Вёшенское восстание. Глава 1. «Мы все как один готовы в любой момент…». (Из резолюции одной станицы) (А. В. Венков, 2016)

Весна 1918 года. Калединщина, которую Ленин считал одной из главных опасностей для революции, разгромлена. Часть казаков-фронтовиков, уверенных, что дело сделано, мир с Советской властью установлен, «приняли Советы», разошлись по домам к хозяйствам… Другая часть казаков-фронтовиков (пожалуй, большая) расходилась по домам, ошеломленная политическими событиями, их не понимая и не желая понимать, не учитывая ближайшего будущего. Эти казаки бессознательно проводили политику нейтралитета в Гражданской войне, который им сознательно прививали некоторые идеологи казачества, выражая линию принципиального аполитизма.

Организационного аппарата для проведения выборов в станичные Советы и военно-революционные комитеты не было.

Партийные организации были заняты борьбой с меньшевиками и «не могли уделить сколько-нибудь сил области и казачьим округам. Домашняя патриархальная обстановка очень скоро стерла поверхностный революционный налет с казаков-фронтовиков. В большинстве станиц власть осталась у «отцов», «дедов», «стариков» – так оценивал обстановку весны 1918 г. Донской комитет РКП(б). Он взялся устанавливать советскую власть на Дону летом 1919 г., уже после интересующего нас восстания, и анализировал предыдущие события.

На севере Донецкого округа попытки революционных фронтовиков взять власть в свои руки были пресечены с самого начала.

Приказ о введении советской власти поступил в станичные правления по телеграфу вместе с другими декретами от новых властей. Созванные специально для решения этого вопроса станичные сборы долго и упорно отказывались вводить советскую власть. В центр посылались делегаты «для ознакомления с новыми порядками».

Лишь в марте, после ряда категорических требований и приезда делегатов с окружного съезда, сборы по станицам «решили подчиниться необходимости и избрать совет»[6]. В «Совет» вошли прежние станичные правления в полном составе. В Мигулинской и Казанской станицах председателями стали бывшие станичные атаманы – И. Дрынкин и К. Дронов, в Еланской – помощник станичного атамана Н. Мельников, и лишь Вёшенский станичный Совет возглавил прибывший «из Красной гвардии» полный георгиевский кавалер подхорунжий Харлампий Васильевич Ермаков. Подобного рода замены произошли и на хуторах.

Вывеску поменяли, но суть была прежняя. Призывы о мобилизации против приближающейся германской агрессии остались без ответа. Из Каменской грозили прислать войска и «разогнать контру». Станичных атаманов и некоторых местных «деятелей» требовали на суд в округ, но станичные сборы, сохранившиеся при новой власти, становились на защиту, и вызываемые не ездили.

Не лучше было положение и по всей области. На областной съезд Советов все казачьи округа послали ровно столько делегатов, сколько выслали крестьяне одного Таганрогского округа. Причем «делегатами от станиц были длиннобородые седые старики, завсегдатаи войсковых кругов» [7].

Обстановка в это время была напряженная. Областной съезд часто прерывал работу – под Новочеркасском шли бои с восставшими казаками Кривянской и Заплавской станиц. Кое-кто под шумок лез к власти, делал карьеру. Таким был делегат от Еланской станицы вахмистр Яков Семенович Родин, кавалер медали Святой Анны за подавление «беспорядков» в Одессе в 1905 г. Когда обсуждался вопрос о переговорах с «главарем мятежников» есаулом Фетисовым, Родин прорвался на трибуну и заявил: «Никогда этот мерзавец не подчинится и ни разговаривать, ни рассуждать не станет. Сейчас же, этой секундой надо выслать отряды. Я настаиваю на этом», – чем вызвал аплодисменты. Бравого вахмистра заметили, и от партии левых эсеров он был избран кандидатом в члены ДонЦИКа.

Через три недели Я.С. Родин стал членом суда над экспедицией Подтелкова.

Оглушенные стрельбой и непонятными лозунгами, старики-делегаты дружно проголосовали на съезде за списки большевиков и левых эсеров и с чувством облегчения вернулись в свой «тихий угол».

Вместе с ними на Верхний Дон хлынули искавшие прибежища «вожди» разбитых контрреволюционных отрядов. Известный всему Хоперскому округу авантюрист и «социалист» Дудаков объявился в станице Мигулинской под фамилией Сидоренко и вскоре стал заведовать в Верхне-Донском коопсоюзе яичным отделом.

Под влиянием таких «гостей» на Верхнем Дону в начале апреля зародилась мысль отмежеваться от беспокойной Каменской и, основываясь на постановлении одного из калединских Кругов, организовать свой округ – Верхне-Донской. «Был созван съезд представителей от казаков станиц нового округа и был избран окружной совет, состоявший из заклятых врагов Советской власти», – вспоминали сами белые[8].

Последняя телеграмма в центр с Верхнего Дона пришла 23 апреля и гласила: «Советская власть Верхне-Донского округа организована Вёшенской. Распоряжения направлять Вёшенскую, подробности почтой. Председатель Поляков»[9]. После этого, ссылаясь на весенние полевые работы, Совет прервал связь с Ростовом и Новочеркасском окончательно.

Кто такой был «председатель Поляков» – пока неизвестно. Один лишь раз промелькнуло в печати, что «в Вёшенском окружном Совете председателем был даже расстриженный поп, отчего власть эта никогда не пользовалась авторитетом среди широких слоев и трудящихся масс на Дону»[10].

Весной 1918 г. на Дон надвигалась волна немецкого нашествия. Советские украинские войска с боями уходили на восток, впереди них катилась орда дезертиров, анархистов, просто бандитов. Грабежи и бесчинства этих элементов, прозванных в народе «чертовой свадьбой», давали прекрасный агитационный материал в руки белых. Положение советской власти, которая держалась на Дону лишь в пролетарских центрах, стало критическим. Белые воспрянули духом. Гремели бои под Новочеркасском и Александровск-Грушевским.

В этой сложной ситуации основной задачей большевиков было не допустить вторжения немцев на Дон, а если это случится, то локализовать конфликт и не дать ему разрастись в германо-советскую войну. Чтобы лишить немцев повода вторгнуться на территорию Донской области вслед за отступающими советскими украинскими войсками, была дана телеграмма за подписью В.И. Ленина, требовавшая разоружения всех войск, переходящих границу Украины и Дона[11]. Телеграмма подобного же содержания была разослана во все местные Советы пограничной зоны.

Для верхне-донцов все эти события были делом далеким и смутным. В хутора доходили неясные слухи о боях под Новочеркасском, под Морозовской, об угрозе немецкого нашествия.

Громом среди ясного неба стала телеграмма из окружного Совета о том, что «положение катастрофическое, необходима всеобщая мобилизация».

«Что за катастрофа? Против кого мобилизация?» – заволновались хуторяне. «Большевики вторглись в округ, режут, грабят и жгут. Дон обещали отдать китайцам», – заявили домовитые, имевшие из станиц «самые последние» новости.

29 апреля немецкие войска заняли станцию Чертково и перерезали Юго-Восточную железную дорогу. Прямая связь Ростова и Новочеркасска с Москвой была прервана. Помимо этого занятием Чертково немцы отрезали от центральной России советские украинские войска, перешедшие донскую границу в районе станции Миллерово. Поэтому некоторые украинские отряды решили пробиваться на север, в Воронежскую губернию, кружным путем, походным порядком через верхнедонские станицы.

Тираспольский отряд 2-й социалистической армии высадился на станции Шептуховка и проселочными дорогами двинулся на северо-восток, надеясь добраться до станции Калач. Путь его лежал через лучшие в округе черноземные земли Мигулинской станицы. Последней весточкой была телеграфная лента: «Я начальник Тираспольского отряда… Мне необходимо срочно получить русских 3-линейных патронов. Невысылка патронов может вызвать серьезные последствия для отряда»[12].

30 апреля председатель Мигулинского станичного Совета И.Ф. Дрынкин получил из хутора Сетраковского телеграмму, что в хутор прибыли на автомобиле шесть квартирьеров, за ними идет полк кавалерии, четыре батареи и пехота.

Незнакомый автомобиль видели у хутора Мрыхина и у самой станицы.

Отставному подъесаулу Ивану Федоровичу Дрынкину было уже за 70. Постоянным местом его обитания был хутор Верхне-Чирский, где в наемной полуразрушенной, разгороженной хате жила его жена и «четверо-пятеро» взрослых детей, не имеющих определенных занятий. Чтобы прокормить всю эту ораву, выход был один – вновь идти на службу. В четырнадцатом году Дрынкин баллотировался в станичные атаманы и собрал большинство голосов, но окружной атаман не утвердил его «по весьма преклонному возрасту…» и как «употребляющему спиртные напитки, оставившим это зло месяцев 6 тому назад, по всей вероятности, благодаря одному – что их достать негде, ввиду прекращения торговли…» В семнадцатом Дрынкин вновь баллотировался в атаманы и, благодаря «демократическим тенденциям», этого поста добился. В марте 1918 г. после долгих оттяжек он «перекрестился» в председатели «Совета».

Прекрасно понимая, что его председательство и атаманство прекратятся, как только красные придут в станицу, «народный избранник» апеллировал «к народу». Нарочные помчались с отчаянным призывом, и к вечеру выборные от ближайших хуторов уже были в Мигулинской. В разгар сбора, когда Дрынкин расписывал грабежи и насилия, чинимые большевиками, была получена вторая телеграмма из хутора Сетраковского о том, что туда «прибыла кавалерия, артиллерия и пехота, ведут себя спокойно, никого не обижают, за все платят».

Какие доводы приводил Дрынкин и что кричали его сторонники – неизвестно. Скорее всего, потрясали телеграммой из центра с приказом о разоружении переходящих границу частей, чтобы предотвратить «войну Дона с немцами». Красноармейцев пытались представить деморализованной массой, опасной даже для советской власти. Истинная подоплека выступления была не ясна даже «старикам», и «после недолгих размышлений сбор единогласно решил предупредить кровавую бойню и разоружить красноармейцев. И для этого было решено объявить всеобщую мобилизацию от 20 до 55 лет»[13]. На что надеялись Дрынкин и пригревшиеся у него под крылом хоперские мятежники, пускаясь на эту авантюру, не понимали впоследствии даже сами белые. «Так вероятно и не выяснится, на что надеялись мигулинцы, вынося такое решение… Неизвестно было… что это за части, каковы у них планы», – писали белогвардейские газеты.

На сборе был сформирован штаб (или военный отдел станичного «Совета») из двух офицеров и двух урядников. Там уже мелькала рыжеватая бородка Сидоренко, «заведующего яичным отделом» кооператива, который давал дельные советы, а скоро стал писать приказы, распоряжения. По хуторам поскакали гонцы с приказом о мобилизации, план которой к утру 1 мая уже был разработан. Из хуторов на сборные пункты потянулись первые добровольцы-старики и кое-кто из фронтовиков.

Между тем Тираспольский отряд двинулся в сторону станицы Казанской. К тому времени разведка мятежников сообщила сведения о численности отряда, что заставило казаков призадуматься. В авангарде тираспольцев шел 5-й Заамурский конный полк, с ним несколько местных казаков (всего 300 сабель), за ними – 5-я мортирная батарея полковника Рыкова, отряд Илларионова, китайский батальон Якира, 74-й Ставропольский пехотный полк, остатки 254-го Северо-Донецкого пехотного полка старой армии и три легкие батареи. Всего до 2000 человек, 12 орудий, 52 пулемета.

Тем не менее начались переговоры повстанцев с красногвардейским командованием с упором на полученную телеграмму Ленина о разоружении, переговоры сопровождались рядом ночных налетов, во время которых казаки отбили всю красную артиллерию. Наконец, красная пехота сложила оружие[14]. Лишь 5-й Заамурский конный полк не поддался на уговоры. Казаки открыли по нему огонь из захваченных орудий, и заамурцы, увидев разоружение и избиение своей пехоты, ушли на Богучар.

Разоруженных красноармейцев погнали на станицу Краснокутскую и по дороге на земле Мигулинской, Каргинской и Краснокутской станиц порубили 500 солдат Ставропольского полка и 225 китайцев[15], как бы связывая казаков этих станиц одной кровавой порукой. Оставшихся в живых пленных направили в Чертково, в австро-германский штаб. Из 177 посланных в Чертково прибыли 116, остальные бежали по дороге или были зарублены. Казакам досталось 12 орудий, 52 пулемета, 2000 винтовок и 15 000 патронов.

По всем дорогам скакали гонцы с воззванием «Братьям донцам от станичного сбора Мигулинской станицы». «Скоро, скоро наступит то время, когда мы, казаки, скажем свою волю открыто», – гласило воззвание и заканчивалось призывом: «Да здравствует наше будущее. Да здравствует донское казачество. Да здравствует Войсковой круг»[16]. Округ гудел, как потревоженный улей.

В самой Вёшенской было неспокойно. Революционно настроенные казаки-фронтовики поняли сущность окружного «Совета», несколько наиболее боевых готовили переворот. Сослуживец и друг Подтелкова Василий Кухтин тайно привез из Каменской оружие и распределил, кто будет брать здание телеграфа, кто разгонит или перебьет «Совет».

Известие об уничтожении Тираспольского отряда сотрясло станицу. Местные интеллигенты живописали зверства «красногвардии» и героизм мигулинцев, вставших как один на защиту родимого края. Фронтовики заколебались. В группе Кухтина объявился предатель.

За день до намечавшегося выступления, 3 мая, окружной «Совет» собрал съезд представителей станиц и, в связи с «вторжением на донскую землю разнузданных красногвардейских банд», объявил округ на военном положении. Вся полнота власти передавалась вновь назначенному заведующему военным отделом «Совета» полковнику З.А. Алферову. Прямо в «Народном доме», где проходил съезд, сторонники Алферова хотели арестовать Василия Кухтина, но тот, парень на редкость здоровый, отбился и ускакал в Богучар.

Вечером того же дня новоявленный заведующий военным отделом приказом «упразднил Советскую власть» и взял на себя функции окружного атамана.

Захар Акимович Алферов, уроженец станицы Еланской, по мнению очевидцев-земляков, делал карьеру под давлением своей сварливой и энергичной жены, дочери местного купца Симонова. Как и большинство лентяев, он, несомненно, имел задатки организатора. В строй его не тянуло. В 1904 году подъесаул Алферов был отчислен из полка в родную станицу обучать молодых казаков военным навыкам. Так и окончил бы он свои дни в безвестности в захолустной Еланской, но жена заставила его сдать экзамены и поступить в военную академию. Вечно зеленые, но быстро облетающие при поражениях лавры полководца Захара Акимовича не прельщали, и он закончил военно-педагогическое отделение академии, намереваясь посвятить себя святому делу воспитания офицерского корпуса русской императорской армии. Война внесла в его планы свои коррективы. Революция застала его на штабных должностях в 4-й Донской дивизии и вновь зашвырнула в родные места.

Здесь он и был выдвинут в диктаторы, так как окружной «Совет» свято придерживался традиции, согласно которой в смутное время военная власть передавалась «старшему по службе» среди присутствующих офицеров.

Сознавая, что его таланты стратега оставляют желать лучшего, Захар Акимович вызвал из Казанской местного руководителя военного отдела генерального штаба капитана О.И. Савватеева и назначил своим начальником штаба. Савватеев впоследствии действительно проявил себя талантливым военачальником и достиг в Донской армии высокого положения и заслуженного генеральского чина. Станичным председателям, которых кое-кто уже именовал атаманами, были даны самые широкие полномочия скакать и агитировать за «свою казачью власть на платформе Войскового круга», а сам Алферов окунулся в высокую политику, разрабатывал планы удара на Миллерово и экспедиции в Хоперский округ, на что особо рьяно подбивал окружного атамана не преминувший открыться ему Сидоренко – Дудаков.

Из двух прямо противоположных направлений миллеровское в данный момент представлялось главным. С юга летели тревожные слухи, что несметные полчища красногвардейцев во главе с самим Подтелковым движутся вдоль полотна железной дороги с Лихой на Морозовскую, разоружают и разоряют окрестные хутора, сжигают их артиллерийским огнем. Уже 8 мая началась мобилизация «на Подтелкова». 9 мая с мольбами о помощи прибыли в округ гонцы Милютинской станицы…

Грозные «полчища подтелковского нашествия» оказались отрядом в сто человек. Казаки верхнедонских станиц окружили, разоружили и истребили этот отряд – «Подтелковскую экспедицию» – и казнили самого Ф.Г. Подтелкова, председателя Донского советского правительства. Это событие достаточно освещено в те времена и советской и белой печатью, а впоследствии ему был посвящен целый ряд исследований.

Большинство казаков отнеслось к громыхнувшему над округом событию «внимательно», но держало «нейтралитет». Северные станицы замкнулись в сонном оцепенении. Даже идея «поднять Хоперский округ» не всколыхнула их. Всего четыре сотни наскреб округ на этот поход. Дудаков, в штатском, но уже под своей фамилией, увел их 20 мая на север, откуда они вскоре вернулись, так как через несколько дней после их выступления Хопер полыхнул сам по себе.

Южные станицы лихорадило. Проходившие на Царицын по линии железной дороги красногвардейские части порывались отомстить за гибель подтелковской экспедиции. Несколько раз их отряды подкатывались к станице Милютинской, грозились сровнять ее с землей. Паниковала Каргинская, в 40 километрах от которой видели большевиков. Ждали, что сожгут они хутора, вырежут всех, кто выше колесной оси. Страшились возмездия и те, кто обманом извел Подтелкова «со товарищи», и те, кто не участвовал в этом злодеянии, но знал о нем.

Два полка выставили южные станицы округа против большевиков, ходили те полки на Морозовскую, рвались на юг, на соединение с «низовыми» мятежниками.

Все это время округ был отрезан от Новочеркасска: от Лихой, на Царицын, разрезая область на две части, протянулись эшелоны отступающей 5-й украинской социалистической армии Ворошилова. Чтобы установить связь с Кругом и донским правительством, верхнедонские «лидеры» послали своего представителя есаула Фолометова в Чертково к немцам, а через тех уже вошли в контакт с Красновым, выбранным к тому времени Донским атаманом. Первый курьер из Новочеркасска прибыл в округ 18 мая.

25 мая Алферов был утвержден окружным атаманом, в станицах спешно проводились перевыборы власти. Атаман Краснов сулил эпоху процветания и привольной жизни по прадедовским заветам. Отбитые у Тираспольского отряда деньги демонстративно были потрачены на открытие в хуторах Мигулинской станицы начальных школ. В окружной станице Вёшенской была открыта гимназия. «В такую минуту возрождения Всевеликого войска Донского, – рассуждали верхне-донцы, – у власти должны стоять люди положительные и степенные, а не деры и горлохваты». Прежних председателей-атаманов, взявших на себя кровь подтелковцев и Тираспольского отряда, переизбрали. Так, Харлампий Ермаков, вкусивший прелестей атаманской власти и не горящий особым желанием идти опять на фронт, пытался удержаться хотя бы на посту помощника станичного атамана, но не удержался – забаллотировали.

Летом по области была объявлена всеобщая мобилизация, но последовавшие волнения и начавшаяся уборка заставили отпустить часть призванных по домам. Тем не менее Донская казачья армия росла. Казаки, не вышедшие из возраста срочной службы, и подросшая молодежь были направлены в «Молодую армию». Все остальные начали сводиться в территориальные полки. Каждая станица выставляла по одному такому полку и давала ему свое имя.

Имели ли они что-нибудь против советской власти? Прежде всего, они толком и не знали, что такое Советская власть, не видели ее у себя в станицах и хуторах в это время. Слухи о зверствах «красногвардии», долетавшие с юга, о хлебной монополии и реквизициях, начавшие доходить с севера и востока, были для верхне-донцов пока только слухами. Реальностью была власть, опиравшаяся на подавляющее большинство «низовцев» и на зажиточных по всей области. Реальностью было начавшееся наступление Красной Армии на территории Хоперского и Усть-Медведицкого округов.

И вот спешно были сколочены полки верхнедонских станиц и брошены на Урюпинскую, где шли бои с отрядами Сиверса и Киквидзе, а заодно и в прямо противоположном направлении, на ближайший к округу город Богучар.

«Помните, не спасут Россию ни немцы, ни англичане, ни японцы, ни американцы – они только разорят ее и зальют кровью. Не спасет Россию сама Россия. Спасут Россию ее казаки!» – летели им вслед слова атамана Краснова.

пели казаки новый донской гимн (слова В. Гиляровского, музыка старинной песни «Всколыхнулся, взволновался…»).

«…Клубится по дорогам пыль, ржут кони, блещут пики… Звучат родные песни, серебристый подголосок звенит вдали, как нежная струна… Звенит и плачет, и зовет… То край родной восстал за честь отчизны, за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол», – писал популярнейший на Дону автор, он же член (а потом и секретарь) Войскового Круга, Федор Крюков, и это творение его было введено в обязательную программу всех учебных заведений на Дону, в том числе и Вёшенской гимназии «имени павших за освобождение родного края».

С выходом Донской армии на границы области противоречия внутри казачьего лагеря обострились. Пленные сообщали, что «желания воевать у казаков нет. Все сводится к защите своих границ, и коль скоро советские войска уходят за границу Войска Донского, казаки прекращают преследование. Если же в силу приказов… и переходят границу, то главным образом с целью грабежа»[17]. Нежелание переходить границу кое-где вылилось в вооруженные столкновения казаков с офицерами.

Тыл разъедали интриги. Под произведенного в генералы Алферова успешно подкапывались его собственный заместитель полковник Дронов и «авантюрист с мировым именем», атаман станицы Каргинской Лиховидов. Пришлось новоиспеченному генералу уйти в отпуск, который затянулся на неопределенное время.

Казнокрадство процветало. П.Н. Кудинов, лежавший всю осень 1918 г. в госпитале Вёшенской станицы, вспоминал, что трофеи расхищались, жалование приходило в части с полугодовым опозданием[18].

18 ноября 1918 г. одна из сотен 2-го Верхне-Донского пешего полка (из казаков старших возрастов) самовольно снялась с позиций и пошла в тыл за обмундированием.

«По домам! – кричали казаки. – Хватит вшей кормить! Долой золотые погоны! По домам!..» – «Мы отказываемся защищать Дон, а если придется, будем защищать свою станицу», – разъясняли они всем свою «программу»[19]. К сотне присоединились другие, и вот ядро 2-го Верхне-Донского полка в 200 штыков, выбрав командиром подхорунжего Моргунова, двинулось в свою окружную станицу. «В Вёшки!.. Навесть порядок!..» – будоражила ряды взбунтовавшегося полка шальная мысль. На общем собрании было все же решено междоусобной войны не начинать, а добыть обмундирование и идти на Калачевский фронт, поближе к станицам.

В Вешках, в штабе Северного фронта белых порядком струхнули. Командиру гарнизонной сотни X.Ф. Кружилину было приказано выслать разведку, узнать, куда идут мятежники. Кружилин утешил начальство: «Не пужайтесь, ваше превосходительство! Они как до станичных земель дойдут, враз по домам разбредутся, а там мы их голыми руками…»

28 ноября отдельные казаки 2-го Верхне-Донского полка стали прибывать в свои станицы. Был отдан строжайший приказ ловить их и посылать обратно на фронт.

Чем ближе подходили к Вёшенской, тем больше сомнения одолевали верхне-донцов. 29 ноября полк вступил в хутор Гороховский (10 верст севернее станицы) и обратился с жалобой к своему станичному правлению.

30 ноября станичный сбор Вёшенской постановил обмундировать пришедших с фронта казаков и отправить их обратно на фронт в Хоперский округ. Полк покорился и выдал зачинщиков. 12 казаков Верхне-Донского полка были приговорены военным судом к расстрелу. Приговор привели в исполнение через три дня, так как не было охотников стрелять.

В 2 часа ночи конвой с осужденными прибыл на место казни, где «уже к этому времени трусливо пережимался взвод стрельцов из казаков базковской гарнизонной сотни с “четой судебного ведомства”». После залпа трое повалились замертво, остальные, израненные, с воплями бежали в лес. Наутро, сопровождаемые толпой рыдающих женщин, они пришли в Вёшенскую к окружному лазарету. В станице началось волнение. «Смертники» были положены в лазарет, а члены суда на всякий случай уехали из станицы.

Узнав о расстреле своих товарищей, казаки 2-го Верхне-Донского полка до Хоперского округа так и не дошли. Командование боевого участка дважды напоминало штабу фронта, что 200 казаков с двумя пулеметами так и не вернулись на фронт. Зато 19 декабря начальник этапа в хуторе Шумилине хорунжий Буданов сообщил, что к нему явились вёшенские казаки, ушедшие ранее из Хоперского округа, и требуют направить их на Калачевский фронт. 20-го Буданову было приказано разоружить их и отправить на Хоперский боевой участок. Он ответил, что не может сделать этого из-за отсутствия сил, а у вешенцев два пулемета.

Скрепя сердце начальство санкционировало отправку казаков 2-го Верхне-Донского полка на Калачевский фронт, где их предполагалось влить в 28-й конный полк «для перевоспитания». Но, как заметил П.Н. Кудинов, «28-й полк считался боевой и исполнительной частью на фронте, но отнюдь не был исправительным батальоном»[20].

28-й полк (до августа 1918 г. – 1-й Верхне-Донской) был одним из лучших полков белой Донской армии. Сформирован он был, в отличие от других частей, из казаков всех станиц Верхне-Донского округа.

Разумеется, все проблемы и все положительные и отрицательные с военной точки зрения черты, присущие формированиям Донской армии, находили свое отражение и в этом полку. Kaк и все, он был заражен «пограничной болезнью» и 23 августа под хутором Шумилиным отказался переходить границу Донской области. 2-я сотня, подстрекаемая урядником Маноцковым, даже пыталась разойтись по домам. Но офицеры полка, подобранные по всей области «отчетливые» контрреволюционеры, среди которых были сподвижники известного всему Дону есаула Чернецова, смогли принудить полк к повиновению. Десять казаков Казанской станицы расстреляли тогда в Вёшенской.

Удачные бои под Старой Меловой, под Павловском подняли пошатнувшийся боевой дух. После боя под Таловой генерал Гусельщиков, командир известного на всем фронте 23-го Гундоровского Георгиевского полка, «дал 28-му полку имя “Непобедимый”, ибо первая сотня его по печальной ошибке вступила в бой с георгиевцами и, после целого дня ожесточенного боя, принудила их отступить, взяв два пулемета. Единственное поражение гундоровцев своими же»[21].

Между тем, работая в архивах с материалами по белоказачьим полкам, просматривая списки и наградные документы, я испытывал странное чувство, когда мне попадались «свои», верхнедонские полки. С детства слово «белые» ассоциировалось у меня с каппелевскими офицерскими шеренгами из фильма «Чапаев». Черные мундиры, белые ремни, вычищенные до блеска, бритые офицеры с сигарами. А здесь – вот они! – все свои. Знакомые с детства фамилии. Вот Каргинский полк: Каргины, Лиховидовы, Вислогузовы, Фадеевы; вот – Еланский: Голицины, Глазуновы, Родины, Летневы, Мельниковы; вот – Мигулинский: Буханцовы, Коноваловы, Сетраковы, Дамановы; а вот и Вёшенский: Антиповы, Дударевы, Турилины, Калинины, Борщевы. Вся станица! Встретил я и «дядю Василия», и «дядю Костю», героев бабушкиных рассказов. Заработали они «Георгии» в октябре 1918 г. Стремясь узнать, что же это были за люди, я переписывал длиннейшие списки и читал их старожилам. И часто, к моему удивлению, лица дедов озарялись: «Ефим Семенович? Помню, был такой… Бабка, ты помнишь Ефима Семеновича?» И бабка улыбается… Об «активных контрреволюционерах» вспоминали как о людях добрых, сильных, честных…

Служили, воевали, зарабатывали кресты и медали. И носили, глаз не прятали. «Мы их честно заслужили. Кровью…», – казалось, говорили чубатые ясноглазые парни со «служивских» фотографий.

Но вернемся к нашей истории. Вдохновленные победами и подстегиваемые жаждой наживы казаки рвались в бой. 23 ноября 1918 г. 28-й полк брал станцию Лиски, где устроил повальный грабеж. Добыча была так велика, что за ее подсчетом и дележом забыли об обороне. 29 ноября 8-я армия красных нажала, и продовольственный полк им. Карла Маркса взял станцию Лиски обратно, да так, что среди трофеев у красных числилась канцелярия 28-го конного полка.

Между тем разложение Белой армии усиливалось. Большую роль сыграла революция в Германии, уход германских войск и отсюда – ухудшение материального снабжения белых. Бежавшие из плена красноармейцы рассказывали, что «казачьи полки и, вообще, монархические банды ходят совершенно голые и босые, что же касается жалования, то таковое не получают уже три месяца». Ожесточенные бои изматывали Донскую армию. Сами белые признавали: «В беспрерывных боях последних двух месяцев… выбыло из строя 40 % казаков и 80 % офицеров».

В 28-м полку осталось 20–25 % казаков прежнего состава, потери восполнялись пополнениями. Но, как писали белые, «пополнения приходили уже не те».

Попавшие в 28-й полк казаки-верхне-донцы рассказали о событиях в Вёшенской. Результаты быстро сказались. Полк, люди в котором были и тепло одеты и хорошо обуты, находившиеся на фронте, где дела шли весьма успешно, вдруг без всякой видимой причины замитинговал. Стал отказываться исполнять боевые задачи, начал брататься с красными…

Все волнения казаков-фронтовиков севера Донской области не достигли бы своего логического финала, если бы не наступление Красной армии, начавшееся 4 января 1919 г. Три дня кровопролитных боев с переменным успехом послужили переломным моментом в настроении верхнедонских казаков.

6 января, когда белые пытались организовать наступление на Абрамовку, на просьбы командующего отрядом генерала Гусельщикова поддержать операцию казаки Мигулинского полка ответили криками: «Долой войну! Долой золотые погоны!» 7 января Гусельщиков приехал в расположение Казанского полка и потребовал исполнять приказ о наступлении. Казаки Гусельщикова обругали, адъютанта его огрели прикладом, демонстративно снялись с позиции и ушли в г. Калач. Единственное, что смог сделать Гусельщиков, это приказать командиру полка и офицерам идти вместе с казаками и по дороге разубедить их. «Казаки открыли фронт на Богучарском направлении на Рождество старого стиля», – писал прославленный советский военачальник, будущий маршал А.И. Егоров[22].

По дороге к Казанскому полку присоединился Мигулинский полк, который тоже бросил позиции и двинулся домой, насильно забрав с собой офицеров. Проходя через Калач, казаки устроили митинг, к которому примкнули пешие сотни бывшего в городе на пополнении 28-го полка, т. е. те самые «штрафники», которые полтора месяца назад «будировали» в окружной станице Вёшенской. Вместе с казаками в Калач пришли два красноармейца-агитатора, одетые в казачью форму, и приняли живейшее участие в митинге.

Накричавшись до хрипоты, казанцы и мигулинцы пошли в свои станицы, а пешие казаки 28-го полка вместе с казанцами добрались до хутора Шумилина, где на этапе захватили свой полковой денежный ящик (300 000 рублей) и 12 пулеметов, предназначавшихся для 3-й «молодой» дивизии.

В Шумилинском, пограничном хуторе Донской области, перед казаками встал вопрос: «Теперь куда?» Народ в полку был со всего округа. Кто кричал «По домам!», кто – «Идем на Вешки, разгоним власть. Спросим с них, куда наших дели». Кое-кто под шумок действительно ушел по домам, но «штрафники», задававшие тон, вскричали:

– Стой, братцы, стой! Так нас опять поодиночке передушат. Идем на Вешки всем полком. Мы – 28-й Непобедимый… Выберем командира и – в Вешки…

– Кого в командиры-то?

– Яшку, што ль, Фомина? Яков Ефимыч, ты где? Просим…

– Фомина!.. Фомина!..

Несколько пленных красноармейцев, поставленных недавно в ряды 28-го полка, предложили: «Давайте тогда и комиссара изберем. Пусть политикой заворачивает…» Казаки в нерешительности переглянулись, но, не решаясь конфликтовать в самом начале так удачно складывающегося дела, решили: «Давай и комиссара!.. Кто тут пограмотней? Мельников? Иван Егорыч, давай в комиссары! Руководствуйте сообща». – «Теперь еще полковой комитет изберем и сотенных…», – предложил кто-то. «По дороге изберем. Хватит брехать попусту… Фомин, веди на Вешки!»

Яков Ефимович Фомин (1885–1922), казак хутора Рубежного Еланской станицы, был признанным лидером в полку. Если мы возьмем какое-либо абстрактное движение или коллектив, то увидим, что во главе его часто становится не самый сильный, не самый умный и даже не самый хитрый. Лидером становится тот, чьи качества наибольшим образом соответствуют устоям, традициям, устремлениям общественной группы, осуществляющей движение, и чья «программа» – концепция устремлений данной общественной группы в данный период времени. «Двоякого рода психологический процесс способствует признанию лидера: проекция на него своей собственной сущности и отожествление себя с ним. Лидера надо заметить и увидеть в нем самого себя»[23].

Высокий, светловолосый, голубоглазый, физически крепкий (действительную службу он нес в Атаманском полку), Фомин был отнюдь не бедняк. Во время войны из дому ему прислали второго коня вместо убитого. B 1917 г. он был членом полкового дисциплинарного суда.

По своим способностям Фомин был неплохой командир полка и прекрасный командир сотни. Куда бы ни забрасывала его судьба впоследствии, взлетал ли он до командира дивизии в Донском корпусе Миронова, сидел ли в камере смертников вместе с тем же Мироновым, но стоило ему в составе маршевого пополнения прибыть в кавалерийскую часть, местное начальство неизменно выделяло его и, как правило, назначало сотенным или эскадронным командиром. Определенных политических убеждений Яков Ефимович не имел. Всю жизнь он был «за казаков». За своих из 28-го полка, за казаков мироновского корпуса летом 1919 г., за кряхтевших от продразверстки верхне-донцов в 1920–1921 гг. Жизненный путь свой он закончил в смутные времена «политического бандитизма» главарем банды, известной своей жестокостью и беспощадностью.

Иван Георгиевич Мельников (1890—?), казак хутора Солонцовского Еланской станицы, был прямой противоположностью Фомина. Рост средний, темная челочка, падающая на лоб, коротко подстриженные усы. Происходил он из зажиточной семьи. Отец его до революции держал 5 лошадей, 4 пары быков, 3 коровы, 5 голов гулевого скота. В действительную службу был Мельников полковым писарем 12-го Донского полка (должность, по понятиям неграмотных казаков, очень высокая). Авторитет у него был огромный, делегатом от полка избирался он на Войсковой круг I созыва. В смутном 1917 г. во время керенщины и калединщины увлекался он социал-демократическими идеями и даже вступил в партию. Весной восемнадцатого года был связан с Новочеркасской ЧК, во время налета кривянских казаков на город был в тюрьме, бежал и всплыл в белой армии в 28-м Верхне-Донском полку.

Обладал он редким для казаков качеством держать нос по ветру, и будущее сулило ему достижение на административном поприще вершин, в иные времена недосягаемых. В 1919 г. был адъютантом (начштаба) полка в корпусе Миронова и один из немногих не принял участия в мятеже. Высшей его должностью в армии было – замначальника штаба дивизии по административной работе. В 1920 г. по просьбе местных властей вернулся он в родной округ, занимал высокие посты, одно время был даже председателем окрисполкома, но оказался замешанным в историю с мятежом эскадрона Фомина и попал под следствие. Где он был после, неизвестно, а вот в 1942 г., при немцах, объявился на посту «мэра города Миллерово». Умер где-то за границей.

Но все это было потом, а пока Фомин, Мельников, адъютанты Фомина – красноармеец Кароль и иногородний Симоненко, наиболее близкие казаки: Александр Кухтин, Вещунов, Тарасов – вели пешие сотни 28-го полка на Вёшенскую.

Известие о том, что Казанский и Мигулинский полки идут в свои станицы, пришло в штаб Северного фронта белых сразу же. Подавить бунт немедленно военной силой надежды не было, и новый окружной атаман генерал Усачев решил собрать «экстренные станичные сборы для изыскания мер предотвращения дальнейшего разложения фронта».

Не успели Усачев и Дронов выехать в Казанскую и Мигулинскую, как 12 января в Вешках узнали, что 28-й полк договорился с красными о мире на условии выдачи офицеров с одной стороны и «жидов-комиссаров» – с другой. Теперь полк шел в Вёшенскую, чтобы устранить единственное препятствие для заключения такого мира – разогнать штаб фронта и «избить всех офицеров». Разведка, посланная навстречу бунтовщикам, донесла, что действительно три пешие сотни 28-го полка (500 штыков, 24 пулемета) находятся в хуторе Решетовке в 15 верстах от станицы.

14 января в обеденное время генералы Иванов и Зембржицкий, командующий и начштаба Северного фронта, наблюдали из окна штаба, как три пешие сотни 28-го полка вступали в станицу Вёшенскую и выстраивались на площади.

Первым делом прибывшие разоружили караул у гауптвахты и выпустили 25 арестованных, затем вызвали коменданта станицы и потребовали квартир. Иногда на площади слышалась брань в адрес офицеров.

К бунтовщикам был послан войсковой старшина Малюгин – узнать претензии. Казаки потребовали окружного атамана (одни говорили, что выскажут претензии лично ему, другие грозились оторвать ему голову).

В тот же день командование полка завернуло обоз со снарядами, следующий в Хоперский округ. Фомин размашисто подписывал отпускные свидетельства, и возчики, благословляя «новую власть», торопились в обратный путь.

Вечером Иванова вызвал к прямому проводу командующий Донской армией генерал Денисов. Пришлось докладывать о безобразиях, творящихся в станице: «Вошли в станицу спокойно, в порядке, прекрасно и тепло одетые, без офицеров, остановились на площади, потребовали квартир и разошлись. Намерения их неизвестны, но обещали прислать ко мне делегацию с вопросами».

Иванов знал, что положение у него на фронте критическое. В ближнем тылу белого фронта, в районе Калача, скопилась масса оставивших позиции частей, которые смешались с вновь прибывшими полками и в течение нескольких дней топтались на месте в нерешительности, не зная, что предпринять.

14 января при появлении красной разведки панически бежал из Нижне-Текучева 32-й Вёшенский полк. В 12 часов дня бросила окопы застава конных сотен 28-го полка, после того как в перестрелке потеряла одного раненого.

Весь этот «табор» без боя оставил Калач и в метельную ночь на 15 января двинулся на слободы Криуша – Подгорная. Генерал Дукмасов, начальник боевого участка, окрестил этот поход «наполеоновским». Многие казаки и офицеры перепились, немало их замерзло в дороге. Крестьяне при приближении пьяной орды разбегались. Оставшиеся заламывали тройные цены за продукты, фураж, подводы, отказывались брать «донские» деньги. Пьяные казаки овечьими ножницами разрезали рулоны «керенских», совали, не считая, жителям, тащили лошадей, подводы, грузили раненых вперемешку с «трофеями». «Наши ряды будут таять по мере оставления хуторов и станиц, – доносил генерал Дукмасов. – Казак, побывавший на фронте, имеет в среднем до 50 – 100 000 рублей, и он больше не нуждается в захвате “трофеев”, этим и объясняется стихийное движение дойти до дома и передать семье деньги». Северо-Западный отряд белых развалился окончательно.

В Вёшенской назревали события. 15 января в 6 вечера фоминцы пришли в казармы инженерной сотни и потребовали сдать оружие, но саперы отказались, и после непродолжительного спора с руганью и угрозами казаки 28-го полка ушли. В этот вечер они выставили караулы к артскладам в хутор Базки, к мосту через Дон и к телефонной станции. К чему они стремились? Что собирались делать?

П.Н. Кудинов в своей «Заключительной главе к “Восстанию верхне-донцов”» писал: «Еще раз должен повторить, что верхне-донцы, бросив фронт в декабре 1918 года, никогда не имели в виду измену и предательство, и поэтому, несмотря на возводимые на них обвинения, они никогда не сожалели о сделанном и никогда не раскаивались ни перед кем, тем более ни перед какими донскими сановниками. Верхне-донцы были требовательны к своим вождям, ждали от них служения казачеству, и видя у них только дебоширства, бестолковые распоряжения, всевозможные хищения и заедание всяких штабных передвигателей флажков, решили твердыми мерами исправить положение… Своим актом мы хотели исправить произвол в нашем тылу». Эта характеристика настроений несомненно верна для какой-то части казаков 28-го полка. Основная же масса фронтового казачества Верхне-Донского округа хотела мира («без аннексий и контрибуций», – заявляли казаки) и всеми доступными средствами стремилась сместить генералов и офицеров – виновников осточертевшей войны. «Партия мира» ополчилась на «партию войны» – вот что творилось в округе в это время. Но небольшая группа революционно настроенных казаков и пленных красноармейцев подбивала Фомина и других командиров идти еще дальше: взять власть, а там… Единства среди мятежников не было. Группа активистов в 40 человек сплотилась вокруг своих выборных командиров, остальные медленно, но верно откалывались и разбредались по домам. Были посланы гонцы в конные сотни своего полка, в Мигулинский и Казанский полки с приглашением идти в Вёшенскую, но те пока не торопились.

16 января казаки 28-го полка выставили караул к казначейству и складам. В полдень приставили было часового к телеграфу, тот покрутился на морозе и ушел куда-то. К вечеру поползли по станице слухи, что фоминцы собираются убить Иванова, Зембржицкого и всех офицеров штаба. Но слухи остались слухами, на штаб так и не напали. «Это опять была бы война, а воевать они не хотели», – подметил Краснов.

Как только стемнело, несколько вооруженных казаков ворвались в помещение окружной стражи, забрали конфискованную у местных самогонщиков «дымку» и самогонные аппараты.

«Пусть сам любезнейший Петр Николаевич разбирается с этой сволочью», – решил Иванов. Еще 15-го он запросил Новочеркасск, собираются ли Краснов и Денисов в Вёшенскую, как обещали, и сообщил, что, несмотря на заносы, автомобили от Миллерово до Вёшенской дойдут.

Теперь случай давал Иванову возможность самому разобраться с верхне-донцами. «Они перепьются, господа. Надо ночным налетом разоружить полк». Организовать налет поручили полковнику Овчинникову и есаулу Степанову.

Впервые увидеть Афанасия Ефремовича Степанова (Стефанова) автору удалось в 1959 г. Он только что вернулся из Франции. Мне тогда было всего четыре года, и мужчина в черном костюме, белой рубашке и при галстуке (вид для хутора Базковского в то время необычный) показался мне просто огромным. После этого я не видел его лет двадцать. Жил он неподалеку, за Доном, всего час ходьбы, сестры его часто ходили в Вёшки на базар и всякий раз заходили к нам. Но как-то так получалось, что говорили о чем угодно, только не о нем. За все время я лишь раз услышал, что пенсию Афанасий Ефремович получает из Франции, пенсия маленькая, на наши деньги – 30 рублей в месяц.

Потом как-то случайно (я уже учился в институте) на фильме «Человек-оркестр» я четко и ясно вспомнил сцену нашей с ним встречи. Луи де Фюнес (всех сыгранных им героев я называл именем актера) искал родителей подброшенного ему ребенка и нарвался на какого-то итальянского маркиза. И вот, увидев на экране этого маркиза, я подумал, что такого же величественного, даже лицом схожего человека я давным-давно видел в Базках. После этого я внимательно выслушал один из традиционных рассказов бабушки, пропускаемых обычно мимо ушей…

Дед Афанасия Ефремовича – Илья Васильевич со службы принес много золота. Хозяйство его быстро пошло в гору, и на старости лет он решил, что если не детей, то внуков своих он обязан вывести в люди. «Афоньку выучу на попа, – решил дед, – а Тихошку (второго по возрасту внука – Ельпидифора – из-за тихого нрава дед звал Тихошей) – на офицера». И после того как будущие поп и офицер отбыли какое-то время в Усть-Медведицкой гимназии, дед отправил одного в семинарию, другого в Воронеж, в кадетский корпус, чтобы он сдал там экстерном экзамены на права вольноопределяющегося.

Но мечтам деда не суждено было сбыться. На первых же каникулах бабка Анисья Григорьевна заметила неладное и не преминула поделиться своими сомнениями: «Дед, ты куда деньги-то посылаешь? Афонька без креста приехал». Действительно, на другой день будто бы случайно дед подсмотрел, как Афонька умывается, и на груди его под расстегнутой рубахой креста не увидел. На вкрадчивый вопрос: «А где ж твой крест, Афоня?» – «семинарист» бойко ответил: «А я, дедушка, как умываться – так его снимаю». На следующее утро, пока будущий служитель культа умывался, бабка перерыла всю его постель, но креста так и не нашла. «Гляди, дед, – сказала она мужу, – брешет чего-то Афонька, нет креста. Так и до беды недалеко».

Вынужденный держать ответ Афонька сказал: «Дедушка, я не хочу на праздники ходить по дворам, и чтоб собаки тягали меня за полы». Выяснилось, что оба внука сбежали из мест, определенных им дедом, и оба учатся в Новочеркасске: старший – на инженера, младший – на землемера. Потрясенный дед сначала не знал, что и делать, но Афанасий живописал ему грядущий расцвет техники, посулил как-нибудь покатать на автомобиле, и дед, повздыхав, согласился, не доверяя до конца ни техническому прогрессу, ни посулам старшего внука…

Вот так создаются легенды.

По документам я определил, что Афанасий об учебе «на инженера», видимо, только мечтал. Перед Первой мировой войной он успел закончить лишь учительскую семинарию. С двоюродным братом – «Тихошкой» – у них была разница в пять лет, и когда младший, Ельпидифор, в 1916 г. отправился в Воронеж, Афанасий уже закончил ускоренные курсы Новочеркасского юнкерского училища и воевал на Кавказском фронте.

Когда началась Гражданская война, старший внук уверенно пошел «в белые» и с ними попал за границу, где работал таксистом, а младший (мой родной дед) дважды – 1917 г. и 1918 г. – начинал учебу на 1-м курсе землемерного училища (ныне Новочеркасский мелиоративный институт), и оба раза учеба прерывалась – то красные город занимали, то белые мобилизацию проводили. Дед участвовал в Вёшенском восстании (приехал на каникулы, а тут – красные и восстание…), был направлен в Новочеркасское Атаманское училище, куда направляли всех со средним образованием, отстал от своих под Новороссийском и, в конце концов, среди тысяч преданных и брошенных на Черноморском побережье казаков оказался в армии Буденного.

Занявшись вплотную историей восстания, я решил на всякий случай навестить «эмигранта». На всякий случай – потому что одна из сестер его сказала мне, что в восстании Афанасий Ефремович не участвовал. «В отступление, помню, метель была. Афанасий домой заехал, в башлыке… Конь под ним здоровенный, гнедой, весь заиндевел… Побыл и уехал… за Донец…»

Афанасий Ефремович все это время жил со своими сестрами. Когда я пришел к нему в гости (это был 1980 г.), он рвал в саду вишню. Из сада он пришел веселый и внешне благожелательный. Оказалось, что он одного со мной роста, немного сутуловат (как-никак ему перевалило за 80), но в плечах шире. Квадратное загорелое лицо с маленькими глазами и тонкими губами было выбрито, седые густые волосы – коротко острижены.

Тогда он уже страдал от склероза, и за время нашей беседы несколько раз переспрашивал, кто я такой. Мы прошли в его комнату с кроватью, столом и пустой этажеркой. Бутылку виноградного вина, принесенную мной в подарок, он сразу же раскрыл, налил две крохотные рюмочки, остальное запечатал и спрятал. Чтобы не оставаться в долгу, он тут же отдарил меня, дал единственную книгу в комнате – потрепанный самоучитель французского языка.

Разговаривать со стариком, страдающим склерозом и взбодренным вином, было трудно. Несколько раз он начинал с жаром говорить о необходимости патриотического воспитания молодежи и при этом хитро посматривал на меня, дескать, знаю, что тебе надо, а не скажу. Какое-то неуловимое движение, когда он, подбоченившись, наклонялся вперед и чуть заметно морщил нос, удивительно молодило его и подчеркивало какую-то скрытую энергию. Я нисколько не удивился бы, если б оказалось, что в 80 лет он физически сильнее меня.

О Гражданской войне он говорил неохотно, сразу же переспрашивал, кто я, как мое имя. Зато о «германской» вспоминал со странным удовольствием и гордостью («Немцы нам объявили войну. Я Родину защищал. Это была такая же война, как и последняя, Отечественная»). Он был взят в армию рядовым, в 12-й полк, награжден Георгиевским крестом («По-вашему, я вроде как Герой Советского Союза»), ранен, Харлампий Ермаков под огнем вынес его, раненного, с поля боя. После госпиталя он попал в Новочеркасское юнкерское училище («Командовал училищем генерал Попов, тот, что в Степном походе командовал. Знающий генерал»).

С увлечением Афанасий Ефремович вспоминал об эмиграции.

10 лет он проработал шахтером в Болгарии, 25 – таксистом в Париже. На стене у него висел почетный диплом от парижского профсоюза таксистов. В Париже у него была жена… Все бросил и вернулся домой.

О Гражданской войне я все же узнал, что лучшим генералом у белых был Гусельщиков, что сам Афанасий Ефремович одно время был у него в штабе («Я – войсковой старшина. По-вашему, – подполковник»), что он прекрасно знал П.Н. Кудинова и X.В. Ермакова, руководителей восстания («Харлампий Васильевич хотел автономную область в составе всей страны… Евреи помешали…»). Во время всего нашего разговора он задал лишь один вопрос: как у нас относятся к Троцкому. Я сказал, что Троцкий – злейший враг советской власти, был выслан из страны… Он криво усмехнулся: «Власть не поделили?.. Мы как город займем – два портрета: Ленин и Троцкий».

Если б я знал в то время, что передо мной – бывший командир сотни 32-го Вёшенского полка, старший цензор штаба Северного фронта белых, замначальника оперативного управления штаба фронта и последний командир 28-го Верхне-Донского Непобедимого полка, я бы «допрашивал» его каждый день. Но я еще не знал… А через год Афанасий Ефремович умер.

Но вернемся в Вёшенскую. Овчинников и Степанов направились в инженерную сотню и в пришедшую недавно обозную команду Гундоровского полка. Но офицеры инженерной сотни сказали, что казаки ненадежны и в случае налета скорее поддержат 28-й полк, а не штаб. Гундоровцы же, трусливо переглядываясь, заявили, что «во внутренние дела станицы» вмешиваться не хотят. Послали шифровку Гусельщикову, чтоб прислал хотя бы две сотни с орудием. Гусельщиков обещал недели через две. Вернувшиеся ни с чем Овчинников и Степанов требовали у Иванова совершить налет силами офицеров штаба. Иванов колебался. А если 28-й полк в ответ разгромит штаб фронта? Как тогда управлять операциями на всем севере области? Что же, сидеть и ждать? Нет, ждать не годится. Создается впечатление, что все безобразия в станице творятся с санкции штаба. Выход оставался один – послать за помощью в Каргинскую, где сход под давлением атамана Лиховидова высказался за осуждение 28-го полка. Кого послать? «Выедем мы с Виктором Александровичем, – решил Иванов. – С собой берем сотрудников оперативного отдела. Строевой и хозяйственный отдел пока останутся в Вёшенской. Связь по телефону. Если не удастся собрать силы, постепенно без ущерба для работы переведем в Каргинскую весь штаб».

Ночью с 16 на 17 января Иванов, Зембржицкий и несколько офицеров благополучно миновали заставы 28-го полка и бездорожно через лес вышли к переправе, где их ждала подвода. Овчинников, Степанов и бывший в это время в Вешках генерал Рытиков за Ивановым не последовали, справедливо полагая, что Краснов за все эти дела «задаст чертей» незадачливому командующему. Они решили бежать в станицу Еланскую, где «в отпуску» жил опальный генерал Алферов, возможный претендент на место Иванова, которое казалось господам офицерам уже вакантным.

Обиженный на весь свет 3.А. Алферов с прибытием гостей из Вёшенской оживился и начал действовать. Подробно обсудив за ночь план спасения Тихого Дона и собственного возвышения, генерал направил утром 17-го Степанова обратно в Вёшенскую вести разлагающую работу среди казаков, а Рытикова и Овчинникова – в Каргинскую, чтобы держать в поле зрения Иванова и компанию. Сам он после этого явился на еланский станичный телеграф и вызвал к прямому проводу полковника Кислова, начальника оперативного управления Донской армии. Кислову Алферов сообщил, что командование фронта бежало из Вёшенской из-за неоправданных слухов.

Кислов затребовал на связь Вёшенскую. Оттуда войсковой старшина Малюгин сообщил, что с 14 часов фронт управляется генералами по телефону Каргинская – Вёшенская. Есть связь с Северо-Западным отрядом. Эвакуировать штаб из Вёшенской невозможно.

Однако сам по себе факт работы штаба уже не мог изменить положения на фронте. Конные сотни 28-го полка разложились окончательно. Казаки кричали, что им надо идти на соединение к своей кадровой пехоте (т. е. в Вёшенскую), приказания офицеров не исполняли. Командир полка Сергеенков сидел в станице Мигулинской, самовольно продлив себе отпуск. Заместитель его, войсковой старшина Филиппов, завершил свой рапорт командованию словами: «Я совершенно измучился и нравственно, и физически». 16 января конные сотни полка самовольно перешли границу области и расположились в пограничных донских хуторах. Вёшенский и Слащевский полки, боевой состав которых к тому времени достигал всего 200 шашек, последовали за 28-м («Другие уходят, а мы остаемся, надо и нам уходить»).

Итак, разложившиеся полки верхнедонских казаков выполнили первую часть намеченной программы – с территории «русской» ушли на территорию «донскую». Теперь от них следовало ждать переговоров с предложениями мира.

С бегством белого командования из Вёшенской Фомин даже растерялся поначалу. Но местные большевики (на всю станицу их нашлось лишь двое – гимназист Чепуркин, которого все почему-то принимали за студента, и один из учителей гимназии) воспрянули духом. По их настоянию казаки 28-го полка заняли все учреждения. Офицеров без бумаг от 28-го полка из станицы не выпускали.

18 января в станице собрался запланированный сбор и окружное совещание членов Круга. На совещании занимались в основном личными дрязгами. Чтобы не допустить к власти явившегося из Еланской Алферова, Дронов и его сторонники устроили перевыборы окружного атамана Усачева, который как поехал в Казанскую уговаривать фронтовиков, так и канул. «Бремя власти» возложили на помощника окружного атамана, т. е. на Дронова. Заявившегося на совещание Фомина осадили несколькими едкими вопросами. Пришедшие с Фоминым вооруженные казаки в полемику не вступали, молча всматривались в лица записных краснобаев, будто бы запоминали. Члены Круга струхнули и поспешили разъехаться.

Приехавшие на станичный сбор из хуторов старики вели себя уклончиво. Яростные выступления Фомина и его адъютанта красноармейца Кароля, направленные против офицеров, встретили внешне сочувственно, но и только.

В конце концов представители от хуторов под председательством станичного атамана и в присутствии трех членов станичного правления заслушали казаков 28-го полка «по поводу оставления ими фронта» и вынесли приговор: «1) Просить казаков 28-го Донского казачьего пехотного полка послать теперь же из своего полка делегацию на Северный фронт для переговоров по поводу перемирия с красными. Кроме того, послать делегацию по этому вопросу в Красную гвардию. 2) Немедленно упразднить полевой суд. 3) Упразднить милицию. 4) Привлечь к несению гарнизонной службы к 28-му Донскому казачьему пешему полку 2-ю и 3-ю пешие сотни. 5) Границы Донской области впредь до выяснения о перемирии с красными открытыми не оставлять. 6) Карательные отряды упразднить…»[24]. Эти пункты постановления, построенные несколько вразнобой, подписали 33 выборных (согласные с казаками 28-го полка), всего же на сборе присутствовало 111 выборных, 40 человек вообще проигнорировали сбор и не явились.

Итак, 22 % присутствовавших на сборе высказались за перемирие с красными и упразднение органов красновской военной диктатуры, 52 % выборных воздержались, но противоположного постановления не вынесли, 26 % на сбор не явились. Подобное разделение голосов почти полностью совпадает с классовым расслоением казачества юго-востока России.

Приговор не имел законной силы, его подписали меньше половины выборных, но фоминцев это не остановило. Тотчас же были выбраны делегаты и посланы на фронт и в соседние станицы сказать, чтоб казаки «отошли на свою границу и начали переговоры о мире».

«Ну, гляди, герой, не сегодня – завтра приедет в Вёшки Краснов, он тебе покажет», – проворчал, уходя с площади, один старик. Но Краснова Фомин особо не боялся. Он немедленно послал гонца в Казанский полк, именем революции требуя помощи против немецкого наймита Краснова, приезд которого ожидается. Казанцы знали, что с Красновым шутки плохи, и дружно взялись за оружие, приготовились обороняться.

Петр Николаевич Краснов собирался провезти союзников по Северному фронту, побывать 15 января в Алексеевской, 16-го в Урюпинской (устроить смотр гундоровцам и стрелковой бригаде Моллера). Тревожные вести из Вёшенской задержали его, и он решил посетить станицу Каргинскую, где, согласно донесению Иванова, ныне находился штаб фронта. Иванова в Каргинской застать не удалось. Он не смог наскрести в станице достаточно сил для подавления мятежа, плюнул на все и уехал в Новочеркасск «для личного доклада атаману». По дороге они разминулись.

Краснов, прибыв в Каргинскую, начал разбирательство. «Разваливала верхне-донцов агитация генерала Алферова», – заявил Каргинский атаман Лиховидов, возобновляя прежние интриги. Новое следствие по делу Алферова, закончившееся оправданием генерала и посрамлением его злопыхателей, лишь затянуло дело. Попытки увещевать Фомина по телеграфу ни к чему не привели. «Нам с вами не по пути», – отстукали из Вёшенской. Фомин лично от себя добавил пару-другую непечатных слов. Ошеломленный Краснов оказал ему великую честь. Выступление 28-го полка он в панике сравнил с Каменским съездом фронтового казачества. «…И думается, не идет ли вместо Голубова из Усть-Медведицкой станицы Миронов и вместо Подтелкова казак 28-го полка Фомин из Вёшенской станицы». Краснов ошибся. Миронов был более крупной фигурой, чем авантюрист Голубов, а Фомину было далеко до Федора Подтелкова. Приезд Донского атамана штыков в Каргинской не прибавил, оба лагеря ударились в агитацию, стремясь заполучить себе побольше сторонников среди мятущихся местных казаков. «В Каргинской не настоящий атаман, а самозванец, – надрывался Фомин, – и с ним ряженые офицеры под француза и англичанина, и нам надо его выманить сюда и здесь посмотреть – какой есть. Здесь и рассудим – или к стенке его поставим с союзниками, или препроводим для суда в Москву, или своим судом здесь накажем. Оборвем погоны и изобличим переодетых союзников».

Надежды на помощь союзников до определенного времени держали развалившийся казачий фронт, вселяли уверенность в благополучном исходе войны. Иногда эти надежды носили довольно странный характер. 15 января Краснов телеграфировал на фронт: «Весной, 8 апреля, 14 англо-французских дивизий начнут поход на Москву. Явится возможность казакам отдохнуть [в] своих домах». Под давлением союзников и учитывая катастрофическое положение на фронте, Краснов признал 8 января верховную власть генерала Деникина. Но внутреннее положение в странах Антанты не способствовало посылке войск в Россию, и союзники отказались прислать солдат. Поводом послужил отказ Краснова признать верховную власть генерала Франше д’Эспирэ и оплатить французским гражданам, проживающим в «районе “Донец”», все убытки за период с 1914 г.[25]

19 января в Каргинской на сходе, где Краснов расписывал зверства красных и призывал покарать изменников из 28-го полка, казаки задали вопрос: «А где же союзные войска?» Атаман вынужден был ответить, что он якобы «от помощи живой силой отказался и просил союзников помочь казакам техническими средствами». Казаки зашумели, на сходе произошел раскол. Были выбраны делегаты и направлены к действующим частям с предложением закончить войну.

Лазутчики, посланные из Вёшенской, по возвращении сказали, что атаман подлинный и союзники с ним настоящие, но в Каргине раскол и единства нет. «Ага, настоящий атаман… Вязать надо Яшку Фомина», – зашептали уже кое-где по углам. «Ага, раскол в Каргине, – сказали приверженцы Фомина. – Яша, надо брать офицеров».

Вечером 19 января Фомин с казаками пришел в здание штаба фронта. «Экуироваться запрещаю! – и ткнул ногайкой в офицеров: – Разоружай их!» Казаки стали хватать и разоружать офицеров. Посадили под замок заведующего гаражом хорунжего Лобова, который испортил легковой автомобиль и не дал Фомину с шиком прокатиться по станице. Туда же упрятали подпоручика Пряслова, который разобрал радиостанцию и спалил помещение. Охотились за однофамильцем командира полка сотником Фоминым, членом военного суда, и за хорунжим Кружилиным, командовавшим расстрелом мятежников из 2-го Верхне-Донского полка.

Краснов писал в мемуарах, что хотел лично ехать в Вёшенскую и навести порядок, но, мол, холод и ночь, да и союзники не захотели… Короче, Донской атаман не солоно хлебавши уехал в Новочеркасск, пригрозив, что со временем сотрет Bёшенскую с лица земли.

Тем временем по всем казачьим полкам шло оживленное обсуждение вопроса о мире и переговорах. 20 января казаки Казанского полка, узнав, что Краснов уехал в Новочеркасск, отслужили молебен и направили делегатов в Богучар предложить красным мир на условии неприкосновенности границ Донской области.

Красноармейские части местного формирования, выйдя на границу Донской области, также утратили наступательный порыв. Мобилизованные крестьяне, освободив свою территорию, не хотели идти «к казакам». Разведка велась слабо. О том, что в казачьих полках разложение и стремление к миру, что целые части бросают фронт, командование 8-й армии и Южного фронта узнало лишь после 20 января, после приезда в Богучар делегации из Казанской. Пока донесения из передовых частей шли в штабы, 112-й Богучарский полк заключил с казаками «перемирие с обещанием не вступать в пределы Донобласти». Казаки же обещали, что сами установят у себя советскую власть.

Бежавший из Вёшенской полковой адъютант 28-го полка сотник Каргин рассказывал белогвардейцам, что видел в штабе у Фомина телеграмму из Казанской. От красных, дескать, пришел пакет с сургучной печатью, где красные предлагают мир при условии признания Советской власти.

«Надо брать власть в свои руки и заключать мир», – потребовали активисты из 28-го полка. 22 января делегация от полка явилась к окружному атаману Дронову и потребовала, чтобы он подписал им полномочия на ведение переговоров о мире и поездке на Северный фронт. Дронов отказался подписывать какие-либо бумаги и вскоре бежал из станицы. В Вёшенской на несколько часов установилось формальное безвластие.

«Приказ № 1 по 28-му Донскому конному полку и станице Вёшенской. 9 (22) января, ст. Вёшенская.

Ввиду того, что с приходом нашего полка в ст. Вёшенскую вся власть посаженного нам немцами предателя трудового казачества и крестьянства Краснова позорно бежала, чувствуя всю вину своей предательской политики, и все трудовое казачество, крестьянство и рабочие брошены на новые испытания темных личностей… станица Вёшенская не должна больше исполнять предательские распоряжения Краснова, а до созвания окружной власти исполнять распоряжения полка…

Всем гражданам станицы соблюдать тишину, порядок и спокойствие, дабы было возможно мирно ликвидировать гнездо предателей, грабителей, мародеров-красновцев, им места нет между честных людей родного Дона…

Так пусть же будет наша власть трудового казачества, крестьянства и рабочих, с нами бог правды, справедливости, равенства и братства.

Командир 28-го полка казак Фомин»[26].

22 января 1919 года 28-й Верхне-Донской Непобедимый полк взял власть в станице в свои руки.

Со взятием власти 28-м полком в Вёшенской наступило время собраний и митингов. Новая власть наложила запрет на операции окружного казначейства, установила своих контролеров на почте, телеграфе, в интендантстве и на артиллерийских складах, запретила издавать «пробрехавшуюся газету “Верхне-Донской край”». Против станицы Каргинской были выставлены заставы с пулеметами. Это было признание Советской власти с оговорками об установлении ее мирным путем, что диктовалось нежеланием и боязнью развязать войну внутри округа, сознанием собственной малочисленности.

Бегущие в Каргинскую офицеры сообщали, что въезд и выезд из Вёшенской свободны, Каргинской ничего не угрожает, казаки 28-го полка из Вёшек постепенно расходятся, кто сам, кого увозят жены и родители.

Посланные к красным и в полки делегации возвращались поредевшими, многие, не доехав до Вёшек, уезжали на хутора. Конные сотни 28-го полка были распущены белым командованием по домам, чтоб не увеличивать силы мятежников.

Массы казачества вполне устраивало положение, сложившееся в округе в результате отмены органов красновской военной диктатуры. Их удовлетворяло стремление сторонников Фомина действовать в союзе со всем населением станиц. Отныне на первое место для них стала задача не допустить вступления Красной Армии на территорию округа, и они приняли самое активное участие в мирных переговорах, пользуясь разобщенностью недавних активистов, которые бросали восставшие полки и расходились по домам. Это было стремление казаков установить классовый мир на севере области. «По мнению мелкобуржуазных политиков, порядок есть именно примирение классов», – очень верно подметил Ленин[27]. Иллюзии о своем особом пути охватили очень многих казаков.

Штаб 28-го полка в это время напоминал многопартийный парламент. Здесь заседали Фомин и Мельников («командир и комиссар») в окружении друзей и соратников, здесь собирались пленные красноармейцы, вооруженные Фоминым, сюда же были призваны его приказом несколько офицеров из простых казаков, среди них и П.Н. Кудинов. Ругань стояла с утра до вечера.

Перемирие между Богучарским полком Красной Армии и Казанским казачьим полком еще не было миром. 24 января новая делегация – два казака – под конвоем (чтоб не помешали свои контрреволюционеры) поехала в Богучар заключать мир. Поехали, ясное дело, наиболее революционно настроенные и, презрев наказы станичников заключить мир на условии неприкосновенности границ, в Богучаре заявили: «Мы постановили братскую войну кончить и пойти против кадетов». Один делегат (Булаткин) был направлен в штаб 12-й дивизии красных, а второй с двумя коммунистами Богучарского полка вернулся в Казанскую. Во время переговоров Казанский полк снял свои заставы против Богучара и перенес их в свой тыл. Оставшиеся в строю казаки соглашались перейти на сторону красных или сдать оружие. Стариков, которые кляли «изменников» и напоминали о постановлениях сходов, не слушали.

Реввоенсовет 12-й дивизии ответил казакам: «…выслушав заявление от имени фронтовиков станицы о желании прекратить войну с Советской властью и признать Советскую власть, пришел к следующему: 1) заявление принять к сведению… 2) Казаки и полки, которые пожелают перейти на сторону Красной Армии, будут приняты по-братски. Полки могут переходить с командным составом. С того момента, как полк перейдет на сторону Советской власти, полк считается на положении советского полка… 3) РВС 12-й дивизии предлагает всем казачьим частям с оружием в руках и командным составом переходить на нашу сторону… Полки должны переходить со всем имуществом, оружием и представить списки тех, кто уклонился от перехода на сторону Советской власти; если командиры будут препятствовать переходить казакам на нашу сторону, они должны быть казаками арестованы и выданы Советской власти; 4) для дальнейших переговоров и передачи инструкций и приказа переходить на нашу сторону полкам командируется член военно-революционного совета дивизии…»[28].

«РВС Южфронта, копия РВСР, копия предсовобороны Ленину.

Военная, вне всякой очереди… из штарма 8, 26 января, 3 ч 45 мин.

(Копия донесения из 12-й дивизии с постановлением).

РВС армии просит сделать указания о степени правильности отношения к происшедшему военсовета 12 дивизии и испрашивает о немедленной присылке инструкций на будущее время о порядке и характере сношений с изъявляющими желание перехода на нашу сторону частями казачьих войск. Реввоенсовет Вестник, Базилевич»[29].

Переговоры осложнялись радикальными изменениями в казачьей политике.

В конце 1918 г. у командования и политического руководства Южного фронта сложилось мнение, что «по станицам и хуторам Донской области почва для Советов весьма благоприятная и прочная»[30]. 20 декабря Донское бюро РКП(б) докладывало в ЦК: «…контрреволюция будет взорвана изнутри, и eе место займет страстно ожидаемая народными массами Советская власть». Донбюро предупреждало, что массы эти боятся лишь одного: «повторения тех неладов, безответственных выступлений, хаотического хозяйничания всяких проходимцев, что имело широкое место на Дону». Соответственно предупреждались воинские части. «27/1—19 (от) имени Реввоенсовета и политотдела армии циркулярно приказываю всем политработникам принять категорические меры (по) устранению при занятии территории Дона явлений, влекущих недовольство населения советвластью: массового террора, незаконных реквизиций, вообще бесцельных насилий. Завполитотделарм 9 Поволоцкий»[31].

Даже вышедшая впоследствии в белогвардейской газете статья под броским названием «Зверства большевиков» вынуждена была признать: «Первые эшелоны красных войск вели себя удовлетворительно»[32].

Следует учесть, что внешнее и внутреннее положение Советской Республики в январе 1919 г. изменилось. Стремительное продвижение советских войск на запад и юг (их даже называли «2-м триумфальным шествием Советской власти»), всплеск повстанческого движения на территории, оставляемой германской оккупационной армией, пробудили надежду на скорейшую победу и перенос военных действий в Европу. И тут только остатки казаков цеплялись за сапоги победоносной Красной Армии…

24 января 1919 г. Оргбюро ЦК издало директиву об отношении к казачеству. Директива предписывала «беспощадный массовый террор» к казакам, принимавшим «прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью»[33]. Против среднего казачества (директива старалась выдерживать классовый подход) предлагалось применять меры, гарантирующие от каких-либо попыток нового выступления против Советской власти, конфисковать и свезти на ссыпные пункты все излишки хлеба, в станицах разоружить всех казаков, оружие выдавать лишь надежным людям из иногородних, уравнять казаков и иногородних в распределении земли, оказывать всяческую помощь переселенцам-беднякам. «Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагается проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания»[34].

Принята директива была «под влиянием отдельных членов ЦК, которые в конце 1918 – начале 1919 г. побывали на юге страны»[35]. Свою роль, видимо, сыграли и доклады Донбюро РКП (б) о настроении масс, «алчущих теперь восстановления Советской власти»[36], так как на обострение классовой борьбы можно было пойти лишь в условиях, максимально благоприятных для этого. Конкретной подписи под директивой («Циркулярным письмом») не было, но Организационным бюро ЦК РКП (б) в то время руководил Я.М. Свердлов.

Согласно большевистской логике, это циркулярное письмо имело еще одну функцию – расслоение казачества. В статье «Ценные признания Питирима Сорокина» В.И. Ленин говорил о том, что начался переход части мелкобуржуазных масс на сторону пролетариата, но переход этот – неизбежное следствие дальнейшего расслоения этих масс. «…Часть перейдет на нашу сторону, часть останется нейтральной, часть сознательно присоединится к монархистам-кадетам…»[37]. Чтобы середняцкие массы казачества начали переход на сторону пролетариата, их необходимо было расколоть. Так же как колебания и расслоение средних слоев подталкивает крайние общественные группировки к активным действиям, так и обострение классовой борьбы между крайними группировками является радикальным способом расслоения промежуточных слоев.

Говоря по-простому, террор должен был сплотить идейных и бескомпромиссных противников большевиков (а таковых всегда меньшинство) и запугать большинство, которое, спасая свою жизнь, переметнулось бы под большевистские знамена.

Выход директивы совпал с переговорами верхне-донцов с частями Красной Армии. Когда в штаб 12-й дивизии явился проторенной дорогой посланец 28-го полка Бабаев с постановление Вёшенского станичного сбора от 18 (5) января, смысл директивы еще не был известен на Южном фронте. Посылая донесение о переговорах с 28-м полком, член РВС фронта И.И. Ходоровский одновременно сообщил: «Директиву ЦК о линии поведения по отношению к казачеству не получили… Дорог каждый момент, прошу немедленно ответить запиской по проводу. Ходоровский». Ответ: «Высылаю с Мехоношиным, выезжающим завтра. Свердлов»[38].

Ответ запоздал и практического значения для казаков Вёшенской станицы уже не имел. События развивались быстрее, чем можно было ожидать.

Слухи о мирных переговорах в Казанской, об их условиях, о намерении красных перейти границу будоражили весь округ. Чтобы отстоять неприкосновенность границ, нужна была военная сила, а остатки полков таяли, как снег под солнцем. Части низовых казаков стремились уйти с территории Верхне-Донского округа домой, подальше от греха, укрыться на родной земле. Меньшинство фронтовиков из бедноты яростно выступило за признание советской власти, за мир на любых условиях. Большинство затягивало переговоры, искало несуществующий компромисс и потихоньку разбредалось по домам, прятало оружие.

27 января командарм 8-й армии Тухачевский приказал начдиву 12-й дивизии занять Казанскую, не ожидая переговоров с казаками. Однако стронуть с места местных красноармейцев, вкусивших прелестей мирной дипломатии, было нелегко. 28 января одновременно собрались сборы в Казанской и Мигулинской станицах. Было объявлено, что красные перейдут границу и будут наступать по казачьей территории. В Мигулинской на сборе объявили, что красные уже заняли пограничные казачьи хутора Казанской станицы, нарушили соглашение. Фронтовики отмалчивались, выжидали. Беженцы из хутора Шумилина стращали станичников поголовными грабежами и насилиями, какие якобы претерпели в родном хуторе от красных. «Вы забыли, небось, Тираспольский отряд. А красные не забыли… Они вам напомнят!» – кричал Дрынкин. Вновь забурлила Мигулинская. Угроза подействовала. Сбор вынес постановление защищать родную станицу совместно с Мигулинским полком до последней капли крови. Лишь 22 казака, вконец разругавшись с остальными, оседлали коней и уехали навстречу красным – сдаваться. По дороге смущение стало одолевать и их. И наконец, в районе хутора Дударевского они были разоружены красным разъездом.

В Казанской в это время многочисленные делегации от всех слоев общества осаждали представителей Богучарского полка, напоминали о прежнем соглашении не переходить границу, согласны были на все что угодно, на какую угодно власть, лишь бы мир «без аннексий» и красные не вступали на казачью территорию. Богучарцы обещали посодействовать, а заодно и устроить в Казанской «показательную» советскую власть. «Сделаем у вас коммуну. Тащите весь хлеб в общественный амбар», – предложили они. После этого казаки 7-й сотни еле отбили красноармейцев у толпы.

30 января командование 12-й стрелковой дивизии сообщало: «В 12 часов получены сведения, что в ст. Казанской никакой власти нет. Казанский полк разошелся по станицам с оружием. Организованный временно ревком, не имея сил, установить порядок не может. Население и казаки грабят военные склады. Большая часть населения ждет прихода советских войск. Приказал занять станицу двумя полками, разоружить население, захватить имеющуюся там батарею… Любимов, Сырцов»[39]. В тот же день Богучарский полк занял станицу Казанскую. Тогда же 33-й полк Московской рабочей дивизии вступил в северные хутора округа и выслал разведку на Вёшенскую.

Разведчики-делегаты были встречены с честью. В штабе 28-го полка красноармейцам стали рассказывать, что, мол, у казаков с советской властью мир, что договорились не переходить границы… «С кем это вы договорились? – спросили прибывшие. – Ах, с богучарцами… А мы из Московского рабочего. У нас приказ…» Впрочем, намерение москвичей идти на белых по территории округа было встречено Фоминым и его окружением как должное. Многие из оставшихся в станице казаков полка поняли, что обратной дороги нет, меж двух стульев не усидишь…

После митинга и отъезда делегации казаки полка и собравшиеся жители опять заспорили. Известие, что мира как такового нет, что будет он лишь «по уничтожению гнезда», а пока красные, не спросясь, идут по территории области, поколебало ряды сторонников Фомина. Силы его таяли. Еще раньше по приказу явиться 26-го в станицу из конных сотен полка прибыло лишь 30 человек. Поползли слухи о первых конфликтах советских войск с местными казаками.

Красные, вступив на территорию округа, двигались медленно, как по болоту. Сопротивления не было, врага впереди не было, зато в каждом дворе каждого хутора были молодые с прекрасной выправкой казаки, на водопой выгоняли табуны строевых коней, почти в каждом доме были винтовки, а кое-где и пулеметы. Командир 1-й бригады 15-й стрелковой дивизии писал начдиву 25 января: «Необходимо отдать в приказе по дивизии об аресте всех находящихся на хуторах казаков, способных носить оружие, так как на хуторах имеются спрятанные винтовки и патроны, и нам могут ударить в тыл, и кроме того мы лишим возможности противника выступить весной»[40]. 26 января был отдан приказ по бригаде: «При занятии казачьих хуторов не пить воды, молока и не есть пищи, не попробованной самими владельцами»[41].

Настроение в хуторах стало постепенно меняться. Колеблющиеся казаки настояли, и Фомин приказал раздать жителям все деньги из окружного казначейства (часть денег Мельников все же сохранил «на всякий случай»). Давали всем, «платили красновские долги». Офицеры в штабе 28-го полка сразу подметили, «что важно, так это – изъятие денег и распределение их между казаками с целью сохранить казачье достояние от поползновения красных. Значит, мир с красными – мир “внешний”, да и то заключенный вынужденно»[42].

31 января Фомин издал грозный приказ № 4.

Ǥ 1.

Приказываем всем станичным и хуторским советам, и если еще где таковых не образовано, то атаманам станиц и хуторов Верхне-Донского округа, всем проходящим советским войскам оказывать полное содействие и помощь, за неисполнение сего приказа или ведение агитации, направленной против Советских Армий, виновные будут предаваться беспощадному суду»[43].

Но советские войска, особенно 8-я армия, продвигались медленно. Путь от Калача до Казанской, пройденный дезертировавшими казаками за три дня, красные, не имея перед собой боеспособного противника, прошли за три недели.

1 февраля на Южный фронт полетела директива главного командования: «Противник против войск Южного фронта разбит и отступает за Дон. Казаки расходятся по станицам. В красновских войсках полное разложение». В связи с этим конечной целью ставилось овладение Новочеркасском и Ростовом-на-Дону.

Но директивы пока лишь писались, приказы по войскам готовились, красноармейцы вглубь округа не шли, освещали местность разведкой, а над головой Фомина и его сподвижников собирались тучи. Атаман Краснов слов на ветер не бросал, и в Каргинской уже скапливались карательные отряды, чтобы идти на Вёшенскую и покарать бунтовщиков. 31 января в Каргинскую прибыл состоявший из текинцев и осетин карательный отряд войскового старшины Икаева.

Каспулат Икаев формировал свою «Терскую сотню» под Ростовом и страшно полюбился ростовскому градоначальнику Грекову, который веселил ростовчан приказами и распоряжениями, полными казарменного юмора. Об Икаеве Греков высказался в одном из приказов с одобрением: «Он не юрист, но дело понимает». «Понимание дела» заключалось в том, что Икаев на свой страх и риск карал налево и направо всех подозрительных в нарушение всех существующих законов, в том числе и красновских. Судебные власти открывали следствие по следам его «подвигов»: «Донской военный суд в распорядительном заседании, состоявшемся 2 октября 1918 года, рассмотрел дело о казни есаулом Икаевым в п. Азове четырех человек: Трута, Казименко, Бондарева и Макаровского, определил: настоящее дело дальнейшим производством прекратить за отсутствием в происшествии признаков преступления или проступка…» (приказ № 546 по Войску от 18 марта 1919 г.). Лихому осетину все сходило с рук. В этом он чем-то напоминал известного героя польской истории пана Самуила Лаща, который как-то явился на бал к королю в шубе, подбитой судебными постановлениями по его собственному, пана Лаща, адресу. Генерал Денисов, главнокомандующий и управляющий военным отделом правительства, приказом № 193 от 4 ноября 1918 г. передал повышенного в звании Икаева с его отрядом в распоряжение Ростовского градоначальника. Ростовская эпопея войскового старшины Икаева кончилась тем, что его заподозрили в ограблении не то банка, не то ювелирного магазина, и Икаев с сотней спешно отбыл на фронт.

1 февраля перебежчик от Фомина рассказал, что красные в 30 верстах от Вёшенской. Времени терять было нельзя, и полковник Овчинников, опираясь на карателей Икаева, объявил мобилизацию.

Прознав о мобилизации в Каргинской, Фомин ударил тревогу. Оказалось, что воевать с «кадетами» желающих мало. Спешно были посланы гонцы к красным с просьбой наступать быстрее, в самой станице Фомин вооружил всех пленных красноармейцев, был также отпечатан приказ о мобилизации против Краснова всех казаков, могущих носить оружие.

2 февраля был самый напряженный день. Толпа на станичной площади ждала прихода красных. Активисты 28-го полка поехали в Еланскую проводить мобилизацию против карателей. Там сбор станицы мобилизацию не утвердил. Казак хутора Кочетовского Губанов, прибывший из красного плена для агитации с полномочиями от комиссара по казачьим делам М. Макарова, неожиданно выступил на сборе и рассказал, что в России голод и страшная разруха, виновата в ней советская власть, и если установить ее в Еланской, то кончится тем же – голодом и разрухой. После сбора две трети казаков разложившегося было Еланского полка оседлали коней и ускакали – одни в Каргинскую, другие в Усть-Медведицкий округ к генералу Гусельщикову.

В Каргинской в полдень были собраны готовые к походу части. Ровно в полдень текинцы Икаева выступили на хутор Токин, чтобы занять его к вечеру и вести разведку на Базки, а на рассвете 3 февраля атаковать Вёшенскую. Мобилизованные казаки должны были выступить следом, но замитинговали. Вслед за Икаевым пошла лишь офицерская дружина.

В станице Вёшенской в полдень конная разведка Московской рабочей дивизии галопом вылетела на площадь. Толпа местных иногородних, собравшихся здесь с утра, разразилась криками приветствий, несколько старушек в первых рядах стали бить земные поклоны. Стая галок, вспугнутая шумом, шарахнулась со станичной колокольни. Заприседали и стали дыбиться кони под красноармейцами. К вечеру в станицу вступила пехота – 33-й и 37-й полки Московской дивизии.

Под Мигулинской в этот день 103-й советский стрелковый полк был встречен перекрестным огнем и криками: «Вас сюда кто звал?» Как оказалось, перед этим в Мигулинскую приезжали офицеры и сказали, что в Казанской население вырезано. Бой в Мигулинской шел три часа. Казаков оттеснили до хутора Подгорского, где бой вспыхнул с новой силой. В нем принимали участие местные жители, и многие ушли с отступающими казаками. Последующие три дня почти все хутора Мигулинской станицы брались с бою.

Отряд Икаева (130 сабель) не решился атаковать Вёшенскую и вернулся в Каргинскую. Там уже хозяйничал карательный отряд Романа Лазарева.

Роман Лазарев – любимец Краснова (в начале Первой мировой войны они служили в одном полку), кавалер ордена Святого Георгия, сподвижник Чернецова, участник Ледового похода, командир карательного отряда из староверов Усть-Белокалитвенской станицы, алкоголик и мародер. «В бою незаменим, в тылу невыносим», – писали о нем сами белые. Краснов ценил в Лазареве исконно донскую лихость и писал о нем в приказах «милый моему сердцу, но беспутный Роман Лазарев».

4 февраля в Каргинскую прибыли еще две калмыцкие сотни, суровыми мерами стали наводить порядок. Ох, и притихла станица Каргинская…

В Вёшенскую в это время вступали свежие части выведенной из резерва Инзенской дивизии. Пока окрыленный Фомин мобилизовывал еланцев, упорно не желавших воевать с «кадетами», офицеры из штаба 28-го полка умудрились «юридически» оформить сложившееся положение. С командованием Инзенской дивизии «офицеры из народа» П.Н. Кудинов, X.В. Ермаков. К.Е. Медведев, П.Н. Ушаков и Г.М. Богатырев заключили соглашение: «Во-первых, казаки открывают фронт красным, но остаются при оружии и разъезжаются по домам. Во-вторых, казаки будут содействовать Красной Армии против монархистов – Деникина, Врангеля, Краснова – и готовы вступить в Красную Армию. В-третьих, Красная Армия в донском крае не будет чинить репрессии за то, что мы служили у белых»[44]. Впрочем, существование подобного договора официальными документами пока не подтверждается. Единственное свидетельство – письмо П.Н. Кудинова из Болгарии.

Инзенская дивизия не ждала противника, а нанесла опережающий удар. Красная пехота вечером заняла хутора Верхне-Лиховидов, Грачев и Наполов, а конница (13-й кавалерийский полк) – Кружилинский и Грушевский. Ночью конники подходили к Каргинской, но были обстреляны и, взяв левее, связались с митингующими казаками станицы Боковской.

6-го утром Краснознаменный полк Инзенской дивизии начал наступление на Каргин со стороны Лиховидова. Первая атака была отбита. Казаки-староверы станицы Усть-Белокалитвенской из отряда Лазарева даже взяли 8 пленных и пулемет. За первой атакой последовала вторая. Со стороны Боковской показалась конница красных, грозя окружением. В 12 часов каратели и оставшиеся в строю каргинские казаки начали отход на хутор Пономарев. 13-й кавалерийский полк, пополненный недавно сдавшимися хоперскими казаками, гнал их семь верст, вылавливая в ярах отстающих и здесь же наводя им суд «короткий и немилостивый». 9 февраля красноармейцы доносили из Каргинской: «Вчера хоронили здесь убитых в последнем бою казаков, насчитали 18 гробов, но еще не собрали всех».

Казаки Мигулинской и Мешковской станиц дрались, пока не были вытеснены с территории своих юртов. У хутора Вяжа они остановились и думали посылать делегацию к красным. Советское командование опередило их. «По занятии Мешковской, – вспоминал командир Богучарского полка, – мы объявили о всеобщем прощении тем, кто положит оружие и вернется домой. После этого, с нашего разрешения, в погоню за мужьями на санях выехало много казачек. Двигаясь на слободу Дегтево, мы встречали на дороге обозы с возвращающимися казачками, везущими по домам своих и других мужей».

Расходившиеся по домам верхнедонские казаки выносили резолюции одна революционнее другой: «Горячий привет тебе, Владимир Ильич, непреклонный борец за интересы трудового народа. Мы становимся безоговорочно под Красное знамя, находящееся в твоих руках» (казанцы); «Обещая безусловную поддержку нашей Советской власти во всех ее начинаниях, мы, со своей стороны, приложим все усилия к проведению в жизнь всех распоряжений и декретов СНК и ВЦИК…» (боковцы); «Мы все как один готовы в любой момент встать на защиту Советской власти от злостных покушений ее врагов, как внутренних, так и внешних…» (чернышевцы).

По хуторам Вёшенской станицы советские части прошли без выстрела. С 28 января по 4 февраля Московская рабочая дивизия не потеряла ни одного человека. Однако дивизионная разведка докладывала 3 февраля: «Некоторые из полков, хотя и желают Советской власти, но с условием, если будут сохранены у них правлением вольности и мелкая собственность, в противном случае будут снова организовываться без офицеров и продолжат борьбу».

Теперь мне кажется, что, когда я начинал поиски, в основе моих чувств лежала естественная в 23 года жажда сенсации. Я искал злую волю отдельных личностей, повергнувших мою станицу в пучину бедствий, и не находил ни «злой воли», ни «отдельных личностей». Зато все виднее становилась огромная цепь причин и событий, связывающая все, что творилось на Вёшенской земле, со всей страной, со всем миром. Я вдруг увидел, что исход бунта, поднятого казаками, во многом зависел от событий в той же Франции или Германии. Становилось понятно, что иного пути и иного конца у всех мятежей волнений и быть не могло, а предстояло испытать еще больше.

Большинство верхнедонских казаков, проявивших в то время активность против Краснова, не могли сделать зимой 1918–1919 гг. окончательного выбора, так как имели о советской власти самое туманное представление, основанное на опыте формальных «Советов» весны 1918 г., где зачастую сидели бывшие атаманы. Подобная «Советская власть» ничего общего не имела с диктатурой пролетариата в условиях военного коммунизма, которая должна была установиться в округе в феврале 1919 г. Пока что позиция бунтующих казаков по отношению к советской власти была нейтральной: временно благожелательной, а это не удовлетворяло до конца ни самих казаков, ни советские органы.