Глава 1
Лучший подарок для будущего – прошлое.
Байрон, Джордж Гордон – поэт
Бесчеловечный указ
Все начинается с детства. Как и у многих сверстников, родившихся в годы военного лихолетья, детство у меня было далеко не безоблачным.
Накануне войны отца, директора одной из школ Поволжья, призвали в армию. Моя мама работала тогда учительницей в той же школе, где директором был отец. Школа находилась в сорока километрах от ее родного села. Ожидая ребенка, она оставила работу. Но уже через две недели после родов вынуждена была в весеннюю распутицу на лошадях, с грудным ребенком на руках, добираться до места работы. Порядки были строгие. Опоздание каралось увольнением.
Здесь, в школе, и застала ее страшная весть о начале войны и не менее страшный сталинский Указ от 28 августа 1941 года «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья».
Об атмосфере, которая царила в то время в немецких селах, написано немало. По рассказам мамы, а она была в большом семействе деда Майера
самой образованной, сообщение о выселении немцев из родных мест повергло всех в шок. За что?
Дедушка растерянно поднял руки к небу и пробормотал: «Что же теперь с нами будет, господи?»
В памяти прокручивались картины прошлого, как в калейдоскопе. Почти два столетия до этого, точнее 179 лет назад, немцев пригласили в Россию. И не кто-то – пригласила сама Екатерина II. Немка, великая русская императрица, названная при рождении Софьей Фредерикой Августой Ангельт-Цербской. В молодости она была привезена в Русскую империю в качестве невесты наследника престола, а в 1762 году – коронована на царство.
Как правитель, она уважала, любила и ценила Россию и все исконно русское. Зачем же ей нужны были немцы? Далеко не из-за национальных чувств. Впервые немцы появились здесь еще при Петре I, который пригласил их, как людей ученых и мастеровых. Екатерина же увидела и возложила на них несколько иную задачу. Она была одержима идеей увеличения могущества своей империи. И добилась этого. Через 30 лет после её воцарения население России возросло более чем в полтора раза. И здесь не малую роль сыграло как раз переселение немцев и ее Манифест 1762 года «О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают и о дарованных им правах».
Уже через год появились «подзаконные акты» – документы, предусматривающие переселенцам невиданные льготы. Личная свобода и поселение на выбор в любой местности России. Освобождение от любых налогов в сельской местности до 30 лет, в городских – до 5 лет. Тем, кто организовал производство разрешалось торговать и даже беспошлинно вывозить свои товары за пределы страны. Ссуда представлялась на 10 лет без процента на обзаведение жильем, обстановкой, хозяйством, возмещение расходов на дорогу. Переселенцы освобождались от воинской повинности. Гарантировалось свобода вероисповедания.
Процесс заселения необжитых российских земель приобрел массовый характер. Людской поток из Европы хлынул в Россию. Немцы осваивали поселения, разрабатывали землю, заводили хозяйства. Колонии на Волге росли, как на дрожжах. Если в 1765 их было всего 12, то в 1769 уже 105.
Правительство Екатерины II установило для немецких колонистов в Поволжье главную задачу – развитие земледелия. Немецкие переселенцы с этой задачей в целом справились. Они производили главным образом рожь, а так же выращивали картофель, увеличили посевы льна, конопли, табака и других культур. Уже в XIX веке получила развитие и промышленность. В Поволжье развивалось мучное производство, маслобойное дело, изготовление сельскохозяйственных орудий труда, производство шерсти и полотна.
В октябре 1918 года В. И. Ленин подписал Декрет Совета Народных комиссаров РСФСР « О создании области немцев Поволжья». Декретом ВЦИК от 20 февраля 1924 года Автономная область была преобразована в Автономную Советскую Социалистическую Республику. Ее столицей стал Покровск, переименованный в Энгельс.
Труд и обычаи поволжских немцев позволили им создать один из процветающих российских провинциальных уголков. Республика стала одной из первых по сплошной грамотности. Здесь насчитывалась 171 национальная средняя школа, 11 техникумов, 3 рабочих факультета. Кроме того имелось 172 учреждения культуры, Немецкий национальный театр и театр для детей. Издавалась 21 газета на немецком языке.
Однако в 30-е годы коллективизация и уничтожение частной собственности привели к печальным последствиям. Немцев, как и всех крестьян, сгоняли в колхозы и лишили привычной жизни. Многие не пережили голод. Были уничтожены самые эффективные и продуктивные хозяйства. Фермеры, владельцы небольших предприятий подверглись репрессиям. Дедушка в 30-е годы, как середняк, избежал этого только потому, что в селе он был единственным специалистом по оборудованию и ремонту веялок. Руководство сельского совета отстояло его, хотя дома уже стоял переполох…
В состоянии тревоги проходили спешные сборы. На них отводилось двадцать четыре часа. Подводы подали ровно через сутки. Оставлялось все: могилы предков, обжитые места, нескошенные пшеничные поля, один из лучших в селе дом, построенный руками деда, прекрасный сад, мебель, живность, запасы…
Раннее утро, немецкие семьи толпились в ожидании поезда. Куда их повезут они не знали. Здесь они были учителями, рабочими, инженерами. Их трудолюбию и аккуратности учились русские. Они своим трудом и кровью поднимали, улучшали эту землю. В чём же их вина?
В «теплушки» с наспех собранным жалким скарбом грузились с ощущением страха, что вагоны с людьми будут сброшены в могучие воды родной Волги…
Эти переживания существовали реально. Ведь Указ стращал, пугал и угрожал: «По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, заселенных немцами Поволжья.
О наличии такого большого количества диверсантов и шпионов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, следовательно, немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и Советской власти».
И далее: «В случае если произойдут диверсионные акты, затеянные по указке из Германии немецкими диверсантами и шпионами, и случится кровопролитие, Советское правительство по законам военного времени будет вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья». Вот так, и не меньше.
Карательные меры! И против детей тоже? За что? Ужас какой-то. Откуда было взяться многочисленным диверсантам и шпионам? Этому не верили. Но война есть война. Чем черт не шутит?!
Дорога в неведомые края была долгой и тяжелой. Вместе с шестью другими семьями в одну из «теплушек» попало и семейство деда: дедушка и бабушка с баулом прихваченной кое-какой одежды и ящиком столярных инструментов, их сын Александр с женой Лизой и двумя детьми в возрасте двух с половиной и полутора лет. Здесь же размещались старшие дочери Катя и Малюша с семьями, младшие дочери – Фрида и Марта – и моя мама со мной на руках – пятимесячным голубоглазым, рыжеволосым, всем на удивление, сыном.
Как-то раз во время одной из остановок мама со мной, выйдя подышать свежим воздухом и купить молока, попросила сопровождающего вагон красноармейца подержать меня. Но не успела она оглянуться, как солдата на месте не оказалось. Оказывается, он решил подшутить над молодой мамашей и скрылся в соседнем вагоне. Мама пришла в отчаяние. В вагоне стоял переполох: «Ребенка унесли». Но все закончилось благополучно. Позабавившись со мной, красноармеец вскоре принес меня в вагон целым и невредимым.
На десятые сутки поезд, шедший в направлении нынешней Астаны, прибыл на одну из железнодорожных станций, возле которой стояло несколько подвод и грузовик. По просьбе деда мама узнала, что машина ждет переселенцев из Поволжья, она из с. Николаевки Щучинского района, что в семидесяти пяти километрах от станции. Договорившись с водителем и решив процедурные вопросы, семейство Майеров отправилось к месту, которое для дедушки и бабушки стало последним пристанищем в их нелегкой судьбе.
…Первые дни и месяцы на новом месте были особенно трудными. К великой неустроенности добавились холод и голод, отчуждение и унижение. Мама рассказывала, что семья прибыла в Николаевку без единой крошки хлеба. Выручила одна из сердобольных местных жительниц – украинка. Увидев очень голодных, невесть откуда прибывших людей с маленькими детьми, она принесла из своего двора полведра картошки, которая тут же была сварена на костре и съедена, конечно же, без соли. Соль в селе была на вес золота. Маме пришлось обойти все село, чтобы выменять привезенную с собой единственную выходную юбку на стакан соли…
Как я уже говорил, до войны моя мама работала учительницей в школе. Теперь, в селе, где проживали в большинстве своем граждане украинской национальности, прибывшие сюда в годы столыпинских реформ, когда значительная часть местных мужчин находилась на фронте и уже приходили похоронки, учительнице-немке было трудно рассчитывать на работу по специальности. Она ее получила только после войны. Во время войны работала везде, где придется.
Об отце моем никаких известий не было. Последнее письмо было получено за пять дней до указа от 28 августа 1941 года, в котором он сообщил, что находится в Киеве, только что вернулся с линии фронта, жив, хотя опасностей для жизни было немало. Просил писать коротко и сразу. На этом связь с моим родным отцом прервалась…
Случилось так, что после смерти на Севере старшей дочери деда, мама оказалась для ее детей не только родной тетей, но и фактически второй матерью. Вернувшись из трудармии после войны, ее муж как-то незаметно оказался моим отчимом, с которым у меня сложились довольно непростые отношения.
Отчима я отцом не называл. Рос под присмотром мамы, сам по себе, с каким-то двойным чувством ожидания отца с фронта, постоянного ощущения голода, какой-то непонятной подавленности и тревоги. К тому же отчим был надломлен физически и морально, частенько возвращался домой под хмельком, устраивал дома маме, которая к тому времени устроилась на работу, сцены ревности, нередко завершавшиеся крупным скандалом. Я пытался вступиться за маму, спрашивал: «Почему пьешь?», но непременно получал ответ: «Подрастешь – поймешь».
Спасало то, что рядом был дедушка, который сам побывал на фронте в годы Первой мировой войны и всегда лестно отзывался о ее участниках и моем отце, считал его самым лучшим зятем. Чувство гордости у меня вызывало то, что отец находился на передовой и боролся с фашистами. Хотя это страшное слова нередко срывалось с уст местных жителей, особенно подростков, в адрес нас, прибывшей сюда немецкой детворы. Помню, мы иногда отлавливали таких обидчиков и устраивали им «сальто-мортале».
Дедушка хорошо говорил на русском языке, освоил частично и казахский. Проживавшие в селе и окрестностях казахи были у него частыми, желанными гостями. Особенно из ближайших лесничеств, у которых он получал добротный лес в обмен на готовые столярные изделия.
Для нас, сельской детворы, самыми запоминающимися и радостными событиями были рождественские праздники. В ночь под рождество все мы, внуки (а у деда уже к началу пятидесятых годов их было около двух десятков), старались встать как можно раньше, высматривали лучик света в окне столярной мастерской деда, чтобы успеть первыми его поздравить с праздником. И непременно добротным, выученным наизусть по этому поводу немецким стихом. Уравниловки у деда не было: самый первый, смелый и находчивый одаривался наибольшей денежной премией в пять рублей, все же остальные по нисходящей – до одного рубля.
Эта традиция сохранялась, пока дедушка и бабушка были живы. У деда было два кумира в жизни – Бог и Ленин. С Богом у него была связана надежда на вечную жизнь после смерти, с Лениным – на лучшую жизнь при жизни. Приятно вспомнить, что портрет Ленина на белой стене, как икона, как воплощение справедливости, в красивой рамке под стеклом, всегда висел у него в прихожей дома.
В селе до смерти Сталина – «отца всех народов» – царило какое-то подавленное настроение. Я тогда учился в местной семилетней школе. Наличие комендатуры, где всем немцам села, маме и нашим родственникам приходилось один-два раза в месяц отмечаться, вызывало раздражение и протесты. И мы, подростки, пытались как могли нашкодить местному коменданту. Забирались вечерами на чердак двухэтажной канторы колхоза, в которой размещался его кабинет, а он частенько там засиживался допоздна, играли в прятки, гоняли голубей. Услышав шум, он ловил нас, за уши приводил в кабинет, угрожал расправой и пистолетом.
В конце войны в наше и окрестные села в качестве спецпереселенцев прибыло несколько семей чеченцев. Это прибавило коменданту хлопот. Помню, как в период уборки в конце сороковых годов по селу пронесся слух: «Коменданта убили». В тот же день группу чеченцев, подозреваемых в убийстве, привезли в село, связали и бросили в один из колхозных амбаров. Мы с ужасом наблюдали, как самые крепкие мужики села нещадно били их, затем наряд милиции увез их в райцентр. Что с ними потом стало, никто не знал. Инцидент, как стало известно позже, произошел в бригаде, когда коменданту доложили о краже зерна. Выяснив, что это дело рук чеченцев, он с пистолетом на взводе, решил их задержать. А воры, спрятавшись в местной школе, дожидались его и, петляя по лабиринтам классных комнат, из-за угла всадили ему в горло нож.
В селе случалось и многое другое. Загадочным образом исчезали люди, говорили, что они якобы что-то не то сказали или что-то не то сделали.
А что именно, никто не знал. Среди бесследно исчезнувших из села людей был и один немой немец, над которым мы постоянно подшучивали. Потом мы узнали, что его «забрали» за то, что он показал уже новому коменданту комбинацию из трех пальцев.
На слуху был случай, когда местному портному-немцу дали десять лет тюрьмы: «стукачи» донесли коменданту, что у него есть родственники за границей и что он нелегально получает от них письма.
Поплатился свободой и отчим. Работая бухгалтером колхоза, он, имея разрешение, приобрел за наличный расчет набор упряжи для тройки лошадей председателя, на которой он ездил в райцентр на совещания. Председатель выкрутился, а отчиму дали пять лет. Вскоре после смерти Сталина он был амнистирован…
Естественно, что в школе и дома об этих странных случаях только шептались. Да и было ли у нас, подростков, время задумываться о том, что вокруг творилось. Занимало другое, как помочь родителям добыть еду, заготовить на зиму топливо и корм для коровы. Летом в колхозе помогали сгребать и скирдовать сено, поливали капусту, возили воду, месили навоз, сушили его и складывали в причудливые пирамиды и штабеля. Осенью убирали картошку, собирали оставшиеся в поле колоски, вымолачивали их на ручных самодельных жерновах, растирали зерно, пекли лепешки, ели макуху.
Шел 1954 год. Я заканчивал местную семилетнюю школу. В один прекрасный солнечный зимний день поехали мы с другом за сеном. Только стали нагружать подводу, как началась сильная метель. Отъезжать от стога было нельзя. Решили подождать. Поставили подводу с подветренной стороны, вырыли в стогу укрытие и там спрятались. Было удобно и относительно тепло. Снежные метели в наших краях тогда были злыми. Запросто можно было замерзнуть или заблудиться. Такое случалось здесь не раз. Время от времени проверяли, не замело ли нас вообще, для чего взяли на всякий случай лопату. И чтобы не задремать, начали рассказывать друг другу различные истории. Случайно, как бы между прочим, друг спросил меня: «Слушай, уже давно хотел тебя спросить: где твой отец? Говорят, пропал без вести. А ведь немцев на войну не брали».
Я оробел. Хотел что-то объяснить. Но после двух-трех предложений выяснилось, что сам-то я толком ничего не знаю. Не только об отце, но и о том, где мои родители, дедушка и бабушка родились, где и как они жили до войны, как оказались здесь. И только со временем, через годы, передо мною все яснее и очевиднее предстала драматическая судьба немцев, судьба многих моих родственников, отца, мамы и моя собственная.
В школе у нас были классные учителя. Кроме мамы, овладеть русским языком помогли мне Евдокия Ильинична Зубова и Павел Филиппович Плюта, математик – Трифон Илларионович Тимко. Они были моими первыми учителями. В школе Трифон Илларионович наводил на всех нас страх. Пошевелиться на уроке было нельзя. Стояла гробовая тишина, когда он объяснял урок или доказывал теорему. После неудачного ответа он непременно произносил: «Тупица» – и ставил кол. Единицы также стояли в тетрадях по математике, когда обнаруживались орфографические ошибки в текстах условий к решению задач. Прекрасно зная русский язык, он хорошо владел и немецким. Позже, когда я работал в этой школе учителем, он активно участвовал в художественной самодеятельности, великолепно сыграл роль Дикого из пьесы Островского «Гроза». В школе шептались, что он был в плену.
К сожалению, в немецком языке я не преуспел. Дело, видимо, было не только в детском и юношеском максимализме, связанном с войной, но и с тем, что в обстановке жестких и абсолютно несправедливых гражданских ограничений, продлившихся до конца 1956 года, немцам даже разговаривать на родном языке не всегда было безопасно. Помню, когда я учился в пятом классе, мама выпросила у местного коменданта разрешение отвести меня в райцентр в больницу. В городе говорили только на русском, так как говорящие по-немецки вызывали недоброжелательное, скрыто враждебное отношение.
О судьбе моего отца ничего не было известно вплоть до смерти Сталина. Все было покрыто мраком. Высказывались предположения одно страшнее другого. И только 19 июня 1953 года пришло сообщение из военкомата, что отец, находясь на фронте, в августе 1941 года пропал без вести.
Это сообщение не успокаивало, вызывало новые тревоги. Что значит пропал? Как это без вести? Почему никто ничего не знает? Хотелось плакать и звать на помощь. Но кого?
Тогда было невдомек, что пропавших без вести на войне, особенно в начальный ее период, насчитывались десятки, сотни тысяч.