Глава 3
Животные или люди?
Гитлер – Чаплин. Странный состав. Животные или люди?
«Шлюхи немецкие». Предатели или жертвы?
«Родина, как злая мачеха». «По вагонам!»
Война тяжело и медленно, как страшное многоголовое чудовище, огрызаясь, оставляя за собой кровавый след, пятилась на запад – туда, откуда она совершила свой ужасающий прыжок на Россию. Рёв её оскаленных пастей не утихал ни на минуту. Близилась агония. Всё ожесточённее разили людей её зазубренные когти и клыки. Но там, откуда она ушла, наступала тишина… Эшелон фронтовых курсов шёл за своим фронтом и за войной по её следам, приближаясь к Германии.
Гер-р-рмания. Это слово рычало и мяукало, как тигр. Но представлялась не живым зверем, а чем-то неизвестным, но однозначно мрачным, тёмным, зловещим, страшным и угрожающим. Дома там должны были быть совсем не такими, как у нас. Вместо них над съёжившейся землёй тёмными громадами должны были бы возвышаться сооружения, больше похожие на окаменевших чудовищ с оскаленными пастями… Или домов не было вовсе. а какие-нибудь ямы, похожие на бомбоубежища… Логово, одним словом – что-то вроде медвежьей берлоги. В нём ворочалось и рычало омерзительное чудище – фашизм, прыгающее на поводке злобного выродка, тоже не имеющего в себе ничего человеческого, – Гитлера. И вот мы все ехали прямо в это самое отвратительное место на земле… Становилось тревожно, тягостно и непонятно: зачем нам надо ехать туда? Но мне объяснили: страшилище необходимо добить вместе с его поводырём, чтобы оно опять на нас больше никогда не напало…
«Поводыря» фашизма, Гитлера, видел я только на карикатурах и испытывал к нему чувства двоякие. Он выглядел страшым и смешным одновременно. И похожим на Чарли Чаплина, который мне очень нравился… Гитлера я ненавидел и презирал. Чарли любил за доброту и забавность. Но он имел гитлеровские усики… Или это Гитлер носил чаплинские. И оба они, по моему мнению, не должны были этого делать. Чарли не должен был быть похожим на врага всего рода человеческого, а фюрер совершенно не имел права иметь сходство с любимцем того же человечества… Сложность ощущений представлялась безысходной и я невольно подозревал и того, и другого в лицемерии. А причиной были всего навсего усики: у Чаплина я называл их «гитлеровскими», а у Гитлера – «чаплинскими». Родителей смущало такое отношение к диаметрально противоположным личностям. Они детально мне всё разъясняли, но ничего поделать с моими ассоциациями не могли. Хорошо, что в ту пору я ещё не видел фильма, где Чарли Чаплин действительно сыграл роль Гитлера – это внесло бы в неокрепший разум ещё большую сумятицу… Мне сложно было освоить простую истину: человекоподобие по имени Гитлер, возомнившее себя великим и стремящееся к мировому господству, можно низвести силой искусства до уровня ничтожества. Но для этого и искусство должно иметь великую силу.
Весна 1945 года вспоминается многими очень солнечной. Наверное, она и была такой на самом деле просто потому, что так уж сложилась погода или её создало настроение людей, ощущавших близкий и неминуемый конец омрачавшей и природу, и души войны. Пасмурных дней не запомнилось, даже если они и были.
Ослепительно ярким днём, когда солнце безмятежно сияло на абсолютно чистом глубоком небе, наши паровозы решили перевести дух и утолить жажду. Эшелон остановился на одном из железнодорожных путей какой-то очень обширной станции. Взрослые занялись своими неотложными военными и житейскими делами, а мы, Симка, Митька и я, отправились исследовать окрестности, следуя строгому наказу оставаться в благоразумных пределах – от одной крайней лини рельсов станции до другой.
Мы дисциплинированно шагали между привычными составами воинских эшелонов и вдруг обратили внимание на нечто необычное. Внешне оно выглядело как обыкновенный поезд, составленный из товарных вагонов. Только стоял он обособленно и охранялся часовыми. Несмотря на очень тёплый день, эти воины почему-то парились в шинелях и держали на изготовку свои винтовки с примкнутыми штыками. Обычно так зорко берегли поезда с «катюшами», что и являлось верной приметой: если что-то чрезвычайно бдительно берегут, накрытое на платформах брезентом, – значит под ним «эрэсы»… Это нам было известно безошибочно, вроде приметы дождя: если он капает – значит на небе туча…
Но в странном поезде никаких платформ не имелось. Одни лишь вагоны… До сих пор, несмотря на множество пройденных с тех пор лет, память видит их так же чётко, словно только что просмотренные кадры документального фильма. Будто не было никаких других эшелонов вокруг – только этот. Кирпично-красные, потёртые странствиями, обкусанные временем вагоны с белыми корявыми пометками на стенках… За ними по каким-то неясным признакам чувствовалось что-то тревожное и зловещее…
Наши попытки подойти поближе часовой пресёк решительно и недвусмысленно.
– Нельзя, пацаны. Назад, – и угрожающе повертел перед нами штыком.
Вот эти его боевые действия, направленные против своих же русских мальчишек, удивили, обидели и задели за живое. Теперь для нас стало делом чести во что бы то ни стало узнать что находится внутри вагонов. Ишь, нашёл на кого штык совать, «герой». Небось, и на фронте-то не был – вон гладкорожий какой, шинель с иголочки, новенькая да чистая… Фронтовик ни за что не стал бы с детьми воевать…
Отошли в сторонку. Принялись наблюдать… Каждый вагон закрыт наглухо. Окна ослеплены железными ставнями. Двери парализованы металлическими запорами – изнутри не открыть… А что же, всё-таки, там – за запорами и дверями?..
Стучали по стыкам рельс проходящие поезда, лязгали на маневрах составы, коротко переговаривались между собой паровозы, раздавались какие-то команды, шли строем и в разнобой солдаты. Железнодорожная станция жила своей сложной военной жизнью. Заинтересовавшие нас вагоны стояли под яркими лучами солнца посреди светлого дня, но казались тёмными, будто находились в каком-то другом, не подчинённом законам природы, пространстве… Вдруг из угла ближайшего к нам вагона на рельсы потекла какая-то жидкость. Прямо сквозь пол. В лужу. Видимо, текло оттуда часто… Значит, в вагоне – кто-то живой. Скотина какая-нибудь? Зачем же тогда её так тщательно охранять? Секретная, что ли? Люди?.. Что тогда за люди, кто они? Пленные немцы?.. Вблизи наших военных эшелонов?
Уловив подходящий момент, когда часовой направился в противоположную от нас сторону и показал тупую спину, мы, пригнувшись, шмыгнули поближе к вагону, подлезли под него и оказались по другую сторону состава.
Под вагоном стояла лужа мочи. Это она вытекала из щелей в его полу. Туалета в нём, товарном, не имелось, и находящиеся там вынуждены были отправлять свои естественные потребности прямо в вагоне… Видимо, отвели для этого один из углов. В закупоренной чуть ли не герметично коробке, в жаркий день стоящей под прямыми лучами солнца, наверняка была невыносимая духота, вонь и спёртый воздух – если только можно назвать воздухом те газы, которые вынуждены были вдыхать запертые в закупоренных вагонах люди.
Из за дощатых стен слышалась русская речь. Женщины… Кто-то протяжно и безнадежно плакал. Не в голос и не навзрыд, а монотонно вытягивал из себя безысходную свою боль… Кто-то пытался утешить, без уверенности в голосе. Кто-то кого-то проклинал. Кто-то негромко пел «на позицию девушка»… Кто-то кричал: «Дайте хоть воды, ироды!..»
Наши чувства описать трудно. Пустота в голове. Мы не знали что и подумать, и ничего не думали. Полное недоумение. Иродами могли быть только фашисты, но их поблизости не находилось: кто же не давал воды?.. Если в охранении стоят с винтовками наизготовку бойцы Красной Армии – значит, стерегут они врагов – немцев. Но в вагонах явно русские люди. Судя по голосам – молоденькие девчата… Какие же они враги?..
Уже не таясь, мы выбрались из своей засады и подошли к часовому.
– Товарищ ефрейтор, скажите: а кто там в этих вагонах?
Ефрейтор, явный и ретивый службист, вступать с нами в разговор не собирался. И без того хмурый, он помрачнел ещё больше и напустился на нас:
– Отойдите, пацаны. Не положено вам тут быть, и знать не положено.
Он мог бы ещё добавить, что ему и разговаривать с нами не положено. Но вовсе уж чуркой выглядеть ему тоже не хотелось – ефрейтор, всё-таки.
– А они там воды принести просят. Кто же там, дяденька? Почему их не пускают на улицу? Почему вы их охраняете?
– Вот я бы им принёс кое-чего… Уйдите, говорю, от греха к… матери!
– А у меня мама – жена подполковника.
Начавшийся конфликт прервал проходивший мимо офицер в выгоревшей полевой форме с потёртой кобурой пистолета на ремне, наш знакомый из штаба курсов.
– Эй, ефрейтор, негоже с нашими ребятишками матюками-то… А кого, в самом деле, так бдительно стережёшь-то?
– Шлюх немецких, товарищ майор, – усмехнулся солдат не весело.
Офицер, странно прищурившись, посмотрел на охраняемый состав, нахмурился, сплюнул, покачал головой и молча пошёл дальше, глядя себе под ноги. Мы тоже, оставив часового в покое, отошли. Гулять уже не хотелось. Ошеломление не проходило. Стало не по себе, зябко и день показался не таким уж тёплым да ясным, и даже солнце потускнело… И вдруг за нашими спинами из вагона рвануло отчаянное и звонкое пение – «немецкие шлюхи» грянули «Катюшу», выходившую на берег крутой!..
Переступая по шпалам и перешагивая рельсы по пути к дому, то есть к вагону, я шёл словно отрешённый от времени и пространства и переживал то, что довелось увидеть и узнать. Всё оставалось не понятным и запутанным до невозможности разобраться самостоятельно.
– Мама, а что такое шлюхи и кто это такие? – подёргал за рукав маму, стиравшую в ржавом тазу отцовскую гимнастёрку. Её владелец, пришедший чем-нибудь пообедать, стоя рядом, наслаждался «козей ножкой», с удовольствием разглядывая тёплое небо.
– Что-что? Шлюхи?.. Какие такие и где ты это слово услышал? – опередил мамин ответ папа, выпустив сизую струю дыма.
– Дяденька часовой сказал, что охраняет каких-то немецких шлюх. Кто это – немецкие шлюхи? – повторил я свой вопрос уже в развёрнутом виде. Пришлось рассказать о загадочном поезде и его содержимом.
Отец с матерью молча переглянулись. Видно было, что ответить на мои вопросы им что-то мешает. Но отвечать придётся: сынуля опять преподнёс серьёзный и щекотливый вопрос. Не ответить – спросит у кого-нибудь другого, а как тот другой объяснит – непредсказуемо… Подумав длительное время и усиленно подымив, отец решился:
– Ну, сын, немецкие шлюхи – это, вот, такие, знаешь ли.., скверные женщины, которые дружились с немецкими солдатами. Их за это арестовали и посадили в плохие вагоны, чтобы наказать и проучить. Плохо ведь, в самом деле, дружиться с собственными врагами, верно я говорю?
Ответ показался правдоподобным, но все пустоты в моей многомыслящей голове не заполнил.
– А какого, пап, провожала девушка бойца: советского или немецкого?
– Выражаться учись, Стасик, понятно для других и точно: какого ещё такого бойца, какая такая девушка почему провожала и на какие такие позиции?
– Там, в вагоне, пели: «на позицию девушка провожала бойца». Песня-то русская, а шлюха – немецкая: так вот какого же бойца она провожала?.. Если она дружилась с немецким солдатом – значит, его она и провожала?..
Отец посмотрел на меня удивлённо и настороженно: – В логике тебе, сын, не откажешь… Наверное, ты прав: кого же ещё провожать ей, если не своего друга… Вот её и наказали – она же предательница.
– А какого же врага тогда бьёт паренёк? Там, в песне, говорится: «и врага ненавистного крепче бьёт паренёк за – советскую родину, за родной огонёк»?.. Это что же получается: друг девушки, немецкий солдат воюет за советскую родину и бьёт своих товарищей?
Мама, прислушиваясь к нашему разговору, между своими делами, еле сдерживалась от смеха. Отец, пожалуй, оказывался загнанным в угол своими же ответами. Выпутаться из положения было сложно. Пришлось бы рассказывать всю правду, которой он не знал и сам. Объяснять значение слова шлюха тоже не хотелось – рановато сыну вникать в такие детали сложного человеческого бытия.
– Ты, Стасик, давай не путай меня и сам не путайся… Давай разберёмся. Дело, наверное, было так. Когда началась война, то эта девушка проводила на фронт своего друга – советского солдата. Так?.. Так. А потом так получилось, что в их город пришли немцы – ты же сам знаешь. И девушку заставили их развлекать: петь перед ними, плясать, откажись – расстреляли бы… Вот и получилось, что она, вроде как, подружилась с ними, что ли, – с немцами, то есть, и её увезли в Германию. Там она продолжала тешить немецких солдат и офицеров – наших врагов… Но всё равно помнила о своём друге – русском солдате… И вот наши войска пришли и теперь её, как предательницу, вместе с другими, такими же как она, отправляют обратно в Россию… Понятно, сын?
– Понятно… Только непонятно: она же ведь не сама к немцам пришла и не сама захотела с ними веселиться – её же заставили… Значит, она не виновата?
– Может быть, и не виновата. – Согласился отец, – ты же, говоришь, они наши песни пели… А может быть и сама захотела… Война, сын, – это очень страшное и сложное дело… Она всё калечит: и землю, и города, и души человеческие… Это хорошо, что тебе людей жалко. Не расстраивайся: их всех проверят, разберутся и отпустят, если они не виноваты.
Мама прекратила свою стирку и грустно задумалась…
– А ведь лучше бы сначала разобрались и уж потом что-то с ними делали… Что же получается: сначала этих несчастных немцы угоняли в Германию силой, а теперь наши… увозят обратно в Россию в жутких условиях, нечеловеческих… Ведь они не сами под немцами очутились – к ним пришли захватчики после того, как наши отступили… Бросили на произвол судьбы, защитники. Кто же виноват во всём оказался: всё те же русские люди?…
– Это, Муся, извечный русский вопрос – кто виноват… Не нам с тобой сегодня его решать… Как там у нас с обедом? А, Стасик, проголодался, небось?
Отец обхватил меня за плечи, потряс тепло и душевно. Я успокоился… Но до сих пор, стоит лишь услышать «Катюшу» и «Огонёк», как тотчас же сами собой пробуждается впечатанное в память навечно: ясный солнечный день, часовой с винтовкой, зловещие вагоны за его спиной, вонючая струя из пола вагона, тягучий девичий плач и отчаянное пение «немецких шлюх»… «Выходила на берег Катюша…» Не она ли сидела в том вагоне – та Катюша… О чём она плакала? О погибшем ли своём «сизолм орле» или о том, что её, брошенную в руки захватчиков и угнанную, как скотину, в Германию, возвращают на родину в таких же скотских условиях?..
Один из номеров журнала «Родина» в 2003 году открыл народу статью, в которой приводятся слова одной из тех, кого немцы угнали в Германию в 1941 году, кого освободили американцы в 1945-м, кто пережил кратковременный восторг освобождения, сменившийся несправедливым унижением репатриации, пенсионерки Марии Поляковой. Она говорила не только об испытанных муках лагеря смерти в Рёрене, но и о том, что и среди немцев находились добрые люди, относившиеся к русским хорошо, помогавшие им выжить. Сказала она и вот что: «Родина приняла нас, как злая мачеха…» Не сидела ли и она среди женщин в том страшном вагоне?..
«По ваго-онам!» Эта протяжная певучая команда, разноголосо и даже мелодично звучавшая над рельсами и крышами воинских эшелонов, пробуждала в тех, кому она предназначалась, центростремительную силу. Все немедленно оставляли свои временные занятия и стремглав бросались к дверям. Поспешать было необходимо – состав мог тронуться с места в любой момент и тогда промедлившему придётся бежать вприпрыжку за набирающим скорость поездом, цепляясь за протянутые ему руки товарищей. Учитывая то, что у товарных вагонов нет комфортабельных пассажирских лесенок, такая погоня превращалась в довольно рискованное занятие, хотя оно не было лишено и забавных ситуаций. Правда, нужно уточнить, что веселились в основном только зрители со стороны. Тот же, кто нелепо подпрыгивал, стараясь попасть ногой на убегающую ступеньку, смеялся над собой лишь после того, как оказывался внутри вагона. Отстать от поезда скверно во все времена, но во время войны это особенно ужасно. Тем более военному. Того и гляди в дезертирах окажешься: попробуй доказать, что отстал случайно – команды, мол, не слышал или поезд не смог догнать.
«По ваго-онам!» – стала командой почти родной. Она означала и возвращение в свой передвижной дом на колёсах, и начало движения вперёд – дальше за фронтом.
Со стороны паровоза донёсся привычно нарастающий лязг буферов, вагон дёрнулся и плавно принялся набирать скорость. Знакомый перестук колёс успокаивал. Я забрался на нашу верхнюю полку и уютно устроился на своём любимом месте возле окна, положив руки на его нижнюю часть и опершись на них подбородком. Окошко, конечно, не имело стёкол, свежий, но тёплый, встречный ветерок поглаживал кожу и приносил с собой всё новые и новые пейзажи…