Часть первая. Отречение
Воскресенье. 9 января 1905 года. На Невском проспекте крики: «Не ходите! Не надо! Товарищи, не будем поддаваться на провокацию!» – услышал Витя Филин призывы большевика, пытавшегося воспрепятствовать движению колонн на Дворцовую площадь.
– А ну пошел вон с глаз, – кричались ответные крики руководящих демонстрацией мужчин.
– Что вы делаете, что?
– Не видишь, мы к царю за милостей идем! – отпевалось потом кем-то с толпы, в толпе затяжно запели:
– Боже, царя храни…
Дети и жены рабочих, одетые в праздничное, шли в крестный ход, неся портеры царя, флаги государства самодержавного и божественные иконы, и торги в заколоченных рамках, пели и пели, идя с крестным ходом на Дворцовую площадь. Витя Филин с дядей посчитали, что идет большой крестный ход, сразу влились в процессию.
Боже, Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли, дай на земли
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли.
Перводержавную
Русь Православную,
Боже, Царя, Царя храни!
Царство ей стройное
В силе спокойное,
Все ж недостойное
Прочь отжени.
О, Провидение,
Благословение
Hам ниспошли!
К благу стремление,
Счастье, смирение,
В скорби терпение
Дай на земли!
Потом запели «Спаси, господи, люди твоя…»
Документ
«Благослови, владыко! Иерей: «Благословен Бог наш», диакон: «Аминь», и вместе поют Трисвятое. В это время иерей кадит святой Крест. Поют «Отче наш», «спаси, господи, люди твоя».
«Слава, и ныне» – кондак Кресту «Не к тому пламенное оружие». Иерей во время пения тропаря взимает честный Крест с блюдом на главу и в предшествии диакона с кадилом и со свечой переносит его на престол и полагает на евангельское место, а Евангелие заранее оставляет на престоле (как после чтения Евангелия на литургии). Пред престолом ставится священник с зажженной свечой.
Воскресные – 6 и Триоди (Кресту) 4. «Слава» – Триоди, «И ныне» – догматик рядового гласа. Вход. «Свете тихий». Прокимен дня, глас 8 – «Господь воцарися». На литии стихира храма, «Слава, и ныне» – Триоди, гл. 5 – «Зрящи Тя тварь». На стиховне стихиры Октоиха, «Слава, и ныне» – Триоди, глас 4 – «Пособивый, Господи, кроткому Давиду». По «Ныне отпущаеши» – «Богородице, Дево» Спаси господи люди товоя. Спаси господи люди твоя.
На утрени, на «Бог Господь» – тропарь воскресный (дважды). «Слава» – тропарь Кресту, «И ныне» – Богородичен воскресный 1-го гласа «Гавриилу вещавшу». По кафизмах – седальны воскресные с Богородичными их. Степенна и прокимен текущего гласа. Евангелие воскресное. «Воскресение Христово», «Покаяния» и прочее, как в прошедшие недели, только Евангелие для целования не выносится. Канон воскресный с ирмосом на 4, Богородице на 2 и Кресту на 8. К тропарям канона Кресту припев «Слава, Господи Кресту Твоему честному». Катавасия Триоди «Божественнейший преобрази». В некоторых храмах, основываясь на том, что пред тропарями канона Триоди стоят первые слова ирмосов пасхального канона, поют эти ирмосы как катавасию.
Иерей, а в соборных храмах только предстоятель, облачившись пред великим славословием во все священные одежды, возглашает: «Слава Тебе, показавшему нам свет». Во время пения великого славословия он совершает в предшествии диакона каждение трижды вокруг престола. По окончании славословия предстоятель творит пред престолом три поклона и во время пения последнего Трисвятого возлагает на свою главу святой Крест на покровце и, в предшествии свещеносцев и диакона со свечой и кадилом, исходит через горнее место к северным дверям и затем по солее – к Царским вратам. Остановившись в них, лицом к престолу, предстоятель возглашает: «Премудрость, прости» и несет Крест к аналою, поставленному на обычном месте среди церкви. Певцы поют тропарь: «Спаси, господи, люди твоя».
Когда иерей выносит святой Крест из алтаря, бывает перезвон, когда же он возгласит «Премудрость, прости» – трезвон.
Положив Крест на аналой, иерей с диаконом совершают окрест аналоя троекратное каждение. После каждения священнослужители поют тропарь, глас 6 – «Кресту Твоему покланяемся, Владыко, и святое воскресение Твое славим», трижды и трижды совершают поклонение. Затем певцы поют трижды «Кресту Твоему..». В это время священнослужители совершают два поклона, целуют Крест и паки творят поклон един. Также покланяются Кресту все присутствующие в храме. Во время поклонения Кресту поются стихиры на поклонение.
Ектений и отпуст – «Воскресший из мертвых Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере, силою Честнаго и Животворящаго Креста, святых славных и всехвальных апостол, (здесь поминает святых храма и дня), святых праведных богоотец». (На отпусте во всю 4-ю седмицу до пятка возглашается «Силою Честнаго и Животворящаго Креста»).
Пройдя к площади, Витя с дядей Дмитро увидел, что площадь была оцеплена кавалерией, а перед Александровской колонной, лицом к Адмиралтейству, стояла пехота.
Тысячи людей, прижатые к решетке Александровского сада, не уступали натиску солдат, которые пытались оттеснить их к Невскому проспекту. Солдаты стояли на расстоянии 120–130 шагов. Витя Филин спрашивал родного дядьку, почему солдаты стоят на площади.
– Царя охраняют, – объяснил дядя Дмитрий, в руках держа кем-то отданную листовку. На ней было написано печатным текстом:
«Свобода завоевывается с оружием в руках, в жестоких боях. Не просить царя, и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола и выгнать вместе с ним всю самодержавную шайку – только таким путём можно завоевать свободу».
Но нелегко было большевикам убедить рабочих, в массе своей ещё политически незрелых, отравленных религиозными предрассудками и назойливой проповедью Гапона. Среди значительной части рабочего люда «вождь в рясе» пользовался большим авторитетом… Дядя Дмитрий разорвал ее, ругаясь на мелкие куски.
Напевая голосом баритона, крикнул:
– Значит, к царю, к царю за милостью!
Потом хлопнуло что-то дружным залпом по воздуху, разносясь у Невских ворот. Сразу пение заменилось паническим воем: «Господи!»
Витя понял, что в них стреляют. Первый залп выстрелами сразил идущих в первой шеренге просителей прямо в живот, заливая Дворцовую площадь кровью. «Пых-пых», – солдаты выстрели вторым залпом по ногам, добивая лежащих на мостовой. На глазах у Вити упала спина старика, несущего в руках портрет царя. Портрет подхватил другой старик, шедший рядом; следующий залп сразил и его. Упал мальчик лет десяти, державший фонарь с лампадой.
– Братцы, в нас же стреляют! – кричалось ужасное в толпе.
Люди бросились в разные стороны, толкая и опрокидывая друг друга, прыгая через трупы на снег, обезумев, рассыпались, не зная куда и зачем бегут.
– Убийцы, убийцы! – неслось по всему городу.
Витя увидел лежащего на снегу в крови дядю Дмитро. Он умирал на руках племянника…
17 января 1905 года Повенец проснулся от зимней спячки. Большая группа ссыльных в память о расстреле мирной демонстрации 9 января в Петербурге демонстрацией шла по центральной улице поселка. Стоял на дворе крепкий мороз. Весь поселок был в снегу: крыши домов, ель, дорога. Лошадь, запряженная в повозку с местным богатеем и с завернутым на голову платком его женой, остановилась прижатой к обочине, поднимая копыта, пропуская демонстрацию. Красавицы-березы вырастали стволами в небо над покрытыми сугробами крышами домов.
Впереди демонстрации ссыльных медленным шагом, как и все остальные, шел, наступая на ледяной участок дороги, Михаил Иванович Калинин. Были надеты на нем серые теплые валенки. Он был в очках, с бородкой, в шапке-пилотке на голове. Сзади следом шли его соратники, стоящие под надзором полиции политические ссыльные: Александр Меркушев, Александр Леонов, Яков Зайцев, Александр Аритов, Иван Лукша, Иосиф Правдин, Афанасий Иванов. Повязав к рукавам одежды черные, с красным просветом, ленты, шли медленно, тяжело передвигая шаг. Над головой держали флаг. За ними по обочинам дороги следовала толпа зевак.
– Что это вы тут делаете, граждане ссыльные, смуту новую завели? – спросил Михаила Калинина преградивший им путь жандарм.
На вопрос полицейского надзирателя Калинин ответил:
– Да не беспокойтесь вы, гражданин надзиратель, у нас траур по погибшим в Порт-Артуре воинам.
– Тогда снимите ленты, господа скорбящие, просил ссыльных полицмейстер.
– Нет, не снимем ленты, – разговаривал с надзирателем Калинин.
– А почему отказываетесь подчиниться? – поднял на лоб глаза надзиратель.
– Не получится снять ленты, потому что у нас траур по погибшим. Снимем ленты – траура не будет, – доложил Калинин надсмотрщику.
– Ну, тогда составим протокол, – нахмурился в лице надзиратель. Ставил демонстрантов в известность.
– Составляйте, ваше право, – говорил и подчинялся Михаил Калинин господину надзирателю. Надзиратель составил протокол, демонстранты разошлись, вечером собрались вместе и снова прошлись по заснеженным улицам Повенца.
Как-то вечером в дом Юшковой, где жил Михаил Иванович Калинин, пришел с проверкой стражник, спрашивал Авдотью Родионовну:
– Скажи Авдотья Родионовна, кто приходит к господину Калинину, какие разговоры он ведет?
– Да неграмотная я, не разбираюсь, что и к чему там у них, – отвечала, не желая выдавать жандармам постояльца, Авдотья Родионовна.
Конец месяца мая 1905 года. В доме по Владимировской набережной десятилетний гимназист Витя Филин, сидя за столом в освещенной знобящим солнцем комнате, готовил урок по арифметике. На покрывающей стол белой скатерке он записывал в тетрадку карандашом цифры. Вычитывал внимательно точную науку арифметику, сидя в комнате, уставленной комодами и шкафами, церковными иконами, поставленными по углам, напоминающими взрослевшему ребенку о том, что попы – обманщики, а вера в доброго царя исчерпана до краев. Помещики и капиталисты – кровопийцы и жадюги, а банкиры и купцы – воры. Царская Россия – тюрьма народов. Значит, и отец его родной, мелкий купчишка, тоже вор и мошенник? – спрашивал у себя Витя.
«Надо идти к социал-демократам», – твердо решил себе он, – «пусть они приведут меня на путь истинный».
Он не знал и не мог знать, вставая на путь революции, называя царскую Россию тюрьмой народов, которая таковой, в принципе, и являлась. Придет время – и он свергнет разрушенную им тюрьму народов в большой концентрационный лагерь, загнав поглубже завившуюся егозой колючую проволоку.
А где-то плачет на тротуаре грустная шарманка, собирая народ, недалеко от Пименовского моста, рядом с проезжей мостовой, принося честной публики смотрины. У гостиного двора сегодня отсутствуют груженные сеном брички. Просят милостыни стоящие на площади у входа во двор нищие. Закрыта маленьким ключом мечта попасть в большую дверь. Ходят по улицам и площадям жандармы. Российская империя – не свободная страна. А на берегу озера лежали оставленные на зиму лодки. Владимировская набережная пустая, снизу в вверх тянулся от нее Левашовский бульвар. На нем росли деревца.
19 октября 1905 года демонстранты проходили по городу с пеньем Марсельезы, кричали: долой полицию!
Ворвавшись в контору Александровского завода, на вопрос «Что вам надобно, господа?» Витя Филин ответил:
– Мы требуем дать свисток о прекращении работы!
– Зачем вам ее прекращать молодой человек? – обратился с вопросом секретарь.
Свисток просвистел, но никто из рабочих не прекратил работу.
– Зачем? А кто деньги зарабатывать будет? Нам и так хорошо, нечего воду мутить, семьи кормить надо! Они голодают, а если бронь заводскую снимут, на фронт отправят, убьют, или калекой с войны вернусь. На кого детей и жену? – разъяснил молодежи кто-то из рабочих, приведенный к ребятам одним из заводских служащих. – Так что платите деньги, будем бастовать! – заявил тот же голос.
– Почему? – косо поглядел на инженера Губу Витя Филин, – Мы призовем рабочих объявить бойкот мобилизации! – заявил Витя Губе.
– Домой, – послышалось сухое требование, высказанное представителем завода, но молодежь не реагировала.
А рабочие недовольно кричали:
– Забастовки не будет, нам за стачку никто не заплатил! Платите, тогда будем бастовать – заявил с трудом оторвавшийся от станка токарь Стапель.
– Домой! – повторилось второй раз.
Толпа молодежи с недовольными возгласами выбежала на улицу. Толпа шла с богом к зданию тюрьмы. Митингуя у входа в замок, они требовали и кричали: «Свободу политическим заключенным Петрозаводского централа! Свободу!»
Единственная железная дверь на фасаде тюрьмы открылась, на улицу вышел в сопровожденье стражников начальник централа Петр Кацеблен. Седоволосый старик стоял на высокой, обросшей, пожелтевшей от осени траве горки, повернувшись спиной к зданию, и строго спросил:
– Что вам надо, господа бурьяны?
– Свободу политическим заключенным, – разговаривал с дедом появившийся в центре толпы Сашка Кузмин. Все остальные закричали:
– Давай выпускай!
– Ну, в тюрьме нет политических заключенных, я вам крестом и богом говорю. Идите с миром домой! – призвал манифестантов старик. Убедившись, что тюрьма пустая, молодежь начала расходиться.
Темной сырой ночью в доме Егора на Голиковке до утра горела керосиновая лампа. Поставленная на стол, она светила одиноким лучом в уличную темноту.
Лампа подмигивала, фитиль чадил, в комнате у дяди Егора Меркушева опять собралось много рабочего люду.
– Надо объединяться, товарищи, – говорил собранию большевик Василий Егоров, – А вы, молодежь, не тем делом занимаетесь, вперед батьки в пекло полезли: ведь рабочим за забастовку платить надо! А так кто пойдет на стачку? У них семьи, – доходчиво объяснил Вите Филину Василий Егоров.
– А деньги у нас, большевиков, в казне имеются, без денег никуда, никакой революции, – добавил к сказанному Егоровым Александр Копяткович.
– Может самовар, чай горячий? – неторопливо, с дружеской улыбкой, на правах хозяина предложил участникам собрания Василий Егоров.
– Понял, понял, только мы-то хотели как лучше, а получилось как всегда, – мотал виновато головой Витя Филин.
– Значит, теперь без всякой самодеятельности, – напомнил, еще раз повторяясь, Иван Васильев, – А за чай горячий я лично, пожалуй, не откажусь, – улыбнулся усами Иван.
Василий поставил самовар, который быстро начал насвистывать напористым храпом.
– Лучше распространяйте литературу, так будет вам по силам, вербуйте в наши ряды новых сторонников среди молодежи, а мы будем готовить новое выступление социал-демократов, – ставил пареньку Филину новую боевую задачу Егоров.
Как-то в один из дней вечером Витя Филин отыскал на льду озера Сашу Меркушева, и, сразу поздоровавшись, спросил:
– Ты что тут делаешь, Саша?
– Я за звездами наблюдаю, завтра воскресенье, идти в завод не надо. Астрономия – мое увлечение, – пояснил Саша Вите.
– У тебя отца арестовали, иди к нам, к социал-демократам, зачем тебе эта астрономия? Разве тебя дядя Егор не приглашал?
Саша молча глядел в темную бездну бездонного неба, на дальнюю звезду, что зависла высоко в космосе. Долго глядел, потом он, переживая, спрашивал:
– Почему попы говорят неправду? Земля круглая, а не плоская на трех Соломоновых китах, плывущих по небесному океану!
– Потому-то воры они, и мошенники, – сказал Витя, глядя в темень на Бараний берег, покрутил головой вокруг, и, убедившись, что нет близко посторонних, кто мог подслушать их, людишек, добавил к сказанному:
– Лгуны они, царскими стражниками куплены.
– Я тоже давно долго так думал, – Витя не говорил, а все осторожничал. – А теперь скажу: надо к социал-демократам, ведь отец мой тоже против царя был, его и арестовали стражники.
– Молоток, Саша, будем правду нашу народную восстанавливать! Я сам скажу тебе, видел, как поп Гапон на площадь Дворцовую народ за милостью к царю позвал, а казаки по приказу царя в меня – ребенка – стреляли, в женщин и детишек, двумя залпами: в живот и в ноги, – рассказывал, плача, Витя. Его детская память погрузилась в январские перенесенные страдания, в глубину обид и разочарований. Выстрелы в толпу, в старика, несущего в руках портрет царя, в маленького мальчишку, держащего в руках фонарь с лампадой. Тело лежащего на руках умирающего дяди. На лице мальчика показалась стекающая с глаз по щекам слеза. И услышал Саша Меркушев дрожащий зареванный голос:
– Веры в доброго царя больше нет. Время пришло действовать.
Первого мая 1906 года на лесной лужайке в двух километрах от города, в стороне Петербургского почтового тракта, собрались двадцать человек на сходку. Первыми с политическими речами выступали Ларион Явлонский и прибывший гость из Питера, Григорий Быков.
– Дальнейшее существование этого прогнившего режима безперспективно. Поэтому не за горами то время, когда рабочие и крестьяне возьмут в руки оружье и свергнут кровавый царский режим! – воспламенялись одна за другой речи…
В заключение маевки фотографировались на память потомкам, строясь на обочине лесной дороги в два рядочка, сидя и стоя, держась за плечи друг друга руками, повернувшись спиной к покрытому зеленью деревцу. Лица задумчивые, серьезные, группы усачей, одетых в фуражки. Думали или не думали они, что память, благодаря вылетавшей из объектива птичке, будет живой на век вперед? Такова состоялась у них первая маевка. Расслабляться было не время. По окончанию была стычка с полицией. С песнями «Вперед!» толпы демонстрантов двигались по Петербургскому тракту, неся в руках красное знамя впереди фланга, пока путь им не преградила конная полиция.
– Прекратить беспорядки! призывал ходоков немедленно разойтись строгий голос полицмейстера Крикалева. Потом началась драка, летели булыжники в полицию. Такое первое боевое крещение в революцию испытал на себе Саша Меркушев. Не удержал он в руках красное знамя, выронил в руки полиции, а сам успел отбежать. В этот раз никого не арестовали. Скоро сходка повторилась вновь.
4 мая 1906 года. Воскресенье.
Цыганова горка Кукковка. Нелегальная сходка собралась в количестве пятисот человек, громко обсуждали различные стороны рабочей жизни.
– Будем требовать от начальства, чтоб оно разрешило нам собираться для обсуждения наших нужд! В стране богачи становятся все более богатыми, а бедного рабочего люда делается все больше и больше. Будем все-таки надеяться на Думу, но в ее составе почти нет представителей рабочего класса, – зачитывал листовку крупному митингу меньшевик Мосунов. Митинг зашумел, заколобродил. Один оратор передал слова другому.
– Кому чего нужно, товарищи? – переспросил митингующих кто-то из организаторов.
– Нам бы профсоюз нужен, да читальную избу обустроить. Вычеты отменить из заработка рабочих на содержание больницы и покупку медикаментов. Голосовать будем по вышеупомянутым вопросам? – спрашивал толпу оратор.
– Будем! – хором прогудело в лесу.
– Итак, ставлю на голосование, будем подписываться? – спрашивал еще раз выступающий меньшевик.
– Ну, ребята, нам с вами не по пути, мы, большевики, в ваших собраниях не ходоки. Нам, большевикам, приемлема вооруженная борьба. Вы, товарищи меньшевики, обращайтесь к Думе без нас, – сказал публике Василий Егоров – Пойдем, Сашка, махнул он пареньку рукой и повел его по лесной тропинке в город своим путем.
Высокие, обросшие зеленью курганы оставались чуть поодаль, позади протекающей вниз по камешкам речки Лососинки, не бегущей, а летящей на крыльях зеркальной тиши в позеленевшую лесную глубину дали. Над головой затянуло белыми облаками высокое небо. Воздух стал чистым и теплым. В потемневшем лесу с криками носились птицы.
Потеплевший ветер раскачивал деревья, шумевшие листвой. Лесная тропинка вела близко к городу, с горизонта на востоке голубели воды озера, за ним виделась синева лесного горизонта Бараньего и Зимнего берегов, скалы Чертова стула. И уже тишина ласкала колосившиеся под ногами травы. В травах пели кузнечики, ласточки летали над головой, а дорожка манила, пересекая тропинку, зовя в заблудшую лесную даль. И казалось Саше, что кругом вся природа радуется. Где-то в глубинах тропы их догнал, как с неба свалился, Петр Анохин. Светленький, в кепке, паренек все спрашивал у наборщика типографии Лазаря Яблонского:
– Почему одни богатые, а другие бедные? Почему в Петербурге солдаты в людей стреляли?
– Да что ты допытываешься до меня, Петька? Дай пройтись по тропе спокойно. Я тебе битый раз объясняю: не солдаты это в людей стреляли, а царь стрелял. Вон у лесного медведя спроси, он тебе истину-правду скажет. Малой ты еще, не береди душу, и так душа болит, – ответил пареньку наборщик типографии.
Вера в доброго царя окончательно потерялась в юношеских умах. Сколько ни зови, не могут больше залезть попы в души рабочих. Юноши и подростки больше властям не верили, полиция и жандармы стали окончательно им врагами, так как служили оплотом режиму. Искорку зажигает спичка, а из искры получается пламя костра, воспламенившегося в большой пожар.
28 мая молодежь в вечерние время праздно шаталась по городу.
– Вы чего тут колобродите, господа, а ну предъявите документы.
– А нет документов.
– А почему их нет?
– Мы не обязаны их носить.
– Ну, тогда вам придется следовать с нами, согласно административному уложению, в участок. Пройдемте, господа, – объявил полицейский о задержании Георгия Полякова, а с ним и молодого парня, почти ребенка, Юру Анухрина. – Пройдемте.
Двое полицейских повели двоих заводских ребят. Вели по улице Мариинка, направляясь в участок.
– Наших в тюрьму ведут! Не по делу взяли, не по делу! – кричал паренек Казимир Болдык, – Пойдем, Сашка, ребята, давай!
– Гу-гу-гу! Упс-апс! Дырк! Но! – слышался подымавшийся гам. Кажется, понеслось.
Они преградили путь полицейским, взявшись за камни с мостовой. Сашка Меркушев схватил булыжник одним из первых. Держал его в руках, он ему показался не таким тяжелым, и он, не моргнув глазом, подбежал к полицейскому на близкое расстояние и метнул камень. Булыжник пролетел у жандарма прямо над головой; если б тот не увернулся, он бы пробил стражнику голову. Следом за одним камнем в полицейских дружными рядами полетели другие.
– Ну смутьяны, ну сатана, – услышал Сашка проклятия полицейских, бежавших прочь, оставивших отбитую арестованную молодежь.
Следом бежавшим с места события стражникам продолжали лететь камни.
– Спасибо вам, товарищи! – в один голос благодарили два парня отбивших их у полиции своих друзей.
– Не за что, потому что одно общее дело делаем: революцию, – заявил Казимир Болдек ребятам.
– Чего стоим, пошли домой, на Голикову! – крикнул кто-то из толпы. – По дороге всех легавых сносить будем.
– Давай, товарищи, давай! Кричал на всю Мариинскую улицу юный большевик Сашка Меркушев.
– Давай! – повторил Александр Кузмин и остальные, и пошли они с миром громить попадавшиеся навстречу полицейские будки. Отбирая оружье у задремавших на посту городовых, дружно крича «Марсельезу». Сашка вместе со всеми подхватывал.
– Что за смутьяны пьяные идут? Против государя нашего бунтовать осмелились! – разговаривали между собой двое одетых в белое мужчин и одна женщина.
– Царь-государь наш, – с большой любовью отзывался об императоре мужчина в белом, который был помоложе.
– Я тебе покажу – государь! – подбежал Сашка Меркушев к болтуну и, изловчившись, ударил человека кулаком по лицу. У того с губы потекла кровь, а Сашка шел по улице, дальше продолжая петь Марсельезу.
– А ну, давай! – кричали они друг другу, когда переворачивали попавшуюся на своем пути полицейскую будку, и Сашка тянул новую песню:
Вихри враждебные веют над нами,
В бой роковой мы вступили с врагами… –
запел перед домом полицмейстера, прямо в окна, мужской хор, исполнив вечную память.
Белая олонецкая ночь тянулась, выбрасывая в небо пелену облаков до самого рассвета. Рабочая молодежь не расходилась. Собиралась до утра в доме у Василия Егорова.
– Ну, мы дали полицейским, раздразнили их, гадов. Освободили наших товарищей, Юру и Гошу, – рассказывал подробно суть событий Егорову Саша Кузмин. Думал, Егорова это порадует, но его только огорчило.
– Так ничего не получится, надо готовиться! Необходимо делать все организованно, без сумасбродства. Четвертого июня намечается крупная акция: после представления в цирке рабочие собираются на митинг. И выдвинут требование отставки полицмейстера Криколева. Желающие могут записаться.
– А деньги платить будут? – спрашивал Егорова Коля Савельев от лица молодежи.
– Нет, на этот раз акция бесплатная, – ответил Егоров товарищу. – Тот, кто отличится в разоружении полицейских, получит зарплату. Одного необходимо сбросить в речку Лососинку, – говорил, ставил задачу товарищам товарищ Егоров.
– Ну как, готовы, молодежь? – спросил ребят он.
– Сделаем, искупаем в реке, за этим дело не постоит, – заверил товарищей Александр Кузмин.
– Хорошо бы губернатору нервы потрепать, – говорил собранию Сашка Меркушев. У Егорова он спрашивал:
– Дядя Витя, разреши мне спеть Марсельезу?
Четвертого июня рабочие Александровского завода собрались в цеху на собрание. В цеху обсуждался проект устава товарищества рабочих Александровского завода Олонецкого горного округа.
– Товарищи! Рабочим необходима потребительская лавка. Мука должна закупаться не хозяйским способом, а с торгов. Заработная плата рабочим должна быть повышена в три раза и упорядочена. Несправедливые штрафы за прогулы отменены, и включены в них дни первое мая и девятое января. Товарищи, кроме всего этого требуйте установления кубов для кипячение воды, – говорил рабочим товарищ Егоров. Вечером того же дня, как и было запланировано ранее, после окончания представления в цирке толпа молодых рабочих проводила митинг у здания городской полиции.
– Чего вы добиваетесь, господа, – спросил недовольных людей с балкона кто то из полицейских.
– Давай! Долой полицмейстера Крикалева! В отставку! Смерть ему! – кричал за толпу Василий Егоров. Тимофей Чехонин, Николай Григорьев, Виктор Филин, Тимофей Богданов, Саша Меркушев, Сашка Харитонов, Сашка Кузмин громко свистели, возглашая одновременно: «Ура!»
Сашка Меркушев начал петь Марсельезу. За ним подхватили другие.
– Ватага, за мной! – услыхал поющий Сашка призыв Василия Егорова. Егоров повел за собой толпу. Толпа потянулась по улице Мариинской, когда Сашка Меркушев повернул голову на восток, на дорогу, видя вдали купола церквей. «Бога нет» – подумал тогда Сашка, «а священники лгуны и проходимцы. Приспешники кровавому царю. А народ им верит. Слушает их, подчиняется. Темные люди. Ничего, рабоче-крестьянская революция выведет народ из тьмы» – думал, улыбаясь, Саша.
Он бросил взгляд на Николая Тимофеевича Григорьева, двадцативосьмилетнего, темноволосого, круглолицего мужчину. Его бездонные голубые глаза, пышные ухоженные усы, вдумчивый и тактичный характер – весь он производил глубокое впечатление на собеседников. Серьезный молчаливый человек, но его краткие выступления всегда выслушивались Сашкой с большим вниманием. Двенадцать лет производственного стажа в цеху токарем сделали ему, потомственному рабочему Александровского завода, хорошую революционную закалку. Всегда рядом был с ним Василий Александрович Егоров, человек пламенного характера и большой силы. Он всегда выделялся из толпы рабочих во время митингов и демонстраций, охотно принимал участие в столкновениях с полицией, возглавил охрану собрания и митингов рабочих.
– Мы снова в бой пойдем за власть советов,
И как один умрем в борьбе за это, —
запел Саша Меркушев песню. По дороге они вступили в кровавый бой, избивая и разоружая городовых. Городовые требовали от них, кричали:
– Граждане, разойдитесь!
В ответ толпа набросилась на полицейских, начала крупную драку. Молодежь набросилась на городовых, махала кулаками, избивала палками, метала в полицию камни, вырывала у городовых нагайки.
Городовые отбивались нагайками, ранив троих человек. Потом начали разбегаться по улице. Саша Кузмин увязался за одним полицейским, сбил его с ног и ударил кулаком по лицу. Валял по земле, пока Болдек, Харитонов и Григорьев, взяв ругавшегося матом городового за руки и ноги, тащили к речке Лососинке, бросая городового в воду.
– Ура! – кричал, видя плескавшегося в воде городового, Александр Меркушев. Тогда, на глазах у товарищей, Сашка взрослел, делая шаг за шагом глубже в революцию, превращаясь в Александра Меркушева, следуя по стопам отца. Он ходил за революционерами.
Как-то в один из воскресных дней из домика по улице Александровской на угол Заводской вышли три человека: Василий Егоров, Егор Меркушев, Николай Григорьев, развалистой походкой направляясь в сторону Вытегорского тракта.
– Здравствуйте! – здоровались с женщинами, проходя мимо колодца, мужчины.
– Здравствуйте! В добрый путь, значит, – ответил щедрой улыбкой Василий Егоров.
– Дяденьки, возьмите меня с собой! преградил им путь паренек Дорошин.
– Малой еще, погоди, подрастешь – время покажет, – ответил отказом Харитону Николай Григорьев.
– Ну почему Сашка Меркушев с вами ходит, дядя Егор? – обиделся Харитон, на что Григорьев отрезал:
– Ты, браток, за себя ответ держи, а не за других.
– О-о, социалисты! Опять митинговать собираетесь? Стражников на вас мало. Царя им не надо. Смутьяны! Только народ баламутите. Управы на вас нету, окаянные. Собак с цепей на вас надо, острог, да покрепче придумать! – кричал с крыши голубятни голос рабочего голубятника Степана Сарофанова.
Николай Тимофеевич Григорьев, рассмеявшись, крикнул:
– Да, дядя Степан, снова будем митинговать!
Таким он был, таким и остался в памяти Харитона Доршина – рабочий Александровского завода Николай Григорьев. Простой токарь, решивший свергнуть царя, живший в половине дома с двумя комнатами и кухней, с низкими потолками, по улице большая Голиковка, схоронивший недавно мать.
– Умерла мамка, не получив лечения, – жаловался он своим товарищам, скорбел, вспоминая жену.
– А дочки обе как живут?
– Мужей на войну царь кровавый отправил! – говорил Григорьев с Егоровым, вспоминал Николай мать и обеих сестер, подумал и об еще живом отце.
Отряд конной полиции гнал бунтовавшуюся молодежь по дорогам, заборам, перелескам. Сбивал с ног, арестовывал и рассеивал молодежь. На улицах и в переулках далеко слышался цокот копыт, звуки крупной погони.
Сашка бежал, убегал от конников, не чувствуя под ногами земли, прыгал в запруду реки Лососинки, проплывал по холодной воде на Зарецкий берег.
– Держи лихоманца, уйдет ведь, Сотников!
– А мы в объезд его нагоним! Ямай его, ямай! – слышал плывущий в реке Сашка крики преследующих его на конях городовых. Саша плыл, стараясь плыть дальше и быстрей, никак не поворачиваться назад, греб руками воду. Вымокший с ног до головы, он вышел сырым на берег, бежал по огородам, перебегая дорогу, скрываясь во дворах, убегал от наседавших в объезд полицейских. Перепрыгнув забор чужого сада, он прятался в кустах смородины.
Капли речной воды стекали слезами с его сырой головы. Сашка все бежал, бежал, бежал. Бежал, пока не забежал в бедный дом.
– Товарищи, помогите спрятаться, за мной гонится полиция, городовые, – просил Саша помощи у рабочих.
– Хорошо, малой, здесь они тебя не найдут, оставайся тут до утра. Ты ведь Меркушев Саша? Отец твой в тюрьме, я тебя знаю, ты человек проверенный, – разговаривал с ним хозяин дома.
Саша нутром чувствовал: этот не сдаст. Скоро, когда все утряслось, между беглецом и хозяином дома состоялся серьезный разговор.
– Как ты думаешь, Саша, долго продержится в России царизм? Год, два? Когда падет самодержавие, скоро ли будет власть в руках рабочих и крестьян? – спрашивал хозяин дома, рабочий Заревин, беглеца. – Россия поднимается из оков, – заговаривал, он не торопясь. Саша смотрел, как одежда, снятая с его тела, сушилась на печке.
– Скоро, точную дату сказать не могу, но революция обязательно победит. Смотри, что в Москве произошло, настоящее народное восстание. Подавил выступление Семеновский полк. Солдаты, значит, пока не с нами. Вот когда полностью все будут сознательны, а армия войдет в трудовые массы – мы победим царизм. А пока нам, революционерам, предстоит большая кропотливая борьба за сознание в солдатских массах. Надо прервать в солдатских массах веру в доброго царя, ведь армия мобилизована из народа. Так говорил нам на маевке товарищ Василий Попов верными фразами Михаила Ивановича Калинина.
– Умные у Вас в революции люди! Тебе, Сашка, одиннадцать годов, а ты уже все в голове варишь. Ох, как я знал твоего отца, грамотный он человек, и ты в отца весь пошел, – говорил парню сочувствующий революции Тимофей Заревин. – Знакомься, пожалуйста, это Рита, моя дочка, будешь в наших краях – заходи к ней, не забывай, – представил Тимофей Леонидович русоволосую с косой девочку Саше. А девочке было от роду двенадцать лет.
– Рита, очень хорошо, мы с тобой задружим. – разговаривал с дочкой Тимофея Леонидовича Саша. – Мне еще рано с девочками дружить. Настоящая дружба – после победы революции, когда свергнем царизм. А пока необходимо думать о нашей борьбе. О победе пролетариата, – говорил Саша.
– И это похвально, юный наш борец, – сказал Саше Заревин. Все повторял, прощаясь: – Будешь в наших краях, будет плохо, заходи, – напутствовал Заревин Сашу, жал крепко руку.
Дома Сашу мать спросила:
– Ты чего, женился, что ли, раз неделю дома не жил?
– Нет, мама, не женился, просто работал на заводе по 12–14 часов в сутки, а вечерами и ночами ходил с рабочими революцию делать.
– Господи боже милуй, никак по стопам отца пошел! – выпучила глаза перепуганная мать. – Мой сын – революционер, – повторила женщина не один раз.
Сашка не сходил с протоптанной дорожки. Высокий красавец-курган, окруженный лесами и высотами. Чудный вид Олонецкой природы распустил свои объятия перед участниками митинга. С высоты виднеются в озерной голубизне Заонежские острова. Северней видна река Шуя, лесные озера, тянущиеся цепью вдоль высоких холмов. Здесь, в глубине этой красы северной природы, слышалась Сашке далекая от этих чудесных чувств речь.
– Товарищи! Мы не рабы, но мы угнетены; за нас никого, а против нас, прежде всего, наше правительство – приказчики капитализма. Объединяйтесь, лишь в объединение сила! Много нас, отсталых, робких, не разорвавших связей со старым суевериями. Товарищи, объединяйтесь сами, зовите с собой других, объясните всем, что наш народ обманут, ограблен только потому, что не все реки и ручейки освободительного движения слились в один могучий поток!
Долго шли на Кургане пламенные речи. Глянул Сашка на небо, сам поначалу не заметил захода солнышка. Ветерок свежий задул, а все еще воспламеняются призывы.
– Объединяйтесь, товарищи, объединяйтесь на борьбу с общим врагом!
В одиннадцать часов ночи маевка завершила свою работу. Толпа сомкнулась, шли, рассеивая тишину летней ночи, пели:
Отречемся от старого мира…
– Бочки железа, рыжики, чугун, лен, рыба, ивовая икра, кряжи, плошки, бревна, доски, дрова пришли с Петербурга в Вознесенье. Чистая прибыль колоссальная, – докладывал управляющий Анисим Прохоров Константину Филину.
– Выйди, внезапно дал команду управляющему Константин Константинович, увидя у себя в кабинете сына Виктора.
– Хорошо, Константин Константинович, – ответил Анисим Прохоров и покинул кабинет.
– Против царя, значит, пошел бунтовать! – ругался, стуча кулаком по столу, на сына отец.
– Я отрекся от старого мира и отрекусь от тебя, если ты будешь оставаться сторонником царизма, – сказал Витя и схватил, срывая со стены справа от иконы, портрет Николая Второго.
– Оставь государя портрет, – взывал с требованием к сыну Константин Константинович.
– Все мои ровесники гимназисты давно отреклись от царизма, и ты отрекаешься, отец, – взволновано выплеснул Витя и бросил царский портрет под ноги на пол.
– Ах ты какой неблагодарный, на отца родного руку поднял, ох, подлец! Против царя идешь!
– Отрекаюсь, отрекаюсь от тебя, отец, – громко сказал Витя, и, сделав пару коротких шагов, вышел из отцовского кабинета.
– Будь проклят, – кричалось вдогонку сыну отцом, по комнатам дома слышались громкие решительные шаги юноши, в комнате за его спиной слышался мужской плач.
Константин Константинович присел на диван, заплакал. Отцовские слезы, сопровождаясь тяжелым мужским рыданием, катились с глаз Константина Константиновича. Они капали на разбитый лежащий на полу царский портрет.
Плач слышался в дверях. Витя не вызвался отцовским страданьем, скоро собрав с родительского дома вещи, съехал на житье в дом-лавку Копейкина, куда устроился подрабатывать продавцом книг. Денег у него и так было как у дурака фантиков, за каждую организованную им протестную акцию молодежи он получал из кассы партии хорошие барыши. Вот такой был поставленный у него бизнес. Гимназию посещал регулярно и за учебу получал круглые пятерки, мечтая стать военным, дослужиться обязательно до чина полковника, если не генерала. По окончании занятий Виктор спускался по мраморной лестнице вниз в толпе остальных гимназистов. Останавливаясь на лестничной клетке и оглядываясь по сторонам, он прочитал гимназистам братьям Рыбакам и Леве Левину стишок «Отрекаемся».
– Очень хорошо, Витя, почитай еще чего-нибудь, – просили гимназисты Рыбаки у Виктора.
– Почитаю, и не только. Скажу радостную новость: я уже отрекся от своих родителей, от отца в частности: он не захотел прощаться с царизмом. А вы отреклись? – спрашивал ребят Филин.
– Пока не до конца, – говорил за всех Лева Левин.
– Отрекаться надо сейчас, приходите ко мне в книжную лавку Копейкина, там и предметно поговорим, а пока пора мне, – позвал и распрощался с гимназистами Витя.
– До свиданья, Витя, – попрощались юноши с Филиным. Витя спустился по широкой лестнице вниз. Пройдя колонную, похожую на зал дворца, прихожую, юноша покинул здание гимназии и оказался на улице. На его глазах видалась как на ладони Соборная площадь. У бронзового памятника царю освободителю Александру Второму Виктор увидал прогуливавшуюся по площади одинокую девушку. Он направился прямо к ней. Проделав десятка два шагов, поздоровался.
– У Вас есть родители? – почему-то вдруг спросила она приблизившегося к ней Виктора.
– Я от них отрекся, – гордо сказал девушке юноша.
– Почему? Как твое имя? – спрашивала Виктора девушка.
– Виктор. Не разделяю их взглядов, – ответил темноволосый мальчуган девушке.
– Да как это – вы не разделяете? Очень сочувствую, – выговорила девушка. – Вы, голубчик, в церковь, к батюшке сходите, за советом, раз вы остались круглым сиротой.
– Нет, в попов я тоже не верю. Я же помню вас: вы же Лиза, Лиза Пименова, а я Виктор Филин, давайте, пойдемте к нам в социал-демократы, – провозгласил разулыбавшийся юноша.
– Побойтесь бога, голубчик, я же в церковь хожу, в хоре церковном петь, батюшка меня слушает.
– Хорошо, тогда к нам заходите в книжную лавку, будете прочитывать умные книги, Максима Горького, «Мать», например.
– Я книги люблю, но такие книги не читаю, – объяснилась с Виктором Елизавета, – А вот проводить меня вы, пожалуй, сможете, ведь вы такой юный, – предложила Виктору Лиза, оба повернулись спиной к бронзовому царю, брели по пустой площади в сторону Святодуховского собора.
Потом они долго гуляли по городскому саду, стояли на горке у реки Лососинки; цвели тогда деревья сиренью. Первый раз в жизни девушка Виктора расцеловала, радость губ на душе, первый поцелуй, первая любовь.
В субботу самым утречком петрозаводские купцы Константин Филин и Сергей Пименов в компании владельца пароходства Конецкого отправились на летнюю рыбалку на Ивановские острова. Все трое любили летнюю рыбалку и часто, как состоявшиеся жители города, имевшие во владенье суда, отравлялись в плаванье на Ивановские острова. Высокая горка на острове, зелень елок, тропинка, ведущая на подъем каменного берега, голубой горизонт озера, белые облака на небе. Поснимав в открытое озеро сети, рыбаки вернулись на лодках на берег и, разведя кострище на косогоре, дружно устроили крепкую пьяную рыбалку.
Заедая выпитое вино свежей ушицей, Константин Филин высказывал наружу свои отцовские страданья:
– Сын мой, Витька, от меня, родного отца, отрекся, с бунтовщиками связался, в революцию решил пойти. И я его тоже проклял.
– В революцию, говоришь? Пусть побоится бога, против царя, престола бунтовать.
– А где же бродит твой сын? – поинтересовался у Филина Иван Иванович Костюнин.
– Когда как: то в книжной лавке Копейкина обитает, то у голытьбы на Голиковке дружбу оттискивает, то у моей дочери живет в доме.
– Я тебе вот что скажу, Константин Константинович, женить твоего Витьку надо на дочери мой Лизе. Тогда все дурные мысли о революции сами по себе лебедем белым из головы Витькиной вылетят, – советовал старинному другу Сергей Пименов, Лизкин отец.
– А я так не думаю. Если уж начал бунтовать, так пойдет до конца, пока пуля годового или петля висельницы не остановит, – вполне реально разговаривал о судьбе Константинова сына Виктора владелец судоходной компании Конецкий.
– Да, как карта ляжет, Иван Иванович. Женишок подрастет, задумается, детишки пойдут! – возразил Сергей Пименов приятелю.
– А у меня чего, внук, говорят, родился, дочь-то за солдата замуж выскочила, без родительского благословенья! Игорем назвали. Радости никакой. В душе пустота: я дедом стал, а внука видал один раз.
– Ну, раз Христос дал на свет внука, дак на все воля божья. Хочу выпить за то, чтоб внук твой, Константин Константинович, не встал на путь бунтарства, – предложил Иван Конецкий.
– Господи помилуй, господи помилуй, спаси и благослови, – звучал у берега озера молебен.
Выпили стоя, покурили, поговорили, поев на радость озерной ушицы, поотмахивались от комаров. Поменяли разговор на коммерческий:
– Как у тебя навигация, Иван Иванович, в семь лет поднялась? – спрашивал Конецкого Филин.
– Ходим и на Неве, и на Шексне, и на Свири, в содержании в Рыбинске плавучие доки и торговля хлебными товарами. Видишь, как растем, у нас навигация открывается 9-го мая, закрывается 4-го ноября, мои суда через Вознесенье в Петербург 15913365 пудов грузов, только за 1901 год.
И теперь только одна забота: надо пароходы новые на германских верфях покупать. Как мы редко собираемся с вами на острова, господа мои, голубчики хорошие. Все заботы и хлопоты. Один раз в лето, а помните зиму – все сидим вечерами и, мечтая за картами в коммерческом клубе, ждем наступления лета, думаем, как мы вместе окажемся на Ивановских островах, – рассуждал заговорившийся Иван Иванович. Ушица была славная, вкусная, под дымок костерка творились серьезные разговоры, радуясь теплому летнему времени. Сергей Пименов, Лизкин отец, смеялся:
– Я сюда, на остров, девок молодых Ивановских завезу, с завязанными глазами в жмурки играть будем.
Вечером, когда Лизин отец уплыл на Ивановские острова на рыбалку, одетый в зеленую гимназистскую шинель Витя Филин стукнул два раза в ставни Лизкиного дома по Владимировской набережной. Ответом очень скоро в дверях показался силуэт Лизы.
– Вы что, с ума сошли? – спрашивал кавалера напуганный голос девушки. Лиза была не одна, находилась в шумной компании пришедших к ней в дом состоявшихся по жизни кавалеров, среди них присутствовали инженеры, дворяне с Александровского завода Александр и Игорь Бессоновы и Владимир Ильич Козик. Компания оказалась шумной, за карточной игрой. Витя Филин сразу решил, что он здесь совершенно лишний.
Книжная лавка Федора Григорьевича Копейникова расположилась в двухэтажном ветхом доме Селиверстова. Дом был с одной кирпичной печной трубой и с входом с красной дверью на улицу Садовая. Дом был огражден забором, и формально книжная лавка принадлежала Петербургскому студенту Осецимскому. В лавке продавали книги Максима Горького, работы Карла Маркса и Фридриха Энгельса, Владимира Ульянова, книги Льва Толстого, других ненавистных царю прогрессивных писателей: Серафимовича, Короленко, Войнич, революционная газета социал-демократов под боевым названием «Вперед». Газеты «Пролетарий», «Волна», «Эхо», «Новая жизнь».
Листовка призывала солдат не быть убийцами своих отцов, братьев, дедов, не давать присяги царю, и не выполнять приказов начальников, не стрелять в рабочих. Надо идти в соломенное, к казармам, и раздать солдатам листовки.
Бандероли с большевистской литературой. Копяткевич. Галина Тушевская, 23-х лет от роду, сказала как отрезала:
– Я пойду, поручите мне, товарищ Копяткевич, поговорить с солдатами.
– Добро, добро, давай, Галя, попробуй, – доверил он черноволосой девушке учительнице поговорить с солдатами. И она пошла и поговорила. Состоявшийся разговор был налицо.
– Что же вы появились запоздавшие, господа солдаты, мы же на вас надеялись? – спросил у солдат стоящий на посту городовой Громов.
– А что это меняет? Понадеяться и на кобылу можно, – говорил с Громовым солдат Николай Надькин.
– А если б вы пришли немного раньше, то удалось бы захватить бурьянов, певших революционную песню.
– Арестовать нужно не рабочих Александровского завода, а полицию. Пусть полиция знает о том, что в случае вызова команды для усмирения бунта, первые пули полетят в полицию, а затем обстоятельства покажут, в кого дальше стрелять.
– Так вы, что же, солдатушки-ребятушки, вы с ними заодно, с бурьянами? – выкатил глаза на лоб городовой Громов.
– Эх, дали пороху, а мы-то вам верили, – говорил Громов солдатам.
– А кто Вас об этом просил, сударь? – ответили городовому солдаты хором. – Наша-то хата с краю, мы своих рабочих обижать не хотим, но и в обиду давать не позволим, – заявили городовому дружным хором солдаты.
В солдатских рядах давно началось брожение, сумбур. Растущее рабочие движение в городе и возросшая агитация большевиков оказали большое влияние на военную команду Петрозаводска. Солдаты выходили из подчинения начальства. А Олонецкий губернатор Протасов собрал у себя совещание всего полицейского начальства, ходил из угла в угол по кабинету, громко ругался.
– Что ж вы, голубчики, наделали, «потеряли совсем контроль над городом. Теперь какая-то рабочая шантрапа с Александровского завода положением в городе управляет, а не полиция. И за что ж вам только государь казенное жалование платит? Пьянствуете поди в трактирах, вместо того, чтоб в городе порядок наводить!
– Мы не в силах ничего сделать, солдаты гарнизонной караульной команды вышли из подчинения, взбунтовались, одним словом. Сил у полиции маловато. И всеми этими бунтами руководит некий Василий Егоров, это он подбивает рабочую молодежь на бунт.
– Так арестуйте этого Василия Егорова! Что ж вы ничего не делаете, голубчики,? – выходил из себя губернатор. – Я вынужден немедленно телеграфировать, требовать от Столыпина выслать сюда войска, раз наши под влиянием смутьянов не подчиняются. Солдат Петрозаводской команды, которые вышли из подчинения, составить списки, на отправку на фронт, раз в глубоком тылу на Родине исправно службу нести не хотят. Вот ты, господи, связались на мою душу, нечистые. А теперь ступайте, голубчики, я хочу побыть один.
– Понятно, Ваше высокоблагородие, уже сегодня ночью будет буян Егоров арестован, заверил Губернатора главный городовой Крикалев. В ответ услышал:
– Приступай, голубчик, наведи там порядок, арестуй этого смутьяна. Посади в острог, пусть другим неповадно бунтовать будет.
В городе, во дворе Александровского завода снова и опять толпы рабочих устраивали митинг.
– За выход заплатят? – спрашивал рабочий Стапель у Егора Меркушева.
– Пойдешь митинговать – заплатят, большевики не обманут, – уверенно обещал Егор работяге.
– А если с брони за бунт снимут, на фронт отправят?
– Не отправят, большевики и там помогут, успокоил упитанного крепыша дядя Егор. Ввел его в толпу митингующего люда. На главной площади у здания заводской администрации уже кипели страсти.
Народ потерял одну из своих иллюзий – выигрыш. Однобокая у нас была дума. Она представляла интересы только зажиточных классов. Настоящую думу можно собрать только после изменения основных законов.
В воскресенье, когда нас чуть не разогнали силой, один из говоривших на улице сказал, что дума – это сердце, к биению которого мы прислушивались. Вот и сердце перестало биться.
Слышал Саша скорбную речь товарища Яблонского, отобравшего, как власть, слово у меньшевика Прохорова:
– Разбиты надежды тех наивных людей, которые верили в думу. Теперь весь вопрос в том, будет ли народ спокойно ждать, чтоб в феврале опять собралась такая же однобокая дума. Если наше желание исполнится, то мы пошлем туда своих представителей, а если будем собирать опять однобокую думу, то туда не пойдем, нам там нечего делать. Товарищи большевики, надо последовать примеру французов в революции 1789–1793 годов: свергнуть с престола короля, и провозгласить республику, и революционным путем добиться созыва всенародного Учредительного собрания. Дерево зла нужно вырвать с корнем, – закончил свою пламенную речь Яблонский.
Народ воодушевился, в поддержку кричал:
– Долой! Да здравствует революция!
– А сейчас слово товарищу Полякову! – громыхнул мужской голос одного из организаторов митинга.
– Товарищи, не стоит верить свободам, обобщенным царем в манифесте 17 октября 1905 года, не стоит верить сладким речам так называемых патриотов и попов, обманывающих народ. Царь обещал народу свободу, а своим генералам и генерал-губернаторам приказал расстреливать народ. На второй день царь издал известный приказ: патронов не жалеть! И не жалели. Расстреляли Москву. В Москве расстреляли не только людей, но и здания. Алиханов расстрелял на Кавказе, Ренненкампф – в Сибири. Только в январе в Прибалтийском крае официально расстреляно триста семь человек, а неофициально, может быть, тысячи. А ведь манифест 9 июля о разгоне думы подписан той же рукой, что и манифест 17 октября. Царь обманул, царь предал народ, царь и правительство лгут!
– Верно, долой самодержавие! – Крикнул на всю площадь товарищ Александр Меркушев.
– Необходимо бороться за созыв Учредительного собрания путем всеобщей политической забастовки или другим революционным путем, – призвал Геннадий Поляков.
– Долой царя кровавого, долой! – закричали рабочие. У Саши Меркушева в теле и в душе все кипело. Как он возненавидел царя, когда услышал упоминания в речи Полякова о царских расстрелах в Москве и других регионах Российской империи. Кипевший митинг, кричавшие фразы «долой!» лишь подогревали изнутри ненависть у Саши Меркушева. Саша хотел революции.
Но выступавший на митинге кадет Гуревич говорил:
– Учредительное собрание в Олонецком крае нужно созывать, но Учредительное собрание в Олонецком крае поймут только через тысячу лет.
– На свои щелоковые, получи и распишись, – говорил дядя Егор участникам митинга, подходившим по окончании акции за положенной после участия зарплатой, принимая гостей в одном из законспирированных домов на Голиковке. Саша смотрел во дворе, сидя на скамейке на шухере, наблюдая возможный приход полиции.
В ночь на 16 июня в дом Геннадия Полякова ворвались полицейские.
– Где скрывается ваш бурьян, давай его сюда!
– Вот он ночки, где, ваше благородие, тепленьким в постели нашел. А ну, подъем, одевайся, а то в кондаках ногой до тюрьмы пойдешь! – слышалась за окнами маленького с низкими потолками домишки возня, в доме начался обыск.
Летом 1906 года Константин Федорович шел с Голиковки в центр города, ругая полицию, и кричал:
– Верните мне сына!
– Иди да возьми! – крикнул в ответ убитому горем отцу голубятник Степан Сарофанов.
Восьмого сентября на очередном собрании рабочих слышалось выступление Николая Савельева.
– Рабочим Александровского завода необходимо тщательное ведение расчетных книжек. Управа неправильно делает расклады податей на больницу, и другие общественные нужды! Необходимо выдать конюхам рукавицы! Увеличить заработную плату молотобойцам, а фартуки выдать кузнецам! Увеличить расценки и сократить рабочий день на один час слесарям механического цеха! Передать списки кандидатов для поступления на завод заводскому комитету! Вот такие должны быть требования к господам. Но это еще не все! Надо заставить чиновников прекратить разворовывать общественные подати на содержание больницы и благоустройство города! Всему остальному населению города необходимо прекратить выплачивать подати до созыва общегородского собрания!
Вечером 18 сентября 1906 года был понедельник. Тюремная площадь Петрозаводска наполнялась недовольной толпой. Заводские рабочие, много женщин, большое количество молодежи протестовали против отправки по уездам большой партии политических заключенных, прибывших накануне этапом из Петербурга.
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе, –
слышалось со стен тюрьмы дружное пение.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе, –
подхватила стоящая под окнами тюрьмы толпа.
Вышли мы из народа,
Дети семьи трудовой.
Братский союз и свобода –
Вот наш девиз боевой –
запевал вместе со всеми сын находящегося в ссылке революционера десятилетний Сашка Меркушев. Он стоял в десятке метров от ограды и увидел, как в одном из окон тюрьмы заключенные вывесили красный флаг с надписью «свобода». Кто-то из них выкрикивал пламенную речь.
– Не теряйте надежды, братцы, новая революция не за горами! – кричалось из окна тюрьмы.
Здание тюрьмы охранялось стражниками и солдатами конвойной команды. На площадь была стянута вся полиция города.
– Граждане, немедленно разойдитесь! В противном случае будете арестованы по закону! – обратился главный полицмейстер города к разбушевавшемуся на площади народу.
– Ха-ха, не пугай пуганых, – кричал на стражников кто-то из толпы. Потом затянулись длинные переговоры. Главный полицмейстер Крикалев призвал к главным организаторам беспорядков Егорову и Акулову.
– Что тебе надобно, лихоманец? Почему против царя выступаешь, народ баламутишь? Вступал бы ты в церковь лучше, а лучше домой, – разговаривал жандарм с организатором беспорядков Василием Егоровым.
– Сам иди домой, Ваше благородие, а мы здесь постоим, – отвечали из толпы рабочие. Пение не прекратилось, а, наоборот, зазвучало на весь город.
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобой гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы беззвестные ждут.
– А ну, лихоманцы, замолчите и разойдитесь! В противном случае, я приказываю солдатам открыть огонь, – кричал бунтовавшемуся народу голос начальника городской полиции. Но пенье не прекращалось.
Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы, всех народом,
За лучший мир, за святую свободу!
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ –
пел собранный у тюремной ограды смешанный хор, пел до тех пор, пока прибывшая на место событий конная стража шашками и нагайками не разогнала митинг.
В восемь часов вечера тюремная площадь снова заполнилась толпой трехсот человек демонстрантов.
– Долой полицию! Да здравствует революция! Долой правительство! Долой самодержавие! – кричал представителям власти возбужденный хор демонстрантов. Ответом вновь послышался цокот лошадиных копыт.
– Давай их камнями! – разнесся по площади голос революционера Акулова. Гимназист Витя Филин и рабочий Саша Меркушев вновь взялись за булыжники, взялись за булыжники и все остальные. Камни летели в сторону цепи конной полиции.
Товарищ Саша кинул в полицейского камень, кинул и на этот раз не промахнулся: камень угодил полицейскому в голову. Из головы стражника брызнула кровь. Витя Филин тоже не промахнулся, следом за Сашкой попал булыжником в шею полицейского. Три других попадания камнями ранили еще троих стражников. Стражники бежали с площади, спасаясь за толстыми каменными стенами тюремного забора.
– Товарищи, соберемся и возьмем полицию! Разобьем ворота тюрьмы и выпустим заключенных! – призывал демонстрацию Василий Егоров. К этому времени вся тюремная площадь находилась в руках протестующих. Два юных товарища, Сашка и Витька, готовились к решающему бою.
– Братцы, братцы, не задевайте стражников, не разносите тюрьму, – обратились к толпе двое ссыльных, выведенных из тюрьмы полицией.
– Ступайте, братцы, назад в камеры, мы будем без вас освобождать наших товарищей, и не указывайте, что нам делать! – кричал провокаторам-предателям Василий Егоров. – Все на штурм тюрьмы! – повторил призыв он.
Толпа продолжила гудение. Потом подхватила.
Рабочая Марсельеза
Музыка: Клод Жозеф Руже де Лилль. Слова: Петр Лавров
1895 г.
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Но мы подымем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу.
На бой кровавый,
святой и правый
Марш, марш вперед,
рабочий народ…
Мрёт в наши дни с голодухи рабочий,
Станем ли, братья, мы дольше молчать?
Наших сподвижников юные очи
Может ли вид эшафота пугать?
В битве великой не сгинут бесследно
Павшие с честью во имя идей.
Их имена с нашей песней победной
Станут священны мильонам людей…
..На бой кровавый,
святой и правый
Марш, марш вперед,
рабочий народ –
пелась Варшавянка по польскому варианту, на слова автора текста Вацлава Свенцицкого, находившегося в царской ссылке, потом запели новую песню:
По России слух пошел:
Николай с ума сошел.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!
Пока пели, в темноте на площади появился пеший отряд полиции. Стражники изготовились к стрельбе, затем последовали выстрелы. Саша увидел падавших в крови на землю рабочих.
Саша не испугался, видит Саша: четверо человек получили ранение, а в толпе началась паника.
– Бей легавых, спасай Россию! – крикнул в толпе Саша. Слышал в ответ голос:
– Ямай его, ямай!
Не заметил Сашка, как его скрутили, повалили на землю и, взяв за руки, и ноги, понесли Сашку в участок. Площадь опустела. Ночью около ста политических заключенных повели на пристань, под усиленным конвоем сажая на пароход. В городе начались аресты и обыски. По улицам ходили полицейские патрули. Губернатор телеграфировал правительству прислать эскадрон кавалерии.
– Голубчик, срочно поспеши телеграфировать, дружок, в Петербург, – просил секретаря губернатор. – Пишите, голубчик, пишите:
«Ввиду ареста главарей демонстрации 18 сентября перед тюрьмой, рабочие завода в Петрозаводске чрезвычайно возбуждены. Предполагают сегодня толпой идти к губернаторскому дому, требовать освобождения арестованных. Положение серьезное, войск и полиции мало. Прошу убедительно о переводе в Петрозаводск эскадрона драгун пятьдесят пятого финляндского полка, так как есть основание думать, что предполагается демонстрация не последняя.»
– Вы, молодой человек, скажите, пожалуйста, имена, фамилии ваших руководителей, списки членов вашей организации, сущий пустяк, и вы пойдете домой к матери. Сослужите услугу, гражданин хороший, вы молод, зачем вам на каторгу? Зачем вам повторять путь отца? – начался первый допрос арестованного Саши Меркушева.
Первый этаж, комната длинная узкая, по обоим сторонам стола поставлены два табурета. Саша сидел перед следователем. Смотрел лицом то в закрытое решеткой окно, то на молодого офицера жандармерии по фамилии Криштановский.
– Берите в руки лист бумаги, карандаш, пишите список.
Туша сигарету об пепельницу, следователь положил на стол перед Сашей письменные принадлежности. Саша взял в руки ручку, подвинул листок бумаги, записал с трудом единственную фамилию с одной ошибкой – «Меркушев», пропустив букву р.
– Ну-ну, молодой человек, сущий пустяк, и ворота тюрьмы открыты для вас в сторону свободы, в вольную сторону. Мы договорились или нет? Десять секунд работы, и вы окажетесь на свободе! Ворота тюрьмы откроются! – говорил, выражая надежду получить списки городской организации членов РСДРП, Константин Никанорович Криштановский.
– И это все? – недовольно спросил следователь.
– Все, больше писать нечего, я по убежденью социал-демократ, но в организации никакой не состою, никого ни на заводе, ни в городе не знаю, – объяснял следователю Криштановскому Саша. – Да и писать я плохо умею: царская власть так и не научила меня грамоте, и я решил действовать один, – говорил, разглядывая тюремные решетки на окошке, Саша.
Окна выходили на калитку. За калиткой слышались детские голоса. Саша вспомнил, как еще недавно он вместе с Петькой Анохиным, Витькой Филиным, Казимиром Болдеком, братьями Рыбаками, Левой Левиным бегал босоногим вдоль высокого тюремного забора, каменных корпусов, мимо окон первого этажа тюрьмы. Играли в жмурки. Из окон закрытых решеткой были слышны допросы, беседы следователя и арестованного, а теперь он оказался под допросом в одной из двух комнат.
– Ну что ж, молодой человек, вы отказываетесь сотрудничать со следствием, решаете пойти по следу своего отца? Не будете называть своих сообщников?
– У меня их нет.
– Так что ж, молодой человек, тогда к крысам в карцер хотите? Придется посидеть!
– Я не боюсь вашу темницу, у меня отец революционер, вы его забрали в ссылку, а царь ваш, Николашка кровавый, расстрелял мирную демонстрацию бедных людей в Петербурге. И я отрекся от царя и от вашей власти, – сказал как есть следователю арестованный охранкой юноша.
– И поэтому вы принимали участие с палками и камнями в нападеньях на полицию?
– Я на полицию не нападал, я защищался от городовых. Все кидали в городовых булыжники, и я кидал, а чего – покидаться нельзя? – усмехнулся в лицо следователю Криштановскому Саша.
– Ну, раз вы отреклись от нашей самодержавной власти, православного царя императора самодержца российского Николая Александровича называете кровавым, тогда… Косарогов!
– Слушаюсь, ваше высокоблагородие! – откликнулось мгновенно от двери.
– Взять его, отвести в темную, заковать в кандалы, отделать, как следует, сутками не кормить и держать в карцере, пока не даст показания на своих сообщников, врагов народа. Имя главаря узнайте, в течение двух суток доложить!
– Вставай, пойдем, лихоманец, раз царя-батюшку Николая не любишь. И что же тебе самодержавие наше не по душе стало? От дознанья уклоняешься, сволочь! – кричал на Сашу строгий голос пожилого стражника.
Его отвели по коридору в одну из камер рядом с каптеркой, кузнец заковал Сашу в кандалы, после Косарогов из дверей черного хода вывел паренька в тюремный двор.
Проведя по тюремному двору, завел в дверь отдельно стоявшего ближе улицы Бродинской двухэтажного каменного корпуса, в темных казематах которого содержались особо опасные государственные преступники, откуда начал опускать по суровой каменной лестнице с горевшей керосиновой лампой подвальную сырую темень. Саша шел по короткому каменному коридору, с самого начала прогулки он мучался от тяжести кандалов, взгляда с улицы высокого забора, а спускаясь в подвал, он ощущал железные оковы кандалов, сжимавшиеся на ногах под тяжестью сильней.
– Стой! Ну что, будешь сознаваться, лихоманец? Назовешь фамилии главарей? Говори, волчонок, бить будем, – разговаривал стражник с Сашей, останавливая узника в коридоре у дверей уборной.
– Нет, ничего не скажу! – гордо уперся ответом Саша.
– Ах ты гад, на кого – городового! – руку поднял, на власть самодержавную! – крикнул, мелькая волчьей злобой в глазах, Касарогов, ударил по голове револьвером дважды. Саша упал на пол, из головы текла кровь.
– А ну, давай его, – дал команду стражникам Косарогов. Сашу подняли за руки и ноги с пола, закрыв паренька в уборной. Вечером, завязав пареньку голову бинтом, перевели в сырой темный карцер.
– Палачи, сволочи, придет время, и мы вешать вас будем на площадях вниз головами к земле. Око за око, зуб за зуб, в этих же корпусах тюрьмы, в этих подвалах. Всю царскую охранку в забой! Петька, Петька, где ты? Отомсти за меня, Петро, порежь пару фараонов! Замочи их, гадов, Сашка Кузмин! За меня с отцом отмсти! – в темноте мучался Саша, он гордился, что выдержал, получил настоящую революционную закалку, встал крепко на ноги, из врага народа стал настоящим революционером, поднявшись на планку выше, не сдал товарищей по борьбе.
Не думал Саша, не мог думать в те тяжелые для него дни заточения, что пройдет тридцать два годика – и он, выдержавший удар царской охранки революционер-большевик, после победы придуманной и сотворенной ими революции, не сможет выдержать удара чекистов, расколется, как хрупкая кожура ореха, после первого допроса. Какое отношение будет иметь уничтоженная им царская охранка к организованной новой властью в 1918 году милиции и чекистам. К новой охранке, и советской, и российской власти, основанной в 1918 году тем же Владимиром Ульяновым-Лениным, имя которого провинциальный революционер мог тогда и не знать.
Жестока, жестока, но милостива, все же милостива была во времена Николая Второго царская охранка, хоть страна та была несвободна, но царская власть Николая Второго Романова была слаба, хотя и стреляла огнем по мирным демонстрантам, кровью обездоленных людей заливая площади и мостовые. Но и ее колотили толпы рабочих и гимназистов, нападая на городских улицах порой на безоружных полицейских и жандармов, купая их в реке Лососинке, – и никаких адекватных действий со стороны царских властей, полиции. В последующие советские годы нападавших на милиционера застрелили бы на месте, а зачинщиков и сообщников тех, кто успел скрыться, собрали бы по домам, привезли бы в расстрельный корпус тюрьмы и расстреляли.
Из тех, кто делал их революцию, к 1938 году никого не будет у власти, а большинства не будет и в живых. Старая царская охранка оборонялась, советские чекисты занимали после двадцатых годов уже выгодную наступательную позицию. Потому что к двадцать девятому году все боевые антисоветские террористические организации, действующие в Советском Союзе, карательными советскими органами были почти сведены на нет. Каждая вновь свершившаяся революция должна уметь не только обороняться, но и наступать. Но на кого должны были наступать новые карательные органы: на слабых, не могущих дать сдачи людей, и не приносящих никакой абсолютно опасности советскому режиму, не имевших никакого отношения к антигосударственной деятельности.
Ходили ночью в темноте не по переходам и площадям, митингам, шествиям, как делала царская охранка, а по жилым подъездам и теплым постелям, поднимая с перины безвинных часто граждан, объявляя их врагами народа, но никак не революционерами. Настоящих революционеров советские органы тогда боялись, да и на улицах и площадях к весне 1928 года все антисоветские митинги, шествия были сведены на нет. Были в деревнях нападенья на милиционеров, поджоги, и разгромы, вредительства, боровшегося с Советской властью кулацкого элемента, были подавлены карающему органами к 1933 году.
Оставались одни беззащитные в большинстве своем люди, не способные дать сдачу, оказать органам сопротивления. Царская власть Николая Второго расстреливала на площадях беззащитных людей, но по ночам в постель никогда без вины не забиралась в основном, за исключеньем малых ошибочных случаев, описанных в романах Льва Толстого.
Не мог тогда знать эту временную шамбалу сидевший в сыром карцере темного подвала отдельного тюремного корпуса арестованный полицией Николая Кровавого паренек. На бетоном полу была солома, хоть в подземном каменном склепе не было света.
При царе оттуда милостиво выпускали, после Октябрьской революции в тридцатых годах – никогда. Уже наутро в кабинет начальника тюрьмы, старика Петра Кацеблина, явился с докладом Константин Никанорович Криштановский, вежливо поздоровался, спрашивал старика, может ли он содержать арестованного Александра Меркушева в тюремном карцере, в подвале корпуса, где содержатся особо опасные преступники.
– Вы, Константин Никанорович, почему арестованного юнца Меркушева в темном сыром подвале содержите? Я вам полномочия на такое не давал! – сердился старик.
– Но он же не желает давать показания на сообщников, я хотел его отпустить, голубчик, а он проявляет враждебное высказыванье, – похаживал, поднимаясь с места, по кабинету недовольный старик.
– Жестокое проявление к оступившимся юнцам, я полагаю, братец мой, недопустимо. Я распоряжусь немедленно перевести юношу Меркушева обратно. В конце концов, начальник это дома я, и я по мере своего служебного долга намерен решать, в какой камере и кого мы должны содержать. Косорогов! – крикнул в дверь побелевший от седины старик.
Минут через двадцать Сашу Меркушева надзиратели вели вдоль глухой тюремной стены обратно в камеру, поднимая на второй этаж основного корпуса.
Громкой возмутительной бурей гудел Александровский завод двадцать пятого сентября 1906 года, извещая о начале стачки.
– Кто гудит? Чего гудит? – слышались крики в цеху.
– Бросай работу, товарищ, стачка! Шабаш!
– Ради чего бастуем, товарищ?
– К губернатору требование: освободить арестованных полицией товарищей. Заканчивай работу!
Пошли к дому губернатора. Триста рабочих стояли у крыльца губернаторского дома.
Делегация рабочих во главе с Василием Егоровым вошла с петицией.
– Что вам надобно в этот раз, господа? – спрашивал губернатор у Василия Егорова.
– Мы требуем освободить всех наших арестованных товарищей, – передал список губернатору Василий Егоров.
– Ступайте с богом, господа, никто из названных в списке лиц освобожден не будет!
Двадцать седьмого сентября в десять часов утра у Александровского завода собрались семьсот рабочих и сто гимназистов.
– Товарищи рабочие и гимназисты! Не бросайте начатое вами дело борьбы! Не смущайтесь арестом ваших товарищей и появлением на улицах города драгун финляндского полка, присланных царскими властями в помощь губернатору, чтоб задушить рабочее движение. Мы должны проникнуться сознанием, что у нас произошло то же, что происходит по всей истерзанной стране. Мы сплоченно, единодушно всем заводом выразили протест гнусному произволу властей по поводу стрельбы в мирную толпу у тюрьмы и выражаем солидарность с арестованными товарищами, объявив забастовку. Провели ее сознательно, организовано, без всяких насилий и бесчинств, доказали, насколько способен рабочий вести себя, когда дело касается его самого, мы действительно проявили мощь. Но правительство, опираясь на штыки и пули, начало репрессии, арестовало наших лучших товарищей… А теперь пиши с новой строки, – покачал он головой. – Товарищи, мы ясно теперь представляем, что позорное правительство на все наши справедливые требования отвечала расстрелами и арестами. Глубоко сознавайте, что сейчас настала решительная борьба с ненавистным строем. Объединенный, организованный пролетариат, совместно с трудовым крестьянством, свергнет самодержавие. Товарищи, организуйтесь, объединитесь, восстановите ту работу, которая началась среди рабочих завода. Немедленно доизберите комитет, проведите профессиональный союз… Снова с нижней строки пиши. Организуйтесь! Долой палачей и насильников! Да здравствует Учредительное собрание!
В ночь с 27 на 28 сентября 1906 года, в дом, где жил Василий Егоров, сначала раздался стук в окно, потом сквозь открытые двери сеней ворвались стражники. Освещая кирасировым фонарем темень комнаты, стражник унтер-офицер Иванов прокричал:
– Туточки он буди! Вставай, поднимайся лихоманец, буян, подъем! На тюрьму поедешь! – тормошил лежащего в постели человека Иванов. Спящий Василий открыл глаза, увидел рядом с собой жандармского офицера.
– За мной, значит, ваше благородие?
– За тобой, на тюрьму, значит, поедешь! Но сначала проведем обыск, – сказал жандарм хозяину дома и приказал: – Одевайся.
– Что ж одеваться да собираться? Не впервой, – шевелил усами Василий Егоров, поднялся с постели, осмотрел всех вокруг лазящих по шкафам полицейских и твердым голосом заявил полиции: – Обыск? Ищите, все, что найдете – ваше, – говорил большевик стражникам, надевая на ноги штаны.
– Не волнуйся, голубчик. Дом Якова Верещагина мы тоже накрыли, а друзей ваших арестовали: Акшенадзе с Поповым, – услышал Василий слова рывшегося в книгах на полке жандарма, Косарогова.
– Вот она, ваше благородие, – целая кипа литературы: Пушкин, Лермонтов… Бунтари-то какие!
– Эй, болван, не то, дурак, ищем, ты Маркса ищи, Ленина, ты в сарае ищи, в огороде, там наверняка что найдешь. В земле рой! Лопату бери!
Не успев доделать обыск, в потемках улицы Василия Егорова повезли на полицейской бричке в тюрьму. Большие ворота открывались в осенней сырости, в темноте, при горящих факелах, конвоиры вели арестанта на оформление в тюремную канцелярию. После процедуры революционера подняли на второй этаж, в каптерку, получать тюремную одежду. С ней спустили через выход во двор, в баню. Ждавшая арестанта в предбаннике охрана слышала сквозь дверь моечной комнаты песню, звучавшую мужским голосом:
Пусть нам погибнуть придется
В тюрьмах и шахтах сырых.
Дело всегда отзовется,
На поколенье живых…
– Ну и дурак ты, – отзывался ответом на голос певца голос старика Кацеблина.
А Витя Филин, вместе с Петькой Анохиным, в предпоследнюю из звездных сентябрьских ночей 1906 года форсировали на мокрых ногах речку Лососинку в районе Александровского металлургического завода, потом пришли в дом Якова Верещагина на Голиковке, чтобы рассказать рабочему об аресте товарищей.
Конец ознакомительного фрагмента.