«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников.. Часть 1. Поэты (Н. Ю. Богатырёва, 2013)

Николай Глазков

Николай Глазков, поэт (1919–1979 гг.).

Студенческое самодеятельное творчество «оттепельных» 50-х возникло не на пустом месте. В конце 1930-х – начале 40-х годов студенты литературного факультета основали новое поэтическое течение – небывализм, которое специалисты относят к русскому авангарду. Создателем и идейным вдохновителем небывализма был Николай Глазков. Теоретиком – Юлиан Долгий. Активными участниками – Евгений Введенский и Алексей Терновский. В начале 1940 г. небывалисты подготовили машинописный сборник авангардных стихов, который американские литературоведы называют одним из наиболее существенных литературных документов той эпохи. Небывализм стал для студентов, пишущих стихи, формой протеста против казенщины, жёстких идеологических рамок, против обывательщины.

«В себя всамделишно поверив, против себя я возмущал чернильных душ и лицемеров, воинствующих совмещан. От их учебы и возни уйти, найти своё ученье… Вот так небывализм возник, литературное теченье. Есть бунтари, я был таким, что никаким не верят басням, еще был Юлиан Долгий, я познакомился тогда с ним». (Поэма Н. Глазкова «Степан Кумирский», 1942 г.).

Основой творчества небывалистов были «четыре кита»: выразительность, примитивизм, нелогичность, дисгармония. По смелости эксперимента, дерзкому задору творчество небывалистов напоминало стихи В. Хлебникова, Н. Крученых, В. Маяковского. Это, говорил А. Терновский, была «линия продолжения поэзии футуристов, небывалая поэзия, устремлённая в будущее».[1] Одно из первых небывалистских стихотворений Н. Глазкова, «Австралийская плясовая», выглядела, по словам А. Терновского, почти как «заумные стихи в духе Крученых»:

«Пряч. Пруч. Прич. Проч. Пяч. Поч. Пуч. Охгоэхоэхаха… Фиолетовая дрянь».

Цель этих стихов – эпатировать публику. В манифесте небывализма Н. Глазков призывает к откровенному хулиганству:

«…И полезу через забор, если лазить туда нельзя… Ну и буду срывать цветы, не платя садовникам штрафа… Нет приятнее музыки звона разбиваемого стекла».

Но это была не просто мальчишески вызывающая выходка, а стремление к свободе самовыражения. Во всех своих стихах Н. Глазков утверждал право поэта быть самим собой:

«Поэты знают, за что им биться, не чертите поэтам границ пунктир, не ломайте спицы у колесницы, летящей по творческому пути».

В стихах Н. Глазкова было много реалий тогдашней жизни. С первых дней своего пребывания в МГПИ он подвергся критике со стороны административно-партийных органов за свою непохожесть на стандартных студентов. В конце 30-х родились горькие строчки:

«Если человек, так доконают, как могучий дуб от ветра свалишься. Знаете, студентик в деканат побежал доносить на товарища. Много их теперь грешат душой, клеветников и вралей, сующих шило гнусности в мешок, увы, коммунистической морали».

Обвинения в антисоветчине, предъявленные Н. Глазкову, были несправедливы, потому что он искренне верил в правоту Советской власти. Торжественно и проникновенно звучат такие, например, строки:

«Подобьем листка, никакой не сломимого бурей, мраморная доска со стороны вестибюля. Слова, которые для нас и для поколений. В этой аудитории выступал дважды Ленин» («Аудитория 9», 1939 г.).

Н. Глазков и А. Терновский

Н. Глазков со студенческих лет шёл не в ногу – в прямом и переносном смысле. Его ругали за это на институтских занятиях по военной подготовке. Не в ногу он шёл и с официальной поэзией. Бунтарство проявлялось и в творчестве Н. Глазкова, и в его поведении. В незашнурованных ботинках он прошёл однажды по перилам балкона третьего этажа. За «оказание вредного влияния на студентов» Н. Глазкова исключили из института.

Н. Глазкова не публиковали 12 лет. Свои стихи он печатал сам, составляя из них маленькие книжицы. Именно Н. Глазков придумал название явлению, которое получило распространение в советскую эпоху: «САМСЕБЯИЗДАТ». Н. Глазкова с тех пор называют «крёстным отцом русского самиздата». Свою особость он хорошо понимал:

«Я должен считаться с общественным мнением и не называться торжественно гением. А вы бы могли бы постичь изречение: лишь дохлая рыба плывет по течению!»

Многие стихи Н. Глазкова – пророческие. Только эти пророчества сбылись уже после его смерти. Он всё-таки был признан гением. Е. Евтушенко так и сказал о Н. Глазкове: «Сломавшийся, но успевший осуществиться гений».

Н. Глазков много работал, веря в созидательную силу труда:

«Дураки – это лентяи мысли, а лентяи – дела дураки, и над ихним бытом понависли недостигнутые потолки».

Стихи Н. Глазкова глубоко человечны. Они афористичны и философичны. И по-прежнему актуальны.

«Быть снисходительным решил я ко всяким благам. Сужу о друге по вершинам, не по оврагам».

«Те, которые на крыше жизнь свою пропировали, к звездам всё-таки не ближе, чем живущие в подвале!»

Н. Глазков, 70-е гг.

«Что такое стихи хорошие? Те, которые непохожие. Что такое стихи плохие? Те, которые никакие».

«Писатель рукопись посеял, но не сумел её издать. Она валялась средь Расеи и начала произрастать. Поднялся рукописи колос над сорняковой пустотой. Людей громада раскололась в признанье рукописи той…»

«Все говорят, что твой рассказ моих стихов полезнее. Полезен также унитаз, но это не поэзия».

«В этой жизни преходящей счастье – странный матерьял, очень часто состоящий из того, что потерял».

«И на всё взираю из-под столика. Век двадцатый – век необычайный. Чем столетье лучше для историка, тем для современника печальней!»

«Тяжела ты, шапка Мономаха, без тебя, однако, тяжелей…»[2]

Одно из лучших стихотворений Н. Глазкова – «Чёрный ворон» – корреспондируется с Э. По. Мрачная мистика, фатализм и пессимизм высмеиваются Глазковым дерзко и остроумно:

«…И на все мои вопросы, где возможны «нет» и «да», отвечал вещатель грозный безутешным: – Никогда!.. Я спросил: – Какие в Чили существуют города? Он ответил: – Никогда! – и его разоблачили» (1938).[3]

Необычная внешность Н. Глазкова, его пластичность привлекали кинорежиссеров. Он снялся в массовке «Александра Невского» у С. Эйзенштейна, сыграл Летающего мужика в фильме «Андрей Рублёв» А. Тарковского. Он и в жизни так же отчаянно стремился прочь от унылого быта, от житейской пошлости, и его крыльями были его стихи…

Алексей Терновский

Алексей Терновский (1920–2000 гг.), литературовед, профессор МПГУ.

Отец А. Терновского был врачом на Первой мировой войне, заведовал кафедрой нормальной анатомии в Казанском университете, одним из первых в 1944 г. был избран в только что созданную Академию медицинских наук.

Мама тоже была медиком. Но Алексей Васильевич в медицину не пошёл: увлекался литературой, театром, мечтал стать артистом. «Я побоялся, что не сумею стать хорошим актёром, а множить число плохих смысла нет, – рассказывал А. В. Терновский. – И я стал отважно сдавать экзамены в наш институт, который тогда назывался МГПИ им. А. Бубнова. Правда, через год имя Бубнова, наркома просвещения, было снято, потому что он был репрессирован, и в 40-м г. наш МГПИ получил имя Ленина. Нам пришлось сдавать и химию, и физику, я уж не говорю про историю, русский и иностранный языки. Но мне дьявольски повезло на сочинении, потому что одна из тем была посвящена известному поэту-песеннику Лебедеву-Кумачу, а я очень хорошо знал его песни и биографию. Я целое исследование написал, которое привлекло внимание комиссии и обеспечило мне «зелёную улицу». Так я стал студентом литфака МГПИ и постепенно начал осваиваться в своей группе».[4]

С ним учился будущий знаменитый радиорепортер Борис Лещинский, ставший известным преподаватель Литинститута им. А. М. Горького Михаил Ерёмин, дочь известного библиографа и литературоведа Евгения Шамурина (одного из составителей лучшей в то время поэтической антологии начала XX в.) Софья Шамурина, которая тоже стала литературоведом, преподавателем библиотечного института. Алексей Васильевич сетовал, что у них на курсе почему-то не преподавали знаменитые братья Соколовы, специалисты по фольклору. Но зато читали лекции Б. И. Пуришев, Н. А. Трифонов, И. В. Герчиков, Б. А. Этингин (погибший потом на Великой Отечественной войне), И. М. Нусинов и И. В. Устинов (репрессированные в 30-е гг.).

Вспоминая МГПИ своей юности, А. В. Терновский говорил: «Общая атмосфера в институте в довоенные годы была, я бы сказал, подъёмная. Финская война, на которой побывал целый ряд наших студентов, немного поколебала наш оптимизм. Но, тем не менее, мы верили в свою страну, верили в победу… Современные студенты, конечно, находятся в лучшем положении, чем мы. Мы были лишены возможности открыто высказывать свои суждения и взгляды-это было опасно. Мы были лишены литературы, которая вернулась к читателям лишь недавно. Нам даже Есенина не давали читать! А сейчас возможности неограниченные, и можно лишь пожелать нашим студентам воспользоваться этими возможностями в полной мере и сделать то, что мы не смогли, к сожалению, сделать».[5]

А. В. Терновский был однокурсником и другом Н. Глазкова, популяризатором его творчества. Еще в 1940 г. А. Терновский напечатал на машинке «Полное собрание сочинений Глазкова», включавшее около двухсот стихотворений, а в 1989 г. стал составителем сборника «Воспоминания о Н. Глазкове». Вёл на филфаке спецкурс, посвященный творчеству своего однокашника. А. Терновский был не только замечательным учёным-литературоведом, педагогом, но и поэтом. В своих ранних стихах он, следуя традициям В. Маяковского, увлекался словотворчеством, каламбурными рифмами. У него есть стихотворение, построенное на… преднамеренной опечатке – прием, которым пользовались футуристы.

«Я одолел дела и дали, сокрытые в житейском дыме. А те, кто дрались и страдали, недаром названы святыми».

Стихи В. Маяковского вдохновляли А. Терновского на строки, где и строфика, и рифмы, и ритм находились в перекличке с любимым поэтом:

Эксперимент в поэзии А. Терновского соседствует с классической традицией.

«Опять хочу воспеть в морозный этот вечер вина огонь, стихов живую кровь, улыбку девушки, задумчивые встречи, – поэзию, безумство и любовь. Опять близки мне стали и понятны эмблемы вечные земного бытия. Теперь обнимем все, что было необъятно. Участники борьбы великой – ты и я» (1938 г.).

Многие стихи А. Терновского написаны в русле традиций «серебряного века», который он так любил. До последнего дня А. Терновский вел на филфаке спецсеминар по символизму. Но, помимо великолепного знания классической и современной русской литературы, А. Терновский был непревзойденным знатоком произведений неофициальной культуры – того, что сегодня называют «шансоном». Он знал слова и авторов огромного количества таких песен, блистательно их исполнял, последовательно и аргументированно отстаивал их право на существование. В его поэтическом багаже есть такие удачные стилизации под довоенный «андеграунд», как «Драка на Савёловской дороге».[6]

Когда началась Великая Отечественная война, А. В. Терновский, получив военную профессию связиста, оказался на Ленинградском фронте, командовал взводом связистов в отдельном 963 батальоне связи. Повидал много трагического. Но оптимист по натуре, Алексей Васильевич запомнил и комические эпизоды:

«Мы стояли в Эстонии, рядом расположилась зенитная батарея. И вот эту батарею засёк немецкий самолет-разведчик. Когда зенитчики это увидели, они быстренько собрались и уехали. А мы остались. Вскоре прилетела стая самолетов и начала нас бомбить. И девчонки из моего взвода вместо того, чтобы бежать в укрытие, бросились спасать кастрюлю, стоявшую на огне, и бельё, которое сушилось на веревках… Я оказался в доме, лёг на пол. Вдруг бабахнуло где-то очень близко. Смотрю, моя пилотка лежит рядом. Как она упала с головы? Взял её, вижу: она сзади порвана. А ведь целая была! Провел рукой по шее сзади, а рука вся в крови. Осколок бомбы прошел сквозь стену и срезал кожу. Еще бы два сантиметра вглубь – и конец. Я припрятал этот осколок, еще горячий, на память. Потом он пропал вместе с чемоданом, где я хранил очень интересные вещи: стихи Глазкова, которые он мне присылал на фронт, немецкие листовки, что по тем временам было очень рискованно: если бы нашли эти листовки, сразу же в СМЕРШ – и до свидания. Там у меня был ещё очень любопытный песенник власовской армии, который я нашел в Эстонии. До сих пор помню слова одной песни: «Мы идем на бой с большевиками за свободу Родины своей…» Наверно, такие песенники и не сохранились: тираж-то был небольшой. Очень я сожалел об этой утрате…».[7]

Войну закончил в Чехословакии. А вскоре вернулся в родной МГПИ, который не покидал уже до самой кончины. В 1952 г. поступил в аспирантуру на кафедру советской литературы, которой тогда заведовал И. Г. Клабуновский. Под руководством А. А. Волкова защитил диссертацию «Драматургия Н. Погодина».

«Середина 50-х – начало 60-х – благословенное время, взлёт, который бывает в жизни нечасто, – говорил А. В. Терновский. – Я в те годы был редактором факультетской стенной газеты. Сначала она называлась «Словесник», потом «Молодость». Мы с большим энтузиазмом выпускали эту газету, целые ночи проводили на «Собачьей площадке», в Малом зале. Ребята приходили с гитарой, много пели… Время от времени мы выпускали номера, целиком посвященные творчеству студентов. Юра Коваль печатал там свои произведения, и Юлий Ким, и Юра Ряшенцев… Правда, мне часто за эту газету нагорало. Помню, вызвал как-то ректор Кашутин и начал отчитывать: «Почему у вас газета вся чёрная, мрачная?» А мы, действительно, выпустили один номер чёрно-белый, даже название чёрным вывели. Я быстро нашёлся и говорю: «Но ведь и газета «Правда» вся чёрная, а никто не возражает». Он и отступил… Это было действительно очень хорошее время. Одно удовольствие было общаться с теми ребятами. Гарик Бабушкин, Боря Вахнюк, Алик Ненароков, Паша Асе, Ада Якушева со своим октетом, Ира Олтаржевская, Нина Высотина (Михалькова), Юра Визбор… Но он был постарше, и я непосредственно с ним мало общался. Когда он выступал у нас в институте, я с удовольствием слушал его песни – мне это страшно нравилось.

Он и Володя Красновский были основоположниками авторской песни на факультете, а Ким, Коваль – это уже младшее поколение. Хотя они справедливо говорят, что не разделяют себя по годам. Они все – из тех лет. Всё это ребята, которых я страшно люблю и до сих пор не могу забыть».[8]

Особые отношения – дружески соседские – связывали А. В. Терновского с его студентом Юрием Ковалём.

«Мы жили в одном доме (он описан им в рассказе «От Красных ворот»), я – площадкой выше. Часто бывали друг у друга, читали Зощенко (в какой-то мере я его «заразил» этим писателем), музицировали. Юра играл на пианино, банджо, на гитаре. Общался я и с его братом Борей, замечательным человеком, историком по образованию. Юра его очень уважал. Но вместе с тем, я всегда рассуждал так: дружба – дружбой, а служба – службой. И мне очень не хотелось, чтобы Юра, пользуясь тем, что мы в хороших отношениях, допускал какую-нибудь халтуру. (Поэтому Алексей Васильевич поставил своему соседу «три» за курсовую. – Н. Б.) Но он не обиделся, надо отдать ему должное, на эту «тройку». Я ему говорю: «Юр, это же объективная оценка». А он: «Да ну, Алексей Васильевич, ничего страшного». Он очень уважал Арусяк Георгиевну Гукасову специалиста по Пушкину с кафедры русской литературы 19 века, очень серьёзную и знающую женщину. Нельзя сказать, чтобы Юра «грыз гранит науки», очень уж много было у него интересов: он тогда уже пытался писать, петь, занимался живописью. Но все требования Гукасовой всегда старался выполнить».[9]

Ясный свет личности А. Терновского, его стихов, пронизанных любовью к людям, согревал и его учеников в Лианозовской средней школе, и студентов филфака МГПИ. Среди тех, кто с благодарностью вспоминает уроки этого благородного, доброго человека, носителя старой культуры, истинного интеллигента, – студенты разных поколений. Его любили студенты 50-х гг. Его глубоко уважали, к нему тянулись студенты всех последующих десятилетий. С ним можно было говорить обо всём. Часто можно было увидеть Алексея Васильевича неторопливо и уважительно беседующим с кем-то из аспирантов или коллег-преподавателей в аудитории 306, на кафедре русской литературы XX в., как называлась она тогда. По старой фронтовой привычке Алексей Васильевич не расставался с «Беломором». Даже во время заседаний кафедры потихоньку уходил «за шкафчики», которыми был отгорожен закуток для заведующего кафедрой, и деликатно выкуривал папироску. Этот его неизменный «Беломор» удивительным образом сочетался с аристократическими манерами. Общение с А. В. Терновским позволяло понять, что такое настоящая интеллигентность.

Однажды Алексей Васильевич сказал: «Я не согласен, что профессор, допустим, более достоин уважения, чем водопроводчик. Человек ценится не по тому, какую он должность занимает, а по своим нравственным качествам». С Алексеем Васильевичем всегда было очень легко, с ним собеседник чувствовал себя умнее и лучше, потому что он видел человека именно таким. При этом все чувствовали и его величие, которое не давило окружающих, а словно освещало всю его высокую худощавую фигуру, его серьёзное и приветливое лицо. Правильно сказал В. Коржиков: он нёс свет. А другая его ученица 50-х гг., Н. Михалькова, говорила о нем: «Алексей Васильевич – это наша совесть!»

При всей своей доброжелательности профессор Терновский всегда поступал принципиально. И никому никогда не приходило в голову на это обижаться. Потому что Алексей Васильевич мог влепить «тройку» своему студенту и соседу Юрию Ковалю, пропесочить в «Ленинце» Юрия Ряшенцева и Максима Кусургашева. Оба, кстати, искренне веселились, вспоминая этот эпизод, а Максим Кусургашев к юбилею Терновского даже написал:

«Пожелание от одного из той троицы, которая некогда привлекла ваше внимание. Четвёртым будете?»

И в то же время Алексей Васильевич посылал деньги бедствующему на Сахалине выпускнику МГПИ Валерию Агриколянскому, приютил у себя на несколько месяцев изгнанного с того же Сахалина за сочувствие к диссидентам другого своего студента, безработного Дмитрия Рачкова… Дом Терновских (очаровательная Всеволода Всеволодовна, жена Алексея Васильевича, тоже филолог) всегда был открыт для друзей…

К 80-летию Алексей Васильевича Терновского ученики разных лет дарил и ему слова благодарности, идущие от самого сердца. Вот лишь малая часть этих признаний в любви.

A. Якушева: «Годы – вот богатство человека. Дай же Бог вам в сердце сохранить добрый свет «серебряного века», с юностью связующую нить».

B. Лукин: «С большим уважением мы относились к Алексею Васильевичу Терновскому. Помню, во время обсуждения наших уроков на педпрактике он сказал: «А вот Лукин за весь урок ни единожды ученикам не пригрозил, не повысил голоса, а они его слушали!» Это, может быть, самый большой комплимент, который я слышал в своей жизни».

А. Ненароков: «Особое место в нашей жизни занял Алексей Васильевич Терновский. Дружбу с ним несколько поколений выпускников пронесло через многие, многие годы. Во-первых, он был свой – МГПИшник (поступив на первый курс факультета русского языка и литературы в сентябре 38-го, Алексей Васильевич, к примеру, всего на год разминулся с моим отцом). Во-вторых, – из тех фронтовиков, авторитет которых рождался не только из уважения к их военному прошлому, а из тех нравов и норм, что утверждали они своим образом и поведением. В-третьих, являясь честнейшим и доброжелательнейшим наставником, он стал всем нам другом, помощь и поддержку которого, в той или иной мере, испытал на себе каждый.

С ним можно было посоветоваться по работе, обсудить многие жизненные ситуации, не рискуя нарваться на безразличие и насмешку. Он часто бывал на наших вечеринках, приглашал нас к себе домой, ходил с нами в театры, на концерты, поэтические вечера. В конце 80-х Алексей Васильевич издал прекрасный сборник воспоминаний об уже помянутом Николае Глазкове – замечательном русском поэте, с которым встретился на первом курсе. Эта книга, составленная им вместе с вдовой поэта, для многих из нас стала образцом того, что может сделать человек, желающий сохранить память о друге».

Б. Вахнюк: «У меня сохранилась фотография, где Алексей Васильевич, Юлик Ким и я на демонстрации. Юлик настраивает гитару, Алексей Васильевич закуривает папиросу… Он с нами был всегда. И ни разу у меня не возникло ощущение, что этот человек насучит. Он застенчиво делился с нами тем, что Бог ему отпустил (а отпущено ему было много). На своих занятиях он не мешал нам постигать литературу. Он не делил писателей по ранжиру, а говорил, что до каждого надо потихоньку дорасти. И когда я в запальчивости заявлял: «Не люблю Леонова!» – он улыбался: «Как ему, наверное, сейчас плохо от вашей нелюбви!» Он если и вышучивал нас, то тактично, любя. Алексей Васильевич понимал, что те, кому он преподает литературу, сами произносят Слово. Мы были явно, демонстративно, дерзко пишущие, а он – не комментатором литературы, а нашим собеседником. Он понимал: надо не мешать литературе и студентам, которые её изучают. Пусть они обнаружат литературу в себе или себя в литературе. Ему я посвящаю эти строчки:

Да царствуют лет до ста короли,

которые не падки на халтуру.

Которые за руку нас вели

в святую, как они, литературу.

А. Терновский

1. Богатырёва Н. Свято дружеское пламя. Интервью с выпускниками Московского педагогического университета.-М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002.

2. Воспоминания о Н. Глазкове / сост. А. Терновский. – М., 1989.

3. Учитель. Профессор Алексей Васильевич Терновский / сост. В. В. Терновская; под общ. ред. Л. А. Трубиной. – М.: Прометей, 2005.

Ада Якушева

Ада Якушева (1934–2012 гг.), поэт, бард, журналист. Окончила МГПИ в 1959 г.

Ада Якушева – легенда авторской песни. Но для журналистов и почитателей её таланта она недосягаема. Её давно уже невозможно вытащить ни на какие бардовские концерты и встречи. Даже в родной институт.

«Запомните меня молодой и красивой!» – сказала она однажды. Её дочь Татьяна Визбор говорит, что в последние годы Ада Якушева живёт в своем обособленном мире среди близких людей. И в этом мире ей уютно и спокойно. Правда, песни сейчас не очень пишутся – семейные хлопоты (у неё трое детей, пятеро внуков и правнук) отнимают почти всё время…

Если бы нужно было одним словом охарактеризовать Аду Якушеву, я бы написала: светлая. Весь её облик словно пронизан светом: раньше белокурые, а теперь седые волосы, хрупкая фигура и бесшумные движения, грация, тактичность, страх обременить людей своими проблемами… Для меня Ада Якушева – одна из самых удивительных и прекрасных женщин. Это сочетание женственности и могучей воли, терпения и самоотречения, смирения, кротости и темперамента, остроумия, живости. И талант поэта, мелодиста, писателя.

Поэт и бард Борис Вахнюк, который учился с Адой Якушевой на одном курсе, вспоминал: «Была она худенькая, белобрысая, чуть ли не с косичками, курносая, светлоглазая. Тростиночка на ветру, да и только. На семинарах в бои бросаться не спешила, чаще отмалчивалась. В лекционных аудиториях отсаживалась подальше и всё что-то строчила в тетрадке. Можно было подумать: конспектировала лекцию профессора Головенченко, или Пуришева, или Сергея Ефимовича Крючкова, по чьим книжкам мы еще в школе учились. А она писала песни, хотя об этом никто до поры до времени не догадывался…»

МГПИ тогда славился не только родившимися в нём песнями, но и капустниками-обозрениями. Сценаристами, актёрами, режиссёрами были Ю. Визбор, В. Красновский, П. Фоменко, Ю. Ряшенцев, М. Кусургашев. Когда они окончили институт, эстафету подхватили А. Якушева, Б. Вахнюк, Ю. Ким. Многие песни А. Якушевой впервые прозвучали в этих капустниках.

Ирина Демакова (Олтаржевская), руководившая легендарным женским октетом МГПИ после Ады Якушевой, вспоминает, что песни Ада писала очень быстро. Кто-то пытался их подсчитать, дошёл до трехсот и сбился. А какие потрясающие мелодии у якушевских песен! «Она должна была стать знаменитым композитором», – говорила И. Демакова.

Но прежде всего Ада Якушева – истинный поэт. «Всё в её песнях, даже самых первых, было на удивление естественным, – писал Б. Вахнюк. – Поэтические образы не выглядели вставными, приклеенными: «Синие деревья в инее». «Ты потерпи ещё, моё сокровище». «Сокровищо-о!» – орали мы в электричке, возвращаясь откуда-нибудь с Истры или Рожайки».

Ю. Ряшенцев говорил, что Ада Якушева во много раз талантливее обоих своих мужей, Визбора и Кусургашева, с которыми Ряшенцев дружил и дарование которых всегда высоко ценил: «Юлик (Ким) и Адель в жанре авторской песни – явления значительные. У Адели такая свежесть стиховая была».

А. Якушева, 60-е гг.

Песни – вехи её судьбы. Сама Ада Якушева признавалась: «За песнями стояли все повороты моей жизни». Эти песни – об институте: «Каждый год в осеннем месяце», «В институте под сводами лестниц», «Сегодня мы с тобой в институте последний раз поём». Эти – о Визборе:

«Прошёл меня любимый мимо, прийти к фонтану повелев. Пришла – смотрю, стоит любимый, увы, в кольце прелестных дев». Это картинка с натуры: Визбор вечно был окружён восторженными почитательницами. Друг, который «рисует горы», – это тоже, конечно, Визбор. А вот адресат песни «Слушай!», тот самый, у которого «теплели строгие глаза», – Максим Кусургашев. «Северный» и «Южный» в знаменитой песне – соответственно Визбор и Кусургашев. А это – про первую разлуку с Визбором, когда он ушёл в армию:

«Ты уехал, мой солдат». Герои каждой песни легко узнаваемы. «Ты вернёшься в новую осень с неразлучным другом одним» – это о В. Красновском.

Искренность, исповедальность якушевских песен поражала слушателей. «Песни Ады абсолютно прозрачны, – отмечал Ю. Ряшенцев. – Она по-женски просто и открыто говорила о том, что чувствовала, что ее волновало… Она ничего не придумывала, ничего не боялась… Она всегда пребывала в состоянии абсолютной творческой свободы… У Якушевой есть беспощадная по откровенности (и пророческая) песня: «У меня родится сын – то ли рыжий, будто Юрка, то ли чёрный, как Максим». Это написано в годы учёбы в пединституте, где царствовали ханжеские представления о том, какими должны быть отношения девушки и молодого человека! В этих строках – её отчаянная непосредственность и смелость, сохранившиеся на всю жизнь».

«Песни Ады были самыми документальными из всего, что мы тогда писали, – продолжает Б. Вахнюк. – Факты своей биографии она передавала буквально. «А рубашка твоя в синих просеках мелькает» – это рубашка Юры Визбора. «Дементий Дементьич дозором обходит владенья свои» – и вот он, перед глазами, Дементий Дементьич. Институтский комендант, аристократически стройный, с изысканной седой причёской, всегда гладко выбритый. Между бровями глубокая складка – знак не столько строгости, сколько сосредоточенности. Успел ли он узнать, что угодил в чудо-песню и обречен теперь на долгую жизнь?…«Игрушку сыну твоему подарить» – это Максим Кусургашев и его сын Леха. Всё в её песнях было очень конкретно. Сделать малозаметный факт предметом высокой поэзии, не договаривать всё буквально, предоставляя слушателям самим догадываться, – в этом магия поэзии.

Она стала нашей любимой учительницей. Мы-то всё старались выражать эзоповским языком… А она приучала к искренности – и приучила, слава Богу!».[12]

Сама же Ада Якушева на эти дифирамбы отозвалась так: «Насчет откровенности – не знаю… Я об этом не задумывалась, писала себе и писала – для себя, для близких. А то, что всегда находились слушатели, так ведь это был узкий круг. Я же не думала, что когда-нибудь мои песни выйдут из института. Что все они конкретны – это действительно так. Профессиональные поэты могут отвлекаться от окружающей действительности и сочиняют то, что остаётся в веках. А я пишу о том, что вокруг. Вернее, писала…».[13]

И. Демакова вспоминает, как Ада Якушева пела только что сочинённую песню, и все понимали, что это её признание в любви Визбору. И от этого бесстрашия у слушателей дыхание захватывало. Потом эти признания звучали в каждой её песне:

Да, она многим жертвовала ради любимых людей, но достоинство сохраняла всегда.

Как бесхитростно, просто и сильно: «Всё на свете: и снег, и ветер в сравненье с этим равно нулю, потому что ты есть на свете, а ещё я тебя люблю».

Услышишь эти строчки – и как в детстве окунёшься в синеву неба, вдохнёшь свежего ветра и преисполнишься доверия и любви к миру:

«Для тебя одного вспомню сотню сказок сразу, ливни над головой, как цветы, поставлю в вазу. А далёкой заре распахну навстречу двери. Я могу умереть, если ты мне не поверишь… По следам бы твоим мне бродить тропой любою. Может быть, это и называется любовью».

А стилистический прием из песни «Ты – моё дыхание» Н. Добронравов и А. Пахмутова позаимствовали для своей песни «Ты – моя мелодия».

У Ады Якушевой было много поклонников. Полушутливое-полусерьёзное признание в любви сделали ей Ю. Коваль и М. Полячек:

«Мы даже повздорили малость, сидели, сердито сопя, когда, как на грех, оказалось, что оба влюбились в тебя. И после такого признанья могли бы рассориться в дым, но нас примирило сознанье, что третий тобою любим, что наши страданья напрасны, и наши напрасны стихи… Не Визборы мы – это ясно, и всё же не так уж плохи!»

Дружеское уважение и братскую любовь питали к ней Ю. Ряшенцев, Ю. Ким, П. Фоменко… Но героями её песен стали не они… За счастье Ада Якушева заплатила дорогую цену. Уже в ранние песни проникает тревожное предчувствие: «Понимаешь, ночь немая. И тревожно, и темно. Понимаешь, я не знаю, навсегда ли ты со мной? Ты один, ты самый лучший, ты мой свет, моя мечта! Я грущу на всякий случай, понимаешь, просто так».

Увы, как оказалось, не просто так. Слишком рано подхватил Аду Якушеву «событий и горестей вихрь». Эта песня написана в 1956 г., за год до того, как она стала женой Визбора. Но уже тогда находились поводы для беспокойства. Она ободряла себя:

«Иду напрямик – так понятнее мне! Встречаю препятствия лихо. И, если случится, что выхода нет, то я отыщу этот выход!»

Она научилась не гнуться, не жаловаться. И только в песне прорывалась её боль:

«Мне кажется, что я давно живу во власти снов. За это счастье на меня в обиде. Я песню написать хочу про долгую любовь, которую мне не пришлось увидеть».

Ю. Ряшенцев назвал романом века в МГПИ отношения Якушевой – Визбора – Кусургашева. Что-то из непростых отношений этого треугольника Ада Якушева и Максим Кусургашев сделали достоянием гласности в книгах «Если б ты знал», «Песня – любовь моя», «Три жены тому назад». Но сделано это с чувством меры, тактом и глубоким уважением к памяти Визбора. В отношениях этих трёх людей были чистота и благородство. Что-то осталось за страницами книг, и можно лишь догадываться о том, как тяжело переживала Ада Якушева личные драмы. Но она сумела стать сильнее горя, обиды и ревности и сберечь до самого конца дружеские отношения с Визбором. «Мама сохранила мне отца», – сказала однажды Татьяна Визбор.

А. Якушева, 60-е гг.

Выпускник геофака МГПИ, знаменитый спортивный журналист Владимир Дворцов любил вспоминать, как в начале 60-х гг. он отправился в командировку на Волгу. Надо было лететь из Сталинграда до Астрахани на небольшом самолете, на котором не было даже компаса! Лётчик заблудился, положение было критическое. И тут по радио они поймали песню, которую пела Ада Якушева. Это было то ли «Ты мое дыхание», то ли «Вечер бродит».

«Мы летели на Адкин голос, – говорил В. Дворцов и добавлял: – Адель нас спасла».

А. Якушева рассказывала: ««Ты – мое дыхание» (1961 г.) придумалось так. Я тогда работала в Российском обществе Красного Креста, сокращённо РОКК Максим меня называл «рокковая женщина». Это общество располагалось в том же доме на Неглинке, где мы жили с Визбором, только с другой стороны. Меня туда устроила соседка, чтобы я могла побольше с маленькой Танькой бывать. И вот меня от этого РОККа отправили в командировку в Иваново. Я поехала на старом, тряском автобусе. Это было ужасно! И чтобы отвлечься, я достала листочек и карандаш и стала придумывать песню. Туда ехала – писала, обратно ехала – писала… А потом Юлик Ким говорит: «Смотри, у тебя получилось: «маяк у вечности на краю». Что это твой возлюбленный такой кривой, косой?»

«Вечер бродит» (1959 г.) тоже появилась в поездке, на Пестовском водохранилище. Мне было грустно, хотя там было много хороших ребят-туристов. Придумалась эта песенка. «Ветер песню поёт» (1963 г.) я написала на даче у Самойловича, приятеля Визбора. Загорала на маленькой поляночке, очень красивой, и потихоньку сочиняла. Кто-то, кажется Кукин, потом написал пародию:

«А рубашка твоя в синих трусиках мелькает».

А до этого была песня «Слушай!» (1956 г.). Мы, пять девчонок, ходили в поход по маршруту Бологое – Ленинград, ночевали в палатке на снегу… Я об этом написала в книжке «Если б ты знал…». [14]

Большинство песен и стихов А. Якушевой написано до начала 70-х гг. В основном, в 54–65 гг., – самое, наверное, бурное десятилетие в её жизни. И – всё. После этого она практически перестала сочинять. Очень точно сказал о песнях А. Якушевой Дмитрий Сухарев: «Рождённые на гибельном краю большого чувства, они пропелись разом, на одном коротком выдохе, и – лопнула струна, больше Ада уже не пела…».

А. Якушева не боялась разговорной интонации, но и не злоупотребляла ею. Поэтому обороты, которые в стихах другого автора будут «царапать» слух, в песнях А. Якушевой звучат органично. Это её фирменный стиль и свидетельство профессионализма.

Инверсии в стихах А. Якушевой радуют своей весёлой дерзостью:

Рифмы у Якушевой всегда свежи и неожиданны:

«размеренно – не верю я»,

«влажные – однажды мне»

Встречаются внутренние рифмы:

«Понимаешь, ночь немая»,

«не могу я разобраться в Братске»,

«я каменею, почти поверив».

Вот необычная рифмовка:

«Суждено, наверно, только помнить незнакомых тех моих знакомых, не сумею обойти пешком их и бегом не обегу».

А вот прелестный ассонанс:

«Этот город – как теперь живёт он, в белый снег до самых крыш замотан? Так привыкла я к его заботам…».

А вот рифма-эхо:

«Прозрачная роща смолкла, прозрачная роща застыла. Едва зеленеют ёлки, березы позолотило. Дождик косит – осень».

И слова новые изобретаются, очень точные и пронзительные:

«Будь ежеминутно, ежечасно, ежедневно, ежевечно – будь!»

И опять – поэтическая вольность: ветер – «северен».

А вот совершеннейшая поэтическая «крамола».

Чтобы уложиться в ритм, А. Якушева просто сократила слово: «Там сорентируюсь я на зарю. Сотни вершин просто так покорю…».

Вот такое поэтическое озорство, лукавое подтрунивание над слишком серьёзным слушателем-читателем.

В стихах А. Якушевой запечатлелась вечная тоска по близким людям, избравшим себе бродяжьи профессии корреспондентов, геологов, археологов:

«Привыкла я за столько лет к тому, что каждый день шагает где-то по земле один корреспондент… Вернется только лишь едва – и вновь дорогам в плен… Он всё же, видно, больше ваш, чем мой корреспондент».

«Становятся помехою другие города, опять друзья разъехались неведомо куда».

«Друг далёк. Даже сто дорог до него идти – невозможно мало».

Как молитва, как заклинание звучат слова, полные тревоги и любви:

«Будь, прошу тебя, в простом и сложном, будь, прошу тебя – и в этом суть, будь, прошу тебя, покуда сможешь, а когда не сможешь – тоже будь!»

По силе выражения чувств это напоминает «Жди меня» К. Симонова. Но не набатом, требовательным и оглушительным, звучит этот призыв любящей души. В нём нежность, и самоотречение.

«Я слышу за окном уставший снег и узнаю в вещах твои привычки. И кожей чую – утро настаёт, в нем бьётся ветер, северен и нежен. Ты был иль не был? Бедствие моё… Ты был иль не был? Жил ты или нежил?..»

Ада Якушева умела ждать. Ожидание – частая тема её песен.

«И жить теперь уж не смогу я без того, чтоб ждать».

«А я жду. Беда – не беда. А я жду. Мне трудно не ждать. Ветер вьюжит и желтыми листьями кружит. А я жду. Ты нужен мне».

Уже нет Ю. Визбора, нет М. Кусургашева. Но ей есть кого ждать: рядом дети и внуки. Она счастливый человек. В декабре 2004 г. прямо под барельефом Ленина в девятой аудитории был развёрнут транспарант со словами Ады Якушевой «Песня начиналась здесь» (узнав об этом, Ада Адамовна улыбнулась тихой своей, лукаво-грустной улыбкой: «Потом не припишут эти слова Ленину?»). И зазвучали аккорды видавшего виды рояля, на котором кто только не играл – от Богдасаровой до Кима. Раздались позывные 50-х – 60-х: «Слушай! На время время позабудь…» И вся наполненная до отказа «девятка» дружно подхватила исторические слова:

«Песня начиналась здесь!»…

Редактором и консультантом всех книг Ады Якушевой был Максим Кусургашев. Редактором взыскательным, объективным и тактичным. И немного соавтором. Как-то органично вошли в эти книги его умные, взвешенные комментарии, в которых сквозь спокойную неторопливость сквозит мягкая улыбка. Даже в последней их совместной книге – переписке Ады Якушевой и Юрия Визбора – присутствует Максим Кусургашев. «Если б ты знал…» Какой поэзией, мудростью и теплотой наполнена эта книга! По жанру это мемуарная литература. Но вообще это разговор с читателем двух умных, добрых, знающих жизнь людей – Ады Якушевой и Максима Кусургашева. Чудесны главы, принадлежащие Максиму Дмитриевичу, – спокойные, раздумчивые, лиричные, как бы вполголоса.

Судьба Ады Якушевой – это судьба отечественной авторской песни. В книге «Песня – любовь моя» история бардовской песни показана лаконично, но исчерпывающе. Сначала – эффект новизны, восторг слушателей, море поклонников, благосклонность властей, партийно-комсомольских органов – одним словом, оттепель. Записи на радио и телевидении, гастроли октета А. Якушевой по всему Советскому Союзу, её собственные выступления в поездках с агитбригадами и выездными редакциями журнала «Молодой коммунист» и радиостанции «Юность», многочисленные приглашения в вузы, молодежные клубы, Дворец спорта в Лужниках. Многим знакомы кадры документального фильма о бардах «Срочно нужна песня»: юная трогательная Ада Якушева, поющая с нежностью и застенчивостью. А следом другие кадры – такая же обезоруживающая искренность и напор Владимира Высоцкого…

Едва авторская песня встала на крыло, её начали теснить. Забеспокоились профессиональные эстрадные авторы, боясь конкуренции. Раньше они относились к самодеятельным авторам как профессионалы к любителям, – если и не пренебрежительно, то явно свысока, в лучшем случае со снисходительной усмешкой. Но стали много воинственнее, когда барды время от времени начали вторгаться на их территорию, появляясь на концертных площадках. Посыпались обвинения в безвкусице, саморекламе, появились ядовитые, иронически-нравоучительные рецензии. Одну из них, в журнале «Музыкальная жизнь», Ада Якушева цитирует, не убирая обидных и злых слов про «несценичную внешность» и «несценичные манеры», про то, как она, по мнению сварливого критика, «унылым голосом поёт унылую мелодию сумными и красивыми словами» (и на том спасибо!) Для Визбора, «широкоплечего блондина с гитарой», в этой рецензии тоже не нашлось добрых слов: «И он тоже поёт унылым голосом унылую мелодию, которую он, вероятно, одолжил у предыдущей исполнительницы». Сейчас это читать смешно, но тогда им было не до смеха…

В 1968 г. в новосибирском Академгородке проходил фестиваль авторской песни. Там выступал А. Галич с несколькими «довольно рискованными», по воспоминаниям А. Якушевой, песнями. «После чего ЦК комсомола решил бойкотировать фестиваль и применить соответствующие санкции к его участникам». А. Якушева, хотя и не смогла поехать на фестиваль, пострадала тоже. Журналист и музыкант Арнольд Волынцев с её разрешения передал участникам фестиваля горячий привет от Ады Адамовны. И сразу же была запрещена к выпуску уже готовая пластинка на фирме «Мелодия», а заодно сборник песен в пермском издательстве…

«Три жены тому назад…» – книга особой судьбы. При поддержке М. Кусургашева Ада Якушева решила опубликовать свою переписку с Визбором 1955–1957 гг. Эти письма – панорама эпохи «оттепели». И правильно сказал в предисловии Ю. Ряшенцев, что это «почти мифологические герои своего поколения и своей среды». Их юношеская переписка и отрывки из более поздних писем – это и история их любви, 21 рассказ о личностном и профессиональном становлении, и история страны. И хотя личная переписка – не хроника политических событий, в письмах А. Якушевой и Ю. Визбора много запоминающихся деталей, по которым можно реконструировать эпоху.

Ада Якушева пишет в армию Визбору и о премьере кинофильма «Весна на Заречной улице», и о выступлении в Лужниках Ива Монтана, и о выставке выпускника Ленинградского училища живописи Ильи Глазунова, и о показе в Москве спектакля «Гамлет» в постановке Питера Брука. Каждое событие они обсуждают с юношеским максимализмом, азартно, проявляя глубину и независимость мышления. А. Якушева пишет о выставке И. Глазунова: «По его картинам чувствуется, что он пережил немало горя – ни одного солнечного пятна!.. Но почему такое однобокое восприятие мира?»

Нелицеприятно отзывается она и о творчестве официозного Л. Ошанина, отдавая предпочтение Фатьянову. Из этого видно, какие имена были популярны в песенной лирике тех лет. В защиту Л. Ошанина можно сказать лишь то, что А. Якушева, видимо, забыла про песню «Эх, дороги!», а цикл песен «А у нас во дворе», «Песня о тревожной молодости», «Течёт река Волга» ещё не были написаны. Но юношеская резкость суждений и бесстрашие перед авторитетами позволяют лучше понять поколение «шестидесятников».

Позднее в книге «Если б ты знал…» Ада Адамовна реабилитирует Ошанина: «В его стихах подкупала живая разговорная интонация, бытовые ситуации, владение формой… Мне кажется, Лев Иванович внимательно прислушивался к бардовским песням, разгадывая, вероятно, в чем причина их привлекательности. И, думаю, эти наблюдения не прошли даром. Во всяком случае, как разительно непохожи его прежние песни «Комсомольцы, беспокойные сердца» или «Ленинские горы» на написанные позже «А у нас во дворе», «Бирюса», «Желтоглазая луна»…»

Письма Якушевой – Визбора много говорят о литературных пристрастиях молодёжи того времени. Визбор зачитывался стихами Мартынова, любил стихи Светлова, Межирова, Иосифа Уткина, Виктора Гусева. Размышления о сути литературного труда сменяются обсуждением в письмах литературно-критических новинок: статьи Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», романа Дудинцева «Не хлебом единым», о котором Визбор пишет: «Не согласился с Хрущёвым: очень правильная советская книга!»

Отразился в книге и романтический порыв «за туманом и за запахом тайги». Молодые искренне верили, что дело чести выпускника педвуза – ехать туда, где условия жизни суровы: в Сибирь, на Дальний Восток, на Сахалин. Визбор пишет, обращаясь к Аде Якушевой: «В этот малюсенький и вместе с тем необозримо-громаднейший отрезок времени ты поймёшь то, что не понять за пятьсот лет жизни в 6-м Ростовском переулке. Только в разлуке, хотя бы и с городом, ты научишься ценить, что не ценила, любить то, мимо чего проходила, думать о том, что раньше не привлекало твоего внимания. Только в селе ты поймешь Толстого и Пушкина, только под лесным небом придут мысли и строчки, глубокие и яркие. Мой совет – ехать, хотя бы за судьбой… Мы же такие молодые, черт нас возьми! Нам еще так рано болеть меркантильностью…».[15]

Ю. Визбор, скрупулезно фиксируя страшноватые подчас подробности армейского быта, все-таки оставался «комсомольцем-добровольцем», находя в службе изрядную долю романтики (радист, слушающий ночью в эфире джаз или восхищающийся разговорами «за жизнь» радистов с рыболовецких судов). Застенчивая студентка А. Якушева, к которой её мудрый старший друг относился снисходительно, оказалась гораздо более идеологически независимой. И сквозь нежный любовный лепет нет-нет и прорвется хлёсткая ирония или блеснёт вдруг точная зарисовка. «Насчёт «больших народных страстей» я знаю только то, что в столице им не дают особо бушевать. У нас необыкновенно сильна и всеподавляюща администрация. Думать – запрещается. Это хорошо выразил директор института. Он сказал, что за нас думает партия. Люди боятся возмущаться, потому что все они зависимы. Кто по месту работы, кто по месту учёбы. Самые отчаянные обязательно пострадают». Вот где настоящее инакомыслие! Сколько сдержанного сарказма в её описании, например, заседания кружка марксизма-ленинизма.

Визбор тоже демонстрирует политическую неблагонадежность, осуждая всеобщую фестивальную эйфорию: «Завтра у вас в Москве открывается фестиваль. Блажен, кто верует. Меня, откровенно говоря, не очень-то тянет обмениваться сувенирами и автографами на московских мостовых. Я равнодушен к напудренной и надушенной столице нашей, подмалевавшей щёки румянами… Город мой люблю в тишине переулков, в грохоте работающих улиц, в разноцветных огнях квартир-многоэтажек».[16]

Но при этом они оставались истинными детьми своего времени, взращенными на плакатах «Мы за мир». Сегодня это вызовет улыбку: Ада Якушева пишет, как ходила протестовать против политики Израиля к израильскому посольству, «а вернувшись домой, заревела… Не смейся, но я, кажется, начинаю бороться за мир!»

В публикации писем сознательно отсутствует датировка. Это сделано для того, чтобы избежать протокольности. И хотя это затруднит работу литературоведов и критиков, изучающих творческий путь героев книги, но зато переписка приобрела характер целостного художественного произведения.

А. Якушева, кроме всего прочего, прекрасный журналист. Двадцать лет она проработала на радиостанции «Юность». Ездила по командировкам: Сибирь, Дальний Восток, Курилы, Камчатка, Сахалин… С любовью вспоминала в книге «Если б ты знал…» про людей, с которыми сводила ее «Юность». Кому, как не ей, пристало вести передачи о бардах «Песня, гитара и я». А ещё она вела передачу по письмам радиослушателей, которая называлась «Здравствуй, товарищ!» А. Якушева сохранила несколько папок с этими письмами, летопись, как она говорит, целого поколения.

Если бы А. Якушева поставила такую цель, она стала бы блестящим публицистом. Её статьи о специфике авторской песни, публиковавшиеся в середине 60-х гг., выглядят так, будто они написаны сегодня. Всё актуально и никакой юношеской запальчивости, сентиментальных всхлипов. Великолепный материал для диссертации об авторской песне.

А. Якушева говорила: «В институте я начала вести дневник, который открывался такой мыслью, что и жизнь моя, и любовь моя, и всё, что в жизни положено человеку, будет связано с этим необыкновенно прекрасным зданием на Пироговке. Так оно и вышло в дальнейшем…»[17]

Юрий Визбор

Юрий Визбор (1934–1984 гг.), бард, поэт, сценарист, журналист, артист. Окончил МГПИ в 1955 г.

О Юрии Иосифовиче Визборе написано столько, что нет смысла говорить здесь об этапах его биографии и анализировать пласты его многогранного творчества. Ограничусь отдельными замечаниями его однокашников.

Б. Вахнюк рассказывал, как он пел в присутствии Ю. Гагарина визборовского «Серёгу Санина». И Гагарин заплакал. А потом рассказал, что у него был друг, который вот так же «не дотянул до посадочных огней». «Как же ваш Визбор всё угадал!»

Ю. Ряшенцев делился воспоминаниями: «Я очень хорошо помню: 1 сентября, институт. В аудиторию вбегает чемпионка МГПИ по гимнастике Валя Давыдова: «Девочки, там такой хорошенький мальчик на первый курс пришёл!» Девочки с визгом устремляются смотреть на «хорошенького мальчика». Это был Юра. В институте он был вовсе не таким, каким его принято изображать. Это был человек очень застенчивый, легко теряющийся, уступающий при жёстком давлении. Но он хотел стать хэмингуэевским героем – и он им стал. Благодаря стихам, благодаря борьбе со смертью, благодаря поразительному мужеству, с которым он ушёл. То, как Визбор выстроил свою жизнь, достойно восхищения. Мы довольно быстро познакомились, потому что у нас каждый человек, игравший в волейбол, был на счету. Я был 4-м номером, капитаном факультетской, а потом институтской команды, а Визбор стал играть 3-м, давать мне пас… Много-много позже, ночью на заправочной станции Веня Смехов сказал мне: «С Юркой плохо. Рак». Уезжая на лето из Москвы, я позвонил ему и услышал: «А у меня, старик, знаешь, гепатит. Так что я надолго. Ты приедешь – я в Москве буду. Увидимся». Нет, уже не увиделись… Хэмингуэй нашёл бы в нём достойного героя.

Юра Визбор приносил мне стихи и просил посмотреть. Я говорил: «Юрка, честно говоря, мне не очень нравится это стихотворение. Но мне очень нравится строчка: «Лежит твоя отзвеневшая шпора». Он краснел и говорил: «Вообще-то это Тихонова строчка. Я брал строчку из Тихонова, которая мне нравилась, и развивал её». И всё, что он развивал, пока было мимо. И так было много раз.

Визбор – это феномен. Это немного похоже на Высоцкого. Евтушенко очень точно написал о Высоцком, что тот по всем компонентам проигрывает. По мелодиям он проигрывает профессиональным композиторам. По стихам он проигрывал очень многим, это потом стал писать здорово. Как актёр – не Смоктуновский. Но всё вместе давало такую личность! Мне кажется, это имеет какое-то отношение и к Визбору.

Один раз я любовался им и Юликом. Был вечер педагогического института, который я сдуру согласился вести. Он был на Горбушке и шёл восемь или девять часов. Выходили молодые ребята, целые ансамбли. Они пели профессионально! И я знал, что в конце выйдут мои товарищи, Ким и Визбор. И что же они будут делать? Гитары у них дребезжат, мелодический строй у них одноголосный, а у молодых – многоголосье… Но вышли Ким и Визбор и всех убрали. Потому что это были личности. Юрка – уже лысый, отяжелевший, но могучий внутри. И Юлик, который совершенно уникален, ни на кого не похож.

Визбор, воспитанный на Тихонове, очень часто рифмовал так, как в 20-е годы рифмовали: сад – оса. И я так делал. Мы были под влиянием Тихонова оба. Потом мне это приелось. И вдруг несколько дней назад я обнаружил в одном из своих стихотворений такую рифму и не обрадовался. А Визбора это не коробило. Мне в его стихах это всегда мешало дико. Профессионально это было поправимо, но Визбору всегда было некогда. Уже были аплодисменты. Сейчас я думаю, что он был прав. Он такой, какой он есть.

Ю. Визбор с дочерью Татьяной

Но за что Визбора приговорили к этой песне – «Солнышко лесное»? Хорошая песня, ноу него есть и получше!.. Визбор был личностью. С наивностью его неповторимой…»[18]

А. Якушева и М. Кусургашев говорили, что первые песни Визбора были анонимными: «Лейтенант молодой и красивый», «Весёлый парень по кличке Нос» – про весёлого машиниста, «который казался легкомысленным и ненадёжным, но в нужную минуту доказал обратное». Визбор выдавал их за песни соседа: «Боялся, что скажут «дешёвка»…» «И опасался, по-моему, не зря», – добавляла А. Якушева. Она вспоминает, что первая песня, имевшая успех у слушателей и подвигнувшая Визбора на дальнейшее сочинительство, была «Мадагаскар» (мелодия С. Богдасаровой). Её распевали под окнами квартиры Визбора на Неглинной.

С. Яковенко вспоминал: «Когда мы поступили, Визбор только-только окончил институт и уехал по распределению. В сентябре, помню, появился очередной «Словесник», вокруг толпа – Визбор прислал свои стихи! Я эти стихи запомнил:

Ю. Визбор на концерте

Пока я учился, с Юрой мы не были знакомы. Прошло лет двадцать. Звонит мне композитор Аедоницкий и приглашает на концерты в Сочи, где должен был выступать и Визбор. По дороге во Внуково они заехали за мной. Юра сидел рядом с водителем. Поворачивается ко мне, подаёт руку: «Визбор». А я ему в ответ: «Крик паровоза ушёл в леса…» – и начинаю читать это стихотворение, специально припасённое 20 лет назад. Он поразился: «Неужели это я написал?! Когда?!» И воспоминания об институте нас сразу сблизили. Юра был необыкновенно щедрый в дружбе. Там, в Сочи пел ночи напролёт, причём свои песни только на концертах. А в компании обожал петь Кима. У Визбора не было авторского тщеславия, звёздной болезни…»[19]

В. Коржиков делился: «Юра Визбор – прекрасный малый! Он человек широкого сердца, широкого видения мира, очень щедрого человеческого поведения. Горы крепко помогли Юрке вырасти и возвыситься над всеми мелочами. Без песен Юры Визбора у Высоцкого не могло возникнуть строчек «Лучше гор могут быть только горы». Без «горных» песен Визбора не было бы «горных» песен Высоцкого».

Максим Кусургашев

Максим Кусургашев (1930–2002 гг.), журналист, сценарист, поэт. Окончил МГПИ в 1954 г.

Как и многие выпускники МГПИ, Максим Дмитриевич Кусургашев – человек уникальной судьбы. Его мать, Полина Кусургашева, приехала учиться в Москву из горной Шории, что на Алтае. Вместе с подругой плыла несколько дней на лодке по горным рекам, спали под этой лодкой, ночью подходили медведи… Трижды была замужем, один раз – за секретарём М. Горького Крючковым. Вышла замуж за поляка, с которым познакомилась в Рабочем Университете коммунизма в Москве. В 1937 г. муж был репрессирован. Полина Кусургашева была женщиной волевой, незаурядной, дружила с выдающими людьми: Роменом Ролланом, М. Горьким, в честь которого назвала сына. М. Кусургашев унаследовал упорный, решительный и целеустремлённый характер матери, стремление к знаниям и творческую одарённость. Правда, в школьные и институтские годы эта одарённость выражалась в многочисленных проделках, не всегда безобидных, но всегда остроумных и дерзких. Именно М. Кусургашев увековечен в знаменитой песне Ю. Визбора «Волейбол на Сретенке» под именем Льва Урана. Эпизод с партой, выброшенной на директора школы, реален. После этого М. Кусургашева в очередной раз исключили из школы, и его матери пришлось обратиться за заступничеством к одному из своих влиятельных друзей – А. Фадееву.

При этом М. Кусургашев всегда был романтиком, с детства усвоившим рыцарский кодекс чести. В 11 лет, в 1941-м, он сбежал на фронт вместе с Романом Персоновым, который впоследствии тоже закончил МГПИ, физический факультет, и стал выдающимся физиком. Правда, оба были возвращены домой, но высоких порывов не утратили. Стремление найти настоящее мужское дело, готовность к риску привели М. Кусургашева в институте в туристическую секцию, где он был одним из опытнейших инструкторов. После института – в школу переростков, так называли школы для трудных подростков. А потом – на Всесоюзное радио, в редакцию создаваемой радиостанции «Юность», на которой М. Кусургашев проработал со дня основания и до самой своей кончины.

Таланты этой многогранной личности не ограничиваются только журналистикой. М. Кусургашев писал стихи, а в институте сочинял песни. Будучи авантюристом по складу характера, автором многочисленных розыгрышей, в песнях он – тонкий и нежный лирик. В творческом багаже М. Кусургашева, как ни странно, юмористических песен мало. Это написанная в соавторстве с Ю. Ряшенцевым шутливая песенка «Девушки – опора института» (правда, оба официально её не признают, считая художественно незрелой). Это пародия на стихи Р. Киплинга, сочинённая вместе с В. Иващенко и Ю. Барышниковым:

«День, ночь, день, ночь по маршруту мы идём. День, ночь, день, ночь рюкзаки свои несём. Только пыль, пыль, пыль от туристских башмаков, да отдыха нет на пути туристу…». Это написанная совместно с Ю. Визбором шуточная песня «Большой фонарь».

Подавляющее большинство песен М. Кусургашева отличается задушевной интонацией и лирически-серьёзным отношением к любимой девушке.

«Помню все встречи, каждый наш вечер наизусть. В сердце осталась только усталость, в сердце слышится только грусть… Всё же я знаю – будем, родная, мы вдвоём. Новой весною вместе с тобою эту песню мы пропоём» («Старые ели», стихи Ю. Визбора и М. Кусургашева, музыка В. Красновского, 1953 г.).

«Вечер спрятался за крыши, в тишине шаги звенят. Может, ты меня услышишь, может, ты поймёшь меня!» (в соавторстве с Ю. Визбором).

Умение чувствовать прелесть природы, обострённое чувство красоты сквозит во многих песнях и стихах М. Кусургашева:

«Зимний вечер синий лес окутал в иней. Под луною ели стали голубей. Замели снежинки все пути-тропинки. Замели метели память о тебе» («Зимний вечер», стихи Ю. Визбора и М. Кусургашева, музыка В. Оленикова).

Б. Вахнюк говорит о необыкновенном эффекте, который рождался от некоторого несоответствия грубоватой внешности М. Кусургашева, его «сипатого» голоса и нежных, акварельных строк:

«У Никитской, за бульварами, где покой и тишина, декораторскими чарами опьяняет старина…»

Романтический настрой ощущается во всех юношеских песнях М. Кусургашева, будь то написанная вместе с Ю. Визбором «У романтиков одна дорога» или самая первая, мелодию которой сочинила подруга сестры Максима Кусургашева – Марина Романовская (жена кинодраматурга В. Фрида):

«Видно, судьба такая – с песней бродить по свету. Нам не забыть дороги, песен нам не забыть! Раньше бродягами были жулики и поэты. Надо ж теперь кому-то тоже бродягой быть!» («Ветер позёмку крутит»).

М. Кусургашев, А. Терновский, В. Дворцов и др. на встрече в МПГУ

Этому девизу М. Кусургашев был верен всегда, выстроив свою жизнь по собственной песне. Он в качестве радиокорреспондента исколесил всю страну, работал на самой романтической стройке 70-х годов – БАМе. В юности он, как и многие шестидесятники, искренне верил в коммунизм:

«От карпатских долин до Таймыра мы идём по дорогам крутым. Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым!»

Он никогда не стеснялся строк песни «Марш молодых строителей», которую они с Ю. Визбором написали в 1959 году (музыка А. Пахмутовой):

«Это мы пробуждаем просторы земли! Это мы в небе новые звёзды зажгли! Слышишь голос гудков, слышишь шелест колосьев, слышишь песню станков? Это мы!» В этих строчках звучит гордость за страну, за честно сделанное дело.

М. Кусургашев, А. Якушева

М. Кусургашев, кроме того, талантливый сценарист документальных и художественно-публицистических фильмов. О его идейно-эстетических позициях тех лет наглядно свидетельствует, например, фильм «Мандат». В разгар гражданской войны красноармейцы занимают пустующую барскую усадьбу и собираются растопить печь графским роялем. Но один из них, оказалось, умеет играть, и сила искусства преображает этих простых людей. Комиссар выписывает экономке, оставшейся в доме, мандат на неприкосновенность рояля… М. Кусургашев верил в созидательную силу добра и красоты и сам всю жизнь старался вносить посильный вклад в преумножение красоты.

Максим Дмитриевич в книге «Если б ты знал…» рассказывает историю своего прихода на радио. Сначала в отдел молодёжных передач взяли работать Визбора. Вскоре по его рекомендации там стал работать Максим Кусургашев. Это был 1957-й. Два года он был корреспондентом по Казахстану, жил в Алма-Ате. А 16 октября 1962 года была организована радиостанция «Юность». С этого дня и до конца жизни М. Кусургашев был её корреспондентом, её совестью и душой. «Юность» притягивала всё молодое, дерзкое, талантливое. Здесь впервые прозвучали песни в исполнении восемнадцатилетней Аллы Пугачёвой, здесь дебютировали Елена Камбурова и Жанна Бичевская. «Прозвучать на волне «Юности» стало весьма престижным», – писал М. Кусургашев. Здесь было много свободы, искренности, непосредственности. Но оттепель закончилась, к «Юности» обратилось недремлющее око цензуры. «С каждым годом давление усиливалось, – рассказывал М. Кусургашев. – И, вероятно, этим объясняется, что стал вырабатываться тот романтический флёр, который превратился в стилевую особенность молодёжных радиопередач. Мы старались уходить от официоза в целинные посёлки и таёжные палатки, на ударные стройки Братска, Усть-Илимска, Тюмени, от залитованных (лит – печать цензуры – Н. Б.) комсомольских песен к бардам»[20].

Это путь самого Максима Дмитриевича, который 10 лет проработал руководителем радиогруппы на БАМе. Удостоен звания заслуженного работника культуры, награждён медалью «За трудовую доблесть», которой всегда гордился. Ведь в Указе о награждении имя комментатора Всесоюзного радио Максима Кусургашева стояло в одном ряду со строителями магистрали – героями его передач, людьми, дружбой с которыми он гордился больше, чем с сильными мира сего. «Самое интересное – писать о так называемом простом человеке», – сказал он однажды.

В 1967 году М. Кусургашев стал заведующим отделом «Юности», куда вскоре пришла работать и Ада Якушева. А вскоре они были уже не только коллегами по работе, но и семьёй. Передачи Максима Кусургашева слушатели помнят до сих пор. «Приглашение к путешествию» – о литературных местах России. Эта передача – дань юношескому увлечению туризмом. Сколько в ней негромкой любви и уважения к людям родной земли! «Песни на просеках»- передача о песнях, которые поют на БАМе, то есть о музыкальных увлечениях молодёжи. Гостями передачи были и профессиональные композиторы, и, конечно, барды. Многомиллионная аудитория слушала, затаив дыхание, проникновенный сипловатый голос радиожурналиста М. Кусургашева:

«Мест, подобных этим, трудно отыскать в средней полосе… Как раз тут в полной мере понимаешь, что обозначает слово «тишина». Она такая, что можно отчётливо услышать за несколько километров, как берёт машина подъём на Варшавском шоссе и плещется рыба в дальнем омуте. Это край земляничных полян и светлых орешников, прозрачных лесных родников и бронзовых, истекающих янтарной смолой сосен».[21]

С именем М. Кусургашева связано и первое выступление студентов МГПИ перед публикой. В 1952 году их с Ю. Визбором пригласили выступить в Дом туриста. С этого дня авторы-исполнители из МГПИ собирают многотысячные аудитории…

Семья Визборов-Кусургашевых – явление по-своему уникальное. Здесь все любят и поддерживают друг друга, умеют дружить. И все – талантливы. Когда-то Татьяна Визбор в своём пионерском дневнике так сформулировала одну из основных жизненных задач: «Попытаться опровергнуть истину, что природа отдыхает на потомках». Ей это удалось. Татьяна закончила журфак МГУ, стала высококлассным радиожурналистом, эрудированным, смелым, одинаково уверенно владеющим и устным, и письменным словом. Доказательство – её книга воспоминаний об отце «Здравствуй, здравствуй, я вернулся!» Как написала её мама Ада Якушева, «главная тема её материалов передана Татьяне как бы по наследству». В свою передачу «Воскресенье в Москве» на «Радио России» Таня приглашает бардов. Начинает она эфир песней отца, заканчивает песней матери. Референтом у неё работает Максим Кусургашев-младший. Одним словом, семейный эфир. Здравомыслие, чувство меры и изрядная доля самоиронии позволяет Татьяне сохранять тёплую, домашнюю атмосферу своей передачи и не скатываться к слащавому междусобойчику. У передачи Т. Визбор обширная аудитория, ведь для нескольких поколений эта семья – символ всего самого прекрасного, что бывает в жизни: юности, дружбы и любви. Как ностальгируют в прямом эфире слушатели со всех концов России, которым посчастливилось дозвониться на передачу!..

А. Якушева:

1. «Я приглашаю вас в леса…» (сборник стихов и песен) – М.: Библиотека журнала «Вагант-Москва», 1995 г.

2. «Если б ты знал…» (стихи, песни, воспоминания) – М.: Библиотека журнала «Вагант-Москва», 1994 г.

3. Песня-любовь моя (стихи, песни, воспоминания, ноты) – М.: Локид-Пресс, 2001 г.

4. «Три жены тому назад…»(История одной переписки) – М.: Библиотека журнала «Вагант-Москва», 2001 г.

5. М. Кусургашев, Н. Киселёва. Дважды двадцать, или 40 счастливых лет. Об истории радиостанции «Юность» – М., 2002

6. Т. Визбор. «Здравствуй, здравствуй, я вернулся!..» – М.: Библиотека журнала «Вагант-Москва», 1996 г.

Юрий Ряшенцев (р. 1931), поэт, переводчик, драматург. Окончил МГПИ в 1954 г.

Юрий Евгеньевич Ряшенцев родился в Ленинграде, но в 1934 году, когда ему было три года, его перевезли в Москву, в тот дом в Хамовниках, где он живёт почти 80 лет. Это бывшая слобода, в которой издавна селились ткачи («хам» по-древнерусски «полотно»). «Район Хамовники, где я живу всю жизнь, заселяли горожане в первом поколении – рабочие фабрики «Красная роза», завода «Каучук». Я ещё застал здесь поросят и гусей…», – вспоминает Ю. Ряшенцев. Квартиру, в которой он живёт, проектировал для себя архитектор дома, предназначенного для работников фабрики «Красная роза». Мама Ряшенцева отдала за маленькую «трёшку» с крохотной кухонкой огромную квартиру в Ленинграде.

Итак, питерский мальчик из интеллигентной семьи оказался на полубандитской московской окраине. Первый человек, которого он увидел на новом месте, был сосед, спавший пьяный в луже возле подъезда. И интеллигентному, с кудрями до плеч мальчику, которого мама называла «маленький лорд Фаунтлерой», пришлось усваивать законы двора, в котором ему предстояло жить. Для первого выхода во двор его нарядили в красный бархатный костюмчик, который отчим, воевавший в составе Интербригад в Испании, привёз из-за границы. «Можете себе представить, – восклицал Юрий Евгеньевич, – хулиганский двор – и красный бархатный костюмчик!.. Больше я в таком виде во дворе не появлялся. А через какое-то время мама вышла во двор и с удивлением узнала, что у её сына кличка «Петух». Не в уголовном смысле, а потому что он, её сын, на всех наскакивает: в 5–6 лет уже начинаются драки!» В общем, будущий поэт спуску никому не давал, и скоро двор его признал своим. Так что он спустя годы с полным основанием мог о себе сказать: «Оголец усачёвский, пират проходного двора».

Ю. Ряшенцев учился в школе № 23, базовой школе МГПИ им. В. И. Ленина, в конце Усачёвки. Преподаватели института запомнили его еще десятиклассником, одним из лучших игроков школьной сборной по волейболу, которая удачно выступала в районных соревнованиях, а однажды чуть не обыграла сборную МГПИ, состоявшую из взрослых спортсменов-разрядников. К тому же Юрий окончил школу с двумя четверками и был активным общественником (редактор школьной стенной газеты и ответственный за спортивный сектор в комитете комсомола). Понятно, что такой человек для института, испытывающего дефицит в молодых людях, был настоящим кладом, и представители кафедры физвоспитания настойчиво приглашали его поступать в МГПИ. Но на вступительных экзаменах на литературный факультет у Ю. Ряшенцева, отец которого, крупный партийный работник, был репрессирован в 38-м, а отчим – в 49-м, возникли неизбежные по тем временам неприятности. Заведующий спецотделом МГПИ начал задавать ему вопросы сверх школьной программы и поставил «три», хотя по всем остальным предметам были «пятерки». И будущий поэт не прошел в институт по баллам. Его мама, борясь за сына, даже писала письмо министру просвещения с просьбой восстановить справедливость. Справедливость восторжествовала: Ю. Ряшенцева приняли сначала на факультет иностранных языков, а потом перевели на литфак, где он быстро стал одной из самых заметных фигур.

Ю. Ряшенцев, выступление в МПГУ

Между прочим, Ю. Ряшенцев окончил институт с красным дипломом. Но об этом скромно умалчивает, поддерживая имидж этакого записного хулигана. Их с Максимом Кусургашевым свободное, раскованное поведение, их стихи, не вписывающиеся в тесные рамки образцов казённо-официальной поэзии, не раз бывали предметом разбора на комсомольских собраниях. Немудрено, что в его характеристике рядом со словами «тов. Ряшенцев очень способный, разносторонне развитый студент» – нелестные отзывы о поведении. А в одном из декабрьских номеров «Ленинца» за 1953 год в заметке «О моральном облике студента» можно прочесть: «Недопустимое поведение студентов 4 курса факультета русского языка и литературы Волкова, Кусургашева и Ряшенцева также слишком поздно обратило на себя внимание стенной газеты. «Словеснику» давно бы следовало приняться за эту «святую троицу», поднять о ней суровый, товарищеский разговор…»

А. Якушева в своей книге «Если б ты знал…» вспоминает, что Ю. Ряшенцеву однажды даже объявили выговор «за политическое легкомыслие», что по тем временам было чревато серьёзными последствиями. Но уже тогда было ясно: Юрий Ряшенцев – прирожденный поэт. Однокурсник и друг Ряшенцева М. Кусургашев говорил: «С Юркой всегда было интересно. Начитанный, с очень хорошим вкусом, он был самый первый критик. Юрка крепко всегда писал, очень грамотно. У него не было каких-то приблизительных рифм. Когда мы с ним туризмом занимались, вели путевой альбом. Юрка туда стихи свои записывал. Получился своеобразный поэтический дневник наших походов.

Ю. Ряшенцев

«Был он жёлтым, месяц, но потух, стал бледней берёзовой коры. Первым голосом поёт петух, наш походный горн поёт вторым…» [22]

П. Фоменко констатировал: «Юра Ряшенцев – непреложная часть собраний лучших людей Москвы и всей планеты. Я имею в виду литературные и поэтические собрания. Он всегда очень интересно говорит…»[23]

Это было время расцвета спортивной и туристической жизни МГПИ. У походного костра рождались песни – свои, не официальные. «Помню, – рассказывал Ю. Ряшенцев, – как нас 20 человек ушло на Кавказ участвовать в соревнованиях, а приехали назад на 12 билетов, некоторые на крыше поезда. Есть было нечего, в последний день мы сварили себе из последних запасов ведро каши. При этом Кусургашев поддел Барышникова, тот погнался за ним, кинул в него мыло – оно попало в ведро. Пока мы его там вылавливали, мыло растворилось. Пришлось есть кашу с хозяйственным мылом… Атмосфера была непрерывного озорства!..»[24]

Ю. Ряшенцев вспоминал, как вышел в тамбур и застал там Кусургашева и ещё двух ребят за странным занятием… Они сочиняли песню! «Я встрял в процесс сочинения песен, – рассказывал Ряшенцев, – и выяснилось, что мне удаётся находить какие-то версификационные решения не хуже других. Так я попал в обстановку сочинения туристских песен и очень быстро в этом преуспел, потому что, видимо, это во мне было генетически, природно заложено. Для меня сказать что-либо ритмическое, в рифму труда не составляло. У меня был хороший слух, я был музыкален. А уж песенки, которые мы тогда писали: два прихлопа – три притопа, по терциям ползали, – это было совершенно простое для меня занятие».[25]

Неудивительно! То, что из Ряшенцева вырастет поэт, было сразу ясно: первые стихи он написал в 4 года: «Был военный инцидент на Дальнем Востоке, наши отбили у японцев сопку Заозерную, и я написал такие строки – не без влияния Маршака, как понимаю теперь: «Над сопкой Заозерною взвился наш красный флаг, под сопкой Заозерною лежал разбитый враг». Ничего более лаконичного с тех пор я не написал…»[26]

Из похода по Кавказу Ю. Ряшенцев привёз первую свою песню – «Было нас 22», быстро ставшую популярной в институте. До сих пор выпускники МГПИ вспоминают шутливую песенку «Девушки-опора института», авторами которой называют Ряшенцева и Кусургашева. Правда, когда их спросили об авторстве, Максим Кусургашев от непритязательной песенки открестился, а его институтский товарищ, глядя в сторону, неохотно проворчал: «Давно уже пора забыть все, что мы по молодости насочиняли».

Необычайно популярны в 50-е годы в МГПИ были стихи Ю. Ряшенцева, написанные для знаменитых капустников-обозрений, которые ставили Ю. Визбор, В. Красновский, П. Фоменко. И шуточные:

«Ночи тёмные окрест. К нам в ярангу вор залез. Хорошо, что он залез не в родную МТС».

И лирические, проникнутые юношески романтической влюблённостью в родной институт и в друзей, верой в счастливое будущее:

Для одного из обозрений в 1953-м году Ю. Ряшенцев, Ю. Визбор и В. Красновский сочинили финальную песню, запев в которой был на мелодию популярного в 50-е годы блюза Семенова, а припев придумал В. Красновский. «Обозрение заканчивалось, – вспоминает Ю. Ряшенцев, – шло оно с большим успехом, зал хохотал. Но когда мы запели «Мирно засыпает родная страна…», воцарилась странная тишина, и нам показалось, что мы угробили спектакль. А потом раздались крики: «Песню! Песню!». С тех пор её поют, хотя мне лично очень стыдно за не слишком грамотный текст – во всяком случае, для студентов литературного факультета…».[27] Теперь эта песня признана официальным гимном Московского педагогического государственного университета и исполняется на всех торжественных мероприятиях МПГУ. Но тогда, полвека назад, беспечные мальчишки-студенты и представить себе не могли, что при первых звуках этой песни будет подниматься тысячный зал…

Своё педагогическое призвание Ю. Ряшенцев ощутил рано. В институте он вёл литературное объединение. А. Якушева вспоминала: «Он всегда разбирал стихи очень тактично и доброжелательно. Если стихи хорошие, то он их мог и покритиковать. А если плохие или вообще не угадывались, то он начинал обсуждать их таким образом (мы даже этот кусочек вставили в своё обозрение): «Ну а при каких обстоятельствах вы написали этот стих? При открытой форточке или закрытой? Днём или вечером?» Лишь бы продолжить обсуждение и не обидеть человека. Кстати, в обозрениях наших, которые мы делали уже без Визбора и Красновского, нам очень помог Ряшенцев. Стихи связующие написал…»[28]

Юрий Евгеньевич – щедрый человек. Мог запросто подарить удачную строчку. А. Якушева рассказывала, как написала песню «В институте под сводами лестниц», в которой были слова: «Или как в переулках Арбата прячет солнце закаты свои». Показала Ряшенцеву. Тот посмотрел и вое кликнул: «Тут же не так должно быть! Надо: «Как в кривых переулках Арбата»». «Будто кроссворд угадал!» – говорила Ада Адамовна.

После окончания института Ю. Ряшенцев несколько лет работал в школе. «Какой-то педагогический ум придумал собрать всех двоечников в одну школу, чтобы улучшить успеваемость в районе. И в одной школе собрались ребятишки из всех подворотен Центрального района города Москвы. Меня в эту школу позвал Макс Кусургашев. Директор нам сказал: «Ребята, если вы русскому языку их не научите – ничего. Главное, чтобы они никого не убил и». Когда я пришёл работать в эту школу, поначалу ученики разговаривали так: «Ну ты, педагог, потише, я тут партию выигрываю в шахматы».

Для начала нам надо было завоевать авторитет. У них ведь какие приоритеты? Футбол, гитара, блатная песня. Мы им доказали: то, что они поют, – это детский лепет, а вот настоящую блатную песню им Максим Дмитриевич Кусургашев споёт. Или вот иду после уроков – они на гитаре бренчат. «Что поёшь?» – «Песню» – «Какую песню?» – «Блатную» – «Какая же это блатная? Это нэповская песня, 20-е годы. Это не блатная песня». И они начинают слушать, им это интересно, про блатную песню. «А какая блатная песня?» – «А та, что я вам на дом задал сегодня» – «Как?!» – поражаются они. – «Вам что на дом задали? Главу в «Капитанской дочке», где пугачёвцы поют: «Не шуми ты, мати зелёная дубравушка…» Вот это настоящая разбойничья песня!»

Потом мы выиграли у них в волейбол. Они сказали: «Ну, волейбол – это для интеллигентов игра. Вот в дыр-дыр мы вас пометём!» (дыр-дыр – дворовый футбол). А среди нас были почти все – молодые преподаватели-разрядники. Естественно, обыграли их и в футбол: десятерых – впятером. Они таких учителей не видели и преисполнились к нам какого-то странного почтения, потому что мы всё делали лучше их – причём, на их поле. Потом организовали для них летние спортивные лагеря, водили на Волгу. Когда шли через деревни, предлагали местным сыграть в футбол… на молоко. Они выставляли два ведра молока, мы – ведро сухофруктов. И, как правило, мы выигрывали (у нас учились ребята, которые за «Локомотив» играли) и забирали и то и другое… Они нас обожали, после окончания школы долго звонили…»[29]

В 1962-м Ю. Ряшенцев был приглашён в журнал «Юность» на должность литературного консультанта. «Всё-таки я чувствовал, что моё дело-литература. Мне хотелось писать стихи. Но когда начал работать и сидел в кабинетике в редакции, долго не мог понять: это что, работа?! Можно в любой момент встать, пойти выпить кофе… А в классе 45 волков против тебя сидит, и с ними надо справляться».[30] Но и став известным поэтом, Ряшенцев оставался педагогом. Почти сорок лет вёл поэтический семинар, воспитывал будущих поэтов, среди которых много известных (А. Дидуров, И. Кабыш, В. Павлова, В. Иноземцева и др.). А в какой момент возникла у Ряшенцева любовь и тяга к большой поэзии?

«Первая настоящая, неплатоническая любовь к стихам возникла у меня к творчеству поэтов, которых сейчас ни в грош не ставят, но которые на самом деле были очень интересны. Это те немногие советские поэты, которые не стали верноподданными, не стали писать советские стишки. Это был Светлов. Это был Луговской с «Курсантской венгеркой». Это был Николай Тихонов с его сборниками «Брага» и «Орда». Я приобщил к нему Юрку Визбора, и тот страшно Тихонова полюбил… О них надолго замолчали, но они были, эти поэты!

Я пришёл к серьёзной поэзии, к тем, кто был запрещён и стал появляться в 50-е годы. Гумилёва я, правда, знал и раньше. Ахматову я читал, ничего не понимая, наизусть, вслух: «Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король». Стихи, которых она сама стеснялась, не любила. А мне они очень нравились. Ничего не понимал: кто там кому изменил, кто от кого родил, но мне нравилась сама музыка стиха. К Пушкину, Лермонтову и в особенности к Некрасову я был до поры до времени холоден, поскольку их нам читали в школе. Есенин интересовал больше, хотя и к нему я был довольно спокоен. Потом пришёл черёд переводной поэзии. Киплинга, которого чем хуже переводишь, тем он лучше выглядит. Берне в переводах Маршака. Потом появились Цветаева, Мандельштам. Пастернак был всегда, но был непонятен мне. Не было ключа. Я не понимал, что такое: «сад набит пиковой мастью воронья» или «вокзал – несгораемый ящик разлук». Потом, когда я прочёл статью Цветаевой о Пастернаке в её книге «Искусство при свете совести», многое стало понятным. К Маяковскому был довольно спокоен всегда. Долгое время меня интересовала техника стиха больше, чем содержание. Поэтика интересовала больше поэзии.

Ю. Ким, П. Фоменко, Ю. Ряшенцев, Г. Бабушкин, Л. Зиман в МПГУ

У нас одно время жил детский писатель Борис Владимирович Папаригопуло, один из самых умных людей, которых я знал. Он происходил из очень аристократической семьи и даже сидел за одной партой с цесаревичем в кадетском корпусе. А тогда ему негде было жить, и мама выделила ему комнату как старому другу. Он большое влияние имел на меня. Когда я пришёл к нему в очередной раз в растрёпанном виде с футбольного поля, он сказал мне: «Когда ты делом будешь заниматься? Что тебя интересует, поэтика? Ну и занимайся поэтикой! Бери словарь Квятковского…»[31]

И Юрий Евгеньевич занялся поэтикой. И наступил момент, когда счастливое сочетание таланта, ума, эрудиции, трудолюбия явило такие образцы поэзии, которые можно назвать совершенными. Потому что Ряшенцеву подвластно всё. Откуда берутся у него эти летучие строки, эти образы, рождающие живой, просторный, гулкий и ветреный мир? Каким чудом сопрягаются слова в фантастические рифмы, виртуозные строфы? Тут тебе верлибры и терцины, сонеты и… частушки. Он даже собственную строфу изобрёл, как, уж извините за сравнение, Пушкин – «онегинскую строфу»! И ведь не холодный эксперимент, а живая, страдающая и любящая душа видна в этих стихах! Юрий Ряшенцев – один из тех поэтов-шестидесятников, чей талант не оскудел и не иссяк. Он много и плодотворно работает и пишет всё лучше, пронзительнее и – прозрачнее, доступнее. И это хорошо, потому что лирика Ю. Ряшенцева в силу своей сложности, интеллектуальности известна гораздо меньшему числу людей, чем его песни.

Да, Юрий Ряшенцев – поэт Божьей милостью. Сам он так определяет сущность поэта: «Поэт – это профессия, которая позволяет делать состояние предметом искусства. Если ты поэтически воспринимаешь действительность, но не можешь это выразить, то ты всё-таки не поэт. И если ты умеешь слагать слова, но не имеешь поэтического состояния, то ты тоже не поэт»?[32]

А на одной из встреч со студентами привёл замечательные слова (к сожалению, не вспомнил автора): «Поэзия – это слово в воспалённом состоянии». И добавил: «С температурой 36,6 стихов не напишешь. Она должна быть к сорока!»

…Какие в стихах Ряшенцева точно схваченные и запечатлённые моменты жизни, движения души – остро и изящно одновременно. То, что ты ощущаешь смутно и невнятно, он обнажает молниеносно и точно: «Обещаний такой беспощадный излишек и такая нехватка немедленных жестов судьбы…»

Как прелестны прозрачные строки с внутренней рифмой: «По наберЕжной по небрежной». Какая полнота жизни и чистота души, любящей и нежной. В одном стихотворении есть сочетание «бульвара пасмурный уют». Вот такое же ощущение от стихов Ряшенцева: уют, но не пасмурный, а щемяще-печальный и счастливый. Ведь счастье и беда в его стихах всегда рядом.

С 1972 года Ю. Ряшенцев работает в жанре музыкальной драматургии. «Когда я работал над спектаклем Пети Фоменко по пьесе К. Финна, – рассказывал поэт, – музыку к нему писал Модест Табачников, великолепный мастер, одессит со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он дал мне «рыбу» – ритмический рисунок написанной им мелодии, я написал текст и принёс ему. Он, сидя за роялем, поставил перед собой этот текст, долго смотрел на него и наконец сказал с отчаянным акцентом: «Слушай, что ты мне написал? Ты знаешь, что ты мне написал? Это ж только Сёма Кирсанов может написать, потому что он со мной из одного города! Рита, иди сюда! Посмотри, что этот мальчишка мне написал!» Появилась жена, посмотрела, повернулась ко мне и сказала: «Шлягер!» Я впервые узнал это слово и понял, что «шлягер» – это хорошо. Они долго вдвоём распевали этот текст, потом она ушла. Я сижу спокойный, довольный, наслаждаюсь мечтами о грядущей славе, и вдруг Табачников, всматриваясь в текст, говорит: «Что ты мне написал, слушай?» Я говорю: «Как что? Шлягер!» – «Какой шлягер?! Рита, иди сюда!» Она смотрит текст и говорит: «Это могло бы быть шлягером, но вы написали: «Я шёл». Вы что, не понимаете, что в Советском Союзе певиц в десять раз больше, чем певцов? Какие же мы авторские будем получать?» «Ну хорошо, – говорю я. – Давайте сделаем: «Я шла»!» «Мальчик, – сказал мне на это Табачников, – никогда не пиши: «Я шёл», «Я шла». Ты пиши: «Я иду»». Так началась моя работа в жанре музыкальной драматургии. А тот шлягер так и не увидел свет, потому что спектакль провалился.» (из-за революционных идей П. Фоменко, но об этом ниже – Н. Б.)[33]

Сегодня Ю. Ряшенцев – один из немногих представителей редкой профессии паролье. Это люди, пишущие стихи для спектаклей и фильмов.

«Многие относятся к этой работе снисходительно, – говорит Ю. Ряшенцев, – но мало кто умеет это делать, потому что часто приходится писать стихи на готовую музыку, а это чрезвычайно трудно. Конечно, есть и приятные моменты. Когда только-только вышли «Гардемарины», в шесть утра раздался звонок и такой специфический пэтэушный голос трогательно сказал: «Юрий Евгеньевич, вы дадите нам списать слова?». Окончательная понял, что прославился, когда «Пора-пора-порадуемся» пьяные голоса запели у меня под окном».[34]

Ю. Ряшенцев – профессионал высшего класса. Он автор песен к множеству фильмов, среди которых «Три мушкетёра», «Гардемарины, вперёд!», «Рецепт её молодости», «Забытая мелодия для флейты», «Остров погибших кораблей» и др. Он автор русской версии мюзикла «Метро». Им написаны зонги к спектаклям М. Розовского «Бедная Лиза», «История лошади», «Романсы с Обломовым», «Гамбринус», «Убивец» (по Ф. Достоевскому). Ю. Ряшенцев – автор либретто оперы «Преступление и наказание» на музыку Э. Артемьева, оперы «Царица» Д. Тухманова. Всё, что делает в кино и театре Ряшенцев, – это не просто тексты, а «поэтическая фантазия» на тему классического произведения, точное поэтическое переложение мыслей классика. Прочтение Ряшенцева всегда бережное, адекватное подлиннику и в то же время индивидуальное, передающее мысли и переживания самого поэта.

Хамовники – территория любви

Поэтичны ли сами Хамовники или их сделал такими волшебник-поэт, влюблённый в «золотую слободу»! Он живёт здесь всю жизнь. Это его территория, его вотчина – бывшая московская окраина, слобода ткачей. «Душа вросла в округу», – написал Ряшенцев. А коль вросла – оторвать невозможно. Только с кровью…

Здесь прошло послевоенное детство «мальчика проходного двора», который, «над Ахматовой сидя с коптилкой», был всё-таки сыном хулиганской этой территории – «грешил блатною эстетикой: прохорями да малокозыркой». Он вырос на стыке двух культур: классической и дворовой. Впитал в себя и звуки улицы, и звуки высокой поэзии (дома звучали стихи Ахматовой и Гумилёва, на улице – «Гоп со смыком»). Так он обрёл свой неповторимый голос.

Хамовники причастны к успеху Ю. Ряшенцева в театре и кино – он может сделать любую стилизацию. Он будет убедителен и органичен, когда говорит и от лица полуграмотного одесского моряка, и от лица аристократа, но это всё будет потом. А пока Плющиха ещё булыжная, Усачёвка – «дощатая, барачная, доблочная». В Москве-реке, которая, правда, уже тогда была «грязна, прекрасна, глубока», – ещё можно купаться. Ещё сад Мандельштама, заросший, полудикий и прекрасный, не запирается в восемь часов вечера на замки сумрачными охранниками. Во дворах играет гармошка, доносится песня старьёвщика, колобродит пацанва с блатной повадкой, носятся над невысокими крышами голуби и вороны – замоскворецкие «синие птицы». Сороковые. «Запах счастья, сдобренного нищетой», «детство, нищее, сырое» и всё равно счастливое! «Уж с кем и связан кровно – с московским со двором»… Воздадут ли когда-нибудь Хамовники своему певцу?

Ещё один талант Ряшенцева – больше 70 лет прожить в не самом, мягко говоря, интеллигентном окружении и сохранить золотую середину отношений со своими простоватыми соседями. «У меня никогда не было к ним высокомерия. Зависть была. Положение интеллигентного мальчика в рабочем дворе – положение тяжелое. И я завидовал ребятам, которые не читали тех книг, которые я читал. Стеснялся говорить литературной речью и вынужден был говорить, как все. Зачем я буду разговаривать с человеком, который «по фене ботает», на языке Пушкина? Он не понимает половины из того, что я говорю. А я понимаю все, что он говорит, потому что вырос в этой среде. И это вовсе не значит, что я подлаживаюсь под него. И высокомерия у меня по отношению к нему нет».[35]

«Жизнь груба, но есть в Хамовниках вечерних своя догадка и судьба». И идёт читатель за поэтом-проводником по тихим переулкам, где у обочин ветерок шевелит тополиный пух. Проходит под густыми липами Девичьего поля, по игрушечному мостику над зелёной бархатной водой в саду Мандельштама. Идёт по Пироговке, мимо жёлтой институтской стены. По Погодинке, мимо потрясающей голубой «погодинской тихой избы» с махаоном на ставне (вот изумительная деталь!) и вдыхает неповторимый аромат – не бензина, а только что скошенной в сквере на Девичке травы. И всё это «дышит счастьем и тоской»: лебеди в Новодевичьих прудах, «липы города ночного», золотое окно в Олсуфьевском…

Стихи Ряшенцева – поэтический путеводитель по Хамовникам. В них всё узнаваемо. «Колышутся стёкла вдоль клиник», «В бывшем Фрунзенском районе Пирогов сидит на троне с грустным черепом в руке» – это о клиниках Первого медицинского. Почти перед каждым есть памятник какому-нибудь выдающемуся доктору. У Ряшенцева в романе «В Маковниках. И больше нигде» эти памятники живут своей тайной жизнью… Вот вьетнамское посольство на Большой Пироговке, где до войны был Дом испанских детей, а ещё раньше – Мазыринский приют. Вот «голубые бойницы в розовых стенах монастыря» – Новодевичий. К нему Ряшенцев возвращается вновь и вновь, слишком много в его судьбе связано с этими стенами и башнями. И приходят необыкновенные слова: «Лебеди пощипывают золотые луковицы, растущие со дна пруда – подводный монастырь ещё реальней поднебесного, и «луковица» собора, бывшая только метафорой, становится в воде живым и реальным растением».

Да и вся Москва с её «неугомонной беглой гармонией» запечатлелась в стихах Ряшенцева. Вся эта упоительно-прекрасная «путаница камня, снега, сучьев, неба и воды» ранила «счастливой тоской» поэта, а он передал этот восторг – читателю.

Вот он, концентрат счастья, чистота, и нежность, и любовь к земному бытию: «Первый дождик, сентябрьский, серебряный, вдоль по Большой Пироговской тихонько идёт к потемневшему дому, по дороге беспечно даря острый запах ручья, россыпь брызг на стекле – всё, что дорого мне, скопидому». И всё, что дорого каждому из нас.

1. Н. Богатырёва Свиданье единственных и верных строк. Поэтический мир Ю. Ряшенцева. – М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов. 2001

Юрий Ряшенцев:

2. «Очаг». – М.: «Молодая гвардия», 1967.

3. «Часы над переулком». – М.: «Советский писатель», 1972.

4. «Иверская сторона». – Тбилиси: «Мерани», 1981.

5. «Високосный год». – М.: «Советский писатель», 1983.

6. «Дождливый четверг». – М.: «Советский писатель», 1990.

7. «Слава Богу, у друзей есть шпаги!». – М.: «Вагант», 1997.

8. «Прощание с империей». – М.: «Воскресенье», 2000.

Юлий Ким (р. 1936), поэт, бард, драматург. Окончил МГПИ в 1959 г.

Внешность у Юлия Черсановича Кима типично восточная. Это от отца, корейца Ким Чер Сана, журналиста и переводчика, ложно обвинённого в шпионаже в пользу Японии и расстрелянного в 1937 году. В 1938-м оказалась в женском концентрационном лагере и мама – Нина Валентиновна Всесвятская – как «член семьи изменника Родины» (сокращённо ЧСИР). На старой фотографии – белокурая, большеглазая красавица-славянка. И Юлий Черсанович, и его сестра Алина при том, что оба похожи на отца, унаследовали её очарование. Фамилия – Всесвятская – напоминает о том, что прадед Юлия Кима был священником, служил в городке Уготский Завод Калужской губернии. Крестил, между прочим, будущего маршала Жукова.

Юлий Ким – потомственный педагог. Его мама тоже была студенткой нашего вуза, училась на педагогическом факультете МГПИ им. А. Бубнова. Всю жизнь проработала в школе. Ученики её любили. Но самым лучшим учеником Нины Всесвятской был её сын Юлик. Его любовь к литературе и безупречный художественный вкус – от мамы. А ещё – мужество и умение достойно переносить удары судьбы.

Есть такая удивительная книжица – факсимильное издание рукописных книжек стихов, которые Нина Всесвятская сочиняла в лагере и присылала детям. Когда их разлучили, Алине было 4 года, Юлию – год. Они росли без матери, с бабушкой, дедушкой и няней по имени Ганя, но ощущали мамино присутствие благодаря этим самодельным книжкам. Когда смотришь на это посвящение на «Юлиной книжке», присланной из лагеря в 1940-м году, сердце сжимается: «Маленькому Юлику и маме-Гане от далёкой мамы». Что должна была чувствовать родная мать, зная, что сын называет мамой другую женщину! Какая горечь, скрученная, но прорвавшаяся тоска, бессилие что-то изменить, и какое благородство и мудрость!

Воспитывавшая маленьких Черсановичей бабушка, мама Нины Всесвятской, рискнула отправить стихи дочери в издательство «Детская литература», скрыв, разумеется, что их автор – в местах не столь отдалённых. Редактор ответил замечательной характеристикой: «…Есть что-то в стихах ясное, простое, спокойное, согретое близостью живого ребёнка». А от мамы до детей были тысячи километров…

В 1951 году Нина Всесвятская отправилась в Туркмению, на строительство Главного Туркменского канала, а вскоре начала работать по специальности – учителем русского языка и литературы в городе Ташауз. Оттуда Юлий Ким и отправился в 1954 году покорять Москву. У него было намерение «поступить на что-нибудь гуманитарное». От журфака МГУ пришлось отказаться. Юлий Черсанович объяснял это тем, что «испугался эрудиции и учёного вида абитуриентов». Но, видимо, дело было в том, что сыну «врага народа» вход в МГУ всё ещё был закрыт. Сталина уже не было, но до XX съезда оставалось ещё два года. И Юлий Черсанович «кинулся в Московский пединститут в надежде, что там больше повезёт». Теперь трудно сказать, кому больше повезло – Юлию Киму или нашему вузу, законной гордостью которого он является.

Ю. Ряшенцев вспоминал: «Уже закончив институт, я какое-то время ходил на заседания литературного объединения, которым руководил Фёдор Харитонович Власов, и там встретил Юлия Кима, который поразил меня смелостью своих стихов. В них была жизнь! Все мы тогда писали стихи, но шли во многом от прочитанного. Визбор очень любил поэзию Тихонова, я – Киплинга… А Юлик приносил стихи про нас, про эти подвалы институтские, про ёлку, стоящую под Новый год в Главном зале…» [36]

Ю. Ким, 60-е гг.

МГПИ имел большое значение в жизни Ю. Кима. Сам он признавался, что огромную роль в его становлении как личности и как писателя сыграли его друзья по МГПИ – Г. Фельдблюм, Э. Красновский, Ю. Коваль, П. Фоменко, Ю. Визбор, Ю. Ряшенцев. Но при этом подчёркивал, что между поколением Визбора, Красновского, Ряшенцева и его собственным, которое лет на пять помладше, существует некое различие. «У нас было больше сарказма и иронии, а у них – дружества и лирики». Однако вместе с тем Юлий Черсанович признавался, что ироничному отношению к жизни и, в частности, к литературе, он учился у тех же Визбора и Ряшенцева. Ряшенцева он называет своим другом и наставником…

Учился Ким с удовольствием. Но в рассказе Юлия Черсановича о студенческих годах слышится лёгкое пересмешничество: «В силу особенностей своего организма я был одним из непревзойдённых мастеров сдавать экзамены на халяву. Причём, представьте, я ни разу не пользовался шпаргалками. Они у меня были всегда. Я приходил на экзамен, переполненный шпаргалками, но так хорошо запоминал их в процессе создания, что выучивал наизусть, и мне не требовалось их вынимать из штанов, из подошв, из ушей. Один-единственный раз я воспользовался подсказкой, когда мне достался вопрос, мною не зашпаргализованный: содержание пьесы Горького «Достигаев и другие». Я до сих пор её не прочёл. Но мне тогда быстро передали содержание в трёх фразах, из которых я сочинил хорошую диссертацию и получил «пять» у Фёдора Харитоновича Власова».[37]

Юлий Ким «в течение всей институтской жизни стремился к универсальному европейскому образованию». Учил латинский язык, мечтал заниматься античной историей, выучить итальянский, французский, испанский. Зачитывался Анатолем Франсом. Потом задумал поступать в аспирантуру на кафедру советской литературы, изучал творчество Владимира Луговского. Ю. Ким и сейчас высоко ценит творчество советских поэтов романтического толка: Багрицкого, Светлова, Тихонова, Луговского, утверждая их безусловное идейно-стилистическое родство с творчеством шестидесятников. Карьере учёного-филолога Юлий Черсанович в конце концов предпочёл работу в школе и сочинительство. И кто знает, какого блестящего, острого критика мы потеряли в его лице. Но, наверное, на литературно-песенном поприще Юлий Ким сделал всё-таки больше.

Институт был для Кима, как и для всех его друзей-МГПИшников, местом творческой самореализации. Он был активным автором и участником капустников-обозрений, которые его команде перешли по эстафете от мэтров – Визбора, Красновского, Ряшенцева, Кусургашева, Фоменко. Роза Харитонова вспоминала, как в одном обозрении Ю. Ким, представляя, как он будет работать в Казахстане, пел: «Я казах, и отец мой казах, и мой дедушка тоже казах».

Не пропускал Юлий Ким и заседаний литературного объединения. Публиковался в «Ленинце» и «Словеснике». В официальной институтской печати выходили серьёзно-патриотические, но при этом абсолютно искренние стихи вроде поэтической передовицы «Нам сорок лет», приуроченной к очередному юбилею Октябрьской революции: «Я помню, словно видел сам, как гибли лучшие бойцы, как гордо отдали отцы дела несделанные – нам, и жизнь недожитую – нам…» Из этой же серии поэма «Война», которую в стенгазете иллюстрировал Юрий Коваль. Эта поэма была «вся насквозь проникнута гражданским антивоенным пафосом». Впрочем, в 1957 г. в «Ленинце» было напечатано довольно острое по тем временам стихотворение «Червивый гриб». В записных книжках Ю. Кима под этим стихотворением значится пометка: «Очень нравится Ряшенцеву». Современным студентам, кстати, тоже очень нравится.

Ю. Ким, А. Ненароков

В стенной печати можно было себе больше позволить. Например, «стихотворную дуэль» с Визбором. Ким в лирической зарисовке «Весна», которая дышит свежестью и обаянием юности, порадовался мартовскому дню. А Визбор, как образцово-показательный советский поэт, в стиле Маяковского призвал младшего легкомысленного товарища заняться «практическим строительством социализма», а не прислушиваться к узколичным переживаниям. Опус Визбора заканчивался строками: «Хочу, чтобы к моим стихам шли, как за советом в обком». Ким не промедлил с ответом, полушутливым-полусерьёзным, и читать этот стихотворный дружеский поединок двух выдающихся бардов современности сегодня и трогательно, и немного грустно.

Пробовал себя Юлий Черсанович и в амплуа автора проблемных статей о вопросах преподавания литературы в школе. Были там очень дельные мысли: «Культура мысли наших будущих питомцев разовьётся в той степени, в какой она развита в нас самих. Только думающий научит думать. Это главное, чему надо учить». («Ленинец», 1958 г., 13 апреля).

Как критик Юлий Черсанович выступил в «Словеснике» с нелицеприятным анализом одиозного романа В. Кочетова «Братья Ершовы». Так ещё студентом Юлий Ким проявил принципиальность и нежелание молчать, когда на его глазах творится несправедливость. Кочетов был редактором журнала «Октябрь», которому идейно противостоял «Новый мир», возглавляемый А. Твардовским. Позиция Кочетова по отношению к правящей партии и гегемону – рабочему классу – сполна проявилась в романе «Братья Ершовы», насквозь идеологизированном, но в художественном отношении безнадёжно слабом. Юлий Ким не был антисоветчиком и свою многострадальную родину всегда любил. Поэтому и встал впоследствии в ряды правозащитников. Как и другие думающие, неравнодушные к судьбе страны молодые люди, он искренне хотел, чтобы жизнь в ней стала лучше, справедливее. А потому совершенно правильно полагал, что верноподданнические книги типа кочетовской раздражают людей и восстанавливают их против советской власти: «Плохая художественность губит самую высокую идею».

А вот песен Ю. Ким в институте почти не писал: «Я сочинял их, просто чтобы не отстать от этого повального увлечения, посмотреть, что я в этой области умею, но не всерьёз, а просто так, побаловаться. И я все пять лет пробаловался в этом жанре. Ни одной серьёзной песни. Упаси Боже, после Визбора что там было делать!»[38]

То, что Ю. Ким самокритично называл ёрничеством и дурачеством, было весьма талантливым: и «Шванке», и «В лесничестве», и «Кучер Афонька»… Но правильно подметил В. Коржиков, что этот дух весёлого ёрничества мог появиться только после 56 года. До этого осмысление жизни было более трагичным, по крайней мере, у самого Коржикова…

Ю. Ким, Б. Окуджава, 70-е гг.

Песни, которые сделали Юлия Кима популярным автором-исполнителем, родились уже после института, на Камчатке. До 1990 г. в МГПИ существовала система распределения молодых специалистов в школы, которые нуждались в учителях. А нуждались школы в учителях всегда. В 50-е годы выпускники МГПИ разъезжались по городам и весям нашей необъятной страны: в аулы Кавказа, глухие деревни Алтая, маленькие города Сахалина. Кто-то по своей воле, с романтическим энтузиазмом, кто-то скрепя сердце. Ю. Ким вспоминал, что процедура распределения носила полурепрессивный характер. Студентов, не желавших покидать столицу, пугали невыдачей диплома. «В коридорах раздавались слёзы и стоны истязаемых. Поэтому, когда я с лёгкой душой сказал: «Я – на Камчатку», – начальство наперебой стало жать мне руки, и случись тут под рукой орден Ленина, наградили бы сию же минуту. А мне и в самом деле хотелось куда-то вдаль, а дальше Камчатки была только Америка, но туда ещё не пускали».[39] Вернувшись после распределения в общежитие, Ю. Ким сочинил первую свою песню о Камчатке – «Рыба-кит» (1959 г.). Она и «Губы окаянные» вошли в фильм о бардах – «Семь нот в тишине».

Годы, проведённые на Камчатке, Юлий Ким вспоминает как счастливейшие годы своей жизни. «Я с наслаждением вспоминаю работу в школе, потому что мне это удавалось… Я это делал вдохновенно. Не менее вдохновенно, чем сочинял песни». А сочинял Ким много, в основном для организованного им школьного ансамбля «Рыба-кит», который прославил посёлок Анапку, играючи завоёвывая призы на конкурсах художественной самодеятельности. Вот тогда и появились хиты «Капитан Беринг», «Тундра моя», «Тумгутум» – песни, в которых запечатлён суровый и романтичный быт моряков-камчадалов. Зазвучали уморительные, остроумные песни для других «капустных» композиций – «Колька-хулиган», «Двоечная песенка», «Хулиганская». Какое прелестное поэтическое озорство, проказливость – но в границах художественного вкуса, здравого смысла и иронии:

«А ты, пионер, не спи, глаз не закрывай, ты меня воспитывай!» («Колька-хулиган»)

«Навострите ваши уши, дураки и неучи! Бей баклуши, бей баклуши, а уроки неучи!» («Двоечная песенка»).

Вот тогда-то, сочиняя сценарии для своих музыкально-драматических постановок, Ю. Ким, по его признанию, и начал «втягиваться в театр как в искусство». Ведь преподавание – «дело, театральное отчасти: всё-таки всё время на публике» В песнях для школьной самодеятельности оттачивался его талант стилизатора.

Ю. Ким, М. Ким на встрече в МПГУ

Вернувшись в Москву, Ю. Ким стал работать учителем в школе № 135 (туда ему помог устроиться Ю. Ряшенцев). И там его творческая энергия снова вызвала к жизни литературно-музыкальные композиции. Для одной из них – шуточного военного парада к 150-летию Бородинской битвы – Ю. Ким сочинил песню «Гренадеры» (1962 г.). Но школьники встретили идею без энтузиазма, и Юлий Черсанович «махнул на них рукой и досочинил остальной парад для собственного удовольствия. Получилась небольшая апология пьянства и разврата. Зато она помогла мне дебютировать в кино». «Гренадёров» взял в свой фильм «Улица Ньютона, дом 1» режиссёр Т. Вульфович и попросил Ю. Кима написать ещё одну – это была «Фантастика-романтика» (1963 г.). В фильме её исполняют юные Ю. Ким и Ю. Коваль.

Потом была физико-математическая школа-интернат № 18 при МГУ, созданная под патронажем академика А. Колмогорова, – «специальное заведение для молодых гениев». «Я, признаться, не очень рассчитывал, что гении пойдут со мной петь и плясать подобно простодушным камчадалам, – и ошибся: гении очень даже пошли, и все три года, что я пробыл в школе, с большой охотой оглашали сцену, и свою, и университетскую, сочинёнными мною звуками. Тут я разошёлся, песенные наши представления вполне походили на настоящие спектакли, в которых были все элементы мюзикла».[40]

Учительствовал Юлий Черсанович без малого 9 лет. И покинул школу не по своей воле. Причиной тому была правозащитная деятельность, которой Юлий Ким серьёзно занялся в 1963 году, и его песни, критикующие современную ему действительность (Ю. Ким начал выступать с концертами примерно с 1962 года).

Марк Розовский, давний товарищ Кима, поставивший его пьесу «Золотой тюльпан Фанфана» на сцене своего театра «У Никитских ворот», говорил: «Показательна сама судьба Юлика, связанная со святым диссидентским движением в России. Рядом с именами Павла Литвинова, Натальи Горбаневской, Ильи Габая, Ларисы Богораз, Анатолия Марченко – людей, которые составили цвет духовной жизни России, – вполне закономерно будет звучать имя Юлика Кима».[41]

Ю. Ким говорил, что к диссидентству его подтолкнула встреча Н. Хрущёва с творческой интеллигенцией 8 марта 1963 года, когда генеральный секретарь ЦК партии «выступил с идеологическим разносом» повести И. Эренбурга «Оттепель» и очерка В. Некрасова «По обе стороны океана». «Я служил тогда в 135-й московской школе и должен был давать в своём любимом 10 «А» «Поднятую целину». Тему урока – «Образ Давыдова и Нагульнова» – нужно было обсудить с ребятами. Я засучил рукава и обсудил. Все 45 минут это был мой гневный монолог. Они восторженно молчали и соглашались. После урока я решил написать что-то более общее».

Афиша концерта в Америке

Так появилась «Весенняя песенка» (1963 г.) – увесистый камешек в советско-казарменный огород. С этого момента Юлий Черсанович регулярно «начал откликаться на глупости и гадости режима». В «Весенней песенке», написанной эзоповым языком – излюбленный приём шестидесятников! – закодированы события общественной жизни, которые отрезвили и встревожили опьянённую оттепелью интеллигенцию. Практически каждое слово в диссидентских песнях Кима для современных молодых читателей требует комментария – их Юлий Черсанович поместил в конце книги «Сочинения» (М, «Локид», 2000).

«Среди неба ясного грянул первый гром, всё кипит и пенится, как будто старый ром» – намёк на выступление кинорежиссёра М. Ромма против ужесточения цензуры и идеологического давления на представителей творческих профессий. Его речь широко была распространена в Самиздате. Ю. Ким использует свой любимый художественный приём – игру слов, тем самым добиваясь не только комического, но и сатирического эффекта. А песня приобрела политический подтекст.

«Весенний шум, зелёный шум идёт себе, гудёт, как сказал Некрасов – да не тот!» – жизнь подбросила Киму удачную параллель между поэтом-демократом 19 века и писателем-диссидентом середины 20-го.

«Ах, какое времечко, не времечко – мечта! Как раскукарекались повсюду кочета! Ведь такого пения, какое на дворе, я не слышал даже в октябре!» В студенческие годы Ю. Ким от души покритиковал роман В. Кочетова «Братья Ершовы». К той своей рецензии студент-филолог подошёл хоть и с изрядной долей язвительности, но серьёзно: всё-таки роман! Теперь певец рабочего класса удостоился лишь пренебрежительного «кочет». Вещи названы своими именами – лапидарно, беспощадно и по самой сути. «Против формалистов, сионистов и проныр пусть ведёт нас новый-новый-новый мир!» В этих строчках отражено противостояние двух журналов, кочетовского «Октября» и «Нового мира», а шире – двух мировоззренческих позиций: реакционной и либеральной.

Конец ознакомительного фрагмента.