Вы здесь

В плену у одиночества. Сборник рассказов. Закат уже не за горами (Ольга Трушкова)

Закат уже не за горами


1

Накануне дня своего рождения Вера Николаевна решила сходить в магазин, чтобы побаловать себя в этот день чем-то вкусненьким, а на обратном пути поскользнулась на крутом спуске дороги, ушибла бок о торчавший из-под снега комель бревна и подвернула ногу. Побаловала себя, называется. Так побаловала, что с трудом превеликим до хаты своей добрела. Добрести-то добрела, даже печь растопить умудрилась, а к вечеру ей до того худо стало, хоть криком кричи: на ногу ступить не может, спину такой дугой выгнуло, что голова где-то на уровне колен оказалась. Только вот беда, кричи не кричи – никто не услышит: одна Вера Николаевна живёт в доме.

Ночь прошла, как в бреду, а когда наутро женщина по стеночке добралась до кухни, то её охватило полное отчаяние: дров в доме осталось только на одну топку да и вода на исходе. Вот так, а ведь она планировала ещё и баню протопить сегодня. Ладно, воды, как обычно, флягой на тележке навозит соседка, она раз в неделю Веру Николаевну водой обеспечивает. Нет, не задаром – это как бы плата за проживание в доме, из которого сын переселил Веру Николаевну в её сегодняшние «хоромы», находящиеся наискосок от прежнего жилья. Вместе с тем домом и мебель прежнюю оставили, и ковры. Ничего не захотела Вера Николаевна забирать оттуда, где умер её муж. Вот там и поселилась на всём готовом молодая семья, жилья не имеющая.

Водокачка была рядом с двумя домами, принадлежащими Вере Николаевне, так что соседка-квартирантка без особых усилий быстро навозила воды и, посочувствовав болящей, убежала по своим делам, не догадавшись принести в дом две-три охапки дров. Молодая она ещё, непонятливая. А бескорыстная «домовладелица» постеснялась попросить её об этом и сама, предварительно наложив тугую повязку на ногу, перетянув поясницу толстым слоем эластичных бинтов, поковыляла к поленнице, радуясь уже тому, что в баню дров натаскала загодя.

После бани ей стало совсем худо: то знобит, то в жар бросает, ноги боль выкручивает, голова раскалывается так, что глаза на лоб готовы вылезти.

А тут ещё и погода испортилась: всю неделю бесновалась метель, порывы ветра сбивали с ног даже тех, у кого они обе были в рабочем состоянии. За всё это время Вера Николаевна ни разу не вышла за калитку, и за всё это время никто не отворил дверей её дома.

Конечно, были звонки с поздравлениями в день рождения, звонили и те, кому нужны были её консультации или совет, но вот звонок, заливисто сообщающий о чьём-то визите, был нем.

На отшибе живёт она. На самом, что ни есть, краю…

Долгими ночами, слушая завывания ветра, Вера Николаевна дрожащими руками вытирала слёзы. Нет, она не плакала, слёзы сами текли, скатываясь к уголкам губ и раздражая их солью. Ей было страшно в пустом доме. Но не нечистой силы и не нечистых на руку местных бичей она боялась – страшно было умереть зимой. В эту пору сын с геологоразведкой колесит по Северам, где нет сотовой связи, а дочь в далёком от неё большом городе, и вряд ли кто сообщит им о смерти их матери, потому что вряд ли кто вспомнит о ней. Неужели ей придётся лежать до весны? До приезда сына?

Хотя нет. О чём это она? Дочь-то будет звонить и, не дозвонившись, забьёт тревогу, приедет сама. Да и пенсию почтальон принесёт и тоже встревожится, если Вера Николаевна не выйдет на звонок. Но, так или иначе, всё равно день-другой её может никто не хватиться, и если первыми о кончине Веры Николаевны прознают местные бичи, тогда к приезду детей в доме останется только её труп. А документы? Ведь здесь не только её документы, но и сына. А что будет с его иномаркой?

Нет, умирать зимой Вера Николаевна не имеет права, только разве смерть будет спрашивать, когда к ней прийти?

А вдруг Вера Николаевна не сразу умрёт, будет лежать обездвиженной, беспомощной, но отчётливо понимающей своё ужасное положение? Сейчас ведь не те благословенные семидесятые, когда соседи, узрев не разметённый подле калитки снег и не увидев дымка из печной трубы её дома, враз бы всполошились. Не те времена нынче, ох, не те…

***

Когда в середине семидесятых Вера Николаевна молоденькой учительницей приехала в таёжный посёлок, всё было иначе. По утрам она находила на лавке в сенях, которые за ненадобностью никогда не запирались, то банку молока, то десяток яиц, то грузди солёные, то домашнюю стряпню в виде тарочек с черёмуховой начинкой. А в ноябре, в период массового забоя домашнего скота, мяса у неё было столько, что впору самой с кем-то поделиться. Кто приносил? Неизвестно. Известно только, что распиленные дрова привезли по приказу начальника леспромхозовского участка, ставшего потом её мужем, а раскололи чурки и сложили в поленницу её ученики, пожелавшие остаться инкогнито.


Дружно жил многонациональный народ в Междугранке: были здесь и литовцы, и украинцы, и белорусы. Даже молдаванин имелся, почтальон по фамилии Кашняну. Правда, все называли его Кашнян – так привычнее русскому уху – и считали армянином.

По весне жители посёлка убирали территорию возле своих домов не по приказу сельсовета, да и приказов таких Вера Николаевна не помнит, а по укоренившейся привычке, потому и выглядела Междугранка чистенькой и ухоженной. Молодежь приводила в порядок стадион, натягивала волейбольную сетку, и вечерами проводились соревнования между командами женатых и холостяков. Были и другие спортивные игры, весёлые и шумные.


Нет теперь Междугранки, как и многих других малых посёлков и деревень, а вместе с ними исчезло и то духовное родство между людьми, которое наполняло нелёгкую жизнь простого человека неким смыслом. Нет больше общих праздников, когда неказистое здание поселкового или сельского клуба битком набито разновозрастной публикой. Нет и общих горестей. Теперь каждый по себе.

А ведь жилось простому люду в те далёкие годы ох как трудно. С утра до вечера почти всё взрослое население работало в тайге на валке, трелёвке, погрузке и вывозке леса, да и своё подсобное хозяйство держать приходилось – иначе нельзя, потому что в магазинах шаром покати. Заведующая РОНО, выбиравшая Вере Николаевне место будущей её работы, колебалась недолго.

– Поезжайте в леспромхоз, там снабжение ОРСовское, глядишь, и вам тушёнка с колбасой кой-когда перепадёт. Да и женихи там богатые, по четыреста рублей зарабатывают. А если в городе останетесь, придётся питаться очень даже аскетически. Как, впрочем, и в совхозах, которые кормятся Райпотребсозом да своими подсобными хозяйствами.


Про богатых-то женихов правду сказала заведующая РОНО – хорошо платили рабочим леспромхозов за их тяжёлый труд. Только вот тратить заработанное было некуда, прилавки поселкового магазина были так же пусты, как и везде. Но партия и правительство уверяли народ в том, что это временные трудности, народ жил надеждой на перемены и копил на сберкнижках деньги для будущей счастливой жизни. Пусть не своей. Пусть дети поживут. Народ терпеливо ждал. И дождался, когда все его сбережения партия вместе с правительством самым наглым образом переместили в свои карманы. Значит, всё это: дефицит, невозможность потратить заработанное и сами сберегательные книжки – было кем-то запланировано? Значит, людей изначально, задолго до перестройки обрекли на рабство во имя каких-то мифических идей компартии, точнее, на благо ворюг, узаконенных Уставом этой партии? Теперь Вера Николаевна в этом не сомневается. «Призрак бродит по Европе…» Да уж, и впрямь призрачным был обещанный коммунизм.

2

Вера Николаевна до сих пор не может понять, как жители леспромхозовских посёлков, работая в лесу, умудрялись ещё и скотинку в чистоте да в порядке содержать, и приусадебные участки. Не потому ль так удивилась она запущенным, заросшим сорняками частным огородам, когда в девяностые, после распада леспромхоза, они с мужем и восьмилетним сыном переехали в совхоз?

Однажды ранним утром, с тяпками наперевес шли они всей семьёй по спящей деревне окучивать свой участок картошки, находящийся в двух километрах от села, смотрели на заросшие травой придомовые огороды, и муж, кивнув на одно из подворий, с непередаваемой горечью тихо произнёс:

– Вот они, кормильцы наши, спят сном праведников, а сорняк меж тем силу набирает, уже выше картошки вымахал. Окучивать пора, а тут и прополкой ещё не пахнет.

Потом он молчал до самого конца пути.

«Кормильцы» просыпались только к обеду.

Когда же началось раскрестьянивание?


Вера Николаевна часто вспоминает жизнь другой деревни, деревни её детства. Теперь мало кто верит старым фильмам, где колхозники шли на работу с песнями и с ними же возвращались домой, а она знает – это правда. Да, пели женщины, а мужчины им басисто вторили. На сенокосе, опустошив торбы с нехитрыми обедами, во время короткого перерыва, потирая натруженные руки и наслаждаясь кратковременным отдыхом, приваливались они к стогам. Послеполуденная дрема окутывала сенокосные угодья. Но вдруг взмывал высоко в небо звонкий женский голос.

Колькi у небе зор,

Цяжка палiчыць…

К нему присоединялся другой, чистый, как родниковая вода.

Толькi з iх адна

Наярчэй гарыць.

И вот уже плывёт над лугом сочно, мощно и невероятно красиво разбавленное мужским басом

Гэта ты мая,

Зорка ясная,

Ты, каханая,

Непагасная.

Сегодня прагматикам трудно поверить, что в те далёкие годы не только к работе на личных наделах, но и к колхозному труду относились не абы как, что для молодых прослыть ленивцем и неумехой считалось несмываемым позором. И соревновались хлопчики в ловкости да в умении, особенно с уборочную страду, когда тягловой силой, конём, то есть, при помощи верёвки стаскивали копна сена к огромному стогу. Соревновались девчушки на току, когда в сплошной пыли при обмолоте света белого не видно. Это позже комбайны появились, а Вера Николаевна хорошо помнит алчный барабан молотилки, требующий бесперебойной подачи снопов. Не всякий выдержит бешеный ритм этой работы – она, тринадцатилетняя городская девчонка, не смогла, и ей доверили только отгребать уже опустошенные снопы, выплёвываемые прожорливой машиной. Кстати, матерчатых перчаток тогда тоже ещё не было – были кровавые мозоли от черенка вил. Но мозоли приходилось скрывать, дабы не прослыть белоручкой, что являлось не менее позорным, чем неумеха или лентяйка.

Вернувшись с колхозной работы, люди принимались за работу домашнюю и только с заходом солнца готовили ужин, который называли вячэрой. Это были неизменные солОники. Женщины разводили костерок на лужайке возле одного из домов, общий для нескольких соседних, окружали его чугунками, наполненными чищенной круглой картошкой и водой, накрывали чугунки сковородками, тоже чугунными и без ручек.

Вера Николаевна до сих пор не может докопаться до происхождения названия этого немудрёного блюда.

Солоники – от слова соль? Но соль есть в любом блюде. От слова соло, потому что, закипая, каждый чугунок пел свою песню? Хотя нет, соло – это вряд ли: простые крестьяне были не так искусны в музыкальной терминологии. А может, солоники – это и вовсе не солоники, а салоники? Ведь туда ещё и кусочки сала бросали.

Но как ни называлась картошка, запечённая в чугунке на костре, Вера Николаевна до сих пор помнит вкус самых верхних картофелин, чуть подгоревших, пахнущих дымком и далёким детством.

***

Как-то взяли бабушка и тётя Маша Веру на прополку колхозных огурцов, а Вера возьми да и сруби нечаянно тяпкой один из корешков. Боже мой, сколько укоризны и осуждения было в их взглядах! За что? Огурцов-то вон сколько, целое поле, да и не свои они.

За что? Это девочка поймёт позже, когда будут они с бабушкой идти по просёлочной дороге мимо ржаного поля. Сорвёт бабушка колосок, вышелушит зёрнышки и произнесёт необыкновенно ласково:

– Житечко святое. Хороший урожай Господь нам сподобил, слава ему, с хлебушком будем.

Вот тогда и поймёт Вера, за что она подверглась безмолвному, но дружному осуждению на том огуречном наделе. Бережное, любовное отношение было у старшего поколения ко всему, жизнь человеку дающему, и неважно, личное оно или колхозное.


Когда же мы раскрестьянились?

Расчеловечились-то когда?

Не с ним ли, с тем поколением и его нравственными принципами, ушло сострадание друг к другу?

Кто сегодня остался на земле? Тот, кто либо по своему скудоумию не получил хотя бы среднего специального образования или, на худой случай, рабочей специальности, либо по неумению приспосабливаться не смог угнездиться на более перспективном месте. Почему работа в сельском хозяйстве стала столь непривлекательной? Да потому, что тяжёлый труд селянина оплачивается такими жалкими грошами, что язык не повернётся их деньгами назвать. А какая оплата, такая и работа. Вот и отучили людей работать на земле, любить её, кормилицу всего сущего.

Но разве её покойная бабушка, разве её тётя Маша и крестный, отдавшие все свои силы далёкому белорусскому колхозу «Рассвет», получали не те же гроши? Тогда почему же они трудились не за страх, а за совесть да при этом ещё и пели?

А может, всё-таки за страх? Тогда почему они пели? Почему трудились до седьмого пота с такими просветлёнными лицами? Почему радовались плодам этого своего труда, тем самым плодам, от которых им доставались жалкие крохи?

3

Вере Николаевне иногда кажется, что всё началось с перестройки, будь она трижды неладна вместе с её главным архитектором. Как же, переход на новый уровень отношений с Америкой, которая приветствует амбициозного придурка радостными криками: «Горби! Горби!» Да за это можно не только рассекретить всё, но и Родину продать! А то, что за его спиной зубастые акулы, довольно потирая руки, посмеиваются над этим тщеславным, самовлюблённым клоуном, так это ему невдомёк.

Да и сам-то народ разве умнее его был, если не почувствовал надвигающейся катастрофы? Помнится, в те времена председатель поссовета Пётр Иванович Кравченко частенько произносил одну и ту же фразу:

– Что-то не то мы делаем, если нас наши враги хвалят.

Прав был Пётр Иванович, да только не задумывались мы над его словами, отмахивались и даже посмеивались. Какие враги, если Америка скандирует:

– Мир! Дружба! СССР!

Хотя, с другой стороны, что могли сделать простые люди, если их голоса ничего не значили, как не значат и сегодня?

Был референдум по поводу сохранения или роспуска Союза?

Был.

Как проголосовал народ?

За сохранение.

А итог?

Союза больше нет.


Потом, вообще, началось чёрт знает что. Разделили всё подушно, выдали людям бумажки, которые ваучерами назвали, а потом те же самые дельцы, кто и разрабатывал план этой самой приватизации, скупили их за копейки. Ладно, если кому-то хоть копейку дали за бумажку, а то ведь и по-другому действовали. Вот, к примеру, Вера Николаевна не только задаром отдала приехавшему в их посёлок бывшему второму секретарю райкома все четыре ваучера. Она ещё и оплатила приём каждого из них по двести семьдесят рублей, вроде как «услугу», получив взамен квитанцию и четыре липовых договора, гласящие, что отныне она и все члены её семьи будут являться акционерами какого-то «Альфа Капитала» и до конца дней своих получать дивиденды с прибыли этого самого капитала.

До сих пор получают… капитальную альфа-фигу.

Ладно бы одна она, так ведь нет: тогда этот хапуга, бывший второй секретарь райкома, все ваучеры в посёлке собрал, да ещё и денежек подзаработал. Где теперь он и его «Альфа Капитал»? А это никому неведомо.

Вообще-то, говорят, секретаря того недавно по телевизору показывали. Нет, не в «Честном детективе» – на заседании областного Законодательного собрания.

Не ум цениться стал сегодня, не порядочность, а хитрость, наглость, изворотливость. По-другому начали жить многажды обманутые люди: кто-то ударился в спекуляцию, которая теперь гордо бизнесом зовётся; кто-то мелким воровством пробивается; кто-то от безысходности спивается. Великой удачей считается, если кому-то повезёт найти приличную работу. Это он, вроде, как счастливый лотерейный билет отхватил.


А бывшие партработники и прочие комсомольские вожаки стали ворами в законе, то есть, ворами, охраняемыми законом, ворами неприкосновенными. Как же их судить-то, если все законы они сами и издают? Под себя работают господа, бывшие не так давно товарищами.

***

Как-то неожиданно вспомнилась та давняя история из окаянных и трижды проклятых 90-х, случившаяся уже после смерти её мужа. Вообще-то, Вера Николаевна не любит вспоминать о том, как выживало сельское учительство при хронических невыплатах зарплаты, но вот её подработка в библиотеке взяла, да и всплыла в памяти… Чтобы хоть как-то свести концы с концами, устроилась она туда на полставки «офис-менеджера», что в переводе на человеческий язык означает на «пол-уборщицы».

Библиотека была небольшая, но работы хватало. Да тут ещё библиотекарь, дабы не обременять себя лишними телодвижениями, возложила на Веру Николаевну помимо мытья полов, снятия пыли с книг и еженедельной чистки оконных стёкол ещё часть и своей работы, а именно: книги, принесённые читателями, расставлять по полкам в соответствии с ББК. На недоумённый взгляд уборщицы ответила, что это тоже входит в её обязанности. Ответила тоном, не терпящем возражений.

Подивилась несказанно Вера Николаевна тому, что техничка обязана знать ещё и библиотечные коды вкупе с библиографическими! Подивиться-то подивилась, но ничего не сказала – коды её не пугали, она была филологом.

Конец ознакомительного фрагмента.