Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.
© Сергей Надькин, 2015
© ООО «Написано пером», 2015
Пролог
– Колодников ведут, колодников!
– Ребята, айда смотреть! – кричали собравшиеся у Петербургского тракта друг другу босоногие ребятишки.
– Где? Что? Чего? Айда!
– Ай, ты чума березовая, фараоны безбожны! – разволновался на публику гимназист Витя Филин. Игра в попа сразу прервалась. Толпы ребятишек мчались наперегонки по мостику реки Неглинки к деревянным сводам Екатерининской церкви, где начинался Петербургский тракт.
В серых брюках, в каторжных бушлатах, ноги закованы в железо кандалов, с печальными лицами, каторжные медленно брели по запыленной июльской жарой дороги. Ноги гремели кандалами. По земле слышались шаги тюремных башмаков. Обросшие до нечеловеческого состояния узники измученными лицами печально глядели на напуганных ребят. Ждавшие арестантский этап милостивые пожилые женщины протягивали в руки арестантам куски взятого из дома хлеба.
– А ну, лихоманец, давай! – кричали вооруженные винтовками и штыком стражники, отгоняя узников от старушек. Витя плакал, в глазах мальчика выступала слеза, он не мог верить происходящему. Пришел домой в слезах, когда родители сидели за столом, ужинать.
– Почему ты опаздываешь, Виктор? – недовольно упрекнула младшего мать, когда Витя подошел к столу.
– Жестоко, жестоко! – крикнул в лицо отцу – земскому мещанину Константину Филину – Виктор.
– О чем ты? спросил отец сына.
– Людей заковали в цепи и ведут по тракту! Слезы и сострадание меня полностью пропитали, – разговаривал мальчик с родителями, взяв ложкой из тарелки борща со сметаной.
– Это же преступники, как ты можешь заступаться за врагов? Среди них есть не только уголовники, но и политические враги народа, взбунтовавшиеся против царя!
– Но ведь они люди, и их жалко. Они выступают в защиту бедных людей, зачем их заковывать в кандалы? – спрашивал родителей, весь кипя от гнева, Витя, добавив слова: – Не по-божески же!
Родители растеряно переглянулись, когда сын встал со стола.
– Я пошел.
– Куда?
– К Пете Анохину, на посиделки.
– А как же ужин?
– Да все, поели, кость в горло больше не идет, – объявил матери взбунтовавшийся Витя, демонстративно отодвинул тарелку, и, надев на ноги начищенные до блеска кожаные сапоги, последовал к мещанину Анохину.
Пустая Владимировская набережная, каменные белые купеческие дома, затянутые на берег лодки у пирсов… Грунтовая дорога змеевидным зигзагом прогибалась по каменному берегу и на километр выходила к торговым рядам пассажирской пристани. Выйдя на Соборную улицу, Витя поднялся в город.
Полчаса прогулки – и он оказался у дома мещан Анохиных. Домик был крохотный, с высоким забором, с ветхой крышей с одной печной трубой. Три окна на фасаде и два окошка сбоку, дальше – небольшая пристройка.
Была середина июля 1903 года, когда Петина мама Екатерина Егоровна, и отец Пети Федор Дмитриевич с печальным отраженьем в лице отрицательно мотнули головами:
– Нет Петеньки, – поставила в известность Витю Петина мама, маленькая с грустными глазами женщина.
– А где он?
– Пошел на тюремную площадь, ссыльных смотреть.
– А что, снова ведут? вытаращил глаза Витя.
– Ведут, ведут… Ворота тюрьмы всегда распахнуты. Постоянно ведут арестантов, – говорил Виктору отец Пети Федор Дмитриевич.
– Пойди Петрушу приведи, – просила Виктора Екатерина Егоровна, хрупкая, глубоко верующая мирянка, добрый по характеру человек.
Витя смотрел на отца Петруши – низкого ростом, ниже жены, хрупкого русоволосого усача, обутого в до блеска начищенные гуталином кожаные сапоги. Витя никак не мог подумать, что этому доброму человеку, Петиному отцу, останется жить очень мало времени: он был серьезно болен.
– Приведу, вы не расстраивайтесь, пойду к тюремной площади и найду Петрушу.
– Господь тебе в помощь, – сказала Вите Екатерина Егоровна, отправляя Виктора с богом на тюремную площадь.
По приходу он увидел много народу: рабочих с Александровского завода, гимназистов, древних сердобольных старушек, державших в руках узелки с хлебом. Были и сочувствующие граждане, из господ торговцев, примкнувшие любопытством к сочувствующей революционерам интеллигенции.
Витя осмотрелся по сторонам. В толпе Витя Олин громко кричал:
– Ссыльных ведут! Ссыльных ведут! – Петрушка Анохин болтался в кучке гимназистов, стоял и смотрел, когда открывались ворота тюрьмы.
– Господи, господи, спаси и помилуй нас, грешных. Отведи сына нашего, раба божьего Виктора от тюремного дома. Царица небесная, помоги! – просила у богоматери Екатерина Филипповна Филина, стоя на коленях в углу.
– Пусть в Петербург едет, к Дмитрию Константиновичу, у них живет, повзрослеет – вернется обратно, – принял решение отец Вити, Константин Константинович Филин. Он подошел к стулу, сел за стол, взяв в руки лист бумаги и чернильницу, и приступил к написанию письма на имя старшего брата.
Здравствуй дорогой
брат Дмитрий Константинович
Доброго тебе здравья, и божественного благословенья. Пишет тебе брат твой Константин Константинович Филин. Живу своими заботами, божьей помощью. Убедительно прошу тебя, привезу к тебе на воспитанье Виктора, о чем ты давно меня убедительно с Катериной просил. Думаю выучиться он у тебя хорошей грамматики, и будет твердо стоять на ногах после столичной жизни. Дела идут положительно. Цветет торговля, возим провизию в Петербург, от меня тебе корзина подарков. Приедут, Катя с сыном подробно расскажет, как мы живем.
Катя младшая моя дочь названая в честь жены живет в Повенце, путается с солдатами. И нет у меня на нее не какой управы. Что делать дальше мне я не представляю. Если б не эти проблемы живем мы отменно под крылом батюшки нашего государя Николя Александровича. Уведешь его в Петербурге. Низкий ему от меня передай поклон. Если бы не дети так живем отменно. В выходные на Чертов стул на лодках, на охоту плаваем, ягоды, и грибы в лесах иметься. Так подробней сообщать пока не буду. Крепко целую тебя брат твой.
Константин Константинович Филин.
Окончив писать, Константин Константинович перекрестился, с облегчением убрал со стола чернильницу, облегченно вздохнул.
В воскресный день он вывез жену и сына на тройке лошадей на отдых, за город, на Цыганову горку. На возвышенности, в зарослях зелени западной окраины Петрозаводска, купеческие семьи излюбленно расстилали на травке скатерки с лакомством и угощеньем. Глиняный кувшин с молоком, пироги с рисом, яйцом и капустой, баранина, яйца, хлеб, разлитый по чайникам чай – все разложено перед носом опустившихся на траву горожан. Константин Константинович Филин, как и многие петрозаводские купцы, любил такие трапезы.
– Угощайтесь, мои родные, угощайтесь, – с распростертой душой говорил семье отец.
Екатерина Филипповна с материнской любовью смотрела на сына, говорила ребенку: «Поешь пироги».
Какая высокая была Цыганова горка! С высоты озеро как на ладони, – дивился Витя, поднимая голову и глядя в горизонт. Скоро и ему с мамой предстояло отправиться туда.
– Когда-то давным-давно, когда ты еще не родился, эти земли были во владении Швеции. Пришел царь Петр Первый и отвоевал земли, прогнав шведов с этих земель…
– А дальше что было? – спросил Витя мать.
– Росло дерево, весной распустились на ветках листки, в июне листья по божьей воле стали большими. Осенью листва пожелтела, а потом отлетела от веток вместе с перелетными птицами в дальние страны. И остался один лишь на ветке дерева желтый лист. Спрашивают его деревья: «Почему ты не улетел со всеми в дальние страны?» Лист отвечает дереву, что старый он и трусливый, – рассказывала сыну мать, заплетаясь волненьем в голосе. Делая паузы, она продолжала говорить. На лице Вите делалось грустно.
– Так и остался листок висеть до следующей весны, желтым, дряхлым, не видя дальних стран и моря, пока не расцвели молодые листики, и тогда старому листу стало стыдно…
– Эй, Константин, давай в картишки сыгранем, – услышал Витя предложенье к отцу, поступившее от Михаила Леманова, мещанина первой гильдии, расположившегося шагах в десяти на травке.
– Давай, Миша, поиграем, раз душа хочет. Я тебя сегодня снова выиграю, – разговаривал отец с другом. Витя, делая грустные глаза, пил молоко и ел пироги. Заверяя родителей: пусть все знают – я не буду желтым листом.
В один из хмурых дней августа 1903 года на пассажирской пристани Петрозаводск Константин Константинович Филин провожал на швартующийся у деревянных причалов колесный пароход «Апостол» жену и сына.
Несколько десятков провожающих под звуки организованного владельцами пароходства духового оркестра столпились на деревянном покрытии пирса. За спиной их были видны синие купола Святодуховского собора и башни деревянной церкви. Слуга Филиных поднес два вместительных чемодана в каюты, когда отъезжающие поднялись, проследовав по трапу на палубу.
– Ты будешь хорошо учиться в Петербурге, не болтаться на тюремных площадях? – делал последние наставления Виктору отец.
– Обещаю, буду, – отвечал Витя, глядя в окошко каюты, но посматривая на цветущую бороду отца.
– И в церковь ходить будешь? – спросил сына строгим голосом отец.
– Буду, – обещал отцу Виктор. – Правда, желаю сказать вам, папа, попы – воры и мошенники. На площади гимназисты говорили, – помолчав, добавил отцу Витя.
– А ты не к попам ходи, а к богу, – советовал Константин Константинович сыну.
– К богу пойду, – согласился с предложением родителя Витя. Он глядел в окошко и говорил: – Сколько у меня друзей было, гимназистов, со всеми я прощался. И с набережной тоже – а мы жили на Владимировской набережной, не просто жили, родились. А получается: мы, дети – дети Владимировской набережной, рассудительно делился с отцом Виктор.
– Набережная – наша малая родина, я с Витей соглашусь, но у Вити новая столичная жизнь, наш сын воочию увидит императора! – замолвила свое слово Екатерина Филипповна Филина.
– А ты, сударыня, тоже там не загуляй в столице, – строгим голосом сухо приревновал к пустому Константин Константинович жену. Женщина промолчала.
– Увидите императора – передадите от меня, от нашего Олонецкого купечества, низкий поклон. Анастасия и Виктор, это я тебе в первую очередь наставляю, сынок, – передай низкий поклон брату моему родному Дмитрию Константиновичу, письмо ему от меня и корзину с провизией, мед, вино наше монастырское, огурцы, помидоры, баранки… Знаешь, разберешься, сама же собирала!
– Заноси, клади сюда рядом с чемоданами! – приказал Константин Константинович слуге.
Прощаясь, он крепко целовал жену и сына, касаясь щек волосами бороды.
– Господа провожающие, пароход отплывает, просим покинуть палубу, – сразу послышались просьбы кают-проводника. В воздухе потянул протяжный гудок.
Филин-старший вместе со слугой, сливаясь с потоком покидающих корабль провожающих, вышли на трап. Потом трап был убран матросом, колеса под судном закрутились. Пароход потянул дымом. Он строго плыл курсом на Ивановские острова, оставляя берега города позади, дальше удалялась в чертах Владимировская набережная, русло реки Лососинки, очертания Пробы, где по велению Петра Первого рабочие Александровского завода испытывали пушки. Красивый сосновый бор западного берега озера, Ивановские острова, куда жители Петрозаводска ходили на лодках за рыбой, ягодами и охотой. За их грядой – новая гряда Ухтинских остовов, а меж ними – выход в открытое озеро.
Осень холодная. Осень сырая.
В коммерческом клубе по улице Садовой было малолюдно. Гости пили крепкий коньяк. Под звучавшую на слух игру рояля пасовали карточной игрой на деньги. В камине трещали сожженные огнем поленья, а за окном царила глубокая сентябрьская темень.
– Туз червовый.
– Бита тузом пиковым, господа; крыта королем, судари.
– А у меня бита новым тузом: ваш король, голубчик, тузом крестовым, – поставил мат господину Кононову мещанин Филин. Забрал у проигравших господ Пименова и Кононова сто выигранных червонцев.
– Выиграл, Константин Константинович, поздравляю, сегодня ваша масть легла, – улыбнулся мещанин Кононов на правах проигравшего.
– Зимние вечера долгие, еще будет время отыграться, голубчик, – говорил, допивая коньяк, Филин. Поставил пустую рюмку на стол.
– Если по последнему кругу еще, для вас, господа? Сергей Владимирович, сударь, давайте еще на один круг, будьте уверены, я отыграюсь!
– Эй, голубчик, еще по рюмочке коньяка, – обратился к официанту Филин. Слышал в ответ:
– Хорошо, Ваше высокородие, сделаем, минуточку.
– Видите господа, скукота – ох какая. А мы все в карты, в карты.
– О чем ты, голубчик Константин Константинович? – посмотрел на Филина Харитон Германович Кононов.
– Тоскливо и однообразно живем, город наш в стороне от столичной жизни, больших событий, господа. Вот как писал в своем стихотворенье Борис Шмидт:
Годы таяли однообразно,
Как в церковных подсвечниках воск,
Пыльный летом, а осенью грязный,
Жил губернский Петрозаводск, –
зачитал, раскладывая новую карточную колоду, Филин.
– Господин Раевский, милости просим к нашему игральному столу! Присаживайтесь, Владимир Борисович, голубчик, – позвал Константин Константинович ходившего среди одетых в жандармскую форму господ офицеров одетого в штатский наряд старика, чиновника губернского суда.
– Здравствуйте, уважаемые господа, искренне рад вашим играм, – здоровался доброжелательно юрист Раевский с тремя игроками.
– Добрый вечер, Владимир Борисович, – протянул свою богатырскую руку Константин Константинович юристу. – Да, уж Петрозаводск далеко удален от событий, время летит стрелой, однообразно молодость проводили, зрелость, вот и старость подкралась. Скука, скука, скука, прав господин Шмидт.
– Сочувствую: не в Петербурге живем, – развел руками Раевский. Официант принес коньяк.
– Разбегаемся, – затряс бородой Кононов, но игра затянулась по новому кругу. Червонцы ложились на стол в пользу Филина.
Игра затянулась до одиннадцати ночи. Кучер не спешил везти домой. На перекрестке улиц Мариинской и Садовой тусклым светом горел уличный фонарь.
Хмельной пьяной ночью у каменного кабака, гулявшего в полуподвале каменного губернаторского здания на Петровской площади, шло пьяное веселье. То одни, то другие, подъезжают с каретами барышни с кавалерами в прытких конных экипажах, слышен дамский смех. Из дверей кабака наконец швейцар под белы ручки выводил пьяного, еле державшегося на ногах мужчину.
– Я хочу играть в карты: я должен отдать долг, – подумывал, спрятавшись за кустом, Саша Меркушев, выслеживая пьяного клиента.
– Гулять хочу, гулять!
– Куда вы?
– Пустите, я тебе покажу! – выкрикивал пьяный мужчина, ругаясь со швейцаром. Швейцар выкинул клиента в кусты.
«Вот он, буржуйская морда», – сказал себе, крадясь к уснувшему пьяному человеку, мальчик. Подкравшись, осторожно запихнул руку в карман, проверил все имевшиеся в пиджаке карманы.
Поворачивая клиента с боку на бок, Саша обнаружил спрятанный во внутренний карман толстый кожаный бумажник. Мужчина зашевелился, и, открыв глаза, закричал:
– Что ты делаешь, что? А кто ты?
– Я твой друг, дядя, – говорил Саша, кладя себе в карман бумажник.
– Ты куда его? – спросил Сашу пьяный мужчина.
– Сейчас, дядя, сейчас я верну, только вот деньги пересчитаю.
– Воруешь? – строгим голосом спрашивал владелец кошелька.
Саша, крадучись, оторвался, зашел в темень куста.
– А ну, держи его, держи! – поднялся на ноги пьяный мужчина. Он побежал следом.
– Грабят, грабят, помогите!
– Стой! – кричалось за Сашиной спиной, потом Саше послышался протяжный свисток. Убежав, он достал кошелек в доме Анохиных и пересчитывал бумажные царские деньги.
– Витька, видишь, как сегодня мне подфартило, буду богатым скоро, как отец Витьки Филина.
– А я займу место главного богатея города!
– Радовались новой удаче юноши, – объявил Петр Анохин.
Утром пошли к тюремной площади и играли с ребятами в попа.
Банку били с расстояния колами. Шестерка, валет, дама, король, поп – летел один бросок за другим. В попа вышел Петр Анохин, а в открытые ворота тюрьмы снова и снова гнали стражники партию заключенных.
На Большой Гололековской улице в октябрьскую темень стукнул в стекла окна домика наборщика типографии Леонида Сергеева Лазарь Яблонский. Это был сигнал к сбору. Скоро в калитку входили фигурки незаметных мужчин, осторожно проходившие группами к месту сбора. И вот на столе стоит бутылка водки, огурчики в миске, буханка хлеба резана на крои. Замаскировали собрание, на случае налета полиции, под день рожденья Александра Меркушева.
…Зарецкие девки модны,
По три дня голодны,
Голиковские модней,
На неделю голодней.
Три четыре, три, и пять,
Голодней мы все опять,
Пашем, пашем на заводе,
Нету, хлеба в доме вроде..
Тихо напевал баян и тянул голос Саша Огородников. А на комоде горела свеча, тусклым светом лучины освещала комнату, делая ночь длиннее дня. Когда пение кончилось, сидевший всегда с задумчивыми глазами Лазарь Яблонский спросил:
– Ну что, товарищи, теперь какую газету изучать будем?
– Газету «Искру», «Пролетарий» мы обсуждали.
– Теперь будем обсуждать публикации газеты.
– Вперед, – сказал Василий Егоров.
– А ты что, брат, скажешь? – обратился Лазарь Яблонский к слесарю Александровского завода Петру Ермолаеву.
– А Вы как, товарищи? – спрашивал Лазарь других членов собрания.
– Да, мы не возражаем, – заговорили хором товарищи. Обсудили газету и выпили по пятьдесят грамм водки, закусив лежавшими в миске огурцами.
Александр Меркушев начал читать:
Во глубине Сибирских руд
Храните гордое терпение,
Не пропадет Ваш скорбный труд
И дум высокое стремление…
– А это братец, кто, Пушкин написал? Правда, тот самый Пушкин, которого буржуи на дуэли убили в году 1837-м? – спрашивал, поднимая глаза на лоб, Саша Огородников.
– Пушкин, а кто же? Наш пролетарский поэт! – отвечал Лазарь Яблонский.
Собравшиеся братцы дергали глазами.
– Шухер, фараоны! – вбежал в комнату одетый в клетчатую кепку, в пролетарских ботинках на ногах, Витя Олин. В доме все переполошилось.
В окнах мгновенно погас свет, керосиновая лампа затухла, с дверей домика в октябрьскую темень выбегали крохотные фигурки людей. В темени, в спину слышался полицейский свисток.
– Туточки они, ваше благородие… – потом был возглас.
Все пустились врассыпную. Александр Меркушев побежал в темноту, прыгая от жандармов по оградам и закоулкам. Бежал с горы по Большой Гололековской улице, кубарем скатываясь в темные холодные воды реки Лососинки, где его уже никто не мог догнать. Убегая, он не поворачивал назад голову и этим не сбавлял скорость бега. По сторонам далеко слышался лай собак. Холодная вода залилась в ботинки, плескалась во мраки ночи. Мается в темноте душа, ищет, оторвавшись от жандармов, покой.
На дворе был погожий апрельский вечер. Александр стоял у крыльца дома, построенного на берегу озера, печально смотрел, как из дома выводят жандармы его отца, сажая в поданную к калитке запряженную лошадьми бричку.
– Сажай, сажай, лихоманец, – кричала конвоирующая отца стража. Вокруг скопился зевавший на улице народ.
– За что его берут? – спрашивал Владимир Андреевич Воронов.
– Против царя бунтует! – отвечал любопытному стражник, сажавший арестованного на телегу. Потом Саша слышал прощальный голос отца:
– Прощайте, не поминайте лихом, родные, – помахал рукой на прощание отец родственникам, лошади погнали цокотом копыт по дороге.
– Куда везут? – слышался вопрос жандармам от мещанина Филина.
– На тюрьму едем, куда еще, – был короткий ответ. Саша смотрел на мать, лицо ее было в слезах, она слова сказать не могла, плакала, и только один раз прокричала, спрашивая мужа:
– Сашка, на кого ты нас оставил?..
Май цвел светлой солнечной погодой, ясным безоблачным небом. На земляном наделе около Зарецкой Крестовоздвиженской церкви трудился, впрягая лошадь в плуг, пахарь, проходя по полю лемехом плуга, отрывая, кроша почву, кроша землишку на мелкие части, сворачивая ее. Нож отрезал полсти грунта в вертикальной плоскости.
Потрясенный арестом отца, Саша Меркушев смотрел, как работает его родной дядя Егор на родной земле в воскресенье – единственный выходной от заводской работы день. Он глядел на белокаменную церковь, высокий синий купол, голубую глазурь озерной губы, горизонт леса дальнего берега, слоны Чертового стула, деревянные дома, на их крыши, и цветущие сады, и ограды, которыми был окружен Петрозаводск, и на купола каменных церквей, показавшиеся далеко за садом. Единственное каменное здание – духовная гимназия, построенная по благотворительной воле мещанина Пименова в прошлом XIX веке, стояла в окружении ветхих Зарецких домов.
Весь этот весенний пейзаж виделся за Зарецким кладбищем с горы, на которой существовала отведенная начальством бедному люду земля, предназначенная под огороды. Слушая звон колокола, созывавшего на утреннюю молитву, Саша говорил себе слова отца: бога нет.
– Попы – воры и мошенники, а мы, социал-демократы, поставим заблудший народ на правильный путь. Зимой есть надо, вот и обрабатываем картофельное поле, – покрутил пальцем у виска Егор Антонович Меркушев. Озабоченно двигая плуг, он выдерживал долгую паузу в разговоре.
– Как же без отца? Кто будет кормить семью, зимой ведь на полку зубы положишь, – спросил Саша дядю Егора.
– Ты будешь кормить, пойдешь сначала на работу к купцу, узнаешь, как они, кровопийцы, живут. Я пойду поговорю с мещанином Пименовым, а потом ты придешь к нему по найму, – предупредил дядя Егор Сашу. Саша дергал кнутом уздечку коня, бодро улыбнулся:
– Добро тогда, пойду поработаю, а, может, на завод лучше? – пожал плечами перед дядей, вроде согласившись работать, Саша, но только на завод хотелось ему попасть, на место арестованного охранкой отца.
– На завод! Подрастешь, осмотришься – и будешь трубить на заводе. Кем хочешь: токарем или слесарить? – задавался вопросом Егор Антонович, продолжая пахотный труд. Саша держал коня за уздечку.
– Видишь, брат, какие дела: если уволится наш брат рабочий с завода, значит, лишится надела земли и жилья, нищим по миру пойдет. Земля-то заводская, нам в аренду дана, значит, выходит, наш брат рабочий, как крепостной, у заводского начальства, – рассуждал, разговаривая с племянником, дядя. – В кабале мы, братец, в кабале, – разговаривал он с пареньком. Сашка наматывал на ус.
– И все ж хочу быть рабочим.
– Будешь, только кем? Токарем? Ты так мне и не ответил.
– Хочу на токарное пойти, – заявил Саша дяде и, подумав, спросил: – Правду говорят, что отца арестовали за то, что он против царя пошел?
– Было такое, товарищ Саша, – вздохнул дядя Егор.
– А почему?
– Царь плохой оказался, кровопийца, никакой он не добрый… Кончилась у нашего брата рабочего вера в доброго царя, – содержательно объявил дядя племяннику, сказал, как есть, ничего не утаивая. Саша запомнил этот разговор на всю жизнь.
«Бога нет, царь плохой, помещики и капиталисты – кровопийцы, попы – лгуны и мошенники» – начал усваивать Саша. Тогда он не знал, что недели три назад, апрельским утром 1904 года, прогуливаясь взад-вперед вдоль стен Петрозаводского централа, Михаил Калинин разговаривал с узниками из политических.
– Вы сами видите, товарищи, революция разгорается, классовая борьба обостряется, армия борцов растет и крепнет. Враг не дремлет и направляет все усилия, всюду, везде репрессии усиливаются. Еще не раз и не два, а много-много раз придется побывать в переделке. Я глубоко верю в торжество рабочего класса, и в пробуждение многомиллионного крестьянства. Только глубокое убеждение внедряет в мое сознание непоколебимую веру в светлое будущее, веру в то, что в конце концов победа останется за трудящимся классом!..
Приговоренный судом к двум годам ссылки, Александр Меркушев внимательно вслушивался, о чем говорит маленький, с бареткой прибывший в Петрозаводск с этапа опытный большевик.
– Какой сегодня день? – спросил у революционера Правдина Александр Меркушев. – Кажется, 19 апреля, ответил Правдин.
– Да, в тюрьме время не наблюдается, – говорил он, наклоняя буйную голову.
– А ну разойдитесь по камерам. лихоманцы, разойдитесь! Видите ли, устроили тут маевку! – кричал на революционеров появившийся в прогулочном дворе тюремщик. Потом охрана стала заталкивать сидельцев по камерам.
– Как ты здесь оказался, брат, и как тебя зовут? – спросил у выступавшего в прогулочном дворике нового человека рабочий металлургического завода Меркушев.
– Из Ревеля, я этапом пересыльным сюда прибыл, а до Ревеля я в Петербурге в «Крестах» сидел. Фамилия моя Калинин, а зовут меня Михаил, – отвечал на вопрос узников Михаил Калинин.
– Да, брат, ни тюрьма, ни ссылка, ни этапы, ни пересылка – ничто не сможет нас сломить, – высказал вывод сокамерникам большевик Правдин.
– А то, – заулыбался, накручивая махорку, большевик Залокин.
А Калинин говорил:
– Не отчаивайтесь, братцы, будет и на нашей улице революция. Доедем до места ссылки – мы им там устроим!
Сидельцы только улыбались. Так медленно шло время в тюрьме, в этом каменном, окруженном сырыми белыми стенами склепе. Бился об стену сверчок, постукивали за дверью в общей тишине шаги часовых. В камере было шесть сидельцев, и сидели сидельцы до поры до времени, пока не был скомплектован этап, уходящий на Медвежью гору. Вот наступило девятое мая – день, когда во время подачи пищи открывавший дверь камеры тюремщик предупредил сидельцев:
– Ну, что, лихоманцы, собирайтесь на этап.
– На этап дак на этап, – говорил тюремщику Михаил Иванович Калинин. – Мне от роду двадцать семь годов, я знаю, что такое этап, – сказал тюремщику он, принимая на стол пищу.
– Ничего, граждане лихоманцы, ссылка это не каторга. Будет вам ограничена свобода, но воздухом дышать будете. Небось, умаялись в четных стенах?
– А то! – отвечали хором надзирателю узники.
Дверь камеры закрылась. Скоро покидая Хромы, Михаил Калинин сказал Меркушеву:
– А ну, дай карандаш.
Мозолистой рукой он выжег на обшивке запертой двери:
Прошли в ПРЪН. полит.
Правдин, на зг из спсс.
П Заволкин.
Зг.
М. Калинин.
А Меркушев.
4 г 1904.
9 май.
В центре города, у ворот купеческого дома по улице Мариинской, Сашка понял, что отыскал нужный дом. Прошел через калитку.
– Ты куда, мальчик? – Строго остановила с вопросом незваного гостя юная, лет четырнадцати, барышня, дочь хозяина дома, представившаяся Лизой, дочерью Ларисы Дмитриевны.
– Я по найму на работу, сударыня. Купец Пименов здесь живет? – ответил вопросом девушке мальчик.
– Ну, проходите в комнату, садитесь. Подождите, папа сейчас придет.
Саша присел.
– Сколько тебе лет, мальчик? – спрашивала Сашу девушка.
– Двенадцать, – немного прибавил в годах свой возраст Саша.
– А от кого ты? – снова услышал Саша вопрос.
– Я по рекомендации Филинов, хочу работать у вас прислугой, – сообщил Сашка юной хозяйке.
– Папе в дом нужен слуга, но и работы-то, сам, мальчик, понимаешь, непочатый край в доме. Надо и по кухне помогать, и за провизией на гостиный двор ходить, и дрова колоть, и воду носить, и сапоги отцу чистить, и за порядком в папином кабинете следить. Справимся ли, мальчик? – спрашивала Сашу девушка.
– Справлюсь, куда денусь, трудиться я люблю, – отвечал девушке Саша. Вдруг послышался строгий мужской голос с приоткрытых дверей комнаты:
– Кто такой?
– Папа, это к тебе мальчик слугой пришел наниматься на работу. Сказал, по рекомендации Филинов. Я ему уже все объяснила. От роду двенадцать лет, Меркушев Саша зовут, – говорила отцу ушедшая за дверь комнаты девушка.
– Может, на него гончих псов выпустить? – Слышался, с комнаты, голос купца.
– Зачем? Не надо, хороший юноша! – сразу заступилась за Сашу девушка.
– Три рубля в месяц платить буду, устроит? – спросил Сашу вышедший из комнаты купец.
– Устроит, – дал согласие Саша. На следующий день Саша уже стоял с корзинкой около гостиного двора, покупая для купца провизию.
Площадь у гостиного двора почти нелюдима, народу маловато, у белокаменной, полукругом, стены одноэтажного торгового дома стояли одетые в белые фартуки торговцы, предлагая с лотков свой товар. Сбоку каменных рядов двора, по центру площади стояли сенокосные брички, наполненные стогами сена, рядом толпились приказчики, одетые, в головных уборах – фуражках, и в хромовых сапогах. Вот так жил Петрозаводск, обыденной жизнью. Вдали видна высокая колокольня. Закупившись продуктами, Саша вернулся в дом купца, и вдруг сразу услышал пьяный крик хозяина.
– Женилку оторву, женилку, если еще раз будешь на мою жену заглядывать! Будешь к моей бабе приставать, женилку оторву! – повторялось снова.
Кричал на брата пьяный купец Пименов.
– Всю сволочь, кто до моей дочери и жены дотронутся, в Сибирь на каторгу отправлю! Я заплачу городовому! Денег у меня хватит, все куплю! Золотых монет не пожалею! – услышал вернувшийся с гостиного двора с провизией Сашка пьяный и ревнивый голос своего хозяина.
– Не залезал я на твою бабу, не залезал, не трогал я Ларису Дмитриевну, не трогал!
– Гулять будем, гулять! – слышен в комнате, на весь мир, голос сидевшего за накрытым столом хозяина, кричавшего с пьяного стола.
На столе бутыли с водкой, квас, гуляши и салаты, свиные антрекоты и курицы шоколадные конфеты, шампанское – вся провизия, которая могла делать стол пьяным.
– Гуляем, люди добрые, гуляем! Кто к моей бабе приставать будет, возьму овечьи ножницы, женилку кастрировать буду!
– Эй, Алексашка, подь сюда! С чем пришел? Давай, иди, чисти сапоги, я гулять буду! – дал команду принесшему в дом провизию Сашке купец. Сашка взялся за сапоги, вычистил сапоги до блеска, а потом получил следующий приказ:
– Давай иди баню топи, хозяин с девками мыться будет!
Сашка последовал топить баню. Наколол поленницу дров, наносил с помощью коромысла с Лососинки воды, наполнив баки до краев. Принес в парилку свежие веники. Пригласил пьяного купца мыться.
– Добро пожаловать, Сергей Владимирович! Чисто-любимо, – зазывал он, а сам начинал ненавидеть. Саша натопил до жары баню, скоро пьяного купца вместе с голыми девками закрыли в парилке. Саша доставил в раздевалку тяжелую бочку из предбанника, увидел как голые девки вениками бьют спину разутого до наготы пьяного купца. Голые мужские и женские спины мелькали по парилке, а с закрытых дверей кричалось:
– Ох! Ах! Ох! Ух! Ох! Гуд!
В предбаннике парилки послышались страшные зовы горничной Лизы:
– Ой беда, беда непоправимая, Лариса Дмитриевна повесилась! Не сняли с веревки, не сняли. Люди!
Отпевали первую жену мещанина Пименова на третьи сутки после гибели, как и положено по православному обычаю, в Крестовоздвиженском соборе, хоронили на Зарецком кладбище, выставив на прощанье украшенный цветами гроб с телом усохшей рабы божьей у побеленной белой известкой стены Крестовождвиженской церкви.
Похоронная процессия около пятидесяти человек гробовым молчанием провожала в последний путь облаченную в похоронную одежду красивую женщину. Люди стояли и молчали, внимательно глядя то на лежащее в открытом гробу вверх головой тело покойницы, то на священника. Слушали его последнюю речь. Когда закрывался гроб, похороны прорвало громким плачем. Могила глубокая, земля сырая, песок зарывал опущенный в глубину гроб.
– Все мы под богом ходим, что же поделаешь, раз беда такая! Успокоение одно: жить в мирской жизни тоже надо, там рай впереди страдалицы отмучавшейся, – говорил замокшей в слезах девушке, дочери умершей нечастной, Елизавете, седой старец, начальник казенного дома предварительного содержания старик Кацеблин. Елизавета плакала. На поминках Саша Меркушев сел на край стола рядом с отцом Витьки Филина, который заставил присесть к столу принесшего в дом газеты служащего типографии Петра Анохина, наливая ему из бутылки стакан.
– Пей, говорю, помяни рабу божью Ларису Дмитриевну!
Тогда Саша и Петя в первый раз в жизни пробовали с бутылки вино, пили не чокаясь в компании сидевшего рядом со скорбевшими родственниками начальником тюрьмы.
Петька часто приносил газеты в огражденный высоким забором и стоявший особняком от Бородинской улицы каменный дом предварительного заключения. Канцелярия и кабинет начальника тюрьмы обосновались отдельно от основного корпуса. Входивший в ворота тюрьмы Петька часто видел, как строгие на вид стражники выводили с черного входа корпуса одетых в черную одежду заключенных на помывку в баню – водили их в тот же основной корпус, но в дверь с другой стороны. Смотрел Петька в окна с кабинета начальника тюрьмы на коловших дрова на хоздворе узников, часто просил старика сводить его в тюремный корпус на прогулку.
– Любопытный, значит, преждевременно познакомиться хочешь, думаешь, на пользу пойдет! – отвечал начальник тюрьмы мальчишке. Все у него будет впереди…
В один из дней Саша колол во дворе дрова, потом складывал их в поленницу. А когда сложил, носил не одной ходкой круглую тяжесть в купеческий дом. Складывал поленницу у печи, снова следовал во двор за дровами, возвращался обратно, и так маршрут за маршрутом. Носил дрова по разным большим и малым комнатам, заносил полено в кабинет купца. Принеся полено, растапливал в комнатах печи, чиркал в печи спичкой огонь, который неохотно разгорался.
– Нелегкая доля, нелегкая, а деньгу заработать надо, – услышал Сашка в один из зимних дней голос курьера, разносчика типографской продукции, постарше годов на тройку, паренька Петра Анохина.
– Привет, Сашка, я почту хозяину принес, он дома? Я разносчик с типографии, Петр Анохин, вижу как вы здесь сладко живете, господа сволочи, а трудовой люд на Голиковке с голоду и горя пухнет! – ругался недовольно Петька.
– У меня отца жандармы в ссылку забрали, – обиженно откликнулся паренек.
– И давно ты, Сашка, у богатеев работаешь? Ты значит, тоже, как и я, по найму, а почему к рабочим не идешь, в завод на работу?
– Говорят, малой еще, не берут на завод, подрасту скоро и пойду, поступлю в завод учеником токаря. Еще слесарить научусь, – оправдывался перед Петром и одновременно делился своими планами Саша, мучительно глядя на замерзшее в морозце оконное стекло.
– Тут гулянки постоянные у вас, – сказал Петр Анохин.
– Да, гулянки, – ответил Саша Петру, выдержав паузу. – Хозяин пьяный в бане с голыми девками в одной парилке плющится. А мне бегай на речку за водой, дрова коли, печь-бани топи, а платит грош, а куда идти? Надо деньги на хлеб зарабатывать!
– А хозяин хоть книги читает? – посмотрел на Сашу Петр. Он перевел тему разговора.
– Какие книги? – задал обратный вопрос к Пете Саша.
– Лермонтова, Пушкина, Гоголя, Достоевского, вот «Преступление и наказание», – расписывал собеседнику Петр.
– Какие книги? Хозяин кроме газет ничего в руки не берет, не любит читать хозяин. Это я говорю!
– А ты Лебедевых знаешь? – спросил Сашу Петр.
– Какого Лебедева? Я Голубева знаю, Лебедевых нет, – объяснял Саша Петру.
– Ну ладно, прощай, брат, возьми газеты, передай хозяину, пусть почитает перед баней, свежей прессы занес, – прощался Петр Анохин с Александром Меркушевым, уходил медленными тупыми шагами по комнатам, оставляя его одного топить печи.
Ночью Саша часто спал у хозяев и слышал крики: «А! О! А! Брых! Трах! Тарных!» Полночи так, а потом на следующий поздний вечер то же самое: приходит он с женой пьяный с кабака, отпускает извозчика.
– Ох ты, моя душенька!
– Ох, ты мой голубок!
Ласкался по комнатам, запевал мужской и женский дуэт. А потом слышно по новой: «А! О! А! Брых! Трах! Тарных! Ай, ой, ай, ой, ай, ой, ай, ой! Я!»
Все в доме ходит ходуном: потолки, полы, сундуки, комоды, постели – хозяин, не успев жену оплакать, новую бабу ласкает. Она от ласк жарких кричит, как сумасшедшая, уснуть не дает, а он ее ласкает и ласкает, а портрет царя Николашки со стены возле иконы так и грохнулся вниз, а вслед за портретом упала на пол икона. Не дом, а сумасшествие; утром вставать ни свет ни заря, работать по дому, глаза закрыть не когда.
– Ой! Ай! Гуд! – хорошо слышалось Сашке за стенкой. – Работай, давай, еще! – кричалось женским голосом потом.
За окном на дворе давно глухая ночь. Улица Мариинская погрузилась в глубокую тьму. В доме все ходит ходуном. Упала икона, царь упал, поверье у попов такое: к не добру все это. Не будет скоро ни царя, ни иконы.
Скрипели под ногами полы, приоткрывались сквозняком двери, а женщина орала все глубже: «Люби, хочу!» И он ее любил что есть мочи, уснул, успокоился только под утро, крепко обняв жену, а жена обняла мужа.
Дочь их, Лиза, в это время ночевала у жениха – Игоря Андреевича Бессонова, поэта и инженера Александровского оружейного завода, дворянина по происхождению, не спрашивая благословения отца. И так продолжалось все время.
И вот однажды, в одно утро Саша носил по комнатам дрова. Случайно в спальне хозяев увидел голую спину хозяйки. Она сидела, совершенно обнажившись, на постели, повернувшись к юному слуге нежной спиной и голым задом, на светлые короткие волосы накручивая бигуди. Вьющиеся белые волосы опускались ниже шеи, а позвоночник ее становился божественно красивым. Промежности ее голой спины виднелись ниже.
Саша весь обомлел на минуту, смотрел на ее тонкую, стройную фигуру, нежные руки, глядел, не отрываясь, потом его как кипятком ошпарило.
– Ах, ты!.. – ругался матом, сквернословя, хозяин дома, постукивая на паренька кулаком по столу и обвинял: – За моей женой подглядываешь?
– Простите, Сергей Владимирович, дверь в спальне была открыта, открыл рот, испуганно пытался оправдаться Александр, но его оборвали:
– Пошел вон отсюда, больше ты здесь не работаешь!
Саша надел на ноги валенки, тулуп и вышел из дома Пименовых. Он брел своим ходом по пустой улице, через завод, проходя речку Лососинку, поднимался в гору на Голиковку. В домике-бараке у дяди просидел до позднего вечера в ожиданиях, пока тот вернется со смены.
– Ну, брат, теперь ты будешь знать, как на купца работать и на капиталиста-лавочника, – разговаривал с ним, теплым словом успокаивал племянника дядя.
– А что делать? – спросил, задавая вечный российский вопрос, Саша.
– В рабочий класс, на завод идти.
– На завод – это здорово, я давно мечтал о большой взрослой жизни, продолжить путь по стопам отца, – не задумываясь, высказал Саша, на его лице проблеснула веселая улыбка.
Карельская деревня Мяндусельга Повенецкого уезда Олонецкой губернии прибывшему сюда этапом из Петрозаводской тюрьмы Михаилу Ивановичу Калинину показалась очень большой. Построенные вдоль плутавшей петлей дороги крестьянские дома виделись с пригорка на фоне скалистых берегов лесного озера. За деревней – крестьянские наделы, месяц август пришел на село: время крестьянам жать хлеб.
– Как вам тут работается, семья? – обратился Михаил Иванович к сидящим на голой от хлеба земле женщинам. Одна, молодая, в косыночке, на руках держала двухгодовалую девочку.
– Стопы складывать, потом надо молотить, потом на мельницу везти – труда непочатый край, барин, – говорила Михаилу Ивановичу женщина.
– Нам бы свою десятину вытянуть, и все в налог пришельцам из города отдать, – пожаловалась, сидя между двумя малыми пареньками, мужем и отцом семейства, вторая женщина.
Вид у этих голодных людей, одетых в лохмотья, был изможденный, мученый непосильным четырнадцатичасовым трудом. С утра и до светлых карельских сумерек они не выходили с поля.
– Какой я вам барин, люди добры! Я ссыльный революционер, большевик, отправленный сюда, к вам, царским режимом в ссылку, – объяснил Михаил Калинин крестьянам. Подумав, он им добродушно сказал: – сегодня, в десять вечера, на Орехозере будет сходка наших товарищей, пойдете со мной на собрание – и там все поймете, почему вас царь эксплуатирует.
– Нет, царь хороший, почему Вы тут колобродите? Я на ваши сходки не ходок. Некогда: еду добывать надо! – надулся крестьянин, и ссыльный революционер пошел по полю прочь.
Начало двадцатого века выдалось неблагоприятным для сельского хозяйства. Неурожайные годы следовали один за другим, и Олонецкий губернатор в 1904 году констатировал, что влияние погоды в продолжение трех лет окончательно подорвало крестьянское хозяйство, поставив крестьянина в самое бедственное положение.
Поздно вечером Михаил Иванович Калинин вышел за деревенский погост, стоящий на окраине деревни, и пошел по дороге, сворачивая с дороги на Медгору, на лесной тракт. Пройдя около километра, сошел с дороги на юг, пошел в глубину лесного массива. Впереди увидел спрятавшуюся за высокими елями синеву озерной воды Орехозера. На берегу озера уже горел костерок, в тесном кругу, отряхиваясь от укусов комаров ветвями, собрались члены большевистской ячейки. Они ждали прибытия Михаила Ивановича Калинина, и, когда он присел на постеленный на землю лапник, вокруг костра произошел содержательный разговор.
– К сожалению, товарищи, большинство рабочих и крестьян сегодня продолжают верить в доброго царя, и ни на какую революцию не хотят идти. Значит, мы, товарищи, неважно работаем, плохо проникаем в угнетенные эксплуататорами массы. Необходимо лучше работать с трудовым народом, пропагандировать, качественней привлекать кадры в революцию. В отличие от «Народной воли», мы, товарищи, на террор не пойдем, большевики пойдут другим путем, как сказал наш вождь, товарищ Ленин, – выступал перед слушателями Михаил Калинин.
– Скажи, Михаил Иванович, кто такой товарищ Ленин? – обратился с вопросом к оратору ссыльный рабочий Александровского металлургического завода Александр Меркушев.
– Одно из ведущих звеньев нашей революции, – говорил Калинин участникам маевки. Меркушев слушал и смотрел в даль играющего синей водой лесного озера, на красивые далекие лесные берега. Сплавать бы туда, на лодке, порыбачить…
Калинин продолжал ораторскую речь.
– Надо понять: мы борцы за рабочее дело. И куда бы нас не загнали, в каких бы условиях мы не оказались – мы не должны сдаваться. Революция не за горами. Нас сослали, а там на наше место встали другие.
Сменилось быстро лето осенью, с окончанием осени наступила зима. Зимой Калинин был в Повенце. В поселке гарнизоном стояли солдаты. В дом Юшковой, где жил Калинин, пришел Николай Надькин, тепло просил ссыльного революционера дать ему какое стихотворение против начальства.
– Это ж Вы начальство не любите? – задал встречный вопрос солдату Михаил Иванович Калинин. Солдат нахмурил брови.
– Да, вот житья нам нет: что не так – сразу по зубам дают.
– Ну, ладно, раз так, – сказал тепло Михаил Иванович. Взял лист бумаги, карандаш, набросал слова известной революционной песни.
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног.
Нам не надо златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог…
– Вот это годится, спасибо вам, братцы, – радовался Надькин, забирая с собой помятый в руке лист бумаги. Уходил к своим в казармы.
Скоро все солдаты в казармах запели хором, напрочь теряя веру в доброго царя.
– Разучивайте, братцы, разучивайте, – разговаривал Николай Надькин с сослуживцами, а они хором отвечали:
– Вот у нас, братцы, будет веселье.
Спрашивали Николая, кто это за композитор, Николай отвечал по-свойски:
– Михайло Иванович Калине, он свой мужик, за нашу с вами душу беспокоится. Радуйтесь, ребята, ликуйте. Разучивайте, – улыбался солдат.
В эти дни в Повенце случилась солдатская свадьба. Сын нижегородских крестьян Николай Надькин женился на восемнадцатилетней дочери петрозаводского мещанина Филина Елизавете, которая вместо родительского благословения получила ответом проклятие и сменила свою фамилию в паспорте с Филиной на Титову.
Женитьба проходила скромно, малочисленными гостями.
Венчанье проходило в церкви, выслушали причитанье попа, и, обменявшись кольцами, крепко расцеловались. Проехав по деревни Повенец на лошадях в повозке, сидя до семерок за столом, кричали, горько выпивая граненые стопки с водкой до конца.
– Ну, совет вам да любовь, – сыпались поздравленья ссыльного Меркушева к новобрачным.
– Вставай, брат рабочий, кончилась твоя масленица, – будил Сашу Меркушева голос родного дяди Егора Антоновича.
Сашка протер глаза, поднявшись, сразу услышал, как за окном басил первый гудок утренней смены. Быстро надел на себя штаны и рубаху, твердо сказал дяде: пора!
– Пора, брат, пора, – ответил ему спокойно и умиротворяюще дядя, а на кухне, на столе, уже свистел самовар. Свет от горевшей на столе керосиновой лампы падал в глаза.
– Видишь, сегодня у нас хлеб с солеными рыжиками, да чай горячий, вот и весь завтрак, – разговаривал дядя с племянником.
– А на заводе я много получать буду? – расспрашивал Егора Антоновича Сашка. В ответ слышал:
– Ишь ты! Не успел рабочую смену начать, как уже о получке мечтаешь. Поработай календарный месяц у станка, а там видно будет. – говорил племяннику дядя.
Они торопливо закончили завтрак. Надели на руки и туловище зимние полушубки, на ноги – ботинки, шапки-ушанки – на головы, на руки – рукавицы, и вышли на улицы. Хрип-хрип, хрустел снег под ногами, а в темени окон домов Голиковки тускло горели керосиновые лампы.
Сашка вместе с дядей спускался вниз с горочки, следуя в направлении завода, догоняя темные силуэты людей, идущих вдоль реки Лососинки. Войдя в проходную, дядя вел его несколько шагов по коридору, остановил у большого внутреннего окна в канцелярию и заговорил:
– Смотри, брат, видишь железные кружки? Сюда будешь опускать свои номера.
Потом прошли проходную, и вышли в слабо освещенный заводской двор, и дядя начал краткий обзор по заводу.
– Видишь, это, брат, литейный цех – показывал пальцем Егор Антонович на старое кирпичное, приземленное строение. – А дальше, смотри, идет кузнечный, облицовочный цех, в конце – столярный. Здесь твой механический, – говорил он, когда подошли к следующему зданию. Повел через двойные створчатые двери на порог механического цеха.
Войдя в помещение, Сашка растерялся, впервые увидя картину суматошной заводской жизни. Перед ним вдоль и поперек рядами тянулись железные, разных конструкций станки. От станков по рельсам бежали натянутые ремнем передачи, а в железных ящиках вместе со стружкой виднелись бракованные детали, лежавшие тут. Черные провалы окон цеха были затянуты тряпками и паклей.
– Ну, что ж, здесь твоя работа, айда к мастеру. Принимай новичка, Дмитриевич, – разговаривал Егор Ефимович с невысоким, пожилым, в черном халате человеком.
– Сколько ему лет? – спросил мастер дядю.
– Двенадцать.
– Пусть будет учеником токаря.
– Пойдет, – ответил коротко мастер. – Токаря нам нужны: мужики на фронте, снаряды по японцам делать некому.
Так началась Сашкина трудовая жизнь. Первые недели был в подручных у строгого токаря, участника второй русско-турецкой войны, Авдея Филипповича Перечерина. Саша сменами стоял у станка, смотрел, как тот работает, но в один из дней начал работать самостоятельно.
– Видишь, Сашка, токарный станок. Резец нужно наточить, потом вставить в тиски заготовку. Померить линейкой, очерчивая карандашом нужные размеры, потом включаем передачей станок, переводя скорость с нейтральной на первую. Включишь вторую, третию, всего четыре оборота. Чем больше скорость – тем больше оборотов. Смотри, руки чтоб не затянуло, – инструктировал еще раз опытный наставник юного токаря. Показывал ему, еще раз, и еще.
– Повторение – мать учения, так нас в государевой армии учили, пойдешь служить – узнаешь, – говорил наставник юноше. Показывал. Скоро Саша сам, в одной из смен, подобрав к станку нужный резец, начал черновую обработку металла. Работал Саша на токарном станке, а любо было следить за медленно идущим по заготовке резцом. Стружка сваливалась на пол. Саша периодически выключал станок, и мерил железной линейкой получавшийся из железа конус. Стоял за станком двенадцатый час.
– Как новый заказ, а? Ну-ка, останавливай станок, давай померим, получается ли? – слышал Саша за спиной голос одетого в черную форменную шинель инженера Кузина.
– Стоп, станок, – сказал Саша. – Меряйте, Ваше благородие, – остановил Саша машину.
– Вроде получается, все сошлось, немного на раз обработай, и хорош, ставь новую заготовку, эту снимай, – разговаривал с юным токарем инженер, когда померил конус. – Хорошо, положенный диаметр сходится, ну, подправить немного еще, – хвалил ученика инженер. Саша включил станок.
Снова поставил передачу, делает движение резец, конус снаряда добротный получается. Инженер наблюдал за работой ученика, стоя сзади над душой, не отходя ни на шаг.
– А позвольте спросить, сколько я буду получать за такую работу, ваше благородие?
– По шесть копеек за штуку. Сделаешь два конуса – получишь двенадцать, сделаешь три – восемнадцать, выполнишь шесть – заплатим тридцать шесть.
– Что, тридцать шесть копеек?
– Ну не рублей же, – ответил пареньку инженер Кузин, и пошел далее по ряду, а Сашка от такой новости положил измерительную скобу на шкафчик и снял с головы замасленную фуражку.
– Работал, работал, и денег ни гроша не заработал за смену! Значит, плохо работал, – причитала перед сыном мать, Мария Андреевна.
– Ну, как же? Я по двенадцать часов в сутки работал, от станка не отходил, – оправдывался Саша.
– Значит, совсем не работал, раз ничего не заработал, – говорила мать сыну, наливая взрослевшему на глазах мальчику тарелку щей.
– Главное: станок токарный осваиваю потихоньку. Знаешь, мама, я горжусь, что я рабочий, и этим все сказано. Пойду я, пока стемнело, на озеро, буду на звезды смотреть, наблюдать галактику. «Что с отцом?» – спрошу у звезд. За что папку стражники арестовали, он же тоже рабочий Александровского завода?
– Не знаю, говорят, за мятеж какой-то, а против кого он бунтовал, не сказали – сказала сыну мать.
– Я то же самое у звезд спрошу, они на небе бога видят и доброго царя слышат, батя говорил: надо другим, добрым, царем нашего царя Николая заменить. Пойду спрошу у звезд, прав ли мой отец, или не прав. Бес его путал, – говорил матери Сашка. Встал из-за стола. Надел тулуп, валенки, пошел на озеро, смотреть на звезды.
– Саша, Саша, сынок, ты недолго гляди на звезды, смотри на бараний берег не уйди в темень по льду.
– Не уйду! Я посмотрю на созвездие и приду домой! Недолго! – обещал Саша матери, когда уходил из дома. В снежную темень прошел на лед, метров двадцать в сторону Зимнего берега.
Час стоял на открытом озерном пространстве льда, глядя на темное звездное небо.
О чем грустит
Созвездие Стрельца?
О звездной синеве на небе.
За далью видна звездная темнота,
С тобой ушла моя любовь
На небо.
И будет твой достойный знак,
И будет твоя достойна слава,
И радость будет на губах,
И огненная та отвага.
Я видел небо, озеро во тьме,
И звезды там – одна другая выше,
Галактика небесная на мне,
И сбудется – не сбудется
Творенье.
О чем грустит
Созвездие Стрельца
Над льдиной озера,
В потемках звездных?
Прошедшим дням,
И годам далека,
И безвозвратно времени
В век от нас ушедший.
И дни, и годы,
Горизонты, облака,
На звездном небе,
В мир иной летевшем…
О память, память млечная,
Как ты глубока,
В безкрайнем небе
Ты навеки вечна.
О чем грустит созвездие Cтрельца
И плачет в небе
По созвездью Девы?
А боль-печаль
Так глубока:
Меняются и люди
Со звездой на небе.
Надолго затянулась война, принесшая слезы и беды в семьи рабочих. Разносчику типографии Пете Анохину по воле службы приходилось бывать в домах на Голиковке и в Слободе, где жила одна беднота. Заходя в дома к бедным людям, везде он встречал горе и нужду, несущуюся с похоронками с фронта. Безумный плач получивших похоронку женщин.
– Ой, кровинушка ты моя, на кого ты нас оставил!.. – слышался голос в комнатах, набитых семьями, в густонаселенных трущобах.
Мать получила похоронку на сына: как жестока и несправедлива судьба! Одни воюют и гибнут за царя, а в богатых домах, где жили купцы, по Мариинке и Владимировской набережной, ходят на слуху пьяные крики:
– Гулять хочу, жениться хочу!
Кучка богатеев, купцов, домовладельцев, не знавших ни горя, ни забот, в роскоши гуляют в дорогих одежах, веселясь.
«Дак чего не жениться, раз невтерпеж?» – задавал сам себе вопрос Петя Анохин. – «Отчего тысяча людей работают с утра и до ночи? А кучка богатеев ничего не делают, живут в роскоши и не в чем не нуждаются?»
По городу ходят слухи о крупных потерях, которые несет русская армия, но зачем воюют, кому нужны эти жертвы?
– Все, пропала вера в царя! Пойду в революцию, пойду к социал-демократам, больше невмоготу не бороться с несправедливой властью! Не буду ходить в церковь, а царь – дурак и кровопийца, – сделал вывод на суровом противоречии паренек, но в революцию пришел не скоро.