Глава 3
Ася открыла дверь. Через всю залитую солнцем квартиру навстречу вприпрыжку проскакал брат Петька.
– Петя, привет. Мама дома?
– Мама на работе. Так что ты будешь меня кормить! – объявил Петька.
– А ты сам, восьмилетний мальчик, не можешь достать из холодильника еду и разогреть?
– Нет, – решительно заявил мальчишка. – Мама сказала, что ты будешь меня кормить. А потом сделаешь мой английский.
– Это тоже мама сказала? – засомневалась Ася.
– Ну, она сказала, что ты мне поможешь.
– Другое дело. Пошли, покормлю тебя, так уж и быть, – Она протянула руку, чтобы потрепать брата по волосам, но он уже помчался обратно по коридору в кухню.
Почему– то именно на кухне больше всего чувствовалось, что уже почти наступило лето. Через открытое окно сюда щедро вливался теплый солнечный воздух и шум улицы. Всё-таки жизнь с открытыми летними окнами очень отличается от зимней, закрытой и занавешенной, когда все уличные звуки и запахи существуют отдельно, за оконным стеклом. Пока Ася разогревала еду, Петька болтал без умолку.
– Зачем ходить в школу, если до каникул всего неделя?
– Ну, так и доходи одну недельку-то.
– Зачем тогда делать уроки? Учителям ведь тоже уже надоело проверять тетради. Ольга Павловна сказала, ей надоели наши ошибки.
– А ты сделай без ошибок.
– Тебе-то хорошо, тебе на работе ничего не задают!
– Ещё как задают! – возмутилась Ася, – Только и делаю, что домашнюю работу! Ты же видишь, как я готовлюсь к экскурсиям. А сейчас у меня ещё два перевода. Так что давай, ешь и иди делай свой английский, а я потом проверю.
Петькино ленивое настроение оказалось заразным. Отправив его заниматься, Ася тоже села за рабочий стол, но не могла решить, за что браться. Сидела и вспоминала толпу туристов на набережной канала. Сейчас бы тоже погулять где-нибудь, но не там, конечно же, где с утра до вечера, словно пчелиный рой, вьётся туристическая толпа, а так, как раньше они часто бродили вместе с Лёшкой. Срезая путь через проходные дворы, выйти неожиданно на совсем пустынную малознакомую набережную, спуститься к воде и просто сидеть, глядя на дома и проплывающие мимо лодки и катера. Она так остро вспомнила теплый гранит парапета под ладонями, ветер в волосах, его серые смеющиеся глаза совсем рядом. Почему люди боятся призраков? Воспоминания не дают покоя гораздо чаще. Предательский голосок внутри попросил: позвони ему. Ну, нет. Ася знала, как бороться с этим голоском: надо было браться за работу.
Она достала копию рукописи, которую передал ей профессор. Начнет с неё, там ведь совсем немного: всего один листок. Снова почувствовав непонятное беспокойство, Ася поспешила уверить себя в том, что переживает из-за почерка: сможет ли она разобрать рукописный текст. Но летящие красивые буквы, написанные более ста лет назад, прочитывались без труда, и Ася начала переводить:
«Вижу тебя сквозь время, мой потомок, мой наследник. Знаю, верю, и ты стоишь на том же пути, которым шли твой отец, твой дед, твой прадед. Ты стремишься познать тайны природы и быть властителем судеб.
Незримые колеса, приводящие в движение время – этот беспощадный механизм, вращаются всё быстрее. Но в любом времени остаются вещи неизменные.
Не ранее, чем через столетие, словно в старой легенде, ты вернёшься в дом своих предков и обретешь здесь те главные сокровища, к которым так стремится твоя душа. Тебе я завещаю также и то могущественное средство, что даёт власть повелевать душами непросвещенными».
«Очень поэтично», – подумала Ася, – «словно напрямую к своему правнуку обращается. Интересно, когда было написано это письмо? Уже, наверное, и больше чем сто лет прошло с тех пор». Привлечённый мыслями о старинной рукописи, на стопке книг проявился домовой. Сейчас, при свете солнца, Ася едва различала его очертания и могла видеть сквозь него узор на обоях.
«На пути к истине тебе предстоит покинуть отчий дом, повернуться спиной к нему и увидеть впереди горизонт, не стесняемый никакими преградами.
Перед началом пути начерти круг, возблагодари Создателя и все силы Природы.
Чтобы открыть истину, не претерпев лишений, сделай подношение стражу, что в течение ста лет охранял её. Чтобы смирить его, дай ему каплю жизненной силы и позволь покинуть место его верной службы.
Не позабудь сделать этого, иначе он сам возьмёт плату за столетнюю свою службу».
Чем дальше Ася читала рукопись, тем меньше она понимала её смысл. Слова и грамматические формы были ей знакомы, но о чём тут шла речь, было совершенно не ясно. Сначала это было похоже на письмо, или завещание, но потом, видимо, начинался какой-то художественный вымысел.
«Помни: из всех стихий ни сила земли, ни сила воздуха, ни сила огня не помогут тебе.
На пути к истине ты встретишь прекрасную деву. В руках у неё будет свиток, язык символов, начертанных на нем, понятен ей.
Не случайно ты встретишь её на своём пути. Она вела твоего отца, твоего деда и прадеда. Она учила их создавать мир, построенный на законах разума и побеждать хаос.
Преклони колени у её ног и произнеси её имя.
Подобно тому, как твоё обучение письму и чтению начиналось с первой буквы алфавита, так и теперь ты начнёшь путь к истине с этой первой буквы.
На пути к сокровищам твоей души не бойся сокрушить все преграды.
Обретя дары, к которым так стремится твоя душа, храни их в тайне и используй во благо».
Переведя рукопись до конца, Ася осталась в недоумении, повела плечами, как будто холодным ветерком потянуло от непонятных слов. Действительно, странный текст. Что это: отрывок из какого-то произведения, написанного Фридрихом фон Клуге? Или что-то вроде притчи, аллегории? Послезавтра в Петропавловке нужно будет спросить у профессора.
Шумно протопав по коридору и хлопнув дверью, явился Петька. Домовой недовольно зарябил, втянулся в стену. Ася быстро проверила немудреное задание, но мальчишка даже не думал уходить к себе. Он старательно делал вид, что от Аси ему больше ничего не нужно. Взял книгу с полки, открыл, перелистал, снова закрыл. Прошелся по комнате, уселся на диван. Ася знала, что ему не терпится выпросить её телефон и поиграть: на его простенькой модели таких крутых игрушек не было, но пока делала вид, что не замечает его мытарства. Выждав немного, она, наконец, не выдержала, засмеялась:
– Ну что, опять будешь клянчить?
– А можно? Ну, пожалуйста!
– Ладно, бери, – она протянула ему телефон.
– А можно я с тобой посижу?
– Если тихо – то можно, – согласилась Ася. Правда, зная непоседливый Петькин характер, она с трудом могла предположить, что он не будет ей мешать. Но прогонять его пока не хотелось: с Петькой она вечно металась между желанием отделаться от его приставаний и ещё немного побыть с ним, поучаствовать в его детской жизни и выслушать малышовые рассуждения. За последний год он очень подрос, научился рассуждать обо всём с умным видом, и Асе было немножко жаль, что в нем всё меньше оставалось от того доверчивого, смешного малыша, каким он был совсем недавно.
Она убрала странную рукопись в ящик стола, решила, что, может быть, в книге профессора найдётся какое-нибудь объяснение тому, что она только что перевела. Текст уже пришел из издательства, она открыла присланный файл, прокрутила страницы до самого конца. Фотографий и рисунков в написанной профессором книге было, действительно, много: архитектурные планы и фотографии старинных особняков живописные портреты и более поздние снимки людей, живших сто лет тому назад. Через сепию времени смотрели в объектив дамы в неимоверных шляпках и романтично длинных платьях и их кавалеры в усах и погонах, удивительно спокойные и серьезные, со странно отчужденными лицами, словно знали, что будут смотреть с этих фото через вечность.
– Аська, а мы пойдём в субботу на День города? – вдруг спросил Петька.
– Посмотрим на твоё поведение, – строго ответила Ася, – В субботу я, вроде бы, свободна.
– Ура! – обрадовался Петька и снова уткнулся в телефон.
Она начала набирать текст перевода. Подпись к первой фотографии. Сухо, официально: Фридрих Карлович фон Клуге и годы жизни 1830 – 1907. Очки, бородка, беспокойный взгляд, устремлённый куда-то вдаль и вверх. Пожалуй, какие-то общие, семейные черты можно было рассмотреть в его облике и внешности правнука, Ральфа Клуге. На следующем фото Фридрих Карлович с женой. Стоит за её креслом, подавшись вперёд, как будто сдерживает какое-то прерванное движение. В кресле женщина в длинном строгом платье, прямая, сосредоточенная.
– А давай маму попросим, чтобы она разрешила собаку завести, – снова подал голос Петька.
– Нет, никаких собак.
Большое коллективное фото: группа архитекторов в Императорской Академии художеств. Несколько солидных мужчин, в усах и бородах, у некоторых какие-то медали на груди, стоят на ступенях лестницы на фоне античной статуи и пальмовых листьев. Порывистый прадед и здесь чуть отклонился вбок, словно устремившись куда-то за пределы фотоснимка. Это уже 1875 год, ему сорок пять. «Ну да, – подумала Ася, – фотографий юного Фридриха в книге быть не может, потому что ведь тогда ещё просто не существовало фотографии». В подписи были упомянуты все стовшие на лестнице, и Ася начала искать в словаре их титулы и звания – нужно было подобрать правильные русские соответствия.
Петька, оторвавшись от экранчика телефона, поделился:
– Нам сегодня на одном уроке Ольга Павловна рассказала, сколько весит земной шар. И вот я всё думаю, как они его взвесили? А? Ась? Ну как? Нет же таких весов? Даже если по кусочку взвешивать, то всё равно не получится.
– Просто высчитали, – отмахнулась Ася, – Слушай, я из-за тебя тут уже по третьему кругу ошибаюсь.
– А что ты делаешь? Что за фотки? Покажи! А почему этот в фуражке, а остальные в шляпах? А это что за военный, разве можно так по городу с саблей ходить? Смешные усы, когда вырасту – тоже буду ходить с бородой. О, смотри, этот на лошади сидит! А почему зимой?
– Слушай, Пётр Борисович, я так не могу работать, ты же рта не закрываешь! – взорвалась, наконец, Ася.
– Ну и ладно, я пойду тогда. Подумаешь. Леонидовна!
Так у них повелось: когда они сердились или ссорились, то называли друг друга по отчеству. Отцы у них были разные.
Асин отец умер, когда ей было двенадцать лет. Сначала она не почувствовала горя, а только недоумение. В её жизни отца было мало: он сутками дежурил в больнице, оперировал «тяжелых», как говорила мама. Ася в детстве не понимала этого, представляла себе, что отцу поручают лечить особенных каких-то людей. Эти особенные, «тяжелые», неизвестно чем заболевшие люди почему-то представлялись ей необычайно большого роста пациентами с большими костями внутри крупных измученных тел. Ася гордилась уникальной и сложной работой отца и тем, что она – дочь такого незаменимого врача. Из-за «особенно тяжелых» отца могли вызвать в больницу в выходной и даже из отпуска. Ася старалась не расстраиваться, а продолжать гордиться. А потом отца не стало. Ему не было ещё пятидесяти.
На поминках, за странно раздвинувшим стены квартиры длинным столом часто повторяли фразу «сгорел на работе». Многие годы потом Ася видела во сне отца, стоящего у операционного стола и языки странного, будто бы погубившего его, пламени, бегущие по крепким, в белых рукавах рукам, которые застыли над лежащим перед ним тоже в огне огромным «тяжелым». Когда выросла, она узнала, что отец умер от мгновенного обширного инфаркта, настигшего его прямо в больнице после очередной внеплановой операции.
Они остались с мамой одни.
Мама. В отличие от Аси, она не плакала, на похоронах и на поминках она была неподвижна, смотрела прямо перед собой, молчала. На следующий день после похорон стало заметно, что с ней случилось что-то нехорошее. Асе показалось, что маму как будто выключили. Раньше был проводок, которым она подсоединялась к жизни, а теперь его выдернули. Она вся поблекла, потускнела, потерялась в их квартире. На работу она не ходила, сидела на диване, смотрела в одну точку. Ася тоже тогда впала в ступор. Она понимала, что произошло непоправимое и хуже того: непоправимое продолжает происходить каждый день. К ним приезжала мамина сестра, Эля, Асина тётка. Она была на несколько лет старше мамы и жила в крепком, хотя и бездетном браке на другом конце города. Сначала и она втянулась в их молчаливое лишенное воздуха и надежды на будущее горе. Она без слова упрека готовила, заставляла их поесть, убирала в квартире. Но прошел месяц, другой и тётка опомнилась. Ася, вернувшись из школы, не раз заставала её и маму за разговором. Точнее, говорила только тётя Эля. Она говорила, что жизнь не кончена, и как бы мы все ни любили Лёню, его не вернешь. И надо жить дальше, надо вернуться к своим обязанностям, надо подумать о ребёнке.
Постепенно стало понятно, что разговоры не производят никакого эффекта и что, видимо, мамино состояние намного хуже, чем можно было предположить. Так в их жизни появился Борис Витальевич.
Борис Витальевич был другом отца. Он и раньше довольно часто бывал у них в доме в гостях, присутствовал на фото и в телефонных разговорах. Теперь же он явился в качестве врача по просьбе тёти Эли, которую состояние младшей сестры тревожило с каждым днём всё больше.
– Почему Вы раньше не обратились ко мне? – выговаривал он нехорошим каким-то голосом тётке на кухне, а Ася подслушивала у двери, потому что ей не хотелось, чтобы кто-то вмешивался в их с мамой жизнь. – Вы видели, что у неё царапины на запястьях? Вы понимаете, что это значит?
– Боже мой! – воскликнула тётя Эля и заплакала. Ася удивилась. Над её разбитыми коленками тётка никогда не убивалась, наоборот говорила: «Молодец! Настоящая разбойница!» А тут какие-то царапины.
– Это депрессия. Тяжелая и на данный момент запущенная, – говорил Борис Витальевич. – С этим надо работать. Не ждать, что само пройдёт.
Он стал приходить ежедневно. В доме пахло лекарствами и цветами, которые Борис Витальевич зачем-то приносил. Асю очень стесняло его присутствие, он тоже толком не знал, как общаться с ней, чужой, незнакомой девочкой-подростком. Особенно в начале он часто вызывал её на какие-то длинные странные разговоры. Говорил вроде о простых вещах: о маме, о школе, о том, как прошел день. Но Асе казалось, что он задаёт все эти вопросы с какой-то другой, непонятной целью. Став старше, она поняла, что он просто отслеживал и её психическое состояние, боясь, что и с ней может случиться беда.
Лечение принесло плоды. Правда, Ася не сразу поняла это. Сначала ей показалось, что наоборот, Борис Витальевич сделал что-то неправильное, и маме стало совсем плохо. Она начала плакать – впервые со смерти отца. Плакала она так, будто все эти несколько месяцев копила в себе слезы, собственно так оно и было. Борис Витальевич вызвал тётю Элю и вместе они объяснили Асе, что свои чувства иногда надо высказать, выплакать, что если держать их в себе, то они, накопленные, могут отравить человеку жизнь, подобно яду. И правда, мама начала вставать и разговаривать, но говорила, правда, только о покойном муже.
Хоть Борис Витальевич и утверждал, что мама идёт на поправку, Асе казалось, что он всё испортил. Её жизнь дома стала невыносимой. По нескольку раз в день мама подходила к ней, обнимала, заливала слезами и воспоминаниями, а потом просила прощения непонятно за что, отчего Ася тоже начинала чувствовать себя в чём-то виноватой. Было принято решение, что Ася немного поживёт у тёти.
У тёти Эли Асе жилось хорошо (было бы совсем хорошо, если бы только она не скучала по маме и по отцу): ей выделили отдельную комнату, вкусно кормили, не разрешали помогать по дому, покупали дорогие подарки, в основном книги. Именно в эти два месяца, что она провела у тётки, Ася пристрастилась к чтению. Впервые тогда ей пришло в голову поискать в книгах ответы на те вопросы, которые вот уже год не давали ей покоя, вопросы о непрошенном и нежданном даре видеть то, что не дано видеть другим людям. Кроме желания понять, что с ней происходит, она втайне от себя самой преследовала и другую цель: увидеть, вызвать образ отца. Ей думалось, что теперь, когда его не было среди живых и ему не нужно было ходить на работу, он вполне мог бы явиться ей в виде призрака и просто побыть с ней рядом. В то время Ася часто вглядывалась в туманные образы, но его никогда не встречала.
Читала Ася всё подряд, лишь бы в книге упоминались призраки: бульварные книжонки, купленные на развале у метро, английские готические романы и даже учебник по оптике, взятый у тетиэлиного мужа, преподавателя одного из технических вузов. Как ни крути, получалось, что люди в большинстве своём не верят в призраков, а уж если встречают их, то впадают в панический ужас и, как правило, быстро умирают. Ася удивилась: она не испытывала страха перед являющимися ей тенями, разве что легкое беспокойство, и кроме того, она была ещё жива. Из литературы она почерпнула, что призраки часто чего-то требуют от людей и, получив желаемое, обретают покой и перестают являться. Это тоже показалось Асе несправедливым: к ней призраки никогда не предъявляли никаких требований. Из всего прочитанного понравилась Асе только мысль о том, что призраками становятся те, чьи дела на земле незакончены. Эта мысль показалась ей очень правдоподобной. Покойный отец всегда учил её доводить дело до конца, не бросать, как бы ни было сложно. Жалко, думала Ася, что отец успел перед смертью всё доделать, иначе бы он точно вернулся, и она могла бы видеть его, и рассказать маме о том, что он не покинул их, а остался здесь, рядом. Но его не было, и рассказывать маме о призраках Ася так и не стала.
Через два месяца она вернулась домой. Мама, немного похудевшая, всё ещё пропитанная запахом лекарств, стала почти прежней. Она уже не плакала, снова могла справляться со своими повседневными обязанностями, выходила на улицу и собиралась в следующем месяце выйти на работу. Несмотря на то, что мамино состояние уже не вызывало тревоги, Борис Витальевич из их дома никуда не делся, даже наоборот торчал у них почти всё время. Ася ловила на себе его неловкие, стыдливые какие-то взгляды.
Однажды, придя домой, Ася застала Бориса Витальевича, стоящим перед мамой на коленях. Он целовал её руки и, кажется, даже плакал. Ася смутилась, выбежала в другую комнату, где на столе лежал огромный неприлично красный букет роз. Через несколько минут Борис Витальевич, решительный, в перекошенном галстуке, вошел к Асе, сказал, обернувшись в дверях невидимой для Аси, остававшейся в другой комнате, маме:
– Позволь мне, я сам ей всё объясню…
И уже обращаясь к Асе, путано, смущаясь, пустился в объяснения о том, что маму он полюбил ещё в студенческие годы, но никогда не позволил бы себе проявить чувства, пока она была сначала подругой, а потом и женой его друга и коллеги. Но теперь, когда она свободна, когда всё так обернулось… Тут он стал путаться и заикаться, и Ася спросила:
– Вы что, хотите жениться на маме?
–Да,– с облегчением подтвердил Борис Витальевич и посмотрел на Асю просительно и виновато, как нашкодивший мальчишка.
– И вы всё время будете жить здесь? – спросила Ася.
– Думаю да, – ещё больше смутился Борис Витальевич, – Видишь ли, Ася, чтобы жениться на твоей маме, я должен развестись со своей женой. Которая у меня есть, была… Одним словом, я был женат, но теперь я ушел из той семьи. И им я должен оставить квартиру, так что, полагаю, да, мы будем теперь жить вместе.
– И мама согласна? – спросила Ася, всё ещё надеясь найти лазейку из сложившейся неприятной ситуации.
– Конечно! Конечно, она согласна, – с горячностью откликнулся непрошенный Борис Витальевич,– Она очень этого хочет, также, как и я. И ещё она хочет… ещё ей было бы приятно, чтобы ты приняла эти перемены. Она очень боится, что ты… ты не согласишься с нашим решением.
«Как будто если я не соглашусь с вашим решением, то вы передумаете», подумала Ася и внимательно осмотрела комнату в поисках призрака отца. Но комната была пуста, если не считать угловатой теньки домового неотрывно следящего блестящими выпученными глазками за маявшимся на кресле Борисом Витальевичем.
Свадьбы как таковой не было: расписались в загсе, скромно, тихо посидели дома в семейном кругу: только новобрачные, Ася и тётя Эля с мужем. Зажили втроём. Через два месяца мама рассказала Асе, что скоро у неё появится братик.
Братик Петя появился раньше назначенного срока и оказался болезненным, долго и надрывно плачущим головастым младенцем. Поначалу он раздражал Асю, как раздражал её и Борис Витальевич. Она старалась подольше задерживаться в школе, ела там в столовой и до закрытия просиживала в библиотеке. Тем временем Петя подрастал, к году начал ходить и называть её Ся. В один из дней, когда у брата подскочила температура и Ася провела полночи возле его кроватки, давая маме хоть немного поспать, ей всё-таки пришлось признать, что её отношение к малышу за этот год изменилось. Как бы ни раздражал её Борис Витальевич, к Петьке она теперь уже не просто привыкла, она полюбила его и очень боялась потерять.
Пете было полтора года, когда Борис Витальевич ушёл, вернулся к оставленной им два года назад семье. Объяснение случилось при Асе и запомнилось ей, как кадры из фильма. Мама сидит на кухне, на фоне белой прозрачной занавески, прямая, спокойная, руки её лежат на скатерти неподвижно, словно отказ что-то предпринять. Борис Витальевич стоит перед ней и перед Асей, в костюме с галстуком, поминутно шумно выдыхает, вертит головой и выплёвывает фразы:
– Пойми меня, Ирина! И ты. Ты, Ася, тоже сможешь, наверное, понять. Когда станешь старше. Я буду материально помогать. Ты знаешь, Ира, я хорошо зарабатываю. Но я не могу больше так. Я не могу больше. Я устал состязаться с ним. Я проиграл. Я не могу быть им. Я не такой, я другой человек. Я вижу, знаю: ты сравниваешь меня с ним постоянно. Но я – не он. И не смогу стать им. Я с ума схожу: здесь в каждой вещи он, его призрак.
– Вы видели призрак папы?! – воскликнула Ася, не сдержавшись.
– Я знаю, я чувствую, он постоянно здесь! – хватаясь за голову, закричал Борис Витальевич. Ася оглядела кухню, чтобы убедиться, что призрак отца так и не явился. Его не было, и она снова не удержалась, расхохоталась. Ничего-то он не видел, просто прикрывал свою слабость красным словцом.
Так они остались втроём: мама, Ася и Петька.