В. Махотин: спасибо, до свидания! Издание второе. Глава 3. Все люди – евреи (Владимир Головин)

Был 1983 год. Я жила в первом подъезде с мамой, братом, сестрой и отчимом на Боровой, 21. М. Сажаев жил в третьем подъезде. Моя мама с его женой работали конструкторами, то есть были хорошо знакомы. Я мимо ушей пропускала это имя – Михаил Сажаев. Нас потом Витя с ним познакомил на Ирбитской. Вернее он пришел в гости туда, когда я уже там жила. А жить я стала там на второй день знакомства. В первый раз принесла неизвестному художнику Махотину письмо, и он велел зайти за ответом на следующий день. Придя за ответом следующим вечером, напившись чумового чая и искурив крепкую беломорину, я там и осталась жить, потому что Витя меня притормозил, взял в оборот, задарил подарками знаковыми, например шкурку беличью вручил, при всех сказав, что это на варежки сыну. Я опешила: какому сыну?

Он ответил: нашему. Его смелость и стремительность поразили меня. Все решил – мне и думать ни о чем не надо. Так оно и вышло. То есть мы влюбились друг в друга очень быстро – мигом, и препятствий никаких для нас не предвиделось. Маме моей было все равно, отчиму тоже. Отец мой умер давно, и дома мне было хреново. Но! Было письмо. В котором школьная подружка моей любимой подруги Оли Маклай Таня признавалась Вите в том, что скоро родит. Причем, от него родит! (В пионерлагере вместе работали, он – художником, она – воспитателем.) И что ее врачи из-за отрицательного резус-фактора замучили. И что ему надо срочно сдать кровь. Вот. Он сказал мне – ответ я писать не буду. Передай: пусть рожает, я буду помогать. И кровь сдал. И помогал. И Клавку любил – она с ним подружилась, когда ей лет 15 исполнилось. Таня со мной через год-полтора общаться перестала. Я ее увидела лишь на похоронах в декабре 2002 года – мы ехали в одной машине на кладбище. Вот. Чувствую вину перед ней. Обида ее понятна мне. А Клава вышла замуж (она искусствовед, как и я) и год назад родила Вите внучку. Ну он это видит сверху, наверное.

Киностудия

Витя работал на Свердловской киностудии в разные времена, в разных съемочных группах, чаще всего реставратором-бутафором, иногда осветителем, иногда сопроводителем грузов… Я после прочтения книги Ф. Феллини «Делать фильм» бредила кино днем и ночью (писала сценарии, делала раскадровки фильмов). Витя сказал: «Могу исполнить твою мечту!» И привел меня на киностудию.

Там были длинные коридоры и много-много незнакомых людей.

Он познакомил меня с Валерой Васильевым по прозвищу Дик – милейшим, умнейшим, мудрейшим человеком, в годы перестройки – рок-панком, объехавшим с рок-фолк-командой Букашкина всю страну. А в социалистической действительности Валера Дик был бутафором золотые руки.

Витя сказал: «Ходи за ним по пятам, не отставай ни на шаг. И все тогда приложится, будешь киношником». Витя испарился, а я ходила за Диком по пятам дня два, пока в коридоре меня не словила наша хорошая знакомая, Света Гаврилова, начальник планового отдела, и не сказала: «Ты за ним не ходи, а то испортишь себе всю репутацию».

Надо пояснить, что Дик выглядел куда как дичее Вити. Витя иногда бывал отъявленно красив, он обаял меня именно как мужчина – накачанными мускулами, загаром, невесть откуда взявшимся посередь зимы 1983 года, густыми каштановыми волосами и веселыми карими глазами… Дик же, при маленьком росте, выглядел грозно, просто устрашающе, у него были длинные нечесаные волосы чуть ли не до пояса, такая же длинная нечесаная борода, очки-линзы, неформальные фенечки и валенки на ногах в любую погоду (рабочая одежда, наверное).

Да еще зубы торчат, клыки вампирские. Потом, лет через десять – тринадцать, Дик приходил ко мне домой в гости на Советскую и рассказывал байки про то, что в Москве на Арбате продаются его музыкальные альбомы «Дикий Рок».

Когда я приехала в Москву в 1995 году, первым иль вторым делом пошла на Арбат в музыкальный магазин. И действительно, там я увидела на полках аудиокассеты с записями Дика. И они действительно назывались «Дикий Рок»! Все оказалось правдой. Валерочка Васильев, Валера Дик, добрый старый панк, умер лет 6 назад от болезни печени или легких, но у меня навсегда останутся к нему самые теплые чувства.

А тогда, в середине 80-х, так вот незамысловато-просто окончился мой «роман» с киностудией. …Но мечты сбываются, когда про них забываешь.

В 2003 году (через полгода после смерти Вити) мне довелось стать бутафором у Федорченко, снимавшего «Первые на Луне». Нас было трое в бригаде, я бригадир, это было трудно, интересно. (На «Кинотавре» фильм получил два приза – за лучший дебют и премию киноведов.)

…Сейчас я думаю, что наверняка Вите нравилась во мне моя беспредельная доверчивость, которую никакие жизненные «обломы» не смогли истребить, сопоставимая по размерам разве только с его безграничной доверчивостью к миру и к людям.

Витя как-то говорил, что путешествовал с дочкой генерала, любовь крутил с ней летом на Кавказе, когда ему было 15—16 лет. Что девушка из дому убежала, чтобы гулять с ним по холмам Грузии…

Больше всего меня поразила легенда о предках. Якобы один человек перед смертью передал Вите архив. И в нем Витя нашел документы, из которых следовало, что у него родители другие, по фамилии Ройтман. Что они были репрессированы и расстреляны, а детей их (Витю и его брата) домработница сдала в детдом под своей фамилией – Махотина. Позднее Витя говорил мне, что это неправда.

Не раз муссировалась и легенда о том, что он ходил с другом в Китай. Я удивлялась, спрашивала Витю чем же они там питались. Он отвечал:

– Нам китайские женщины давали хлеб и рис.

– А как же вы с ними изъяснялись?

– Жестами.

О паспорте

Паспорт (советский) у Вити был обычный, год рождения – 1946, национальность указана – еврей. А вот военный билет точно был подтерт резинкой в паре мест, в каких – уже не помню.

Наколки

У Вити была наколка, свидетельствующая, что он родился в США, – Made in the USA. На каком месте, написать не могу, неприлично. И сказать не могу.

Спросите у Сергеева.

Хороший понт

Как-то забегает к нам соседка с первого этажа, Галя, завхоз из детсада, и спрашивает: «Виталик, водки нету?» Она Витю почему-то называла Виталиком. Витя бросился на пол, давай смотреть под шкафом и под раскладушкой. А времена были горбачевские – какая там водка, все по талонам. Витя говорит: «Нет, извини, Галя, водки нет». Соседка ушла. Я в недоумении: «Что ты искал, где тут может быть водка?»

Витя улыбается до ушей: «Хороший понт – тоже деньги!»

Витя все мог

Однажды меня обидели: напали средь бела дня на улице, когда я шла за ребенком в садик, настучали по голове, обрызгали газом. Милиция заявление приняла, но дело через месяц закрыла, вроде как никого не нашла, хотя фамилии фигурантов ей были известны. Витя надел как-то черную телогрейку, взял длинную палку, сел в черную машину с компанией лихих ребят и отплатил обидчикам.

Измены

Как-то утром возвращаюсь, переночевав у родителей, на Ирбитскую, потому что в комнате, где гости до утра сидят спать невозможно, и застаю у Вити некую даму, высокого роста. Из кровати его выбирается. Спрашиваю ее: «Что ты тут делаешь?» А она так нагло: «Одеваюсь». Треснула я ей кулаком по голове, благо она наклонилась вроде как чулки подтянуть. Дама обиделась очень: «Ну, – сказала, – спасибо тебе, Витя, за все!» – и дверью хлопнула.

А я, беременная тогда, – давай реветь. Витя туда-сюда бегает, то на лестницу, то в комнату, – нас двоих успокаивать успевает. Что же она там делала, на Ирбитской-стрит, в его кровати? А фиг ее знает! Он как-то объяснился со мной, убедил, а я поверила, – куда деваться. Ситуацию эту Алена Матвеева (ее подружка-то была!) так оценила: «Правильно, Светка. Чувства бывают горячими или холодными. А теплыми – только помои». Видела я девушек на его коленях, это меня огорчало до слез-истерик, а он смеялся.

Еще как-то нарисовалась 16-летняя Ленка Рыжая у него дома, из соседнего квартала. Пришла и живет: пол моет, кушает, на Витином этюднике картинку рисует. День проходит, другой, она не дематериализуется! Я спрашиваю: «Витя, что это за девчонка, как она сюда попала?» Витя отвечает: «Сама пришла, говорит, что жить ей негде, дома у нее конфликт с бабкой, безотцовщина, трудное детство. Как я ее выгоню? Никак не могу».

Ну, думаю, дело трудное, придется резать по живому. Подошла к ней и говорю: «Лена, у нас семья, дуй отсюда. Третий – лишний». Она возмутилась, что-то возражать стала, права качать, но все же вернулась к своей бабушке жить. Спустя какое-то время мы даже подружились, потом пути наши как-то врозь пошли.

Детсад

В надежде получить для Проши путевку в детский садик (по соседству), я устроилась в ЖКО завода автоматики работать художником-оформителем (тоже очень близко от улицы Ирбитской – на Бехтерева). Работаю месяц, работаю два, а путевку все не дают, то ремонт у них, то еще что-то не ладится, младшую группу не открывают. И Вите пришлось три месяца с ребенком дома просидеть. Он с ним и гулять ходил, и кормил его сам, и спать укладывал.

Легенды

А когда ему было некогда, Проше дома на дудочке играл Сергей Григорькин и книжки детские показывал. А когда и Григорькину было некогда, то его на этом боевом посту с дудочкой сменял Игорь Суставов. И тот и другой – из нашего художественного училища. Я об этих нянях узнала совсем недавно! Потом наконец-то дали нам место, и Витя освободился.

Витю воспитательницы любили. Да и Прохора нашего тоже. Они оба были необычными. Прохор чертил планы переустройства садика – вот вам бассейн, вот бар, вот площадка – и ходил обсуждать эти чертежи с заведующей детсадом Альбиной Терентьевной, довольно часто. Как-то раз пришел к ней милиционер насчет какой-то кражи поговорить, а Альбина Терентьевна Прохора для назидания в уголок посадила, чтобы попутно и он воспитывался. Прохор с милиционером разговорился, подружился, уболтал его – тот про кражу и слова не мог вставить. На прощание Проша ему ручку протянул и сказал: «Приходите к нам чаще». На что заведующая отреагировала быстро: «Нет уж, спасибо, чаще не надо!»

Бывало, достанется Проше от старших замечание за бурное поведение, а он им – новый план переустройства садика с бассейном, так и жили. Воспитательница из его группы дипломную работу писала в пединституте на примере Прохора, – одаренный мальчик.

Маленьким Прохор обожал Шарапова из фильма «Место встречи изменить нельзя» и как-то на утреннике сказал, что хочет быть милиционером, когда его спросили кем-будешь-когда вырастешь, на что папа Витя густогусто покраснел (не ожидал от сына такой подставы).

Витя крестил Прохора в 7 лет в Старо-Пышминской церкви у отца Николая. Крестный отец – кузнец А. Лысяков. Возил их туда Женя Ройзман.

В садике все знали, что папа Проши – художник: он ходил на все календарные утренники и детские праздники (мне посещать их было некогда, я училась тогда в УрГУ на искусствоведа). Папу Витю как-то зимой попросили покрасить горки и ледяные скульптуры на детской площадке. Меня, помню, напугала сложность этого задания, а Витя сказал: не волнуйся, за 15 минут сделаем. Взял большую лейку, налил в нее воду с чемто вроде зеленки, а во вторую лейку – что-то розовое (тушь красную, наверное). И этими растворами полил все ледяные сооружения. Скорость меня ошеломила. А воспитательниц результат восхитил, они Витю очень хвалили, хотя, по-моему, это было чистое надувательство. Но ведь не поймешь сразу что же надо народу! Витя понимал.

Быт

Витя не боялся никакой работы и делал ее быстро. И ремонт мог сделать, причем бесплатно, надо ведь помочь другу, и дом перестроить, и суп сварить, и плов приготовить… И пеленки с подгузниками в однойединственной на всю коммуналку раковине стирал, с песнями и с цигаркой в углу рта. Тут тебе и суп кипит, и каша, тут же детское белье на плите булькает, а Витя готовые пеленки уже полощет. Развесит их, пол помоет. Мне говорил: а твоя задача с ребенком водиться и кормить его грудью. До трех лет так и кормила. Проша родился зимой, были сильные холода. Витя из дома меня никуда несколько месяцев не отпускал, лишь на 45 минут в день, погулять с ребенком на руках – и назад. Только раз в неделю, в выходные, разрешал сходить на час к матери помыться (оставался с ребенком посидеть). Я вместо этого садилась в троллейбус, ездила по вечернему заснеженному городу и смотрела в окно, наслаждаясь свободой. Патриархальный быт мне всегда был в тягость. А Витя каждый день говорил: Доля твоя – бабская, родилась в юбке, терпи (чем еще больше укреплял мой назревавший внутренний протест).

…Примерно через полгода после рождения сына Витя вместе с Лешей Денисовым пристроил в коммуналке ванну, довольно большую, привезли ее откудато на санках, трубы приварили и водоотвод сделали. И потом этой ванной 17 лет вся коммуналка пользовалась. До последнего часа не было ей сносу.

Рукастый парень был Витя! Золотые руки. Все мою живопись в рамы оформил. Диплом училищный в предпоследний день помог дописать (мужикабутафора, и получился он из-за этого похожим на прочих махотинских острохарактерных мужиков), а то бы я не успела, точно!

Все мои фотографии, начиная с раннего детства, Витя аккуратно вклеил в новый альбом по порядку и подписал сам (это был мне сюрприз).

Сколотил стеллаж и полку нам с Прошей в новой квартире, куда мы приехали на грузовичке Станции вольных почт, шофером был Игорь Клюев (грузовичок прислал мне Витя). Затем холодильник подарил, кучу книг, альбомы, коврики – всего не перечислишь. Помогал… Вот и Прохора он с детства одевал, покупал ему модные вещи. Прохор, повзрослев, дважды, почти по году, жил с ним – в 11 лет и 14 лет – на Белореченской, а потом на Ирбитской-стрит, когда я замуж выходила, – так мы с Витей решили.

В выходные дни они часто ездили в лес, ходили в музеи и в зоопарк. Витя очень баловал Прохора (по воскресеньям!), закармливал сладким, задаривал подарками. Какой уж тут может быть единый взгляд на воспитание! Но все ж таки они были рядом – Витя и сын, а мне таких встреч мало досталось в детстве, потому как мой отец жил в другом городе. Виделись мы нечасто, и такого вот общения мне не хватало.

Мне в молодости, что проходила на излете социализма (помню андроповщину и как Брежнев умер), тяжело было чувствовать себя в постоянной оппозиции к социуму, хотелось найти единомышленников. Из дома я мечтала удрать и сделала это, когда встретила Витю, с легким сердцем. Но и с его жесткими патриархальными принципами устройства семьи я согласиться не смогла. Я – за свободу-равенство-братство и феминизм (тогда, правда, я слова «феминизм» не слыхивала). Поэтому я с Витей тоже почувствовала себя одинокой, когда наша страсть-любовь прошла и началась обыкновеннейшая семейная жизнь.

Еще эпизод. Где-то за год до внезапной Витиной смерти сын мне говорит:

– А вы живите вместе на Ирбитской. Ты в одной комнате, вместо соседки, а папа – в другой.

– Зачем тебе это? – спрашиваю.

– Хочу, чтобы были у меня все, и папа, и мама.

– Живи сам с ним! Поживи недельку или месяц, раз соскучился. Давай иди – поживи (а он живал с папой).

– Нет, хочу чтоб все мы жили вместе. (Думаю, шутит. Смеюсь.)

Вообще-то я бы еще «помучилась», сейчас. Тогда мне казалось это просто невозможным. А Витина смерть меня просто срубила. Чем дальше, тем все грустнее и грустнее без него.

…Я подспудно ожидала-надеялась, что в старости глубокой, когда здоровья нашего и прыти поубавится и гордости тоже будет поменьше, тогда я приду и сдамся на милость победителя, оставив свои поиски жизненного героического пути (Витя ведь говорил, что он живее всех живых). И будем мы жить, как два старичка гоголевских, душа в душу. Два дружка… С ним дружить можно было.

Любить Витю – сложнее. Очень уж он был свободолюбив и переменчив. И неосторожен в связях. Плюс нерасчетлив в деньгах. И простоты душевной, и наивности, и горячего сердца – всего этого хватало у него.

Школы

Прохор в трех школах поучился и даже коммерческий лицей полгода посещал. Ну мы с ним и намучились! Витя ходил на родительские собрания (иногда – я, иногда – вместе), выслушивал всякие пакости и каждый раз клялся, что ноги его больше там не будет. Потом учеба закончилась, и Прохор пошел в цех – учеником кузнеца к Боре Цыбину. Сказал, что хочет быть пролетарием и работать своими руками.

Changes

Легко Виктор к вещам относился. Ченчи – мены его вещей меня очень удивляли. Быстро – вмиг – от них избавлялся. Я искренне считала, что Витя хитер и расчетлив. Ведь он намного старше меня, почти отец. Его знаменитые обмены – у того взять, сюда толкнуть, тому отдать и т. д. – казались мне результатом тонкого расчета, как у шахматиста, – вперед на сто шагов маэстро прикинул. Никакой логики в его манипуляциях я не видела, но подразумевала (вот она хитрость хитрости, искусство из искусств!).

И, только прочитав в некрологе Андрея Козлова, что это был бескорыстный обмен, импульсивный, экспромтный, простодушный, я вдруг осознала: так оно и было! Именно так! Выводить столь длинные цепочки в уме – голова треснет. Витя не выводил. Действовал легко, вдохновенно, находчиво. Порой себе в убыток.

Принес, помню, Витя мне однажды толстую кипу сажаевских акварелей и гуашей. На каждом листике с картинкой стояла печать: «Сажаев». А жила моя мама с семьей Сажаевых в одном доме, на Боровой, это рукой подать от Ирбитской. Поэтому и кипу рисунков в подарок я восприняла как должное. Что-то мне очень понравилось, чтото – нет… Через полгода Витя забрал охапку листов этих, и больше сажаевских работ я не видела. И только недавно узнала, что, оказывается, Витя подарил их сестрам Чупряковым, а они годами распихивали этих ворон и котов с печатью мастера по всем своим знакомым. А я бы все сохранила! В этом наша с Витей разница. Тогда, в середине 80-х, Сажаев каждый вечер после пробежки, часов так с 11 до 12, а то и до часу ночи, засиживался у нас на Ирбитской-стрит за беседой. А еще Витя сшитые им овчинные шапки продавал в Москве.

Одежку, что подарили ему на 40-летний юбилей дамы, – красивый итальянский костюм цвета пшеницы, черный джемпер и т. п. – Витя всю раздал и остался в своих прежних синих трениках и клетчатой рубашечке. Но и мои подарки он так же быстро кому-то передавал. Например, переносной проигрыватель «Лидер», самое ценное, что у меня было, и дня не продержался у него после вручения. «Где жить, если забарахлимся?» – восклицал Витя. Но старинные вещи и книги не дарил, берег для себя.

Стрижки

«Давай я тебя подстригу, я хорошо это делаю!» – предлагал Витя знакомым девушкам. Кто соглашался – горько сожалел. Ножницы были большие и тупые. Уж точно не для филировки.

…Поддавшись на Витины уговоры, я две недели ходила в платочке. Да что там! Витя и себя не щадил! Стриг – неровно, брутально. По-мужски. Глядя на его парикмахерские безумства, я и сама освоила одну стрижку – под горшок. Надеваешь Вите иль Прохору на голову шапку иль кастрюльку и полукругом подравниваешь волосы, отстригая отросшие хвостики. Получалось – как под пажа. Таким Витя ходил охранять Институт туризма. Но челку он никому не доверял стричь, делал это сам. Даже без зеркала мог. Расчесывался пятерней. Смешно это сейчас. А тогда я ежечасно старалась пригладить, причесать его торчащие волосы, выкинуть куда-нибудь надоевшие синие треники.

Словом, создать интеллигентного, солидного мужчину. Ни фига не получилось. Вите это было не нужно. Шляпу купила серую, она ему не подошла. Так и валялась долго в коридоре, пока комуто не подарилась.

…Мода на разлохмаченные «грязные» панковские волосы, негритянскую молодежную одежду пришла позднее, а Витя предвосхитил ее в 80-е. Дузья его выглядели практически безупречно, носили отглаженные брюки, костюмы, а Вите – все нипочем. На фига итальянские брюки?

У Ваймана

Однажды Витя заболел – почки, камни, etc. Когда его совсем согнуло, он вышел на крыльцо музея, поймал такси и поехал к Владиславу Алексеевичу Вайману. Доктор Вайман – известный в городе врач, он лечит всех художников и даже их родню. Если б не он…

И вот в 14-й больнице (или в 25-й, не знаю точно номер) в палате наблюдается такая картина. Витя стоит в койке на четвереньках и принимает посетителей. Боль переносит стойко, с шутками-прибаутками. Говорит, что когда камни отошли, «я как будто бы родил». Вокруг него дамы с пирогами, соками, я тут, Прохор, моя маманька… И Витя говорит: «Вот что нужно было, чтоб вся семья рядом собралась!»

Так и пролежал 2—3 недели. Кажется, единственный раз в жизни обратился в больницу. Вообще, он докторам не доверял, но Вайман – исключение.

Витя – сторож

…Уже после молокозавода Виктор устроился сторожить Уральский институт туризма. Он обязан был ночевать в здании института. На деле же ночевал дома – на Ирбитской.

А утром частенько опаздывал к «подъему флага». Подбегал к институту – а там в обреченном ожидании директор и сотрудники на лавочке у входа сидят. По тридцать минут и по часу поджидали сторожа. Уволили его. Ясное дело.

Раскоп

Художники Михаил Сажаев и Виктор Махотин в 80-е годы увлекались поиском всевозможных железок, бутылей старых, фото, книг, икон – в домах, оставленных под снос.

Это называлось у них раскоп. И меня пристрастили. После раскопов старые ложки, кочерги, еtс, – они горячо выторговывали друг у друга. Ты мне – ложку, а я тебе – щеколду! Находили редкие вещи, может даже бесценные.

Оба были легки на подъем, мгновенно реагировали на информацию, что в городе сносят старый дом, устремлялись поутру на поиски кладов, получив друг от друга приглашение. Один раз и я с ними на Уральскую побежала. Стою смотрю, а они в подвал занырнули, потом в сарай, потом осмотрели помещения и чердак. Двор тоже обследовали тщательно. Оторвали пару старых медных ручек, накопали в земле по 2—3 предмета. И так же быстро умчались. У Вити была тогда даже специальная карта – сносимых домов.

Позже я и сама ходила на раскоп. У Исети, по улице Малышева… Нашла две квадратные бутылочки и алюминиевую мыльницу. На ней было выцарапано: «1944 год. Дойдем до Берлина!». Витя сказал, что бутылочки эти аптекарские, 19-го века, а мыльницу солдатскую выпросил у меня. Еще я нашла на чердаке двухэтажного дома письма времен Великой Отечественной войны, где они сейчас – и не вспомню. Столько лет прошло. …Такие драгоценности он берег. Мыльница солдатская у него много лет обитала.

Да, раскопы.

Сижу я, значит, на чердаке полуразрушенного дома у моста через Исеть, вся в трухе и в пыли, по лицу пот струится, и раскапываю детским совком дециметр за дециметром земляной слой, что на досках скопился. Мимо идет мой первый учитель из художественной школы №1 Ваня Мосин, вытаращил глаза: «Ты что тут делаешь? Ну и видок у тебя!» Я давай ему объяснять, что такое раскоп и как это здорово. «Забирайся сюда, вместе рыть будем! Клад найдем!» – азарт меня снедает. Он отказался: некогда, мол, очень спешу. И быстро ушел.

После раскопа надо всю одежду стирать, а находки – чистить, отмывать от вековой грязи. У Вити это получалось элегантно – он не измазывался, как я.

А еще знакомые ювелиры в конце 80-х нашли на Шейнкмана, 3, в доме, который носил название «Ласточкино гнездо», клад. Куча бумажных дореволюционных денег была спрятана за обоями, заклеена в цокольном этаже. Там раньше, до революции, был, говорят, дом терпимости, – кто-то кого-то, видно, терпел.

А Витин дом как снесли! Слезы закипают, как вспомнишь все это, – перед бульдозером мародеры прошли по комнатам, что-то искали, замки сломав, – все его открытки старые, записки разбросали, затоптали по полу, все перевернули вверх дном.

Маленький диванчик, шторы – все эти вещи, согретые Витиным теплом, валялись в холодном, разбитом доме. Дочери Витиной плохо стало, когда она это увидела. Чемодан с пластинками пропал еще, Витя любил слушать старые пластинки.

Ушел из жизни хозяин, сломали дом. А накануне, в спешке, рано утром, Илью вывозили, старшего сына – он жил с Витей в этой коммуналке с 17 лет. Жэковцы и сотрудники мэрии сами вещи грузили в машины, омоновцы рядом стояли – никого не пускали. Всех увезли по общагам, а жители упирались, их под руки тащили. А мебель их – на какой-то склад свезли, потому что в общажные комнатки, на одиннадцать квадратных метров, ничего не войдет!

…Бульдозер подъехал вплотную и сразу Витин угол зацепил, стену легко раскрошил. И балкон повалился, и кусок стены, и… Я ушла, чтобы этого не видеть. Иногда едешь на 28-м автобусе, и через окно кажется, что дом стоит. А выйдешь, заглянешь во двор – нет. Нет больше дома, где мы жили.

Велик и подарки

Как-то раз Вите на день рождения подарили большой дорожный велосипед «Урал». Он тут же передарил его мне. Знал, что я мечтаю о велосипеде. Я говорить не могла от счастья. Села в седло там же, в комнате на Ирбитской, а до педалей не достаю ногами. Сергей Казанцев, друг его, сказал, я с тобой поменяюсь на свой «Салют», он пониже будет. Мы поменялись, и я гоняла по дорогам города лет 12, наверное, спасибо Вите и Сереже. (Недавно продала его, своего старого битого друга, за 200 р. перекупщику, хранить в хрущевке – места нет.) А в тот день я уехала-таки на этом «Урале».

Жили мы уже с сыном на улице Советской. Путем долгого обмена квартиры с ЖБИ получила я 1-комнатную хрущевку – родители мне помогли построить кооператив. (Витя помогал переехать и мебель поставить, гвозди прибить. И потом часто, идя на работу в музей, к нам заходил.) А сам остался жить на Ирбитской, пока вновь не женился, на культурологе Неле, но об этом – отдельно.

Еще у меня была мания – битломания. И Витя притаскивал пластинки «Битлз» отовсюду – часто одинаковые, из разных домов, новые или неновые.

Молодец.

В углу комнаты стоял проигрыватель, кажется, «Сириус М» со смешной игольной головкой. Звук – совсем не диджитал, живая музыка. Витя легко и с удовольствием танцевал. Легок был на подъем, – хоть тебе семь-сорок, хоть канкан, хоть что.

Строители

Помню, как-то пришли к нам в дом на Ирбитской два грузина-строителя, звали Витю с собой в бригаду – дом строить в Сибири где-то. Стол накрыли – с вином, зеленью, мясом. Лаваш был, помню, фрукты. Витя быстро сговорился с ними, уже решали когда выезжать, чуть ли не завтра, а потом, часа через два, он сказал: «Сейчас выпьем стоя, за хозяев! (Все встали и выпили.) Спасибо, – до свидания! Направо – шагом марш!»

Грузины одурели от обиды, тот, что помоложе, хотел тут же Витьке морду набить, но старший товарищ его удержал: «Он хозяин, это его право!» Они ушли, оглядываясь. Витя повис на мне, и мы с ним, прогуливаясь, обошли так дважды вокруг дома (дверь у него практически не запиралась, – была всегда открыта). Видимо, он не захотел уезжать от нас. Вернулся домой и заснул. И так громко всхрапывал во сне, что сын от страха начинал реветь, стоя в кроватке, папу не узнавал, ему тогда под восемь месяцев было. Это был единственный случай за всю нашу жизнь двухлетнюю, когда Витя напился.

Витя, не пей

Пить Витя не хотел, водку сливал другим или на пол незаметно выплескивал (показывал мне, как он это делает). Его это дело не увлекало, лет до 42 он был таким вот непьющим. Гости приходили с бутылкой, сами и выпивали. Башня Витю, конечно же, изменила. Привычки изменились за последние годы, что и подорвало, наверное, его здоровье. Башня любого может споить.

Излишества

Спал Витя на полу. Упал и заснул. Диван презирал как мещанское излишество. А я – на раскладушке. (Но потом диван все ж у него появился.)

Чтобы прокормить дите, устроился художником на молокозавод. Приносил много продуктов (дефицит тогда был на молоко, вот Витя и пошел туда работать), но если гости приходили – все раздавал им насильно, и холодильник за час пустел. Хотя все продукты он покупал в заводской лавке за деньги, а не тащил бесплатно.

Картины с моим присутствием

«Портрет рыжей девчонки». Это он меня нарисовал в первый период знакомства, месяца полтора-два мы были знакомы. Позировала я ему в одежде, в бежевой водолазке, а получилось ню. На портрете стоит подпись: 1984.01.02, что означает вторая по счету работа за год, написанная в январе. Из красок у него были тогда краплак, охра и кадмий оранжевый – отсюда такая гамма и рыжие волосы. А перед этим подстриг меня тупыми овечьими ножницами. Картина ушла куда-то с аукциона, хотя вначале была продана другу семьи. Но ее взяли на выставку (святое право экспонирования!), и домой к хозяину она не вернулась. Была продана повторно, о чем сообщила газетка «На смену!». Дескать, любители творчества Махотина поборолись на аукционе за портрет рыжей девчонки.

Всего эту картину Витя продавал трижды и всегда с правом экспонирования. Святое право автора брать картину на выставки (но оно ни в коем разе не подразумевает возможность продавать картину)! Вите никто фэйс не начистил ни разу за такое дело, потому что хозяева картин были люди добрые и художника Махотина любили.

Вторая картина с моим присутствием (она сейчас находится у жены режиссера Арцыбашева в Англии) называется «Коммуналка».

На первом плане Махотин со мной в обнимку, слева – лист с заповедями жизни в коммуналке. А сзади – гости и соседи… Так мы и жили – захватывающе интересно и очень бедно. Деньги быстро исчезали, Витя их не копил, раздать мог, помочь кому-то. Или накупит продуктов и раздаст дня за полтора. Тогда я сердилась, ничего не понимала, да и бедность угнетала.

Эх, Витя, добрая душа.

Ярославщина

Мы отправились по Союзу в путешествие без денег. Витя был инициатор. Я боялась, но поехала. Зайцами – по ж/д. В Москву вроде как. Под старый новый год. Оставили кучу еды на столе, даже мясо и сыр, – все для народа, что на Ирбитской-стрит легко кутить остался и без хозяина… Раньше люди проще общались, чем сейчас. А ключи от комнаты Вити, кажется, у всех были. Комната почти никогда не запиралась (лишь изнутри на шпингалет) – заходи кто хочешь. Где такое еще увидишь? Разве что в деревнях.

Мы пришли на вокзал налегке – у нас был рубль (мой) и сырок плавленый «Дружба» в кармане (я настояла его взять). С первого московского поезда нас почти сразу ссадили, хотя я успела раздеться и «заснуть», забравшись на третью полку по совету Вити (его почему-то проводницы принимали за своего и не трогали, а ко мне цеплялись). Мы сели на другой поезд – казанский. Витя открывал треугольным спецключом дверь вагона с другой стороны – там, где не шла посадка и не было лиц в синей форме. И мы таким образом попадали в нужный вагон нужного поезда. Дальше – дело техники, Витиной техники. Сев в вагон, он обычно шел знакомиться с проводницами – просить нож или ключ, открыть консервы (которых у нас, конечно, не было). Все – с шутками-прибаутками.

Потом уже у нас проводницы билетов не спрашивали, говорили: а, привет! Или Витя сам так говорил, а им, видно, неудобно было уже у нас билеты проверять. Было и такое на пригородных поездах из Углича, что в набитом общем вагоне проводник, напившись с вечеру, билеты вообще не видел (и не пытался их увидеть). А мы спали на третьих полках, даже не на вторых – зимой это было. И кормились чем Бог подаст. Бог подавал колбасу. Например, Витя говорил, свешиваясь с верхней полки, мужикам-охотникам, поедающим что-то вкусное: «К нашему бы хлебу да вашу колбасу!» Народ смеялся и передавал нам сало и копченую колбаску. Так мы доехали до Канаша, потом до Казани, Ярославля, Углича и наконец до Москвы. Правда, пришлось просидеть сутки на какой-то глухой чувашской станции – поезд в сторону Москвы проходил здесь только один. А попали мы на эту станцию на электричке – заблудились без карты. У Вити заболел зуб, и он ужасно бесился и ругался.

Потом выбрались-таки в Москву. Назад до Свердловска уже ехали с билетами – мне надо было скорее в училище возвращаться с зимних каникул (друзья-художники Стекольщиковы Вите в Москве денег дали – за работу – дома он им строил на Ярославщине).

…Несмотря на некоторую осторожность, авантюризм тогда меня сильно привлекал. Все это мне было по душе! Я и сейчас, переходя через мостик на Восточной и чувствуя запах железнодорожных путей, хочу прыгнуть в поезд и уехать куда-то… Но без Вити может и не получиться. Без Вити я больше зайцем не путешествовала.

Город Углич

Все! Сейчас я уйду от него. Уйду! Вот, уже – ушла! Ушла я. Там, в Угличе, он меня ударил. Я поняла – надо уходить! Хоть и жалко. Ну и как я буду жить без него? Без его редких резких морщин через всю щеку? Карих глаз, смешной бородки, усмешки, мудрости, задумчивости, без его нелепой вязаной шапочки, черного драного полушубка, синих штанов, вихлястой влево-вправо быстрой походки… Без его икон в доме, свечей, длинной лавки, стола, засыпанного махорочной крошкой, картин, дэвэпешек, грунтованных наоборот (раньше на ДВП художники рисовали с рельефной стороны), без полутемной зимней вечерней комнаты со странной музыкой на русском, не английском, языке… Никак. Не смогу я жить без него. И не ушла, осталась. Да и некуда было мне бежать на чужой, на ярославской земле, ничего я там не знала, и страшно мне было. И я осталась с Витей. А он переживал.

И тут-то начался медовый месяц… Счастливое время. Ярославщина. Если б не взорвался реактор, то съездили бы мы и к его бабушке Вере в Гомель. Собирались ведь подряд несколь- ко лет, пока не грянул Чернобыль. Витя писем писать не любил (как и звонить). Бабушке он отправлял телеграммы с почтамта и деньги переводами – она все реже и реже отвечала на его телеграммы. И он потом сказал: раз не пишет, значит нет ее уже, наверное. Ей ведь было 90 лет. …До сих пор помню огромные, могутные старые монастыри, большие круглые зеленые купола храмов Ярославщины, улочки с деревянными домами и сроду нестриженными деревьями, керамические плитки с лубочными цветами и зверями на стенах одноэтажных каменных домов 17—19-го века и широкую Волгу. Заснеженные невысокие перевалы гор-горок с густоросшими зелеными елками, через которые скакал наш «пазик», маленький рейсовый автобусик, – в нем сидели лишь мы да водитель.

Между великими русскими городами Ярославлем и Великим Новгородом расстояния очень короткие. Витя, наверное, очень любил Ярославщину. Не меньше, чем Урал. И всегда с радостью туда возвращался: там у него было много друзей – художников, реставраторов, музейных работников. И его встречали хлебом-солью. Помню, приехали мы под вечер в Борисоглебск, вышли из автобуса. Он сказал: идем, здесь нам будут рады, – и мы зашли в какое-то местное кафе, везде с резьбой по дереву в интерьере. И весь персонал, все женщины, работающие в этом кафе, выстроились перед нами в шеренгу и поклонились в пояс. Вите поклонились, а директриса хлеб – соль поднесла. Чем наповал меня сразила. «Я строил это кафе», – пояснил Витя. В Борисоглебске его знала семья Рычковых, а в Угличе – художники, мы гостили у одного из них, Лени Цыкарева, а в Ростове Великом нас водил по реставрируемому собору художник с Урала Вася Казачук, мы на леса забирались – высота!!! И в музее-заповеднике в Ярославле его знали научные сотрудники и организовали нам отличную экскурсию, несмотря на выходной день.

Там я впервые увидела древнерусские шедевры иконописи: иконы кисти Рублева и Дионисия. (На Ярославщине Витя строил и реставрировал дома или поднимал их с фундамента и переносил на новое место.) И в Москве его всегда ждали, мы навещали его друзей – семьи три. Побывали в музее Андрея Рублева и в Музее народов Востока. В столице нам денег навалили, и назад мы ехали уже по билетам, как положено. В самом конце этого же года, 1984-го, я родила сына Прохора…

Шуба

В честь рождения сына Витя решил купить мне шубу. Шубы-то не было у меня дельной. Никакой не было. Он взял в подмогу мою маманю и пошел в магазин – в комиссионку на улице Комсомольской. И когда они вернулись домой с искусственной пятнистой рыжеватой (под рысь) шубой с дерматиновой полоской черного цвета под пуговицами, далеко не новой, я начала реветь. И рыдала, не останавливаясь, полдня. Вот, думаю, – заработала! Хоть бы не было этой черной полосы дерматина по центру! Хоть бы не было вообще этой шубы.

Потом, успокоившись, я носила ее долго – шесть лет, и некоторые добрые женщины даже говорили, что она мне идет. Но с пьедестала она меня сбросила, иллюзии жахнула. Шуба.

Так в первый раз пошатнулась вера моя в институт брака. Брак – значит счастье и удача во всем, думала я, поэтому с радостью удрала из дома в Витины объятия. Я считала: выйдешь замуж – и будет счастье, ан нет. Была старая коммуналка с пьяницами, бессонные ночи, безденежье, болезни, хождения по больницам, ночные ожидания мужа, переутомление, несвобода домостроевская, отсутствие возможности работать по специальности, никому не нужный мой училищный диплом молодого специалиста и т. д.

Роддом

Художник Михаил Сажаев, который жил по соседству с нами и каждый вечер перед спортивной пробежкой (иль после – точно не помню) по улице Голощекина, в любой день недели и любую погоду, засиживался до часу ночи у нас, бедных несчастных молодоженов, которые не могли даже ночью остаться вдвоем, – подарил семье картину в честь рождени сына (я была уверена, что будет сын, очень хотелось мальчика, хотя в женской консультации мне врачи твердили – девочка). В итоге получился мальчик – Прохор. И вот на картине Сажаева летит бык по закатному небу с реактивным следом из-под хвоста; колодец с ведром на веревке. Храм вдали… Очень хорошая картина. Не знаю, где она сейчас. Была у Вити. На обороте написано слово «Прохор» и стоит подпись: Сажаев. Сажаев, вообще, очень хороший, добрый и образованный человек. Он тогда, в 80-е годы, помимо рисования и работы оформителем в «ДК Урал» еще шапки шил военные, типа канадских Air Forces (мы их с Витей продавали когда были в Москве, и немного кормились этим, а одна у меня до сих пор сохранилась – ее мне спецом пошили). Так вот, Сажаев нарисовал быка, потому что думал, что я родить должна после Нового года – в год Быка. Но нет, Прохор до срока не досидел на месте две недели, воды отошли – и меня увезли на скорой помощи в 24-ю больницу на Вторчермет.

С его именем были просто чудеса. Первенца на Руси всегда называют по слову матери, и я хотела назвать сына Гришей. Просто так. Красиво. Проснувшись после ночных родов от чувства голода в 12 часов дня, я вдруг поняла что на завтрак меня не зовут. И на обед меня не позвали, – чихать им на меня было, потому что я была одна в палате, – забыли про меня. Мучилась так часа два. Ребенка забрали, не несут, еду тоже не несут. Что делать? И вдруг появляется Витя с огромным мешком продуктов за окном, мое спасение. Сначала – принесли мешок с едой, затем – ребенка. Почти одновременно. И я показала Вите, в замерзшее окно, маленький розовый кулечек с младенцем. С черным панковским хаером на голове и ярко-синими васильковыми глазами. Глаза позднее стали фиолетовыми, а потом – карими. Что и имеем. Now. А Витя мне написал записку: «Береги Проху». Я не поняла: какого Проху? кого беречь? где он видел Проху? Оказывается, Витя в честь святого Прохора решил назвать своего сына именно так, в пару старшему брату – Илье (была в доме у нас икона «Святой Прохор и Cвятой Илья»).

Но я не соглашалась на Проху, предлагала варианты – Глеб и Миша, – и полтора месяца называла сына мальчик. В конце концов вроде бы остановились на имени Глеб и в 40-градусный мороз поехали в Кировский ЗАГС (мать моя осталась на часок – посидеть с младенцем). Но в трамвае Витя мне заявил: регистрируем Прохором – и не иначе! И я пошла на это, так мы и записали парня. (Сын решил в 16 лет поменять имя, но замену по словарю выбирал себе довольно странную – то Нил, то Кузьма. И я сказала: да оставайся ты лучше Прохором!) А в тот день, обжигающе студеный, нам нужно было срочно документы оформить, чтобы декретные получить – деньги-то нужны были, хоть Витя и пошел на молокозавод художником работать! Потом он в институт туризма устроился (отдельная песня), затем – в МИЕ и создал музей в Башне.

В роддоме я познакомилась с цыганкой (имя не помню), она родила шестого ребенка – мальчика. Мы с ней в одной палате лежали – потом-то рожениц туда набили много. Цыганка эта сбежала из больницы к своим детям почти сразу, через день, а я стала кормить грудью ее новорожденного сына, потому что у меня было много молока. А у парня был зуб, родился с зубом, – кусался он страшно, чуть сосок не отгрыз. Этот цыганенок – молочный брат Проши.

Потом, дней через пять где-то, приехала, громко пиликая, кавалькада из «Волг», такси, и мать-цыганка забрала своего ребенка, осыпав меня дарами – мандаринами. «Цыгане своих детей никогда не бросают», – с уважением сказал наш врач, глядя в окно. Это было начало января 1985 года. Новый год я встретила в больнице. Выписали нас в 10-х числах января – Витя приехал за мной.

Пока я лежала в роддоме, Витя сделал ремонт во всей своей трехкомнатной коммуналке. И когда я вернулась домой (а ехали мы с ним из роддома на трамвае два часа с пересадками – такси не брали) – пахло свежей краской, и медсестры нас корили, советовали мокрой тряпочкой ежедневно все покрашенное обтирать. Потом он своими руками поставил ванну. До этого, покуривая и посмеиваясь, шесть месяцев стирал пеленки и подгузники в единственной коммунальной раковине на кухне. Там и ноги мыли. (Только покойник не ссит в рукомойник – поговорка тоже оттуда, с Ирбитской.) С тех пор – вплоть до порушения дома – никто в квартире ремонт больше никогда не делал. Витя, наверное, ждал переезда. Другие же соседи пили или еще что. (Пили. Больше ничего. «Везло» ему на алкашей.) И детей в той квартире после не рождалось, – Прохор у Вити пошел последним.

Зачем-то Витя сам регулярно слухи раздувал всеми силами, что у него много детей (думаю, от «пушкинского» легкомыслия в голове, ему все было нипочем).

А сейчас у Вити уже две внучки – с сентября 2004 года он дедушка.

Неля и Витя. Свадебная история

Прибегает как-то раз ко мне домой Махотин и говорит: нам надо пожениться. А не жили мы к тому времени вместе уж лет 5, а может, 4 года. Не помню сколько, – но много.

У меня и смех, и возмущение вперемешку. Я ему: «Где ты раньше был, целовался с кем? Паровоз ушел! Дорога ложка к обеду! Рыбка плывет – назад не отдает». И т. д. Насмехаюсь, в общем, над ним грубо. Он так же быстро исчезает, ни слова не говоря в ответ.

И через короткое время женится на девушке редкой красоты, Нелли В., которая и по росту его повыше на голову, и годами помладше лет на 19. Жену свою потом он почему-то звал Бабой Нелей – может, для того, чтобы скрасить разницу в возрасте?

…Девушка учится в университете на культуролога и защищает диплом по невьянской иконе. А я удивляюсь: что она в нем нашла? Дивлюсь жизни, как, например, художник Гена Шаройкин, который вопиет вместе художникамиоднокашниками Сашей Беляевым и Леней Барановым: как же такая красивая девушка умудрилась пройти мимо?

А свадьба пела и плясала следующим образом.

Мы с Витей летом – в июне – пришли на защиту дипломов Свердловского художественного училища, в мою альма матер, – была у нас такая недлинная по времени с ним традиция: ходить на защиту дипломов. Потому что интересно на работы посмотреть и послушать как же выпускники защищаются, – отвечая на любые вопросы из зала. Все, что связано с художниками, – всегда очень интересно!

Вот перерыв на час объявляют, мы выходим в коридор покурить, и Витька говорит мне, что ему надо съездить на 15—20 минут в одно место: «Давай тоже поехали со мной».

Я говорю:

– Зачем мне это надо, время на поездки непонятные терять?

Он:

– За компанию. Да это близко и быстро. И ты внизу постоишь, а потом мы на защиту вернемся.

Делать мне было в общем-то нечего, я согласилась. Сели в троллейбус. И приезжаем мы к зданию Орджоникидзевского ЗАГСа. Тут Витя скромно мне объясняет, что сегодня он женится, вот здесь, в этом ЗАГСе. Я говорю: нет, я не пойду. Он убеждает меня: да какие проблемы? Это быстро, заходи и не тушуйся. И побежал наверх. Я – за ним. Там Неля стоит – одна, совсем одна. Я даже ее родни не увидела. Она меня как заметила – так глаза распахнула. А я что?

Что делать мне?

Витя подбегает к регистраторше, которая уже почти что плачет, – а как ей не плакать? – жених опоздал, а лучше б и вообще не приходил! Такую красную девицу выдает она за маленького мужичка из ремеслухи (сторожа из ПТУ, по всему видать), которому точно давно стукнуло за 40.

Тут заиграл вальс Мендельсона, и Витя со смехом подхватил даму-регистраторшу и увлек ее на тур вальса. Все, кто был в зале, совсем опешили.

А я стала лихорадочно соображать, как бы мне отсюда смыться. Так неудобно мне было. Перед невестой – особенно. Она-то ведь меня не приглашала!

Но счастливые молодожены после регистрации меня отпускать домой были не намерены. Неля тоже радуется вроде бы, от души у нее отлегло. И я уже, как свидетель – почти настоящий, – иду с ними на свадьбу.

Все было скромно очень, нас было трое всего. Мы сидели у Нели в малюсенькой квартирке в малосемейном общежитии. Неля приготовила изумительную фаршированную рыбу (она очень хорошо готовит), мы пили вкусное вино. Так пролетели часа два или три.

В пять часов вечера мы собрались ехать на Ирбитскую-стрит – в дом жениха. Я двинулась на улицу первой. Витя говорит: «Ты подожди 5 минут, мы за тобой следом спустимся. Обязательно подожди, не уходи!»

Я ждала их час – солнце пригрело меня, и я задремала во дворике в песочнице. Через час я поняла что они, наверное, сегодня уже не спустятся и что защита в СХУ уже давно закончилась.

Я вышла из незнакомого двора, села в трамвай и поехала домой в набитом летними людьми вагоне, на кондукторском месте. Я была не то чтобы счастливая, но какая-то новенькая (судя по ощущениям) и сильно размягченная от выпитого вина.

…Они, Неля и Витя, жили долго и счастливо – аж 7 лет – в квартире у областной библиотеки им. Белинского, которую выменяли с доплатой из Нелиной малосемейки. Потом они почему-то разошлись.

Неля мне всегда очень нравилась, больше всех Витькиных дам сердца. И сыну нашему Прохору нравилась – он у них еженедельно бывал по выходным, гулял с папой по зоопарку, ходил в цирк и в гости (с собачкой). Витя завел собачку редкой дворянской породы. В женских журналах пишут, что появление животного в доме – признак благополучной семейной жизни…

Витя был хорошо одет (почти всегда) и солидно выглядел (почти всегда). Ни до, ни после Нели он так классно уже не выглядел, наверное.

…Перед смертью своей, за 3 месяца, он сказал мне в случайной беседе, что Нели ему очень не хватает (я крепко виноват перед ней, говорил). А в чем дело было, почему они расстались, – я не знаю.

Похороны

Витя – в гробу, а у него почти ни одного седого волоса, шевелюра пышная. Волосы чистые, мягкие, шампунем пахнут. Живее всех живых. Как Ленин, тоже в 56 лет… Всегда был живчиком Витя. Я была уверена, до 100 лет он дотянет. Точно. А то и больше. Думала, ему придется меня хоронить. Ан нет. …Ну ты, похоронная команда, так он меня назвал, когда я пришла к нему утром по просьбе Анюты сообщить о смерти ее мужа, поэта Сергея Нохрина.

К врачам Витя не ходил, таблетки презирал. Казалось, он человек без хворей. Был бодр, только в последние годы появилась у него глубокая грустинка в глазах.

Когда он мне сказал – тогда, в июле 2001 года, «Ну, похоронная команда!» – мне стало не по себе, обидно. Через год и шесть месяцев его и самого не стало.

Поэты Рома Тягунов, Борис Рыжий, Нохрин, художник Олег Еловой (перечень наших потерь). Еще раньше – Дик. Потом милый Старик Букашкин.

Ушла Наталья Горбачева, тоже в 56 лет, – честный и бескомпромиссный искусствовед. Как хочется, чтобы больше никто не умирал! В молодости смерть – это что-то исключительное. А сейчас она занимает все больше и больше места в моей жизни.

И отец умер, оставил меня одну среди счастливых людей, с 12 лет я без отца, с клеймом безотцовщина-сирота. Когда малознакомые люди говорили обо мне «сирота», очень плохо становилось на душе.

Сейчас и Прохор сирота. Витя до 18 лет сына дотянул, лишь неделю до совершеннолетия его не дожил.

Иногда я думаю: а что, если б свозить Витю в санаторий, полечить – снизить давление, дать ему новую квартиру, чтоб имел все удобства под боком, чтоб не бегал в суды с портфелем по поводу аварийности дома, чтоб не нервничал из-за соседей-алкашей. И был бы он с нами сейчас. Верили его словам: «здоров как бык», «я живее всех живых!».

Витя был предан искусству, а главное – предан своим друзьям. Друзей у него осталось много. К ним всегда можно обратиться за помощью.

Выставка

Ленина, 11 – Станция вольных почт. Там Витя директорствовал. Туда я приезжала с сыном на экскурсию. Н. Монтана – сочная девица – на кассе встречала входящих. Иногда Монтана не пускала родню на выставку, говорила:

«Перерыв», или: «Витя спит».

Как-то раз мимо нее пронесли большую картину – она и не заметила. Еле поймали воров, – уже на улице Вайнера милиционер остановил ворюг и спрашивает: «Откуда картина у вас?» Тут подбежали гонцы с выставки и сказали: «Это наша». Вовремя подоспели. (А может, все это был розыгрыш?)

Я приезжала на трамвае, с ребенком на руках. Или на велосипеде, если без него. Там, на Ленина 11, Витя водился изредка с Прошей, а Эмилия Марковна подарила Проше куклу-волка, сшитую ее золотыми руками. У волка был серый нос, белые зубки и настоящие твидовые брюки на худых ногах…

Пока я смотрела новые картины, я и общалась с Витей. Помню, что дни стояли солнечные и теплые. Ленина, 11 – это всегда летнее время! Очень удивляли меня работы художников – их смелость, их безоглядность. Мне, скромной, закомплексованной мышке, какой я себе казалась рядом с этими творцами; мне, в основном сидящей дома с ослабленным после прививки ребенком, а на работе в ЖКО малюющей типичные политические и профсоюзные лозунги для завода, – все это раздолье было в диковинку. Тогда я так не могла рисовать, а сейчас – так уже и не актуально, все это искусство отошло в прошлое.

Завышенные критерии оценок и максимализм явно мешали жить мне лет десять после окончания художественного училища.

Надеялась я тогда, в конце 80-х, после развода с Витей, что правильно отстрою свою жизнь, что встречу огромную-преогромную любовь и она изменит все в моей жизни разом. Нет, большую любовь я так и не встретила. Нет, Витя, не встретила. Огромной и всепоглощающей – как в романах пишут – не увидела.

Самой большой любовью в моей жизни остался реальный человек, с реальными проблемами и недостатками. Не принц, а художник бедный, веселый. Эх, надо было присматриваться к жизни нашей по-другому, тщательнее. Но тогда мои желания говорили мне совсем иное. Императивно.

Мудрость-то приходит с годами!

Эх, судьбинушка. Русская судьба.

План сценария

Написан был этот сценарий для Андрея Санникова, когда Витя еще был жив. Андрей хотел снять телефильм, чтоб Вите помочь с жильем. Не успел. Фильм уже, конечно, не снять. Потому что Вити нет.

…Люди разные – все они с Ирбитской, там и Витя, в общей куче, – идут с ведрами на поклон – в соседний дом за водой, потому что в их доме все уже отрублено. Дом не то чтобы старый, в 1950-е годы построен, но аварийный – рушится на глазах. Как будто из одного песка был сделан.

У Вити сидят гости. Курят, беседуют. В комнате у Вити картины, самовары, чай, тусняк. Как писал картинки и как долго здесь жил, – рассказывают его друзья.

…Он гостей выводит в туалет во двор и при этом говорит, что мэни йеарз эгоу, сто лет назад, у них отключили канализацию и воду. А газ они сами попросили отключить, чтобы не взорваться случайно.

Вот тут бы погулять по дому и посмотреть «все его трещинки». Он самый странный из всего поселка. Ровно посередине, от просевшего фундамента до крыши, идет живописная трещина.

…У Вити есть куча документов, о которых кто-то должен рассказать внятно. С решением Чернецкого от 1994 года о сносе дома 10а. Почему дом не сносят, почему людям ордера не дают и все такое прочее. Рассказать подробно.

Кстати, за мэра А. М. Чернецкого, заботящегося о ветхом жилье, отдали голоса именно с этого избирательного участка.

Некоторые семьи уехали, приобретя кооператив. Те, кому некуда ехать, у кого нет денег на покупку квартиры, остались ждать переселения.

В первом подъезде в опустевших квартирах поселились бомжи. Витя в свое время был «трудным» подростком, летом беспризорничал. Но бывало, и фартило: гулял в 15 лет с генеральскими дочками в Крыму.

Ходил в Китай. Туда границу они удачно с другом перешли, а на обратном пути друга подстрелили наши пограничники, а Витю словили и посадили.

Показывал в альбоме фотографии: он и какой-то парень стоят в телогрейках. Говорил, это армия, – спецвойска такие. Но при этом, заметьте, форма без ремней.

Будучи постарше, жил на Финских коммунаров, в доме под снос, который тоже отстаивал, дожидаясь ордера на жилье. Там рисовал и устраивал выставки-квартирники. Витя – сирота. Рос в детдоме на ВИЗе, на Малоконном полуострове.

Роста он маленького – недоедал в послевоенные голодные годы, зато сыновья его выросли под два метра (хороший гормональный фон, говорят участковые врачи-педиатры).

На завтрак и ужин в детдоме готовили кашу – Витя ее не любил. А тому, кто первый съест кашу, хлеб с маслом давали. Умный пацан кашу комком прилеплял к столу, одним прихлопом снизу, и бежал за бутербродом. Ел бы кашу – был бы как сыновья, строен и высок.

Витя зимой хорошо учился, рисовал в изостудии, ну а летом удирал в угольном ящике под вагоном путешествовать по стране. И на крыше тоже ездил. Он и взрослым путешествовал – с ключом треугольным, без билета – хоть в Москву, хоть в Углич – легко, и друзей с собой возил за компанию – бесплатно.

«Я у него учился путешествовать без билета по стране на поездах», – сказал Ройзман (см. также его стих о Сортировке).

И я у него училась путешествовать, когда мы только познакомились. Кто при ключе, тот и путешествует. А ктото судится годами в судах районных за крышу над головой. Как Витя и его соседи с Ирбитской. А мог бы ведь Витя в любой миг в Израиль улететь, там бы жил, квартиру б дали – всем дают. Но кто б тогда стал центром притяжения художников и дам, и прочего люда в городе нашем, в том числе и туристов иностранных, если не Витя?

Рассказывал как-то Витя, что лежат дети в спальне – длинный ряд коек, и все воспитанники хором тихо твердят в унисон «Мама. Мама» (100 раз). Все детки мечтали, чтобы пришла мама. Поэтому и Витя ее искал, и, в отличие от многих нашел (каким-то чудом в 15 лет, и сильно обиделся, что она снова от него отказалась). Директор сказал ей – ребенок подвижный, горячий, плохо управляемый, вам с ним не справиться, не забирайте его, ему здесь лучше будет. Пусть здесь остается. И она послушалась. Витя говорил: трудно это – мать найти, и снова тут же потерять.

Но! Она ведь все-таки родила его и кормила до полутора лет, дала свою фамилию, а уж потом, когда стало невмоготу, – сдала в детдом. По фамилии он ее и нашел. Помогал ей. Даже брата Леню нашел, но тот прожил недолго – умер молодым, в 30 с чем-то лет, от пьянки.

Мать он называл Тамарой, просто по имени. Взрослым помогал ей, а пришла пора – похоронил на кладбище, что на Сортировке.

…Бомж лет 50, с собачкой, идет по улице. Нет, это не бомж, а это Витя в длинном черном пальто нараспашку рассекает улицу на пару с мордо-поцарапанным бультерьером. Так неважно он выглядит, лохмато-нестриженныйнебритый, что хочется назвать его бедным человеком. На самом же деле он – художник, известный на всю страну, от Владивостока до Москвы, работает хранителем в музее. «Нашего папаню все любят», – говорит сын.

Концовка фильма: взрыв дома, вернее, серия взрывов. А звук такой, словно бы нудно, противно и бесконечно долго лопаются петарды.

Компьютерная графика. В дом врезается бумажный самолет, и стены оседают, разламываются на куски… Снег, мусор и всякая мелочь медленно осыпаются наземь… (Это я написала за год до смерти Вити. – С. А.)

Снова идет быстрыми шагами, чуть прихрамывая, Витя Махотин, а дом стоит, как стоял. Не пострадал дом, – он – целый.

Виктор разворачивается к зрителю, вытаскивает из кармана носовой платок и машет в знак прощания, как старый моряк уплывающим айболитам. Титры «КОНЕЦ» на куче документов о сносе дома.

(Документы крутятся чередой, они лежат на пластинке с лейблом «Блюблю-блю канарики». )

Поскриптум

Витя умер, дом на Ирбитской 10а, расписанный художниками города в знак солидарности и в память о Вите, снесли бульдозерами. И площадку разровняли. Сейчас ничто не напоминает о том, что здесь когда-то стоял желтый двухэтажный домик. На Свердловской киностудии все ж сняли фильм, но не совсем о Викторе, а больше об оставшихся жильцах дома и старшем сыне – музыканте Илье, сняли через месяц после смерти Махотина.

Фильм удостоился четырех престижных отечественных и зарубежных наград, называется он «Кузнецы своего счастья» (режиссер Евгений Григорьев, сценарист Сергей Соловьев).

Речь на открытии выставки «День рождения В. Махотина»

Часть 1

Махотин Виктор Федорович – художник, реставратор, строитель, галерист, один из организаторов музея-кузницы на Плотинке «Метальная лавка».

Считаю нужным сообщить о нем следующее.

В тюрьме 16 лет Махотин не сидел!

Детей у него трое: Илья, Прохор и Клавдия. В сентябре 2004 года у Вити родились две внучки (у Ильи – одна, у Клавдии – вторая).

Витя окончил в 1974 году двухгодичный курс обучения на отделении станковой живописи и графики факультета изобразительных искусств Заочного народного университета искусств имени Крупской (Москва).

В живописи придерживался собственной системы, опирающейся на каноны китайской живописи и русскую традицию рисунка, выразительного, острохарактерного, емкого. То есть академическую школу он получил, но использовал ее по-своему.

Выставок у него было много, с десяток, но были это в основном квартирники, которые снова вводятся в обиход.

Больших персональных выставок было три: одна – в Музее молодежи, две – в Екатеринбургской музее изобразительных искусств (вторая – посмертная), организованные при помощи Евгения Ройзмана.

…В этой экспозиции представлено несколько не вполне законченных Витиных работ, которые нигде никогда не экспонировались.

Например, «Пермяк», «Двойной автопортрет», «Мои друзья». Они интересны и в таком виде, в каком их оставил Витя. И они наглядно иллюстрируют живописную манеру Махотина – легкую, летящую, открытую…

Часть 2

Когда уходит близкий человек, начинаешь по-другому относиться к жизни. Начинаешь ценить то, что раньше, в общем-то, не ценил и не всегда замечал.

И радуешься и удивляешься, что ты живешь – каждый час и каждую минуту. И радуешься, что живы твои друзья и близкие. Это – с одной стороны. А с другой – остается горечь. Два года у меня не проходит тоска по Вите.

Уже не приносит радость то, что приносило ее раньше – лет 5—10 назад. В глубине души остаются горечь и печаль.

Валерий Акименко

Уже после его смерти я узнал, что учился с ним в одной школе. К сожалению, детдомовские учились в отдельных классах.

Человек, который мог поделиться всем, что у него есть, и даже тем, чего у него нет.

Заводной, он мог привлечь кого угодно на свою сторону и даже втянуть в искусство. Все приходили к нему как к себе, он никому не отказывал в участии. Хороший был человек…

Виктор Махотин – это человек без возраста.

…Я знала его с детства, с 10 лет, потому что мой отец с ним встречался. В начале 2000-х годов мы сотрудничали по музейным и выставочным проектам в Музее истории Екатеринбурга, правда, недолго

Махотин всегда рядом – такое ощущение не проходит. Я водила к нему в Башню многих гостей города, в том числе иностранцев. Познакомить с достопримечательностями города – Виктором Федоровичем и Башней.

Удивительнейшим качеством Махотина было то, что оставляешь его на три минуты пообщаться с человеком, и на четвертой минуте возникает ощущение, что он знает этого человека с младенчества.

«Махотин – легкий человек» – фраза заезженная, но про него. Своей легкостью Махотин приподнимал других над бытом, над искусством, над историей города.

Каким он был в 80-х, таким и оставался до самой смерти, не изменяясь с годами ни внешне, ни по ощущениям.

Моя редкая профессия «чайный мастер» была, можно сказать, подарена мне Махотиным. На выставке «Вольных почт» Махотин, дабы развлечь ребенка, налил мне стакан чая, который «термоядерностью» своей напоминал, вероятно, чифир. Напиток потряс меня – необьяснимостью вкуса. Чай?! Чай, который я пью каждый день?

Браславская. Под экспозицию был отведен гардероб театра. Вешалки мы затянули холстом, стойка для пальто служила ограничительным барьером перед картинами. Многое в отношении к жизни у Махотина, к слову, было сродни «легкому шоку» или принципу «так тоже может быть»…

В августе 1980 года Виктор Махотин позвал меня поработать кассиром на выставке. Выставку планировалось открыть в здании старого драмтеатра под знакомым уже всем названием Станция вольных почт (как на Ленина, 11).

Каким-то образом, я сейчас затрудняюсь сказать каким, курировала этот проект искусствовед Марианна Карповна Браславская. Под экспозицию был отведен гардероб театра. Вешалки мы затянули холстом, стойка для пальто служила ограничительным барьером перед картинами.

Поначалу была надежда, что удастся реанимировать «Ленина, 11», но както пошло все вяло. Были выставлены в основном работы А. Лысякова и очень незначительное количество картин других авторов.

Как я сейчас припоминаю, это были те работы, которые остались у Виктора от экспозиции на Ленина, 11. Да и тусовка с Ленина, 11 как-то не проявилась: забегали Валера Казанцев, Женя Ройзман, единственный багемак России Владимир Типсин, Витя и Таня Филимоновы – вот, пожалуй, и все.

Да и посетители навещали нас крайне редко.

В начале октября Центр культуры и искусств в один день закрыл эту выставку. Сворачиваться пришлось так же, как и на Ленина, то есть очень быстро.

Казалось бы, проще писать о человеке спустя несколько лет после его смерти. Но Махотин – это всегда Другое.

Мы все живем своей иной жизнью без него. Мы привыкли к иным, более прагматичным и выстроенным отношениям, которые при нем были бы невозможны.

Художники редко дарят свои работы – не принято.

Приходить в гости без приглашения еще и с кем-то – не принято.

Ездить в транспорте без билета – не принято. И т. д. Существует куча всего, что не принято. Есть в нашем воображении общество, существующее по определенным правилам. Никто не говорит, что это плохо или неправильно. Мы его создали сами и сейчас. И испытываем чувство ответственности за его несовершенство.

А может быть, просто приспосабливаемся к данным нам новым условиям? Но дело в том, что Махотин – это Другое.

Любой из нас может сказать, что это всего-навсего Молодость.

Но это неправда. Только потому, что тогда, в конце 80-х годов, встречались люди намного старше меня по возрасту. Были и такие, которые перевалили за пенсионный возраст. А сколько было совершенно пуританских старушек, которые по-девчачьи взвизгивали, когда Виктор Федорович хлопал их по попке?

Это была наша общая Молодость, которую Он легко дарил нам.

Это была наша общая Свобода, которую Он легко дарил нам.

Это было наше чувство общности, которое Он дарил нам.

Он позволял себе все:

Приходить в гости за полночь, в компании из 10 человек.

Стрелять сигареты (для дам).

Ездить без билета (прикрываясь липовым инвалидным удостоверением).

Дарить картинки (свои и чужие, и даже передаривать, см. Ройзмана), кстати иногда и продавать их задорого.

Что еще придумать о том, что Махотин делал, а мы не делали?

Мне всегда вспоминается рассказ Лескова о праведнике, который 30 лет простоял на скале и услышал глас божий, что есть человек праведней его.

Человек этот оказался шутом, пожертвовавшим всем своим состоянием ради проститутки.

Я могла бы вспомнить много конкретных фактов, смешных историй, фраз. Но почему-то не хочется.

Я до сих пор отношусь к его смерти, как ребенок, которому говорят:

– Твой папа уехал в командировку…

– Он болеет, но выздоровеет…

– Он вернется…

Не хочется верить, что он умер. Его смерть – это единственное предательство, которое он совершил в жизни. И совсем не воспринимается фраза – «так принято».

После школы, не поступив в архитектурный институт, я пошел на ВерхИсетский завод работать подручным сталевара. Но так как мне еще не исполнилось 18 лет, в подручные сталевара меня не взяли, а на время отправили помощником художника в сталеплавильный цех.

Это называлось только художник, а делали мы наглядную агитацию. Как-то всех художников завода согнали «чертить» плакаты к сдаче ЦХП, так я с Ви тей и познакомился. Витя был худож- ником-оформителем на ТЭЦ. Он пригласил меня в гости. Тогда у него собирались художники Сергей Казанцев, Вика Сочилова, Люба Булда- кова, Олег Меляков, Саша Чащихин и многие другие.

У этой тусовки были две ценности – книги и иконы. На поездах, на электричках мы разъезжались по деревням и искали по старым домам-чердакам иконы. Где за деньги, где в обмен, где просто так. Все просто было в 1973—1974 годах.

Витя Махотин – это что-то вроде русского Ван Гога, но только с меньшим тей и познакомился. Витя был худож- драматизмом. Думаю, что для него и для ником-оформителем на ТЭЦ. художников 70—80-х годов биография

Он пригласил меня в гости. Тогда Ван Гога служила неким оправданием у него собирались художники Сергей (жил художник бедным, непризнанным, а после смерти его картины стали стоить большие деньги). Витя был искренним человеком, самым искренним в этой художественной тусовке. Простой человек. Душа-парень!

Компания, собиравшаяся в доме у Вити на ВИЗе, не была номенклатурной. Туда не приходили дети из обкомовских, профессорских семей, золотая молодежь. Это были все ребята из пролетарских слоев. Они искали свой путь и нашли, как им казалось, его в искусстве, в богемном образе жизни.

С 1973 года до 1978 года – с перерывом на армию – у меня было достаточно интенсивное общение с представителями этой художественной среды. После армии полтора года я проработал художником-декоратором в драматическом театре, а потом поступил в СХУ. И перестал бывать у Вити Махотина, – переключился на другие интересы.

…В прошлые времена художник был человеком, весьма приближенным к власти. В Древнем Египте, например, художники находились на самом верху иерархии. Зодчий Храма царицы Хатшепсут был родственником фараона.

Чем деспотичнее культура, тем большую роль играет оформление идеологии. Художник был творцом мифов!

Искусство – социальная религия, этим и определялся высокий статус искусства в государстве.

…Когда происходит демократизация общества плюс научно-техническая революция, вся это институция, вся эта художественная структура «упадает» в нижние слои общества! Сферы, что были уделом высшего света, стали доступны в России всем сословиям (первым шагом к тому послужила и крепостная реформа 1861 года, вторым – революция). В советское время каждый мог пойти учиться. Художественное образование в СССР стало доступным практически всем.

В армии я понял, что не хочу быть сталеваром (адова работа и пьяницы все вокруг). Что я вообще не хочу работать. Я с детства был взрослым не по годам, ситуацию в обществе видел хорошо: только художники имели тогда свободу. Пришел на работу, ушел, когда хочешь, режим можно не соблюдать, никто тебя не контролирует. За тунеядство в тюрьму не посадят (а тогда легко могли по статье посадить)! Я в художники пошел с холодным носом, сделав сознательный выбор.

Витя не смог вписаться в систему. Он был художником своего времени – художником андеграунда. Он создавал пейзажи – жизнь бараков и трущоб. Жизнь эта не вечна. Она исчезает. Часть и моей жизни там осталась. Тогда выбор был невелик. Человеку трудно было сориентироваться, – я говорю не про формальную сторону образования. Витя нашел органичный образ жизни.

Все различие между ТОГДА и ТЕПЕРЬ – в пустоте, которая была в то время. Полная пустота! Ни книг, ни фильмов, ни информации, ни хорошего образования. Полная пустота порождает в голове легенды. Тогда, в 70-е, были три легенды – легенда про художника Ван Гога, которая дошла до наших палестин и дала ростки, легенда про Мастера и Маргариту (Булгакова) и легенда про то, что хорошо лежать в психбольнице. Все там полежали. Многие, во всяком случае. Прослышали, что правозащитники прошли через психушки, и…

У студентов художественного училища был свой миф, который назывался Ленинград (все стремились уехать в город на Неве, чтобы дальше учиться там).

Еще одна полулегенда – Павел Филонов. Такой фетиш возник, потому что в 1972 году в Новосибирске прошла выставка П. Филонова, был выпущен небольшой каталог, который разошелся по городам и весям и дал резонанс.

Отсутствие культуры приводит к самообразованию. Легенды – это субкультура, ни на чем не основанная, в общем-то, в смысле фактологии. Отсутствовала аналитика, аппарат работы с фактами. Андеграунд – это та же субкультура.

Легенда про Ван Гога стала идеологической величиной. Через призму этой легенды развивалась вся художественная культура 70-х годов.

Махотин был достаточно искренен. Модель усвоил органически: художник, отвергнутый обществом, находит побудительные мотивы только в своем творчестве (больше, получается, негде). Виктор был неформальным человеком. Он сформировал свой пуристский стиль живописи и стиль жизни (который неотделим от его работ!).

Витя, в отличие от всех остальных, ни на кого, по моему мнению, не похож. И как художник он состоялся.

Витя любил книги (особенно старые) по философии, по искусству. На книжных рынках попадались тогда книги из расформированных библиотек. Он собирал их – отовсюду тащил.

Иконы – еще одна его страсть. Их было у него очень много – редких икон. Витя в иконах хорошо разбирался. Его любимые – «Умягчение злых сердец», Серафим Саровский, св. Илья и Прохор, с лошадками – Св. Георгий. Всю коллекцию икон у Вити украли. Она существовала у него с середины 70-х, может быть, – с 1973 года. Украли ее около 1977 года. Витя жил так: двери всегда открыты, заходи любой. У него была настолько же мощная коллекция, как сейчас у Жени Ройзмана, только Витя собирал иконы-примитивы. Иконы, написанные самоучками-богомазами из глубинки. Не сусальная живопись, не сусальные иконы.

Для других иконы тогда были просто экзотикой, модой, что заполняла пустоту, о которой я говорил. У Вити душа к этому делу лежала. Примитивы он очень любил и безошибочно их выделял. Сейчас это все превратилось в коммерцию (так пошло с конца 80-х). В чем логика той жизни была? Мы были подслеповатыми тогда, жили отголосками традиций. Например, собирали иконы. Это же с 19-го века идет… Мы не могли представить себе как на самом деле живет и развивается мир. Западные, авангардистские течения – все доходило до нас в виде глухих телефончиков. Когда слесарь хватается за Гегеля, и у него крышу сносит – это метафизическая интоксикация, — говорил мой друг. Круг чтения был специфичен. Булгаков, эзотерика Блаватской, книги по философии – те, что можно достать.

Я думаю, Витя не мог в какие-то формальные отношения вступать, он не мог жить по уставу. Он не мог в галстуке ходить. Сложно представить его в мундире, например, прапорщиком. Представить его за рулем также сложно. Он тянулся к таким же, как он сам. К неформальным людям, которые не находят себя в обществе, которые в противоречии с обществом. Еще скажу, он был мягким, не конфликтовал в те годы никогда, не ссорился целенаправленно ни с кем. Говорил, мне надо уйти (если начинался конфликт), и уходил.

Конец ознакомительного фрагмента.