VII
– Так какого лешего надо вам было в холопы к этому негодяю идти? – снова обозлившись, проговорил Чаковнин.
Он не мог переварить еще то унижение, в котором видел вчера Гурлова, исполнявшего свои камергерские обязанности.
– А что мне было делать? – отозвался тот. – Я приехал сюда один-одинешенек, да и вообще-то на свете один я, родни никого нет. Отец с матерью померли. Только и было у меня, что Маша на свете…
– Здесь-то вы виделись с нею?
– Нет… то есть до вчерашнего вечера не видал я ее… Приехал я сюда, о ней ни слуху, ни духу. Среди здешних театральных не показывалась она, нигде не было видно ее. Стал я расспрашивать – ни от кого даже намека не добьешься, будто и не привозили сюда Маши… Что было делать? Мерзко, гадко, тяжело, а пришлось всем пожертвовать. Одно оставалось: сделаться здесь домашним, чтобы узнать хоть что-нибудь о ней. Ведь управы не найти на него, а тут она его крепостная; значит, он может делать, что хочет… силой не высвободишь ее… Вот почему стал я этим самым камергером… Вы думаете – по охоте? Как же! Что тут испытал я – сами можете судить!..
– Ах, забодай его нечистый! – снова повторил Чаковнин, на этот раз уже сочувственно Гурлову.
– И представьте себе, – продолжал тот, – он ее голодом морит… Только вчера узнал я это.
Гурлов стиснул зубы, охватил колено руками и замолчал, уставившись потерявшими вдруг всякое выражение глазами в одну точку.
– Тогда, как угодно, сударь мой, – сказал Чаковнин, кладя руку ему на плечо, – не могу я взять в толк ваше сегодняшнее намерение, от которого воздержал вас Никита Игнатьевич…
Гурлов не ответил.
– Чего ж вы вешаться-то хотели? Нешто спасли бы этим свою милашку от голода? – переспросил Чаковнин.
– Теперь все кончено. После вчерашнего теперь все кончено! – махнул рукою Гурлов.
– Ну, что там кончено, какой там кончено! – запел вдруг Труворов и, достав из кармана шлафрока табакерку, стал толкать в бок Гурлова и протягивать ему свой табак, чтобы попробовать хоть этим утешить его.
– Нет, молодец, не кончено, – уверенно произнес Чаковнин, – будь спокоен, высвободим…
– Ну, вот, того… – сказал, вдруг окончательно расчувствовавшись, Труворов с навернувшимися на глаза слезами, – а вы говорили, Александр Ильич, что там тарелки подавать!
– Ну, и сбрехнул, значит, сдуру, – согласился Чаковнин. – А теперь вот вам, – обратился он к Гурлову, – правую руку даю на отсечение, коли я вам не помощник. Рассказывайте дело по порядку. Где она теперь?
– Заперта, должно быть, в комнате.
– Не в подвале, значит?
– Нет, в комнате. Я ее видел вчера там. Сам он водил меня к ней. Вчера, как раздели его, надел он халат, отпустил слуг и говорит: «Возьми канделябру и ступай за мной!» Прошли мы коридором. Он подошел к крайней двери, сам ее ключом отпер. Горница штофом затянута, кровать под балдахином с кружевами, софа, а на софе ничком Маша лежит… Вошли мы, и стал он с нею разговаривать. «Ты, – говорит, – вот три дня не пила, не ела, а видела, как мы сегодня за столом кушали, ну, так вот, если меня слушаться захочешь, сама так же покушаешь». Он ее в голоде держит и с хор на свои обеды глядеть заставляет.
– Ах, чтоб ему подавиться своей оливкой! – крикнул Чаковнин и ударил в крыльцо кулаком.
Глаза Гурлова горели, кулаки были сжаты, и он заговорил быстро, едва переводя дыхание:
– Да ведь она меня видела во время обеда, как я вчера прислуживал ему! Подняла она голову от софы, а я стою с канделяброй. Глаза наши встретились…
– Ну? – воскликнул Чаковнин.
– Ну, не выдержал я, пустил в него канделяброй…
– Молодца! – вырвалось у Чаковнина.
– Он закричал благим матом, повалился. Стали слуги сбегаться, взяли его, понесли… У меня ее глаза до сих пор передо мною. Такая ненависть была в них. Да иначе она и не могла смотреть на меня, если видела меня во время обеда!.. Тут я понял, что все кончено между нами. Бросился я к себе в комнату, не помню, что было со мною… Потом помню уже себя в роще с веревкой…
– Значит, вас не тронули до сих пор? – стал рассуждать Чаковнин, – очевидно, он еще не очнулся с того момента, как вы хватили его. Может, теперь его и в живых уже нет…
– Ну, что там в живых! – сказал Труворов. – Надо того… коли он очнется… какой там… спрятать его, – и он кивком головы показал на Гурлова.