной структуры справедливо увязывается с периодом военной демократии и войсковой организацией, о чем убедительно свидетельствует весь фонд письменных источников. В условиях так называемого «великого переселения народов», сопровождавшегося перманентной и ожесточенной борьбой племен за выживание, формируется новая общественная система войскового объединения. Ее главное отличие от родоплеменной состоит в появлении выборного аппарата вождей и командиров подразделений. Редкие примеры выборов в родовом обществе в данном случае не аргумент, поскольку они всегда носили кастовый характер, при котором резко ограничивались как возможность участия в выборах, так и круг вероятных претендентов. Объективно непререкаемый авторитет войска, вобравшего в себя подавляющее большинство взрослого мужского населения, создавая новые структуры военной организации, неизбежно оттесняет институты старого родового управления. Даже у монгольских племен, известных медлительностью отмирания кровнородственных отношений, во времена военной активности задача формирования боеспособной армии заставляла ограничивать всеохватывающее значение родственных связей. В десятку воины, хотя и члены одной семьи, но все же выбирались [47, 37].
Как не парадоксально это звучит, но именно война, будучи самым антидемократичным явлением общественной жизни, привнесла известные демократические нормы в структурную организацию родового западноевропейского общества. Но с образованием ранних средневековых государств, с развитием вас сально-ленных отношений, заменивших прежнюю систему армейской организации, ушли в прошлое и войсковые собрания, и десятеричная система, и демократия. На смену выборным вождям придут королевские династии. В славянской среде сотенное деление будет существенной основой для структурирования общинной земли вплоть до сталинской коллективизации. Очевидно, что с общиной, с системой ее административного деления связано и ее возникновение. Но особенность десятеричной системы, и, как представляется, именно это и обусловило разброс во мнениях специалистов, состоит в ее универсальности. Для территориальной общины с коллективной формой землепользования ее присутствие просто необходимо при распределении обязанностей между домовладельцами, для контроля за соблюдением границ распределенных наделов земли, а иногда и угодий. Во время военных столкновений ее использование для организации народного ополчения также наиболее целесообразно. Ничего лучшего нельзя придумать и для распределения и сбора государственных или частновладельческих налогов. Известно, что в русской деревне каждая десятка специализировалась и в проведении общественных работ. Поставить дом всем миром за день может только четко организованный коллектив. Поэтому и в письменных источниках русская сотня многолика. Но сам характер славянской общины, прочная привязанность последней к десятеричной системе на протяжении тысячелетия говорит о ее общинно-административной основе [48, 298, 302–303, 307].
Не менее сложен вопрос о принципах функционирования десятеричной системы. Известно, что десятский представлял 10, а сотский – 100 домов. Но какова была система их выборов? Если десятский избирался непосредственно соседской группой (такой принцип избрания сохранится и в крепостной деревне [49, 244]), а в XIX в. иногда просто каждый десятый по счету дом обязан был выделить десятского [50, 34], то не ясно, кто назначал сотского: десятские или общинный сход. Однако если учесть размеры гнезда общины (в среднем 100 домов), то второй вариант выглядит предпочтительнее.
Полученные А.Г. Кузьминым новые выводы о характере организации самоуправления в славянской общине влекли за собой постановку вопросов об особенностях структурирования гражданского общества и государства Древней Руси, что закономерно вело его к применению и новых теоретических подходов.
Отличительная черта методологического почерка А.Г. Кузьмина состояла в критическом освоении, казалась бы, незыблемых основ науки. Позволить себе самостоятельно трактовать положения «классиков» марксизма в советские годы могли немногие.
Энтузиазм российского гуманитарного научного знания 1990-х гг., вызванный значительным расширением методологического инструментария научных исследований, в какой-то мере оправдал ожидания применительно к новому и новейшему этапам российской истории. Современный постмодернизм, родившийся из «ощущения кризиса метарассказа» [51, 4] и претендующий на роль ведущего объяснительного механизма обществоведческих наук, пока не привел к появлению ни новых смыслов, ни «ощущений» в отношении начальных этапов отечественной истории, хотя бы в виде простого абзаца. В публикациях последних лет Аполлон Григорьевич неоднократно подчеркивал, что развитие теоретической базы науки невозможно без получения убедительного ответа на вопрос о том, как могло произойти, что методология диалектического материализма оказалась невостребованной советским государством и советской исторической наукой [52].
Подобный диагноз закономерно вытекает из творческого отношения А.Г. Кузьмина к наследию диалектического материализма, в освоении которого проявилась вся мощь, глубина и неординарность дарования ученого.
В трудах К. Маркса, Ф. Энгельса и В.И. Ленина, о чем речь уже велась выше, содержались более сложные и разносторонние подходы к государству, чем это было принято считать в теории «исторического материализма».
Для В.И. Ленина, находящегося в состоянии перманентной политической борьбы, важной и значимой была только та сторона дела, которая служила непосредственным задачам современного политического момента. В этом смысле и надо понимать его классовые трактовки государства.
В основательном труде Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» исследуются три «маршрута» отчуждения государственной политической власти на примере Древней Греции, Рима и германцев. При этом Ф. Энгельс последовательно уходит от определения государства как такового. В работе приведены лишь его признаки. Методологической «хитростью» Энгельса пользуются и многие современные авторы, предлагая отдельные функции того или иного конкретного исторического государства (например, степень развития норм публичного права, которое, как известно, оказывало существенное влияние на регламентацию всех сторон жизни общества в странах Западной Европы) в качестве его важнейших маркеров и подменяя тем самым вопрос о сущности явления поиском его универсальных, а на деле всегда частных и вообще-то хорошо известных характеристик.
Освоение марксистского наследия А.Г. Кузьмин начинает с наблюдения о сложности восприятия государства: «Главное противоречие нашего сознания проистекает из того, что мы часто незаметно для себя производим подмену: государство как обособившуюся от общества власть смешиваем с государством как территорией, объединяющей народ, с тем, что исстари составляет Отечество» [53, 5]. «Ответы практически на все недоумения можно найти в работе К. Маркса “К критике гегелевской философии права”», – писал А.Г. Кузьмин в предисловии ко второму тому романа В.Д. Иванова «Русь изначальная», вышедшему в серии «История Отечества в романах, повестях, документах» в 1986 г. [53, 5]. В этой сравнительно небольшой по объему и формально не совсем соответствующей жанру научной публикации А.Г. Кузьмин впервые изложил свое видение диалектики взаимоотношения общества и власти и определил четкий вектор, свое образный методологический код, следуя которому он шел к теоретическому обобщению узловых проблем истории России.
В отношении ее начальных этапов именно творческое осмысление положений К. Маркса позволило А.Г. Кузьмину не только фактически, но и теоретически обосновать место и роль, как простой общины, так и стоявших на ее плечах традиций самоорганизации всего общества в процессах складывания и развития русской государственности.
Точкой отсчета для А.Г. Кузьмина стало следующее положение Маркса: «…Поскольку “гражданское общество” – действительное, “неполитическое государство” – противостоит “внешнему”, политическому, их взаимоотношения неизбежно носят характер борьбы и “взаимного приспособления”. Кроме того, Маркс показывает, что и суть государства Гегель понимает неверно, поскольку он форму принимает за содержание, надстройку, паразитирующую на общем интересе, представляет как воплощение общего интереса, смешивая таким образом действительный государственный интерес с мнимым, придуманным в бюрократических ведомствах» [53, 6]. Поскольку в классовом обществе «внешнее государство» никогда не соединяется с обществом общественным интересом, их необходимо различать.
По мысли А.Г. Кузьмина, особенности структурирования «Земли» (термин введен древнерусскими летописцами) состоял в том, что все общество строилось снизу вверх и, строго говоря, выстраивалось в одну достаточно монолитную «общину-землю».
Так, близлежащие общины, четко фиксируемые археологически и занимавшие, как правило, компактную территорию, охватывающую бассейн рек и притоков, составляли племя. В период так называемой феодальной раздробленности племена трансформировались в княжества-республики по социально-политическому типу, весьма близкие к афинскому полису. В рамках единого российского государства – это волости и уезды, в современной России – районы. В период с VIII по XIII в. у восточных славян известны и огромные союзы племен – это летописные поляне, древляне, кривичи и т. д. Территория каждого из союзов обычно больше, чем у современных им королевств Западной Европы. В эпоху позднего феодализма территориально им соответствуют губернии, а в современной России – области. При этом если образование губерний и областей вполне объяснимо с позиций процесса образования единого российского государства, то причины устойчивости и длительного существование союза племен во многом остаются загадочными. Достаточно очевидно, что в условиях господства натуральных типов хозяйствования процессы формирования таких громоздких социальных структур не могут определяться экономической целесообразностью. В то же время не вызывает сомнений высокий уровень их самоорганизации, который позволил им эффективно функционировать на протяжении нескольких столетий, вплоть то татаро-монгольского нашествия без организующей и руководящей роли княжеской власти и государства. Данную проблему А.Г. Кузьмин считал еще не решенной и ожидающей своего исследователя. Но с точки зрения поставленных вопросов принципиальное значение имело другое: на протяжении домонгольского периода истории эти три уровня социальной организации восточных славян «община – племя – союз племен» составляли единый взаимосвязанный общественный организм, в котором на любом уровне прослеживаются одни и те же институты и принципы самоуправления, изначально присущее рядовой сельской общине.
На всех этажах социальной пирамиды восточных славян высшим органом власти являлось собрание (на уровне племени и союза племен называвшееся вечем), а исполнительный аппарат выбирался и контролировался снизу. Административные центры племени или союза племен так же, как аналогичные центры общины, располагались на «нейтральной» территории. Естественно, что на племенном и выше уровнях они принимали форму городов – будущих столиц волостей, уездов, княжеств, губерний и областей. По глубокому убеждению А.Г. Кузьмина, подобные механизмы общинной самоорганизации «Земли» так или иначе прорастали сквозь феодальную и даже помещичье-крепостную структуру общества и имели возможность взаимодействия с учреждениями центральной власти весь допетровский период истории России [1, 18, 31–32; 31, 43–46].
Мысль о том, что в отличие от горизонтально структурированной земли власть представляет собой вертикальную иерархию, лежит на поверхности и практически одинаково трактуется исследователями, представляющими даже оппонирующие друг другу научные школы. Известно, например, что такие антагонисты, как К. Маркс и М. Вебер, практически совпадали в оценке бюрократического аппарата как «государства в государстве».
А.Г. Кузьмин вроде бы соглашается с классовой трактовкой государства: «…“Внешнее” государство возникает с зарождением частной собственности и делением общества на классы», но одновременно отмечает и другое: «…Пути же к этому вели разные. Разными были и результаты» [53, 9]. Признавая классовый характер «мнимого» государства, А.Г. Кузьмин неоднократно подчеркивал и методологическую ценность выводов Ф. Энгельса и В.И. Ленина о «громадной независимости и самостоятельности» «аппарата насилия» в любом классовом обществе [53, 9].
В вопросах же происхождения властных структур в период «Киевской Руси» А.Г. Кузьмина привлекала идея о разнохарактерности общины у славян и русов. У последних отчетливо прослеживаются традиции кровного родства: «Иерархичность заложена уже в большой кровнородственной семье. Здесь неравенство предполагается изначально: младшие члены семьи обязаны подчиняться старшим» [19, 115]. Поэтому для А.Г. Кузьмина естественным выглядело, что функции управления в Древней Руси «…принадлежали Роду Русскому, куда выходцам из иных племен путь хотя и не был закрыт, но где господствовали иные ценности» [19, 119].
Тезис А.Г. Кузьмина о русском происхождении власти нельзя трактовать как форму этнического господства русских над славянами, закрепленную в рамках Древнерусского государства. Конечно, он отдавал себе отчет в том, что власть – категория политическая, а не этническая [53, 24–25]. В работах середины 1980-х гг., а также в более поздних А.Г. Кузьмин допускал участие в структурах власти и верхних этажей самоуправления [54]. Проблема включения вечевых традиций в политическую систему Киевской Руси специально рассматривалась и учениками Аполлона Григорьевича [55]. И наконец, именно в трудах А.Г. Кузьмина, в том числе публицистического характера, содержится важное рассуждение о том, что любая по происхождению, но не контролируемая со стороны общества власть рано или поздно направит всю накопленную мощь против собственного же народа [53, 34; 56, 325–335].
В данном случае внимание А.Г. Кузьмина к кровнородственной общине руссов следует понимать в контексте его поисков источников происхождения иерархии как социальной модели, поскольку в недрах славянства он таковой не видел. Интересовали А.Г. Кузьмина и традиции, которые в принципе могут питать модель мироустройства на основе отношений господства – подчинения, в том числе и в современном мире.
Поскольку в классово-антагонистическом обществе постоянно идет «взаимное приспособление» действительного и мнимого государства, форм приспособления может быть бесчисленное множество» [53,7–8]. При этом методологическое значение имеют два аспекта проблемы. Это, во-первых, принципы взаимодействия институтов самоуправления общины с аналогичными структурами более высокого уровня (племени и союза племен) и характер отношений последних с властью, во-вторых.
Как уже отмечалось, важнейшими элементами самоуправления территориальной общины являются собрание и выборность должностных лиц. Очевидно, что, прежде чем выдвигать политические требования к власти, общество должно самостоятельно определить, а в чем, собственно, состоит его объективный, совокупный общественный интерес. Без выполнения этого условия невозможно решить один из важнейших вопросов в истории любого народа, пришедшего к государственному типу общежития, а именно вопрос о создании эффективного механизма общегражданского контроля над аппаратом государственной власти. Идеального механизма, способного привнести абсолютную гармонию в отношения общества и власти, не удалось создать ни одному народу в мировой истории. И суть расхождения состоит в различной способности тех или иных обществ реализовывать объективную потребность в согласовании интересов и создавать механизмы эффективного контроля за их соблюдением. Факторы, влиявшие на способность различных социумов к согласованию интересов в различные эпохи, могли варьироваться и зависели от множества иногда случайных и субъективных обстоятельств. «Различия в путях возникновения государств влияли и на формы их дальнейшего существования, степень прочности и устойчивости. Многое как раз зависело от того, насколько власть была отдалена от общества», – замечал по этому поводу А.Г. Кузьмин [53, 7–8].
Но некоторая закономерность все же просматривается. Так, можно уверенно констатировать: социальное расслоение неизбежно ведет к обострению общественных противоречий, что существенно сужает пространство для социального компромисса. Коллектив, в котором одни члены живут за счет других, вряд ли способен прийти к общественному согласию в социально значимых вопросах. За тысячи лет истории человеческой цивилизации отработаны и различные технологии спекуляции на общественном интересе, позволяющие легко маскировать узкокорыстные цели под общественно значимые. Собрание социально и имущественно равных членов, впервые появившееся в передельной территориальной общине в качестве его важнейшего органа самоуправления, как исторический феномен представляет собой универсальный инструмент, предназначенный для согласования интересов. В этой связи опыт функционирования системы многоуровневых собраний в славянской среде заслуживает особого внимания, поскольку именно здесь исторически сложившаяся социальная среда, как никогда ранее или позднее в мировой истории (опыт демократии античных полисов не может являться эталонным, поскольку в Древней Греции она принимала вид аристократического собрания, а в римской империи постоянно подрывалась частнособственническими отношениями), позволила максимально раскрыться потенциалу данной формы поиска социального компромисса. По аналогии с тем, как индивидуум получает возможность через институт схода рядовой сельской общины отстаивать свои права, община может через выборных делегатов представлять свой интерес на уровне собрания (веча) племени и, соответственно, племя на этаже союза племен. А уже собраниям союза племен приходилось непосредственно взаимодействовать с княжеской властью.
В отечественной историографии проблема вечевых сходов получила неоднозначную оценку. В соответствии с указанными выше взглядами на характер Древнерусского государства вечевые сходы рассматривались либо как отмирающий институт родового строя (Б.Л. Греков), либо как аристократический орган политической власти земельной боярской аристократии (В.Л. Янин) [57, 4]. В современных исследованиях прослеживается некоторое сближение с концепцией крупнейшего исследователя вечевых традиций XIX в. В.И. Сергеевича, по крайней мере в вопросах о возможности участия в городских собраниях социальных низов [58]. В работах крупнейшего исследователя новгородских древностей, археолога, академика В.Л. Янина выводы о замкнутом аристократическом характере вечевых сходов основывались на совпадении размера «Ярославова дворища» (места проведения вечевых сходов в Новгороде) с указанием некоторых западных источников на новгородский совет знати (300 золотых поясов) [59]. Логика В.Л. Янина состояла в том, что демократический характер собрания определяется возможностью всех новгородцев принимать в нем участие. Для А.Г. Кузьмина значение имела именно система многоуровневых собраний и возможность делегирования. С учетом административного деления Новгорода такая система создавала условия для объективного выражения мнения большинства населения города, даже если в собрании принимали участие всего 5 человек (по количеству новгородских концов). В нашем распоряжении практически нет источников, которые бы могли внести окончательную ясность в эту проблему. Их косвенный «нарратив» всегда будет оставлять пространство для различных интерпретаций. Всестороннее изучение древнерусских источников привело А.Г. Кузьмина к мысли, что система многоуровневых собраний предполагала, видимо, и разграничение сфер компетенций [53, 15–16]. Вече союза племен не вникало во внутренние проблемы племени, а сходы последнего – в проблемы общины. Видимо, не случайно наиболее явные и яркие известия древнейших летописей о вечевых сходах так или иначе связаны с обострением внешней угрозы. Это события 978 г. в Киеве, 997 г. в Белгороде и др. Но снятие социальных противоречий на своем уровне в их функцию, безусловно, входило [1, 31].
В более поздний период союзы племен распались. Община стала меньше и компактнее. В период феодальной раздробленности город с прилегающим к нему сельским округом (что соответствует прежнему племени восточных славян, во главе с городским собранием) налаживал диалог с князем и его дружиной. Весь домонгольский период истории между князем и вечем идет борьба с переменным успехом, хотя перевес «Земли» вполне заметен по имеющимся источникам.
Созданный А.Г. Кузьминым концепт открывал новые горизонты перед отечественной наукой и последовательно реализовывался в последующих трудах ученого и отчасти его учеников [60]. Ряд научных проблем, поставленных в трудах А.Г. Кузьмина, нуждается в дальнейшем изучении.
Важно учитывать, что А.Г. Кузьмин, не идеализируя «политическую надстройку», настойчиво подчеркивал позитивную роль государства и княжеской власти. «Государство выполняет прогрессивную роль, закрепляя разделение труда на значительной территории. <…> К тому же и самые реакционные режимы способны выполнять в чем-то конструктивную роль, поддерживая, скажем, порядок на улицах, борясь с разбоями и т. п.» [53, 8]. Положительная роль княжеской власти в период Киевской Руси связана с целым комплексом ее мероприятий по созданию укрепленной линии обороны на границе со степью и организацией независимого княжеского судопроизводства [61]. Конечно, степень эффективности всего того прогрессивного, что несет переход к государственным формам общежития, как уже говорилось, во многом определяется способностью общества к организации общегражданского контроля над властью. Очевидно также и то, что результативность взаимодействия «мнимого» и «истинного» государства зависит от множества факторов. В отличие от рассуждения о классовых или бесклассовых государствах А.Г. Кузьмин указал на пути происхождения жесткой социальной дифференциации не в формате «классового раскола», а в зависимости от принципов социального структурирования народов в первобытную эпоху. Без учета этих особенностей процессы генезиса государственности не могут быть поняты в принципе. Вытекает из этого и другой, методологически не менее значимый вывод: причины образования государства всегда лежат в общественных противоречиях, однако социальный конфликт, ведущий к его возникновению, далеко не всегда принимает классовый характер. Классы неизбежно возникают с появлением самого государства. И тогда граница их обособления может не выходить за пределы противостояния общества и власти.
В законченном виде концепция «Земли и Власти» А.Г. Кузьмина вылилась в его цельное восприятие России как особой цивилизации, отличительные черты которой состояли в извечном противостоянии глубоко эшелонированной вертикали власти и горизонтально структурированной «Земли» [62, 53]. Среди всех народов, образовавших современную этнополитическую карту Европы, только восточные славяне сохранили территориальную общину, которая не только не исчезла с образованием государства, но и дожила до 30-х гг. ХХ в.
Непрекращающаяся дискуссия этнологов и обществоведов о сущности понятия «этнос» в известной степени детерминирована реальной размытостью гражданского общества Запада и Востока ввиду их дифференцированной структуры. В этой связи попытки некоторых исследователей, в основном «славистов-советологов», сблизить российскую и азиатскую цивилизации [63] не могут расцениваться иначе как идеологически ангажированные. Исторически же представляется достаточно ясным, что социальной структуре азиатских обществ наиболее близка не российская, а именно западноевропейская модель. Общее между ними состоит в непрерывном воспроизводстве, с первобытности вплоть до наших дней, иерархичной общественной структуры на основе отношений господства – подчинения, пронизывающих сверху вниз все общество. Меняться при этом могут только основы формирования социальной пирамиды (Западная Европа): кровное родство – вассально-ленная система – частная собственность. Но принцип социального неравенства при этом остается неизменным.
В России же понятие «народ» всегда консолидировано. Это общинная Земля, в различные периоды истории объединяющая большинство населения страны. Из ее состава нет оснований исключать и территории, на которых община и присущие ей переделы вроде бы не прослеживаются, поскольку принципы социальной жизни и самоорганизации российского крестьянства и в этом случае не претерпевали существенных изменений. Хорошо известен факт отсутствия исторического опыта переделов в Сибири: земли было много, а «власти» мало. Не знала Сибирь и помещичьего землевладения и, соответственно, крепостного права. Однако в XIX в. в результате активного промышленного освоения Сибири, значительного притока нового населения проблема земельного «голода» стала актуальной и для этого региона. Крестьянство среагировало моментально. В Сибири оно восстановило общину со всеми ее атрибутами и переделами [64, 12]. Последнее обстоятельство настолько удивило крупнейшего исследователя проблем аграрного развития Сибири А.А. Кауфмана, что в опубликованной им монографии он просто отказался понимать и искать объяснение решению русских крестьян восстановить передельную общину. Ведь в Германии, писал А.А. Кауфман, подобную проблему крестьяне пытались бы решить через придание своим земельным наделам статуса неприкосновенной частной собственности [65, 44].
Действительно, на первый взгляд может показаться странным поведение человека, решившего пожертвовать собственным, передаваемым по наследству земельным участком в совместное владение. Но нельзя забывать, что за этим решением стоит тысячелетний опыт выживания русских крестьян в самых суровых климатических и политических условиях Европы. Именно община объективно являлась тем единственным социальным институтом, через который они могли не только отстаивать свои интересы на уровне местной и центральной власти, но и так организовывать хозяйственную деятельность, чтобы по ее результатам обеспечить воспроизводство материальных ресурсов и достойное содержание всем своим членам [35, 49].
Эта и некоторые другие специфические черты российского общества, особенно в сравнении с принципами общежития народов Западной Европы и Востока, осознавались многими исследователями и философами уже в XIX столетии (М.Н. Карамзин, славянофилы, поздний А.И. Герцен, М.А. Бакунин и др.) [1, 15, 17, 19; 35, 48; 62, 61]. Заслуга А.Г. Кузьмина состоит в том, что он перевел рассуждения о «загадках» России и национального русского характера из плоскости «ощущений» и наблюдений в предметное поле науки, зыбкие основы мистического восприятия явления поставил на материалистический, поддающиеся рациональному мышлению и научному анализу базис.
Сегодня концепт «общества и власти» А.Г. Кузьмина воспринимается настолько естественно, что даже сложно оценить его оригинальность. В этой связи отдельного разговора заслуживают вопросы о том, почему очевидный вывод о специфике самоорганизации и исторического развития российского общества, по существу, проигнорирован отечественной историографией. С другой стороны, не так уж и удивительно выглядит эта ситуация для страны, в которой даже в просвещенном XIX столетии умеющий читать класс господ узнавал о культуре и общине подвластного ему крепостного народа из книжек немецких этнографов.
Поставленная А.Г. Кузьминым исследовательская задача по изучению взаимодействия учреждений традиционного самоуправления и политической власти на всех этапах исторического развития имела еще один неожиданный эффект. Известно, что профессор сам себя относил к лагерю «антинорманистов», что признавалось и его оппонентами. В трудах же А.Г. Кузьмина убедительно доказывалось, что племя Русь не имеет не только германских, но и славянских корней [66]. И если иметь в виду возможность выводов «а ля Майн Капф» [34, 55], то так ли уж важно с позиций «Земли», какую власть «из-за моря» ей навяжут историки. В любом случае она не будет своей по происхождению. Получается, что более радикального и последовательного норманиста, чем А.Г. Кузьмин, сложно найти во всей историографии проблемы, поскольку по количеству привлеченных источников и снятию содержащихся в них противоречий его позиция объективно самая убедительная и репрезентативная.
Рассматривая проблемы исторических судеб народов, этническое происхождение правящего класса можно не принимать в расчет только при условии обладания обществом достаточных ресурсов и механизмов по ограничению потенциально корыстных устремлений власти, что и было реализовано в домонгольский период [34, 28].
В заключение следует отметить, что методологическое и общеисторическое значение концепции «Земли и Власти» А.Г. Кузьмина состоит в возможности ее использования для уверенного и обоснованного выявления источников и основного содержания традиций, веками служивших укреплению отечества, в том числе и в наиболее роковые моменты его истории. Научные подходы Аполлона Григорьевича, его выводы о причинах устойчивости и гибели цивилизаций могут быть востребованы и в современных обществоведческих исследованиях, посвященных определению ближайших перспектив развития человечества, которое в условиях углубляющегося экономического, экологического и энергетического кризиса планетарного масштаба будет вынуждено озаботиться поиском новых моделей социальной организации.
Примечания
1. Ср.: Кузьмин А.Г. Истоки русского национального характера // Мародеры на дорогах истории. – М., 2005.
2. Омельченко О. Всеобщая история государства и права: В 2 т. —М., 2000; Рыбаков В.А. Теория государства и права: Конспекты лекций (для студентов юридического факультета). – Омск, 2005; Клеандрова В.М., Мулукаев Р.С., Сенцов А.А. История государства и права в России. – М., 2006.
3. Ленин В.И. О государстве // Полное собрание сочинений. – 5-е изд. – Т. 39. – М., 1981.
4. Греков Б.Д. Киевская Русь. – М., 1953.
5. Сыромятников Б.И. О «смерде» древней Руси (к критике текстов Русской правды) // Московский государственный университет. Ученые записки. Вып. 116. Труды юридического факультета. Кн. 2. – 1946.
6. Тихомиров М.Н. Древнерусские города. – М., 1959; Рыбаков Б.А. Древняя Русь. – М., 1948.
7. Пузанов В.В. Феномен И.Я. Фроянова и отечественная историческая наука // В кн.: Фроянов И.Я. Загадка крещения Руси. – М., 2009.
8. Греков Б.Д. Генезис феодализма в России в свете трудов И.В. Сталина по вопросам языкознания // Сессия Отделения наук АН СССР. Сборник материалов. – М., 1951.
9. Свердлов М.Б. Генезис и структура феодального общества в Древней Руси. – Л., 1983; Он же. Домонгольская Русь. – СПб., 2003; Никонов С.А. Б.Д. Греков и новейшая историография общественного строя Древней Руси: Автореф. дис. на соискание ученой степени канд. ист. наук. – СПб., 2005.
10. Юшков С.В. Киевское государство (К вопросу о социальной структуре Киевской Руси) // Преподавание истории в школе. – 1946. – № 6; Он же. Общественно-политический строй и право Киевского государства. – М., 1949; Он же. Очерки по истории феодализма в Киевской Руси. – М.; Л., 1939; Он же. Учебное пособие по истории государства и права в СССР. Вып. 1–2. – М., 1944.
11. Черепнин Л.В. Основные этапы развития феодальной собственности на Руси (до конца XVII века) // ВИ. – 1953. – № 4.
12. Павлов-Сильванский Н.П. Феодализм в Древней Руси. – М., 1990.
13. Новосельцев А.П., Пашуто В.Т., Черепнин Л.В. Пути развития феодализма. – М., 1972.
14. Кузьмина А.Г. История России с древнейших времен до 1618 г. – М., 2003. – Т. 1.
15. Данилова Л.В. Дискуссионные проблемы теории докапиталистических обществ // Проблемы истории докапиталистических обществ. – М., 1968. – Кн. I.
16. Горемыкина В.И. К проблеме истории докапиталистических обществ (На материале Древней Руси). – Минск, 1970; Она же. Возникновение и развитие первой антагонистической формации в средневековой Европе (опыт историко-теоретического исследования на материале варварских королевств Западной Европы и Древней Руси). – Минск, 1982; Неусыхин А.И. Проблемы европейского феодализма: Избр. тр. – М., 1974.
17. Виткин М.А. Проблема перехода от первичной формации ко вторичной // Проблемы истории докапиталистических обществ. – М., 1968.
18. Фроянов И.Я. Киевская Русь. Очерки социально-экономической истории. – Л., 1974; Он же. Киевская Русь. Очерки социально-политической истории. – Л., 1980; Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси. – Л., 1988.
19. Кузьмин А.Г. Об истоках древнерусского права // Советское государство и право. – 1985. – № 2.
20. Андреев И.Л. Маркс К. о закономерностях развития общины // ВИ. – 1979. – № 12. – С. 3–17; Данилова Л.В. Сельская община в средневековой Руси. – М., 1994. – С. 31.
21. Дворецкая И.А. Западная Европа в VI–IX вв. – М., 1990. —
С. 27; Данилова Л.В. Сельская община в средневековой Руси. – М., 1994. – С. 31–32.
22. Алаев Л.Б. Проблема сельской общины в классовых обществах // ВИ. – 1977. – № 2.
23. Данилова Г.М. Проблемы генезиса феодализма у славян и германцев. – Петрозаводск, 1974. – C. 60–62; Артамонов Г.А. Проблема типологизации восточнославянской общины VI–IX вв. в отечественной археологии // Проблемы новой и новейшей истории России: Сб. статей к 70-летию профессора В.Г. Тюкавкина. – М., 1999.
24. Рапов О.М. Была ли вервь «Русской Правды» патронимией // СЭ. – 1969. – № 3. – C. 106–113; Фроянов И.Я. Киевская Русь. Очерки социально-экономической истории. – Л., 1974. – С. 19–20.
25. Юшков С.В. Очерки по истории феодализма в «Киевской Руси». – М.; Л., 1939. – С. 8–12; Фроянов И.Я. Семья и вервь в «Киевской Руси» //СЭ. – 1972. – № 3. – С. 3–22.
26. Греков Б.Д. Крестьяне на Руси. – М.; Л., 1946. – С. 59–84; Свердлов М.Б. Генезис феодальной земельной собственности в Древней Руси // ВИ. – 1978. – № 8. – С. 97–109; Он же. Семья и община в Древней Руси // ИСССР. – 1981. – № 3; Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества в XII – ХIII вв. – М., 1982. – C. 245–246; Рапов О.М. Была ли вервь «Русской Правды» патронимией // СЭ. – 1969. – № 3. – С. 109–113.
27. Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства и формирование древнерусской народности. – М., 1971; Косвен М.О. Семейная община и патронимия. – М., 1963.; Щапов Я.Н. Большая и малая семья на Руси в VIII–XIII вв. //Становление раннефеодальных славянских государств. – Киев, 1972; Горемыкина В.И. Об общине и индивидуальном хозяйстве в Древней Руси // ИСССР. – 1973. – № 3; Данилова Л.В. Сельская община в средневековой Руси. – М., 1994. – С. 31.
28. Тимощук Б.А. Восточнославянская община в VI–IX вв. – М., 1990.
29. Тимощук Б.А. Восточные славяне: от общины к городам. – М., 1995.
30. Кузьмин А.Г. Принятие христианства на Руси // Вопросы научного атеизма. – М., 1980; Он же. Одоакр и Теодорих // Дорогами тысячелетий. – М., 1987; Он же. Падение Перуна. – М., 1988; Он же. Введение // Златоструй. – М., 1990; Он же. Истоки русского национального характера // Русский народ: историческая судьба в XX веке. – М., 1993; Он же. Чем держалось единство России // Литературная Россия. – 1994. – 8 апреля.
31. Кузьмин А.Г. Чем держалось единство России // Мародеры на дорогах истории. – М., 2005.
32. Кузьмин А.Г. Что и как изучает история // К какому храму ищем мы дорогу. – М., 1989.
33. Кузьмин А.Г. Становление марксистской мысли // К какому храму ищем мы дорогу. – М., 1989.
34. Кузьмин А.Г. Начало Руси. – М., 2003.
35. Кузьмин А.Г. Почему в России не уважают законы // Мародеры на дорогах истории. – М., 2005.
36. Артамонов Г.А. Социально-типологические особенности русской общины // Научные труды Московского педагогического государственного университета. Серия: социально-исторические науки. – М., 2005.
37. Графский В.Г., Ефремова Н.Н., Карпец В.И. Институты самоуправления: историкo-правовое исследование. – М., 1995.
38. Данилова Л.В. Сельская община в средневековой Руси. – М., 1994.
39. Александров В.А. Сельская община в России (XVII – начало XIX в.). – М., 1976.
40. Свердлов М.Б. Общественный строй славян в VI – начале VII в. // НСС. – 1977. – № 3.
41. Повесть временных лет (по Лаврентьевскому списку) // Летопись по Лаврентьевскому списку. – СПб., 1897.
42. Косвен М.О. Семейная община и патронимия. – М., 1963.
43. Греков Б.Д. Киевская Русь. – М., 1953. – С. 313–317; Юшков С.В. Очерки по истории феодализма в «Киевской Руси». – М.; Л., 1939. – C. 36–40, 219–223.
44. Пресняков А.С. Княжое право в Древней Руси. – СПб., 1909.
45. Грушевский М.С. Исторiя Украiни – Руси. – Львф., 1904.
46. Данилова Л.В. Сельская община в средневековой Руси. – М., 1994. – C. 159–162; Фроянов И.Я. Киевская Русь. Очерки социально-политической истории. – Л., 1980. – C. 185–200.
47. Греков И.Б., Шахмагонов Ф.Ф. Русские земли в XIII–XV вв. – М., 1986.
48. Ефименко Т.К. К вопросу о русской сотне княжеского периода // ЖМНП. – 1910.
49. Александров В.А. Сельская община в России (XVII – начало XIX в.) // ИЗ. – 1972. – Т. 89.
50. Степняк-Кравчинский С.М. Русское крестьянство // В кн.: Степняк-Кравчинский С.М. В лондонской эмиграции. – М., 1968.
51. Румянцева М.Ф. Теория истории. – М., 2002.
52. Кузьмин А.Г. Рассуждения А.Г. Кузьмина по этому поводу содержатся в ряде публикаций методологического характера, объединенных в указанных выше сборниках.
53. Кузьмин А.Г. Предисловие // Откуда есть пошла Русская земля. – М., 1986. – Т. 2.
54. Наиболее подробно концепция изложена в двухтомном учебнике: История России с древнейших времен до 1618 г. – М., 2003.
55. Артамонов Г.А. Вече и его место в общественно-политической системе Киевской Руси: спорные вопросы историографии // Научные труды МПГУ им. В.И. Ленина. Серия: социально-исторические науки. – М., 1995.
56. Кузьмин А.Г. Вместо послесловия // Мародеры на дорогах истории. – М., 2005.
57. Греков Б.Д. Киевская Русь. – М., 1953; Янин В.Л. Новгородские посадники. – М., 1962.
58. Лукин П.В. Вече: социальный состав // В кн.: Горский А.А., Кучкин В.А., Лукин П.В., Стефанович П.С. Древняя Русь. Очерки политического и социального строя. – М., 2008.
59. Янин В.Л. Проблемы организации Новгородской Республики // ИСССР. – 1970. – № 1. – С. 50; Он же. Социально-политическая структура Новгорода в свете археологического исследования // Новгородский исторический сборник. – Л., 1982. – № 1. – С. 32–61.
60. Артамонов Г.А. Земля и Власть в Киевской Руси: Диссертация на соискание ученой степени канд. ист. наук. – М., 1996; Колесникова Е.А. Некоторые аспекты взаимоотношений «Земли» и «Власти» в России XVII веке // Историческая наука и образование (актуальные проблемы). Сборник статей памяти профессора А.Г. Кузьмина и профессора В.Г. Тюкавкина. – М., 2008. – Ч. 1. – С. 277–281.
61. Артамонов Г.А. Социальные противоречия в восточнославянском обществе на рубеже VIII–IX вв. // Научные труды МПГУ. Серия: социально-исторические науки. – М., 1999; Он же. Князь и дружина в структуре славянского общества VI–IX вв. н. э. // Судьба России в современной историографии. – М., 2006.
62. Кузьмин А.Г. Самоуправление в России // Мародеры на дорогах истории. – М., 2005.
63. Пайпс Р. Россия при старом режиме. – М., 2004; Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. 1200–1304 гг. – М., 1989.
64. Кауфман А.А. Крестьянская община в Сибири. – СПб., 1897.
65. Кауфман А.А. К вопросу о происхождении русской крестьянской общины. – М., 1907.
66. В законченном виде концепция представлена в цитируемом выше монографическом исследовании «Начало Руси».