Глава вторая,
– Митс! Митс!
– Что, сынок?
– Что творится с моим дядей Дином?
– И сама не знаю!
– Уж не болен ли он?
– Да нет. Но если так будет продолжаться, наверняка заболеет.
Разговор этот происходил между молодым человеком лет двадцати четырех и шестидесятипятилетней женщиной, сидевшими в столовой, в одном из домов по Элизабет-стриг, в том самом городе Уостоне, где только что совершилось столь необычное бракосочетание на американский манер.
Этот дом на Элизабет-стрит принадлежал мистеру Дину Форсайту. Дину Форсайту было сорок пять лет, и он не казался моложе. Крупная голова, растрепанная шевелюра, маленькие глазки, очки для сильно близоруких, слегка сутулая спина, могучая шея, во все времена года дважды охваченная галстуком, доходившим до самого подбородка, широкий, помятый сюртук, обвисший жилет, нижние пуговицы которого никогда не застегивались, слишком короткие брюки, едва прикрывавшие чересчур широкие башмаки, колпачок с кисточкой, сдвинутый назад и оставлявший открытыми седеющие непослушные волосы, лицо, изрезанное тысячью морщин, обычная для североамериканцев остроконечная бородка, несносный характер, всегда на грани гневной вспышки, – таков был мистер Дин Форсайт, служивший в утро 21 марта предметом разговора между его племянником Фрэнсисом Гордоном и старухой Митс.
Фрэнсис Гордон, лишившийся еще в раннем детстве родителей, воспитывался у мистера Дина Форсайта, брата своей матери. Хотя со временем к Фрэнсису и должно было перейти довольно порядочное состояние дяди, он все же не счел себя свободным от обязанности трудиться, да и мистер Форсайт придерживался такого же мнения: После окончания курса гуманитарных наук в прославленном Гарвардском университете племянник мистера Форсайта пополнил свое образование, прослушав еще и курс юридических наук. В данное время он был адвокатом в Уостоне, где вдовы и сироты не могли бы найти более ревностного защитника. Фрэнсис Гордон до тонкостей изучил все законы, речь его лилась легко, а голос звучал горячо и убедительно. Собратья по профессии, старые и молодые, питали к нему уважение, и он умудрился не нажить себе ни одного врага. Фрэнсис Гордон обладал приятной наружностью – густыми каштановыми волосами и красивыми карими глазами, он прекрасно держался, был остроумен без язвительности, услужлив без подобострастия, проявлял достаточно ловкости во всех видах спорта, которым страстно увлекается американское светское общество. Как же ему было не занять место среди самых изысканных молодых людей города и как ему было не влюбиться в очаровательную Дженни Гьюдельсон, дочь доктора Гьюдельсона и его супруги, урожденной Флоры Клэридж!
Но было бы преждевременным уже сейчас направить внимание читателя на эту девушку. Приличнее для нее будет выступить на сцену в кругу своей семьи, а для этого еще не наступило время. Впрочем, до этого не так уж далеко. Во всяком случае, необходимо проявить строжайшую последовательность в изложении этой истории, требующей величайшей точности.
Что касается Фрэнсиса Гордона, мы добавим лишь, что жил он в доме на Элизабет-стрит, который, по всей видимости, ему суждено было покинуть лишь в день вступления в брак с мисс Дженни… Но еще раз: оставим пока мисс Дженни Гьюдельсон в покое и скажем лишь, что добрая Митс была поверенной всех тайн хозяйского племянника, которого она обожала как сына или, вернее, как внука, – ведь бабушки, как известно, побили рекорд материнской любви.
Митс, эта образцовая служанка, подобие которой трудно было бы отыскать в наши дни, обладала некоторыми свойствами, как бы заимствованными от собаки и кошки: к хозяевам она была привязана, как собака, а к дому – как кошка. Нетрудно догадаться, что в разговорах с мистером Форсайтом она проявляла полную свободу. Когда он бывал неправ, она выкладывала ему это начистоту, хотя и облекала свою речь в такую неслыханно красочную форму, изощренность которой-на французском языке можно передать лишь весьма приблизительно. Если же он не желал признать ее правоту, ему оставалось только ретироваться, найти убежище у себя в кабинете и там запереться на все замки.
Кстати сказать, мистеру Дину Форсайту не приходилось опасаться, что в своем кабинете он окажется в одиночестве. Он мог быть уверен, что всегда найдет там одного человека, который, так же как и он сам, укрывался от причитаний и воркотни Митс.
Человеку этому было присвоено прозвище «Омикрон». Этим странным прозвищем он был обязан своему худощавому сложению. Вполне возможно, что его прозвали бы «Омега»[1], если бы он не был так мал. Достигнув к пятнадцати годам четырех футов и шести дюймов, он с тех пор перестал расти. В этом возрасте Том Уайф – таково было его настоящее имя – появился в доме еще при отце Дина Форсайта в качестве молодого слуги, и так как сейчас ему было уже за пятьдесят, то можно легко подсчитать, что вот уже тридцать пять лет как он находился на службе у дядюшки Фрэнсиса Гордона.
Необходимо пояснить, в чем заключались обязанности этого слуги: он помогал мистеру Дину Форсайту в его работах, к которым питал страсть не меньшую, чем сам хозяин.
Стало быть, мистер Дин Форсайт работал?
Да, в качестве любителя. Но в дальнейшем будет видно, сколько огня и страсти он вкладывал в свой труд.
На каком же поприще развивалась деятельность мистера Дина Форсайта? В области, ли медицины, права, литературы, искусства или коммерции, что так распространено среди граждан свободной Америки?
Ничего подобного.
«Чем же тогда увлекается мистер Дин Форсайт? – спросите вы. – Науками?»
Вы не совсем угадали! Не «науками» во множественном числе, но «наукой» в единственном числе. Одной-единственной божественной наукой, которая зовется «астрономией».
Все мечты его были сосредоточены на открытии новой звезды или планеты. Ничего, или почти ничего, из происходящего на поверхности земного шара не вызывало в нем интереса. Мистер Дин Форсайт жил в бесконечных пространствах. Принимая, однако, во внимание, что почтенному ученому в этих пространствах негде было бы ни позавтракать, ни пообедать, ему поневоле приходилось хоть дважды в день спускаться на поверхность земли. И вот именно в это утро мистер Форсайт не спустился в свой обычный час в столовую и, заставляя себя ждать, вызывал сетования Митс, беспокойно вертевшейся вокруг стола.
– Так что же он, совсем не придет? – повторяла она.
– И Омикрона тоже не видно? – спросил Фрэнсис Гордон.
– Он всегда там, где его господин, – ответила служанка. – А у меня не хватает ног (именно так и выразилась почтенная Митс), чтобы взбираться к нему на его насест.
«Насест», о котором шла речь, была не более и не менее как башня, верхняя открытая площадка которой возвышалась футов на двадцать над крышей дома, – скажем, «обсерватория», чтобы назвать ее настоящим именем. Под этой площадкой помещалась круглая комната; четыре окна ее открывались на все четыре страны света. Находившиеся в комнате подзорные трубы и довольно сильные телескопы при желании можно было повернуть на подставках, и если их объективы до сих пор не износились, то уж во всяком случае не оттого, что ими мало пользовались. Зато с полным основанием можно было опасаться, что мистер Дин Форсайт и Омикрон в конце концов испортят себе глаза, – так часто и подолгу простаивали они у оптических инструментов.
В этой комнате оба, и хозяин и его слуга, проводили большую часть дня и ночи, – правда, от времени до времени сменяя друг друга. Они глядели, наблюдали, парили в межпланетном пространстве, увлеченные неугасимой надеждой сделать какое-нибудь открытие, с которым будет связано имя Дина Форсайта. В ясную погоду все еще было терпимо. Но не так уж часто небо бывает ясным над той частью тридцать седьмой параллели, которая пересекает штат Виргинию. Немало здесь роится туч, перистых и кучевых облаков и туманов! Во всяком случае, куда больше, чем этого желали и господин и слуга. Зато сколько жалоб, сколько угроз обращалось к небу, – ведь ветер всегда так некстати тащит по нему лоскутья пара!
Именно в эти последние дни марта терпение мистера Дина Форсайта подвергалось особенно жестокому испытанию. Вот уже несколько дней как небо, к великому отчаянию астронома, ни на мгновение не прояснялось.
Утром 21 марта западный ветер влачил почти по самой земле целое море необычайно густых облаков.
– Какая жалость! – в десятый раз проговорил со вздохом мистер Дин Форсайт после последней бесплодной попытки преодолеть густую мглу. – У меня предчувствие, что от нас ускользает какой-то исключительный случай, что мы упускаем сенсационное открытие!
– Вполне возможно, – ответил Омикрон. – Это даже очень вероятно, так как на днях, когда на мгновение прояснилось, мне почудилось…
– А мне, Омикрон, не почудилось – я видел.
– Значит, оба, оба в одно и то же время!..
– Омикрон!.. – с возмущением воскликнул мистер Дин Форсайт.
– Ну, разумеется, вы первый, в этом нет сомнения! – согласился Омикрон, многозначительно кивнув головой. – Но когда мне почудилось, что я вижу… вот ту самую штуку… я подумал… что это может быть… что это…
– А я, – решительно заявил мистер Форсайт, – я утверждаю, что это был метеор, передвигавшийся с севера на юг.
– Да, мистер Дин, перпендикулярно направлению солнца.
– К кажущемуся направлению, Омикрон.
– Да, кажущемуся, это ясно.
– И было это шестнадцатого числа этого месяца.
– Шестнадцатого.
– В семь часов тридцать семь минут двадцать секунд.
– Двадцать секунд, – повторил Омикрон. – Я проверил время по нашим башенным часам.
– И с тех пор он больше не показался! – воскликнул мистер Дин Форсайт, с угрозой протягивая руку к небу.
– Да как же он мог показаться? Тучи!.. Тучи!.. Тучи!.. Вот уже пять дней как на небе не видно даже такого крохотного кусочка синевы, из которого можно было бы выкроить носовой платок.
– Точно назло! – воскликнул Дин Форсайт, топнув ногой. – Мне начинает казаться, что такие вещи случаются только со мной.
– С нами, – поправил Омикрон, который считал себя наполовину участником в работах своего хозяина.
Говоря по совести, все жители этих мест имели одинаковое право сетовать на густые облака, обволакивавшие их небо. Сияет ли солнце, или не сияет – это касается всех без различия.
Но, каким бы всеобщим ни было это право на досаду, никто не приходил в такое скверное настроение, как мистер Дин Форсайт, когда небо обволакивала такая плотная пелена тумана, что с ней не могли бороться ни самые мощные телескопы, ни самые усовершенствованные подзорные трубы. А такие туманы не редкость в городе Уостоне, хотя омывают его чистые воды Потомака, а не мутные волны Темзы.
Но что же все-таки заметили, или вообразили, что заметили, хозяин и его слуга 16 марта, когда небо ненадолго прояснилось?.. Не более и не менее, как болид сферической формы, с чрезвычайной быстротой передвигавшийся с севера на юг и такой блестящий, что яркостью своей он вполне мог поспорить с рассеянным светом солнца. Хотя расстояние этого тела от земли и должно было исчисляться изрядным количеством километров, за ним можно было бы, невзирая на быстроту его движения, проследить еще некоторое время, если бы туман не помешал наблюдениям.
С тех пор и потянулась цепь жалоб и вздохов, которые порождала эта неудача. Появится ли болид снова на горизонте Уостона? Возможно ли будет рассчитать соотношение его составных частей, определить его размер, его вес и свойства? Не удастся ли другому, более счастливому, астроному заметить его на иной точке небесного пространства? Сможет ли Дин Форсайт, на столь короткие время удержавший этот болид в поле зрения своего телескопа, связать свое имя с этим открытием? Не выпадет ли в конечном счете честь этого открытия на долю какого-нибудь ученого Старого или Нового Света, ученого, который всю жизнь, и днем и ночью, ощупывает своим телескопом небесное пространство?
– Захватчики! – с возмущением повторял Дин Форсайт. – Небесные пираты!
За все это утро 21 марта ни Дин Форсайт, ни Омикрон не могли, несмотря на скверную погоду, решиться хоть на мгновение отойти от окна, выходившего на север. Гнев хозяина и слуги возрастал по мере того как ускользали часы. Они уже не разговаривали. Дин Форсайт окидывал взглядом широкий горизонт, ограниченный с севера причудливой линией Серборских холмов, над вершинами которых довольно сильный ветер гнал сероватые тучи. Омикрон поднимался на цыпочки, чтобы расширить поле зрения, которое суживал его низкий рост. Один из наблюдателей скрестил на груди руки, и сжатые кулаки его вдавливались ему в грудь. Другой судорожно скрюченными пальцами постукивал по подоконнику. Мимо с легким щебетанием проносились птицы, и казалось, что они издеваются над хозяином и его слугой, которых положение двуногих приковывало к поверхности земли… Ах, если б только они могли последовать за этими птицами в их полете!.. С какой стремительностью они прорвались бы сквозь туман, и тогда, быть может, они снова увидели бы болид, мчащийся по своей орбите при ослепительном свете солнца…
В эту минуту в дверь постучали.
Ни Дин Форсайт, ни Омикрон, поглощенные своими мыслями, не услышали стука.
Дверь приотворилась, и на пороге показался Фрэнсис Гордон.
Дин Форсайт и Омикрон даже не оглянулись.
Племянник подошел к дяде и слегка коснулся его локтя.
Мистер Дин Форсайт перевел на него взгляд, столь далекий, словно он тянулся с Сириуса или по меньшей мере с Луны.
– В чем дело? – спросил мистер Форсайт.
– Дядя, вас ждет завтрак!
– Ах, в самом деле! – буркнул Дин Форсайт. – Завтрак ждет? Ну так вот: мы тоже ждем.
– Вы ждете… чего?
– Солнца! – ответил Омикрон, и хозяин его кивком головы подтвердил этот ответ.
– Надо полагать, дядюшка, что вы не пригласили солнце к завтраку и можно сесть за стол и без него.
Что было возразить против этого? Ведь в самом деле: если небесное светило не покажется в течение всего дня, то неужели мистер Дин Форсайт из упрямства будет голодать до вечера?
Пожалуй, что и так, ибо астроном, казалось, не собирался последовать за своим племянником в столовую.
– Дядюшка, – продолжал настаивать Фрэнсис, – Митс уже потеряла терпение, имейте в виду.
На этот раз мистер Дин Форсайт сразу пришел в себя. Проявления гнева служанки Митс были ему хорошо знакомы. Раз уж сна сочла нужным отправить к нему гонца, то положение явно серьезное и нужно подчиниться без всякого отлагательства.
– А который час? – спросил почтенный астроном.
– Одиннадцать часов сорок шесть минут, – доложил Фрэнсис Гордон.
Часы действительно показывали такое время. А между тем обычно дядя и племянник усаживались друг против друга за стол ровно в одиннадцать.
– Одиннадцать часов сорок шесть минут! – вскричал мистер Дин Форсайт, изображая крайнее неудовольствие, для того чтобы скрыть овладевшую им тревогу. – Не понимаю, как это Митс могла так запоздать!
– Но, дядюшка! – проговорил Фрэнсис Гордон. – Мы ведь уже в третий раз напрасно стучимся к вам.
Мистер Дин Форсайт, ничего не ответив на эти слова, начал спускаться с лестницы, тогда как Омикрон, обычно прислуживавший за столом, остался на своем наблюдательном пункте, дабы не пропустить появления солнца.
Дядя и племянник переступили порог столовой.
Митс была тут. Она поглядела своему хозяину прямо в глаза, и тот опустил голову.
– Где же Ами-Крон? – спросила она. (Так добрая Митс произносила пятую гласную греческого алфавита.)[2]
– Он занят там, наверху, – ответил Фрэнсис Гордон. – Придется сегодня обойтись без него.
– С удовольствием! По мне, пусть сидит в своей верхотории сколько ему вздумается. А здесь больше толку будет без этого несчастного ротозея!
Завтракали молча. Митс, любившая обычно поболтать, когда вносила блюда и сменяла тарелки, делала сегодня свое дело не разжимая губ. Ее молчание тяготило и действовало удручающе. Желая положить конец такому состоянию, Фрэнсис обратился к дяде.
– Довольны ли вы сегодняшним утром? – спросил он.
– Нет, – ответил Дин Форсайт. – Состояние неба не благоприятствовало нам, и это было особенно досадно именно сегодня.
– Не находитесь ли вы на пути к какому-нибудь астрономическому открытию?
– Думаю, что да, Фрэнсис. Но я ничего не могу утверждать, пока повторное наблюдение…
– Так вот, значит, сударь, что вас гложет за последнюю неделю! – сухо заметила Митс. – Да так гложет, что вы прямо приросли к вашей башне, а ночью вскакиваете с постели… Да, да… Три раза я слышала прошлой ночью, как вы срывались, ясно слышала. У меня, слава тебе господи, нет бельма на глазу, – добавила она вместо ответа на нетерпеливый жест своего хозяина, желая этим пояснить, что она еще не оглохла.
– Да, да, – миролюбиво согласился мистер Дин Форсайт.
Но миролюбие не принесло ему пользы.
– Какое-то там острокомическое открытие, – продолжала Митс с возмущением. – А когда у вас вся кровь свернется и вы от смотрения в ваши трубки схватите прострел, или немотизм, или воспаление легких – вот-то будет радость! И тогда, верно, ваши звезды станут ухаживать за вами, а доктор прикажет вам заглатывать их взамен пилюль.
Принимая во внимание бурное начало этого разговора. Дин Форсайт понял, что лучше не возражать. Он продолжал молча есть, но был настолько смущен, что несколько раз хватался за тарелку вместо стакана, и наоборот.
Фрэнсис Гордон пытался продолжать беседу, но слова его были гласом вопиющего в пустыне. Дядя, все такой же мрачный, казалось, даже не слышал его. Так что Фрэнсису в конце концов пришлось заговорить о погоде – какой она была вчера, сегодня и будет завтра: неиссякаемая тема, доступная всем, независимо от степени умственного развития. Вопрос о погоде, впрочем, не казался мистеру Дину Форсайту праздным. Поэтому, когда густые тучи на мгновение совсем затемнили небо, так, что в столовой стало сумрачно, Дин Форсайт поднял голову и, выронив вилку, воскликнул:
– Неужели эти проклятые тучи не извергнут, наконец, самого страшного ливня и не откроют неба?
– Давно бы пора! – заявила Митс. – После трех недель засухи это было бы в самый раз для земли.
– Земли!.. Земли!.. – пробормотал Дин Форсайт с таким глубоким пренебрежением, что своим восклицанием вызвал ответный выпад старой служанки.
– Да, для земли, сударь. Я думаю, что она не хуже вашего неба, с которого вы никак не хотите спуститься… даже и к завтраку…
– Будет, будет, дорогая моя Митс, – проговорил заискивающим тоном Дин Форсайт.
Напрасный труд! Добрая Митс была не в таком настроении, чтобы поддаться уговорам.
– Нечего тут «дорогая моя Митс», – продолжала она тем же тоном. – Право же, нечего вам лезть из кожи вон и глазеть на луну! И без того известно, что весной идут дожди. Если в марте не будет дождя, то когда же ему и быть, я вас спрашиваю?
– Дядюшка, – вмешался племянник, – ведь и в самом деле, сейчас март, начало весны, и с этим приходится мириться… Но скоро настанет лето, и небо прояснится. Тогда вы будете иметь возможность продолжать вашу работу в лучших условиях. Немножко терпения, дядюшка!
– Терпения, Фрэнсис? – проговорил мистер Дин Форсайт, чело которого было омрачено не менее, чем небо. – Терпения! А если он уйдет так далеко, что его не будет уже видно?.. А если он больше не появится над горизонтом?..
– Он? – переспросила Митс. – Кто это – «он»?
В эту самую минуту сверху донесся голос Омикрона:
– Сударь! Сударь!
– Что-нибудь новое! – воскликнул мистер Форсайт, поспешно вскочив со стула.
Не успел он еще добраться до дверей, как яркий луч, прорвавшись через окно, разбросал блестящие искорки по бутылкам и стаканам, расставленным на столе.
– Солнце!.. Солнце!.. – повторял мистер Форсайт, торопливо взбираясь по лестнице.
– Ну, что тут скажешь? – проговорила Митс, опускаясь на стул. – Вот и убежал. А уж как запрется на замок в своей верхотории со своим Ами-Кроном – ищи ветра в поле! А завтрак будет съеден сам собой… святой дух, верно, подсобит… И все ради каких-то звезд!
Так на своем красочном наречии выражалась славная Митс, хотя хозяин уже не мог ее слышать. Но даже, если б он и слышал ее, красноречие Митс на этот раз пропало бы даром.
Дин Форсайт, задыхаясь от подъема по лестнице, входил уже в это время в свою обсерваторию. Юго-западный ветер посвежел и отогнал тучи на восток. Широкий просвет открывал вид на всю ту часть неба, где был замечен метеор. Вся комната была ярко освещена лучами солнца.
– В чем дело? – спросил мистер Форсайт.
– Солнце, – ответил Омикрон. – Но ненадолго. На западе уже снова появляются тучи.
– Нельзя терять ни минуты! – воскликнул мистер Форсайт, наставляя свою трубу, в то время как слуга проделывал то же самое с телескопом.
Добрых сорок минут – и с каким страстным увлечением! – возились они со своими приборами. Как терпеливо устанавливали их, регулировали винты, как тщательно ощупывали все углы и закоулки этой части небесной сферы!.. Ведь именно здесь, в таком-то восхождении и в таком-то склонении, болид был замечен ими в первый раз и затем пронесся над уостонским зенитом – в этом они были твердо убеждены.
Но, увы! Ничего, ничего не было видно сейчас в этой части неба! Пуст был просвет, который, казалось, давал метеору возможность разгуляться на воле. Даже и самой мелкой точки не было видно в этом направлении! Никакого следа астероида!
– Ничего! – разочарованно произнес мистер Форсайт, вытирая покрасневшие от прилива крови глаза.
– Ничего! – будто печальное эхо, повторил Омикрон.
Поздно было что-либо предпринимать сегодня. Тучи возвращались, небо снова темнело. Конец просвету, и на этот раз – уже на весь день. Скоро облака сольются в сплошную массу серовато-грязного цвета и прольются мелким дождем. Оставалось только, к великому отчаянию хозяина и слуги, отказаться от всяких наблюдений.
– А между тем, – проговорил Омикрон, – мы твердо уверены, что видели его.
– Еще бы не уверены! – воскликнул мистер Дин Форсайт, вздымая руки к небу.
И тоном, в котором сквозили беспокойство и зависть, он добавил:
– Мы вполне, вполне в этом уверены… Возможно ведь, что другие заметили его так же, как и мы… Ах, если б его видели мы одни!.. Не хватает только, чтобы и он, этот Сидней Гьюдельсон, тоже успел заметить наш метеор!