Не быть диким человеком
Скорый поезд только что вышел из-под обширного, крытого стеклом железнодорожного двора в Будапеште и понесся на юг, к сербской границе.
В вагоне первого класса, в отдельном купе, изрядно уже засоренном спичками, окурками папирос и апельсинными корками, сидели не старый еще, довольно полный мужчина с русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, с красивым еще бюстом, но тоже уже начинающая рыхлеть и раздаваться в ширину. Мужчина одет в серую пиджачную парочку с дорожной сумкой через плечо и в черной барашковой скуфейке на голове, дама в шерстяном верблюжьего цвета платье с необычайными буфами на рукавах и в фетровой шляпке со стоячими крылышками каких-то пичужек. Они сидели одни в купе, сидели друг против друга на диванах, и оба имели на диванах по пуховой подушке в белых наволочках. По этим подушкам каждый, хоть раз побывавший за границей, сейчас бы сказал, что это русские, ибо за границей никто, кроме русских, в путешествие с пуховыми подушками не ездит. Что мужчина и дама русские, можно было догадаться и по барашковой скуфейке на голове у мужчины, и, наконец, по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятом столике у вагонного окна. Из-под крышки и из носика чайника выходили легонькие струйки пара. В Будапеште в железнодорожном буфете они только что заварили в чайнике себе чаю.
И в самом деле, мужчина и дама были русские. Это были наши старые знакомцы супруги Николай Иванович и Глафира Семеновна Ивановы, уже третий раз выехавшие за границу и на этот раз направляющиеся в Константинополь, дав себе слово посетить попутно и сербский Белград, и болгарскую Софию.
Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Иванович ковырял у себя в зубах перышком и смотрел в окно на расстилающиеся перед ним, лишенные уже снега, тщательно вспаханные и разбороненные, гладкие, как бильярд, поля с начинающими уже зеленеть полосами озимого посева. Глафира же Семеновна вынула из саквояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пуховку и пудрила свое раскрасневшееся лицо, смотрясь в зеркальце, вделанное в крышечке, и наконец произнесла:
– И зачем только ты меня этим венгерским вином поил! Лицо так и пышет с него.
– Нельзя же, матушка, быть в Венгрии и не выпить венгерского вина! – отвечал Николай Иванович. – А то дома спросит кто-нибудь – пили ли венгерское, когда через цыганское царство проезжали? И что мы ответим?! Я нарочно даже паприки этой самой поел с клобсом. Клобс, клобс… Вот у нас клобс – просто бифштексик с луковым соусом и сметаной, а здесь клобс – зраза, рубленая зраза.
– Во-первых, у нас бифштексики с луком и картофельным соусом называются не просто клобс, а шнель-клобс, – возразила Глафира Семеновна. – А во-вторых…
– Да будто это не все равно!
– Нет, не все равно… Шнель по-немецки – значит скоро, на скорую руку… А если клобс без шнель…
– Ну, уж ты любишь спорить! – махнул рукой Николай Иванович и сейчас же переменил разговор: – А все- таки в этом венгерском царстве хорошо кормят. Смотри-ка, как хорошо нас кормили на станции Будапешт! И какой шикарный ресторан. Молодцы цыгане.
– Да будто тут все цыгане? – усомнилась Глафира Семеновна.
– Венгерцы – это цыгане. Ты ведь слышала, как они разговаривают: кухар… гахач… кр… гр… тр… горлом. Точь- в-точь как наши халдеи по разным загородным вертепам. И глазищи у них с блюдечко, и лица черномазые.
– Врешь, врешь! По станциям мы много и белокурых видели.
– Так ведь и у нас в цыганских хорах есть не черномазые цыганки. Вдруг какая-нибудь родится не в мать, не в отца, а в проезжего молодца, так что с ней поделаешь! И наконец, мы еще только что въехали в цыганское царство. Погоди, чем дальше, тем все черномазее будут, – авторитетно сказал Николай Иванович, пошевелил губами и прибавил: – Однако рот так и жжет с этой паприки.
Глафира Семеновна покачала головой.
– И охота тебе есть всякую дрянь! – воскликнула она.
– Какая же это дрянь! Растение, овощ… Не сидеть же повсюду, как ты, только на бульоне да на бифштексе. Я поехал путешествовать, образование себе сделать, чтобы не быть диким человеком и все знать. Нарочно в незнакомые государства и едем, чтобы со всеми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы в Венгрии – и что есть венгерского, то и подавай.
– Однако фишзупе потребовал в буфете, а сам не ел.
– А все-таки попробовал. Попробовал и знаю, что ихний фишзупе – дрянь. Фишзупе – рыбный суп. Я и думал, что это что-нибудь вроде нашей ухи или селянки, потому у венгерцев большая река Дунай под боком, так думал, что и рыбы всякой много, ан выходит совсем напротив. По-моему, этот суп из сельдяных голов, а то так из рыбьих голов и хвостов. У меня в тарелке какие-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… – вспоминал Николай Иванович, поморщился и, достав из угла на диване стакан, стал наливать себе в него из чайника чаю.
– Бр… – издала звук губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила: – Погоди… накормят тебя еще каким-нибудь крокодилом, ежели будешь спрашивать разные блюда.
– Ну и что ж?.. Очень рад буду. По крайности, в Петербурге всем буду рассказывать, что крокодила ел. И все будут знать, что я такой образованный человек без предрассудков, что даже до крокодила в еде дошел.
– Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! – замахала руками Глафира Семеновна. – Не могу я даже слушать… Претит…
– Черепаху же в Марселе ел, когда третьего года из Парижа в Ниццу ездили, лягушку под белым соусом в Сан- Ремо ел. При тебе же ел.
– Брось, тебе говорят!
– Ракушку в Венеции проглотил из розовой раковинки, – хвастался Николай Иванович.
– Если ты не замолчишь, я уйду в уборную и там буду сидеть! Не могу я слышать такие мерзости.
Николай Иванович умолк и прихлебывал чай из стакана. Глафира Семеновна продолжала:
– И наконец, если ты ел такую гадость, то потому, что был всякий раз пьян, а будь ты трезв, ни за что бы тебя на это не хватило.
– В Венеции-то я был пьян?! – воскликнул Николай Иванович и поперхнулся чаем. – В Сан-Ремо – да… Когда я в Сан-Ремо лягушку ел – я был пьян. А в Венеции…
Глафира Семеновна вскочила с дивана:
– Николай Иваныч, я ухожу в уборную! Если ты еще раз упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!
– Ну молчу, молчу. Садись, – сказал Николай Иванович, поставил пустой стакан на столик и стал закуривать папироску.
– Брр… – еще раз содрогнулась плечами Глафира Семеновна, села, взяла апельсин и стала очищать его от кожи. – Хоть апельсином заесть, что ли, – прибавила она и продолжала: – И я тебе больше скажу. Ты вот упрекаешь меня, что я за границей в ресторанах ничего не ем, кроме бульона и бифштекса… А когда мы к туркам приедем, то я и бифштекса с бульоном есть не буду.
– То есть как это? Отчего? – удивился Николай Иванович.
– Очень просто. Оттого, что турки магометане, лошадей едят и могут мне бифштекс из лошадиного мяса изжарить, да и бульон у них может быть из лошадятины.
– Фю-фю! Вот тебе и здравствуй! Так чем же ты будешь в турецкой земле питаться? Ведь уж у турок ветчины не найдешь. Она им прямо по их вере запрещена.
– Вегетарианкой сделаюсь. Буду есть макароны, овощи – горошек, бобы, картофель. Хлебом с чаем буду питаться.
– Да что ты, матушка! – проговорил Николай Иванович. – Ведь мы в Константинополе остановимся в какой-нибудь европейской гостинице. Петр Петрович был в Константинополе и рассказывал, что там есть отличные гостиницы, которые французы держат.
– Гостиницы-то, может быть, и держат французы, да повара-то турки… Нет, нет, я уж это так решила.
– Да неужели ты лошадиного мяса от бычьего не отличишь!
– Однако ведь его все-таки надо в рот взять, пожевать… Тьфу! Нет, нет, это уж я так решила, и ты меня от этого не отговоришь, – твердо сказала Глафира Семеновна.
– Ну путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, – предложил Николай Иванович.
– Ты? Да ты нарочно постараешься меня накормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорник.
– Вот невероятная-то женщина! Чем же это я доказал, что я озорник?
– Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперек.
Николай Иванович развел руками и обидчиво поклонился жене.
– Изучены насквозь. Помню я, как вы в Неаполе радовались, когда я за табльдотом съела по ошибке муль – этих проклятых улиток, приняв их за сморчки, – кивнула ему жена. – Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако сниму-ка я с себя корсет да прилягу, – прибавила она. – Кондуктору дан гульден в Вене, чтобы никого к нам не пускал в купе, стало быть, нечего мне навытяжке-то быть.
– Да конечно же сними этот свой хомут и все подпруги, – поддакнул Николай Иванович. – Не перед кем здесь кокетничать.
– Да ведь все думается, что не ворвался бы кто-нибудь.
– Нет, нет. Уж ежели взял гульден, то никого не впустит. И наконец, до сих же пор он держал свое слово и никого не впустил к нам.
Глафира Семеновна расстегнула лиф и сняла с себя корсет, положив его под подушку. Но только что она улеглась на диване, как дверь из коридора отворилась и показался в купе кондуктор со щипцами.
– Ich habe die Ehre… – произнес он приветствие. – Ihre Fahrkarten, mein Herr…
Николай Иванович взглянул на него и проговорил:
– Глаша! Да ведь кондуктор-то новый! Не тот уж кондуктор.
– Нови, нови… – улыбнулся кондуктор, простригая билеты.
– Говорите по-русски? – радостно спросил его Николай Иванович.
– Мало, господине.
– Брат-славянин?
– Славяне, господине, – поклонился кондуктор и проговорил по-немецки: – Может быть, русские господа хотят, чтобы они одни были в купе?
В пояснение своих слов он показал супругам свои два пальца.
– Да, да… – кивнул ему Николай Иванович. – Их гебе… Глаша! Придется и этому дать, а то он пассажиров в наше купе напустит. Тот кондуктор, подлец, в Будапеште остался.
– Конечно же дай… Нам ночь ночевать в вагоне, – послышалось от Глафиры Семеновны. – Но не давай сейчас, а потом, иначе и этот спрыгнет на какой-нибудь станции и придется третьему давать.
– Я дам гульден!.. Их гебе гульден, но потом… – сказал Николай Иванович.
– Нахер… Нахер… – прибавила Глафира Семеновна.
Кондуктор, очевидно, не верил, бормотал что-то по-немецки, по-славянски, улыбался и держал руку пригоршней.
– Не верит. Ах, брат-славянин! За кого же ты нас считаешь! А мы вас еще освобождали! Ну ладно, ладно. Вот тебе полгульдена. А остальные потом, в Белграде… Мы в Белград теперь едем, – говорил ему Николай Иванович, достал из кошелька мелочь и подал ему.
Кондуктор подбросил на ладони мелочь и развел руками.
– Мало, господине… Молим една гульден, – произнес он.
– Да дай ты ему гульден! Пусть провалится. Должны же мы на ночь покой себе иметь! – прикрикнула Глафира Семеновна на мужа.
Николай Иванович сгреб с ладони кондуктора мелочь, подал ему гульден и сказал:
– На, подавись, братушка…
Кондуктор поклонился и, запирая дверь в купе, проговорил:
– С Богом, господине.