Клады в развалинах древнего города Кара-Ходжа
Весной следующего года консул пригласил меня по спешному делу и сказал:
– Фома Капитонович, вы ведь теперь как будто полюбили путешествия с приключениями?
– Пожалуй, что так, Сергей Васильевич. Но откуда вы знаете о приключениях?
– Как не знать, слухом земля полнится, говорят. О ваших путешествиях с особыми задачами в Чугучаке поговаривают, вероятно, очень преувеличивают. Вот даже китайский амбань спрашивал меня, правда ли, что вы в Алтайских горах запрещённый золотой рудник посетили.
– Но, Сергей Васильевич, я же по торговым делам путешествую, узнаю, где лучше сбывать красный товар.
– Я так и сказал амбаню. Но на золотом руднике вы тоже по торговым делам были?
– А как же! Караульные рудника мне жаловались, что приказчик Первухин, который меня сменил у московских купцов, продал им гнилой товар. Помните, я вам об этом докладывал и даже гнилой ситец показывал, который караульные отдали мне, чтобы я обменял его на хороший.
– Как же, помню. Я в Москву и в министерство об этом писал.
– Ну, вот! И приключения разные в путешествиях, конечно, случаются. То волки нападут, то конокрады накажут, то верблюд заболеет, – без этого не обойдёшься.
– Так-так. Вы любите путешествовать и даже с приключениями. И вот сейчас хороший случай представляется. Сюда приехал один немецкий учёный, который раскопками разных древностей занимается. Он хочет проехать в Турфан, раскопать развалины какого-то древнего города. Ему нужен хороший переводчик и проводник для помощи в этой работе.
– Как же я с ним объясняться буду? Я по-немецки не понимаю.
– Он русскую речь понимает и сам кое-как говорит по-русски.
– А надолго ли ехать с ним? К половине августа я должен вернуться сюда, чтобы снаряжать свой караван.
– Ну, значит, три месяца времени у вас есть. Он идёт на 2 – 3 месяца.
– Он по своей воле приехал или по чьему-либо поручению?
– Послан какой-то немецкой академией. Имеет рекомендацию от нашего министра иностранных дел с просьбой оказать ему всяческое содействие. Поэтому он и явился ко мне.
– Он один или с прислугой? Старик или молодой?
– Средних лет. С ним молодой человек, секретарь, что ли. Этот по-русски – ни слова, но по-китайски говорит.
– Ну, что же, я поеду, если сойдёмся в условиях. Я в Турфане не бывал, интересно поглядеть, что он будет раскапывать! – сказал я и спохватился, что намекнул на свои приключения с раскопками.
Консул рассмеялся. Он, очевидно, знал больше о моих предприятиях, чем сказал мне.
– Где же мне искать его? Как его зовут? – спрашиваю.
– Зовут его профессор Шпанферкель. Странная фамилия, только у немцев такие бывают. По-русски это значит – поросёнок-сосунок. Приходите ко мне после обеда, и мы пойдём к нему. Он по соседству на постоялом дворе остановился, а сейчас к амбаню пошёл представиться, получить паспорт и распоряжение на отпуск лошадей по почтовому тракту в Урумчи.
После обеда пошли мы с консулом к профессору-сосунку. Нашли его на постоялом дворе в номере, т. е. просто в одной из комнат в глинобитной фанзе, занимающей одну сторону большого двора. Как во всех постоялых дворах Китая, пол в номере земляной, заднюю половину занимает лежанка – кан. Дверь прямо со двора, рядом с ней окно, белой бумагой заклеено вместо стёкол. Мебели – только простой стол и два табурета. Стены небелёные, потолок из хвороста, сверху покрытого глиной. На кане у немца был разложен багаж – чемоданов несколько, саквояж, кровать складная расставлена, пуховым одеялом покрыта. Сам он сидел у стола, бумаги просматривал.
Консул меня представил. Немец говорит:
– Прошу извинайт, каспадин консуль, принимайт вас такой перлоге, где я только два табуретка имею. Прошу сесть!
Консул занял второй табурет, я присел на край кана.
– Ошень примитив китайски отель! Я думаль, такой стари культур отеля лучше. Зачем эта гора, – он указал на кан, – половина комната занимайт!
– Это кан, лежанка. Зимой её топят и она тёплая, на ней китайцы спят как на кровати, – сказал консул.
– На этой пыль! Ушасно!
– Дальше хуже будет. Здесь есть окно, а на станциях тракта в Урумчи комнаты без окон.
– О, мейн гот! Нужно сидеть в темноте.
– Или держать дверь открытой!
– Ешше лючше! И китайсы стоять у дверь и смотреть, что ми делайт целый день.
– Они смотрят и через бумажное окно. Высунет язык, намочит бумагу, сделает дырочку и смотрит одним глазом в комнату. Потом другой, третий, так всю бумагу продырявят. Все хотят посмотреть ян-гуйцзе, заморских чертей, как называют иностранцев. Поэтому даже лучше без окна. Заперли свою дверь, и сидите спокойно.
– Но китайсы начинайт дверь открывайт. Вот мой дверь, ключ или забор совсем нет!
– Ваш помощник выйдет и попросит любопытных не мешать. Скажет им, что вы работаете или спите. Китайцы вежливый народ. А где же ваш секретарь?
– Другая комнат возле. Спит. Ошень уставал раскаваривайт амбань. Моя помощник знайт китайси нанкин диалект, южный, амбань знайт пекин диалект. Друг другу плёхо понимайт, долго каварили.
– Вам нужен второй переводчик, знающий пекинское наречие, на котором говорят маньчжуры. Наш амбань маньчжур и в Урумчи генерал-губернатор тоже маньчжур. Вот я привёл вам переводчика, господина Кукушкина.
Он знает и тюркский язык. В Турфане народ таранчи, тюрки и вам придётся иметь дело с ними.
– Ошен карашо! Ешше нужно кароший шеловек нам помогайт, обед готовляйт, чай варит, лавка провизион покупайт, вещи караулит. Ошен прошу находит такой шеловек.
– Фома Капитонович! – обратился консул ко мне, – не согласится ли ваш подручный и компаньон Лобсын также поехать? Он человек надёжный и вам с ним легче будет, чем одному, с иностранцами.
– Со мной он поедет куда угодно! Он тоже любит путешествия с приключениями, как вы изволили назвать их.
– А как его вызвать из гор сюда? Нужно скоро, профессор через два-три дня хотел бы выехать.
– Он каждый месяц в это время приезжает ко мне за товаром. Я жду его сегодня или завтра.
– Ну и отлично. Теперь будем говорить насчёт жалованья и других условий. Профессор хочет нанять две китайские телеги до Турфана и поедет на сменных лошадях по станциям, так что вам своих верховых брать не нужно.
Мы столковались с профессором. Жалованье я себе и Лобсыну спросил небольшое, но на харчах нанимателя. Это немцу сначала не понравилось: он хотел, чтобы мы кормились на свой счёт. Но консул разъяснил ему, что мы же будем покупать провизию и для профессора с секретарём и готовить для них еду, так что проще и выгоднее иметь общий стол. Наконец, немец согласился, но с условием, что чай и сахар у нас будет свой. Он, очевидно, боялся, что мы будем пить много сладкого чая в ущерб его запасам. Я уступил, мы с Лобсыном привыкли к кирпичному чаю по-монгольски с солью и без сахара при наличии молока.
Условие было заключено на три месяца со дня выезда, чтобы мы могли вернуться в Чугучак к началу августа для организации своего каравана.
Вечером ко мне приехал Лобсын и охотно согласился принять участие в экспедиции. Но он должен был сначала увезти товар в свой улус, и я отправил с ним своего приёмыша Очира, чтобы он жил в семье Лобсына во время моего отсутствия, а не оставался один в городе без надзора. Через четыре дня Лобсын должен был выехать на станцию тракта, ближайшую к его улусу, и ожидать там проезда экспедиции, чтобы присоединиться к нам.
Я сопровождал профессора при его прощальном визите к амбаню и показал, что умею говорить на пекинском наречии и знаком с китайским этикетом. Амбань и профессор были довольны мной. Для экспедиции я нанял две телеги, одну легковую для профессора и секретаря, вторую большую для багажа и нас двоих. В назначенный для выезда день телеги были рано поданы на постоялый двор, я уложил багаж. Консул пришёл провожать немцев; они очень благодарили его за помощь и высказали надежду, что будут довольны мною.
Часов в десять утра мы выехали и на ночлег остановились на станции Сары-Хулсын в чёрных ветреных холмах, знакомых мне по первому путешествию за золотом. Эта станция стоит у самого восточного конца хребта Барлык, где этот кряж, сильно понизившись, обрывается утёсами к долине реки Куп, отделяющей его от чёрных холмов.
Лобсын уже ждал нас на станции, привёз целый мешочек баурсаков. Немцам отвели комнату на станции, без окна, как предсказал консул. Мне пришлось в первый раз показать своё поварское искусство, сварить суп из мяса, взятого в Чугучаке, поджарить картофель на сковороде. У немцев была дорожная посуда – тарелки, ложки, ножи и вилки. Они ужинали в комнате на маленьком столе, а мы – на дворе.
К чаю я подал профессору на тарелке кучку свежих баурсаков.
– Это што за маленьки колбас? – спросил он.
Я объяснил, что они делаются из крутого теста и жарятся в бараньем сале и что это лучший сорт хлеба для дороги. Но им баурсаки не понравились.
– Опьять баран! – возмущался профессор. – Суп из баран, жаркой баран и хлеб бурсак тоже баран. Ви би ешше компот из баран подавайт!
– В Китае и Монголии почти единственное мясо это баранина, – объясняю ему. – Говядину очень редко можно найти, и всегда будет подозрение, что это мясо больного или даже издохшего животного.
– А свиной мясо покупайт мошно? Свин, каварят, у китайса много!
– В южном Китае свинины, как я слышал, много, а здесь нет. Монголы свиней не разводят, у них нет корма для свиней, степной корм свиньи не едят, а помоев в монгольском хозяйстве не бывает. Здесь главный скот это бараны, и вам, профессор, придётся привыкать к баранине. А свежие баурсаки к чаю – хороший хлеб, и мы будем иметь их не часто.
– Забирайт ваш бурсак, – рассердился немец. – Мы ешшё имеем хороший немецкий печенье, домашни гебек!
Я думал угостить профессора нашим чайным печеньем, а получил выговор. Ну, что же, нам с Лобсыном больше останется. А немца угощу при случае ослятиной или верблюжатиной под видом говядины.
После чая была ещё стычка из-за постели. Немцы не захотели раскладывать свои дорожные матрацы прямо на кане и потребовали, чтобы мы достали из багажа их складные кровати. Нам пришлось рыться в темноте в багажной телеге, вытаскивать кровати, нести их в фанзу и разбирать при тусклом свете свечи на кане. Мы оба никогда не видели таких кроватей и не сразу сообразили, как их раскладывать. Они были стальные и обе различной конструкции. Профессор сердился, когда мы втыкали ножки не туда, куда надо, а его указания по-немецки, когда он не находил русского термина для ремня, пряжки или гайки, мало помогали. Секретарь, который мог бы помочь нам показом, дремал у стола.
Наконец, мы расставили кровати, положили матрацы и подушки, пожелали покойной ночи и сами отправились ночевать в багажную телегу.
Утром я разбудил учёных ещё на заре. Пока они одевались, мы уже напились чаю, а пока они пили свой кофе со сгущённым молоком и домашним гебек, мы разобрали кровати и уложили в телегах весь багаж. Часов в шесть утра выехали.
Нужно заметить, что хотя мы меняли лошадей на каждой станции, но ехали не быстро, только 7 – 8 вёрст в час. На ровных участках ехали мелкой рысью, но на всех подъёмах, даже небольших, шагом. В лёгкую телегу были впряжены две лошади, в багажную три. Ямщики сидели на оглобле позади крупа коренника, так как козел у китайских телег нет. На подъёмах они соскакивали и шли пешком.
Тракт из Чугучака в Шихо поворачивает от станции Сары-Хулсын вверх по широкой долине реки Куп, которая отделяет Барлык, остающийся вправо, от хребта Джаир, знакомого нам по первому путешествию. Это долина степная, местами занята холмами. Кое-где видны были юрты киргизов и их зимовки в устьях боковых долин. В степи паслось довольно много скота, поправлявшегося на молодой весенней траве от зимнего поста.
На следующей станции Толу переменили лошадей и поехали дальше по той же долине. Барлык тянулся по-прежнему справа, но поднялся выше, представляя цепь плоских вершин и высылая в долину короткие отроги. В боковых долинах его южного склона, укрытых от холодных ветров, по словам Лобсына, растут дикие яблони с небольшими, но вкусными плодами. Слева к дороге обрывались крутые склоны Джаира, а в боковых долинах кое-где видны были рощи тяньшанской голубой ели. Семена её, вероятно, были занесены северными ветрами из Барлыка, где эта ель образует целые леса. Далее же на восток в Джаире, а также в Майли, составляющем продолжение Джаира на запад от тракта, ели уже нет, так объяснил мне Лобсын.
Вскоре долина Куп сделалась неровной, холмистой, и дорога повернула к станции Ямату, расположенной среди холмов Джаира.
На станции Ямату решили обедать. Варка супа заняла бы слишком много времени, и я предложил им удовольствоваться бараниной, поджаренной мелкими кусочками на сковороде, и чаем.
– Опьять баран! – проворчал профессор. – Лючше открывайт банка консерв.
– Нужно употреблять мясо, взятое в Чугучаке, – говорю ему, – к вечеру оно может испортиться и пропадёт.
Это подействовало. Я сдобрил баранину головкой лука и залил парой яиц, которые нашлись у смотрителя станции. Немцы покушали с аппетитом, мы не отставали от них.
От Ямату тракт поворачивает на юг и пересекает горы, которые в этом месте значительно ниже.
Тракт идёт сначала по довольно узкой долине ручья Ямату. Слева обрываются красные скалы Джаира, на которых высоко вверху видны ели, рощицами и порознь; справа зеленеют травой склоны хребта Майли.
За низким перевалом тракт подходит к станции Кульденен, а затем идёт небольшими подъёмами и спусками среди невысоких и плоских гор до станции Оту, расположенной в обширной котловине, окружённой подобными же горами. За этой станцией дорога выходит из котловины и между низкими горами и холмами спускается к станции Сарджак, расположенной уже у южной окраины гор. Солнце уже садилось, и профессор решил ночевать здесь. За день мы проехали пять станций по довольно неровной долине Куп и через широкий хребет.
Комнаты для проезжающих на станции, конечно, были без окон. Шаткий стол взяли у смотрителя, а стулья заменили своими чемоданами. На кане расставили кровати, с которыми мы справились уже быстрее. На ужин удалось купить у смотрителя мясо кулана, т. е. дикого осла. В обширных степях и солончаках широкой впадины, которая отделяет Джаир – Майли от Восточного Тянь-Шаня, водятся стада не только антилоп дзеренов, которые попадаются и в Джаире, но и куланов. В громадных зарослях камышей в рощах вдоль реки Куйтун, которая течёт с Тянь-Шаня и, повернув на запад, орошает часть этой впадины и впадает в озеро Эби-Нур, водится много кабанов и встречается даже тигр.
Поэтому смотритель и ямщики станции Сарджак, расположенной на окраине этой впадины, имели ружья и в свободное время занимались охотой на антилоп и куланов. Но профессору я, конечно, не сказал, что суп и жаркое их ужина изготовлены из мяса кулана. Подавая котелок с супом, я заявил, что удалось купить говядину. Профессор внимательно рассмотрел рёбра с мясом, бывшие в супе, попробовал мясо и сказал:
– Ошшень карашо, что вы варили не баран. Это видно молодой коров, кости не толстые.
Покушали и хвалили, а мы с Лобсыном, ужиная на дворе, с трудом удерживались от смеха. Но только мы, напившись чаю, собирались устроиться на ночлег в нашей телеге, как открылась дверь и раздался голос секретаря:
– Огэ, Кукушка, Фома, шнелль, шнелль!
Я прибежал в комнату и застал такую сцену. Профессор стоял возле своей кровати с свечой в левой руке, а дрожащей правой указывал на стену, которую пересекала широкая трещина. Вдоль трещины спускались вниз одна за другой две крупные фаланги.
– Фома, этто какой гадкий насекомый? Я читаль, Туркестан живёт каракурт, смертельни кусак!
– Нет, профессор, это фаланга, паук.
– Он тоже кусайт? восемь ног, как у паук! Противный.
– Кусает и больно, если его придавить или тронуть. Рука пухнет, сильный жар будет.
– Донерветтер! Ешше один бегайт, – вскричал профессор, указывая на другую стену, по которой из-под камышового потолка выскочила и быстро побежала фаланга средней величины.
– Этто ушасно! Сдесь спайт нельзя. Ночью этти паук искусайт нас. Вынимайт наша палатка, разбивайт на дворе, пожалста!
В багаже на нашей телеге, действительно, был большой тюк с палаткой, которую экспедиция взяла с собой. Пришлось нам перевернуть весь багаж, вытащить и развязать тюк и ставить палатку незнакомого нам фасона. Профессор держал свечу, к счастью, было тихо и огонь не задувало. Секретарь показал нам, как ставить стойки, натягивать полотнища, покрывать брезентом пол, где забивать колышки. Палатка имела форму домика с низкими отвесными боковыми стенками и высокой крышей; к передней стойке прикреплялся маленький столик. Внутри поместились обе кровати вдоль боковых стен и между ними остался ещё проход в аршин шириной.
В общем провозились мы с полчаса, пока не устроили учёным палатку и не уложили в телеге остальной багаж, на котором спали сами. Немцы, вероятно, спали плохо, во-первых, с непривычки в палатке и, во-вторых, потому, что на дворе станции ночью не было тихо. По соседству под навесом жевали солому и фыркали лошади, в посёлке лаяли собаки, иногда слышались голоса. И когда мы по привычке проснулись на заре, в палатке уже разговаривали.
Выглянув из телеги, я увидел на юге великолепную картину. На горизонте тянулся Восточный Тянь-Шань в виде длинной тёмной стены, разрезанной глубокими ущельями и увенчанной рядом крупных зубцов, словно гигантская пила. Эти зубцы сверху донизу были покрыты снегом, который алел в лучах восходившего солнца. Я впервые видел такой высокий снеговой хребет на всем его протяжении и с такого расстояния и любовался им вместе с Лобсыном, который, впрочем, видывал и другие снеговые хребты, но не такие высокие и длинные.
Немцы, выйдя из своей палатки, заметили нас стоящими на телеге и смотрящими на юг и обратили на это внимание.
– Этта какой большой гор? – спросил профессор.
– Это северная цепь Восточного Тянь-Шаня. Она называется Ирен-Хабирга, также Боро-Хоро, – ответил я.
– Турфан город там, за этим гор?
– Нет, мы поедем вдоль этих гор, пока они не кончатся.
Секретарь принёс из палатки карту и большой бинокль, затем вытащил из фанзы стол, они разложили карту и поочерёдно смотрели в бинокль и на карту, оживлённо разговаривая. От консула я также получил карту, на которой был виден весь наш путь и названия всех станций, чтобы я мог называть их профессору.
Я перечислил ему по порядку названия вчерашних станций, а он следил по своей карте и кивал головой со словами: ист, ист, рихтих.
В этот день мы проехали шесть станций благодаря ровной дороге, пересекающей эту широкую впадину Джунгарии. Местность была однообразная, часто по солончакам, местами не совсем просохшим после зимы и довольно грязным. По серой и голой поверхности их были рассеяны плоские бугорки, поросшие зеленеющими кустиками различных солелюбивых растений. Солончаки сменялись плоскими повышениями сухой степи с полынью или пучками чия.
Хотя мы всё время приближались к Тянь-Шаню, но он уже с восьми часов утра был виден хуже, чем рано утром; вокруг белых зубцов начали сгущаться тучи, которые после полудня совершенно закрыли их, повиснув курчавой пеленой над тёмной стеной хребта. На последней можно было уже различить хвойные леса, прерываемые светлыми и тёмными гребнями скал.
К закату солнца мы поднялись уже на подножие Тянь-Шаня, и на ночлег остановились в пригороде города Ши-хо или Кур-кара-усу на большом постоялом дворе. Здесь тракт из Чугучака сомкнулся с большим трактом Бей-лу, который идёт вдоль подножия Тянь-Шаня из Урумчи в Кульджу и потому гораздо более оживлён, чем первый, на котором мы редко встречали легковые и грузовые телеги с товарами и людьми.
Постоялый двор был просторнее и лучше, чем на том тракте. В комнате, отведённой господам, было окно, стол и кресла; в стенах не видно было трещин, в которых могли бы прятаться фаланги, и учёные решились спать в комнате. На дворе им было бы беспокойно, кроме нас, были и другие проезжие; разговоры, разные возгласы нарушали тишину до полуночи.
Ужин пришлось готовить опять из баранины, но к чаю я достал свежие китайские паровые булочки. На вид они не очень аппетитны – в тонкой корочке цвета теста, так как они не пекутся в горячей печке, а варятся паром; тесто их крутое.
– Этто какой хлеб, опять бурсак? – спросил профессор, разрезав и обнюхав булочку.
– Это китайский хлеб, – объяснил я, – мо-мо называется, он бараном не пахнет, потому что варится на пару, а не жарится в сале, как баурсак. Я думаю, что он понравится вам. У вас есть масло или мёд, чтобы помазать это мо-мо?
Мёд у немцев был ещё в запасе, они попробовали и остались довольны.
– Этто мо-мо покупайт каждый день! – последовало решение.
Утром оказалось, что у секретаря под подушкой переночевал большой жёлтый скорпион.
– Ешшё один гадкий насекомый! – воскликнул профессор при виде его. – Этто тоже ядовита кусак?
– Вроде фаланги! – утешил я его.
– Ужжасны этта сторона! Не понимай, как китайсы живут. Может и ядовита змей в их домах ведутся?
– Нет, змеи в домах не живут, а фаланги и скорпионы водятся, – пояснил я и хотел было прибавить, что бывают ещё ядовитые многоножки, но раздумал заранее огорчать профессора. При изучении развалин в Турфане он сам с ними познакомится.
Впрочем, секретарь показал себя менее пугливым. Он достал в багаже стеклянную баночку и при моей помощи посадил в неё скорпиона к негодованию профессора, который что-то спросил у него по-немецки, а затем выпалил:
– Молодой шеловек желайт увозит домой этта насекомый, жена показайт, какой бывайт опасный экспедицион!
В этот день мы ехали по тракту Бей-лу на восток. Чередовались китайские селения, поля с зелёными всходами хлебов и другие, на которых копали или пахали крестьяне в широких соломенных шляпах, но обнажённые до пояса и босые.
Дорога пересекала арыки, по которым струилась вода, выведенная из горных речек для орошения полей. Но больше места занимали пустыри со степью, небольшими рощами деревьев, зарослями чия или кустов. Справа тянулись гряды предгорий, а за ними стена Тянь-Шаня. Рано утром над ней ненадолго показались снеговые пики, позже скрывшиеся в облаках.
Встречались часто лёгкие телеги с пассажирами, грузовые с товарами, небольшие караваны верблюдов, ишаки, навьюченные вязанками хвороста, мешками, корзинами с углём, всадники на лошадях и ишаках.
В селениях мы видели китаянок, ковылявших осторожно на своих изуродованных ножках, полуголых и голых детей, игравших в пыли, стариков, гревшихся на солнце.
Вечером нам пришлось остановиться в небольшом посёлке на берегу большой реки Манас вместо того, чтобы попасть в город на другом берегу этой реки. Большая и быстрая река эта течёт с высот Тянь-Шаня, и брод через неё весной и летом возможен только рано утром. Днём вода сильно прибывает от таяния ледников и снегов, а за ночь таяние очень сокращается и можно проехать, но не всегда, только в сухую погоду. Постоялый двор был забит проезжими, ожидавшими утра, и профессору с трудом удалось выхлопотать грязную и тёмную комнату. На дворе не было места для палатки из-за многих телег, да и было бы слишком беспокойно.
Я пошёл на поиски провианта для ужина и возле единственной лавки увидел толпу покупателей; продавали мясо верблюда, который будто бы сломал себе ногу на броду через реку, почему и пришлось его заколоть. Мясо было свежее, но не жирное – весной верблюды тощие после зимней работы. Но другого не было, я купил, сварил суп и поджарил мясо ломтями, подал его под названием баранины, так как запах не позволял выдать его за говядину. Костей я, конечно, не подал – они могли выдать мой обман.
Профессор был уже недоволен плохой комнатой и, попробовав мясо, проворчал.
– Опьять баран, ошшен старый, сухой как щепка!
Всё-таки они поели его; но когда я потом принёс чайник, профессор сказал сердито:
– Моя секретар каварил соседни китайса, которая ушинал и сказайт – этта мьясо не баран, а камель, русски язык верблюм называйт. Купец вас обманывайт, или ви меня обманывайт. Другой раз секретар ходить с вами покупайт мьясо.
– Никакого другого мяса не было, – возразил я, – и если бы я не купил его, вы бы остались без ужина.
– Почему ми не ехать дальше, за река большая город, каварят, баран покупайт мошно было!
Пришлось вторично объяснить, что река вечером не позволила доехать до города.
Опасаясь фаланг и скорпионов, появлением которых угрожали трещины в стенах комнаты, учёные легли спать, не раздеваясь, на руки надели перчатки, а головы укутали полотенцами. Спали очевидно плохо, так как чуть рассвело они уже встали и потребовали чаю.
Конец ознакомительного фрагмента.