Высшая мера наказания. Молчаливый разговор ( Азриэль, 2016)

Молчаливый разговор

Протест человека против любого произвола справедлив и оправдан. Узник дорого расплачивается за собственные грехи. Поэтому его нетерпимость к тем, кто совершает преступления безнаказанно, принимает крайние формы. Взбунтовавшиеся заключенные ломали всё, что ломалось. Вооружались всем, что могло служить оружием. Баррикадировали двери камер, чем попало. Сваливали в кучу матрасы, намереваясь их поджечь при необходимости. Тюрьма готовилась к отражению штурма спецназа. Это была настоящая война угнетаемых с угнетателями. Она никогда не прекращалась. Заключались временные соглашения, но – ненадолго. Нарушался негласный договор исключительно властями, – их очередной попыткой беспредела. Как случилось и на этот раз…

Новичок, распалённый общим негодованием, без раздумий включился в борьбу. Деревянные нары пошли на баррикаду. Поверх досок навалили лишнюю одежду, матрасы. Тела затачивал края алюминиевых мисок. Шла подготовка к бою, привычная для бывшего афганца.

Дед пришел в себя. Узнав о бунте, одобрил все действия Барона. Они недолго поговорили друг с другом. Затем Барон передал слово Деда соседям, вызвав их стуком в стену. Те «прогнали» по всем камерам, чтобы держались изо всех сил, а то менты вконец «оборзеют». Через глазок в двери виднелись ряды спецназа, – в масках, с дубинками и щитами. Откуда-то из глубины подвальной тюрьмы послышался звук открываемой двери. Угрожающие крики перешли в шум борьбы. Стены с новой силой затряслись от ударов металла и гневных криков узников. Затем наступило затишье…

Дед подозвал Барона. Потом вызвали надзирателя. Разговор шел на грузинском. Юрий разобрал несколько слов. Понял, что воры требуют начальника. Через пять минут дверь в камеру отворили. По ту сторону крепостного вала стояли три офицера. Выслушали Деда. Начальник кивнул головой. Что-то ответил на грузинском. И удалился.

Гела, наблюдающий через глазок за спецназовцами, сообщил, что те покидают зону. Потом дверь снова открылась и Барон с Белой вышли в коридор. Новичок вопросительно посмотрел на Деда. Вор объяснил:

– Всё, сынок! Мы своё сказали. И продолжать дальше, – себе во вред. Менты пока поостерегутся беспредельничать. Чуток ослабят режим. Большего сейчас добиться не в силах.

Юрий согласно кивнул. И стал укладывать доски обратно на нары. Вернулись дядя с племянником. Великан был взбешен:

– Нодар Сочинский в «больничке»! Суки попытались ворваться в «хату». Он запалил матрасы. Но бляди его схватили и вытащили из «хаты». Нодар зубами разгрыз вены. Сейчас у них.

Раскаленная спираль грела воздух. Она вернула иллюзию постоянства. Свеча облизывала вязкую тьму. Язычки пламени множились и вновь соединялись. Часов не было. Хотя, судя по всему, там наверху солнце уже закатилось за горизонт. Правда, для многих узников министерского подвала оно даже не всходило. Бунт показал ментам настоящих хозяев в тюрьме. Долго извинялись. Нагнали бригаду врачей. Грозились разобраться со следователем. Хотя и дураку понятно, что это не более чем временные уступки.

И вот – вечер! Это всегда нечто большее, чем порог нового дня. Тот самый переход от мира формы к миру содержания. Племянник и дядя крепко спали. Двое других арестантов пили чай. Одного угнетали годы и боль в ногах. Другого – отсутствие опыта и нежелание с этим мириться. Чужие мысли считают «потемками», часто их путают с интуицией. Готовые образы, подаренные зрением и слухом, как «сыр в мышеловке». И с такими же печальными последствиями. Зато совсем необременительно для совести и ума. Но за гранью осознаваемого всё получается само собой. Юрий больше ничему не удивлялся. События сменяли друг друга в мгновенье ока. Глупо что-либо загадывать наперед. Он учился у жизни. И она была настойчива. Новые мысли. Незнакомые смыслы. Непредсказуемые ситуации. Старался всё заметить, запомнить. Взглянул на Деда. Парню вдруг показалось, что слышит думы старого вора. И воспользовался случаем пообщаться без слов.

«Молодец наш Гела! Знатный чаек сварганил. Знаешь, почему мы его «Кроликом» кличем?», – и Дед поведал о давних проказах Гелы, шашлыках из ворованных длинноухих зверьков:

«А самое смешное, что звучит слишком серьезно! «Кроликами» мы простых людей обзываем. Всех же остальных державных прихвостней – «овцами». Ты пей-пей, пока не остыл… И – слушай».

Лицо полуночного мыслителя вдруг побледнело. Едва не выронив кружку, он схватился за сердце:

«Старость, сынок! Ты на мой вид не смотри, – восьмой десяток размениваю. В нашем мире люди гибнут не за презренный металл. Мы и жизнью и кошельком поступаемся во имя иных ценностей. Словами не объяснить. Законов державных не нарушаем по той простой причине, что никогда их не признаём. Все эти сучьи ярлыки: «подозреваемый», «обвиняемый», – не про нас. Вор – арестант по жизни, а не в силу прокурорской санкции. И вор никогда не кричит о свободе. Это забава рабов, не знающих вкуса вольной волюшки. Для таких мы всегда будем вызовом».

Дед потянулся за кружкой:

«Недавно брата схоронил, – младшенького. Спортсменом был, – гонщиком. Гонка-то родимого и доконала. Только не та, на трассе, а другая. Ведь они не живут, а гонятся за жизнью. Куда им! Она всегда тю-тю…всегда лидирует. А оглядки ихние, – так это не на жизнь, сынок. Пустота…ад на пятки наступает. Вечный закон: не догонишь ты, – догонят тебя. Да и самого быстрого пустыня ждет, – один на один с людской завистью. Мир хочет учиться на чьих угодно ошибках, только не на собственных. Но чужой опыт – плохой советчик. Как, впрочем, и свой. Ничто в этой жизни не повторяется. С годами даже нужду справлять затруднительно. Здесь-то уж все – профессора! На каждом шагу дерьмо. Возьми сегодняшнего прокурора. Про таких говорят, что с них всё, как с гуся вода. Вот кто птица высокого полета. Ты, поди, думал, – «орлы-соколы»? Нет, сынок, – обычные гуси. Эверест перелетают, клюва не отморозив. Потом грифы, стервятники разные. Голуби высоко летают. А вот мы… Орлы и соколы, сынок, чемпионы разве что в падении. За пикированием сапсана глазом не уследишь».

Старик, отхлебнув глоток, взглянул на Юрия:

«Значит, еврей, говоришь?».

Парень пожал плечами:

«Наполовину, – по матери. Отец – армянин».

«Не бывает ничего «наполовину», сынок. Ты каждой клеточкой организма еврей. Мама – это святое! Сколько она носила тебя в себе? А сколько вынесла от тебя после? И первый глоток воздуха! Свет твоих глаз! Вкус пищи! Первое нравоучение! Первая любовь и первое огорчение! Всё это – мама! А ты говоришь «наполовину»… Тебе-то уж точно Б-г выбора не оставил, еврей!»

Молчание остановило время. Свеча светила ровно, бездымно. Юрий взглянул на Деда. Его глаза полыхали огнём и какой-то неуверенностью. Тот думал так, словно проверял прочность собственных мыслей:

«Я к чему спросил-то… Ты вот долю оплакиваешь. А зря! Она у твоего народа – одна на всех. Беды, сынок, даже не начинались. Изгнание из рая – процесс длительный. Братоубийство, потоп, вавилонское столпотворение, Б-г… он требует жертвовать самым дорогим. Тем, чему ты поклоняешься. Ради твоей свободы. Откажись от того, что имеешь и обретёшь большее. Всё это испытания. Твое место там, за Иорданом, на святой земле.

Жизнь еврея как вспышка. Тьма. Потом – свет. И снова, – тьма. Пока не ощутишь источник. Ты – еврей. И у тебя один Господин. Всё остальное человечество имеет выбор. По крайней мере, нам позволено так думать».

Мудрец как-то странно взглянул на Юрия:

«Все люди – братья, парень! Тогда почему Б-г выбрал тебя? А роль «Каина» нам оставил?»

Он отвернулся. В его глазах бушевали огни инквизиции, крематориев Дахау, Аушвица, Белжеца. Пылающая пелена вдруг спала, и он понимающе взглянул на молодого собеседника:

«Ты всё увидел, сынок? Значит, твоей маме не о чём беспокоится. То была минутная слабость… Правда, в масштабе человечества она оборачивается «Хрустальной ночью» Бухареста, миллионами ваших жизней. А ведь увиденное тобою даже не горящая свеча! Всего лишь уменьшенное её отражение. Лучше понять всё сейчас, чем когда окажешься в Египте».

«В Армении», – поправил Юрий.

«Что «в Армении», сынок?».

«Меня везут в Ереван, а не в Египет».

Старик ободряюще сжал плечо:

«Эх, сынок! Для тебя, еврей, любая страна, кроме Израиля, – Египет! Прочти Библию, узнаешь».

В его зрачках заплясали язычки пламени. Юрий отвел взгляд:

«Никогда не верил в эти сказки».

Дед улыбнулся;

«А в Б-га?»

Пламя свечи заметалось, оживляя взор молодого:

«Ну а вы, с вашей верой и опытом, – почему здесь?».

«Это не вера, сынок, а знания. Когда-то я был монахом. Преподавал в семинарии. Пока не намекнули, что нужно и кесарю послужить. А нам двум господам никак нельзя. Сослали в Сибирь. Потом другие лагеря. Вот так и прошёл весь крестный путь от тбилисского Мейдана до Магадана…».

Старик устало потушил пылающие глаза:

«Оставь Всевышнему свои заботы, Божий ты человек! Что бы ты там не натворил, – не приписывай своей воле. Будь по нашему хотению, – сидели бы не здесь…».

«Но убийство…».

«А что «убийство»? Ты думаешь, оно – твоя беда? Это всего лишь громкое слово, отрубленная голова медузы – горгоны в руках закона… Жутковатая, конечно. Но стоит ей вглядеться в собственное отражение и… Громкое слово замолчит. Буквы рассыпятся. А пресловутый «меч правосудия» превратится в миф, камень».

Умудренная годами старость и облагороженная её близостью молодость проходили извилистый лабиринт. Они словно находились на островке, посреди океана ненужных штампов. Пламя, срывающееся с фитиля, оживляло воображение. Эти двое встретились впервые. Но их объединило желание увидеть солнце. И узники заслонились этой мечтой от могильной сырости.

В мрачной беспросветности заскрипели нары. Барон тенью скользнул по стене в сторону «параши». Живой огонек заколебался. Тень потянулась к микрофону над дверью. Ритуальное:

«Шеварнадзе, шени дэда…» (Шеварнадзе! Твою мать…) шевельнуло мглу и пропало.

Призрак снова исчез в храпе великана.

Безмолвие срывало покровы. Оно упорно обрушивалось на тайны, постигая суть. Каждый думал о своём, – самом разном, главном и сокровенном. О благородном молчании, толкающем людей на отчаянные поступки. Низменных порывах, насмешливо упрекающих в благочестии. Дед молчал о запретном плоде, срываемом снова и снова. Миллиарды раз совершенный грех захлёбывался оправданием. Об этом писано и переписано. Но человек носит лишь то, что ему соответствует. Древние предания текут в жилах молоком матери. Ошибки прошлого как каменное надгробье. Их не принято поминать лихом. И люди охотно делают новые.

Парень искоса посмотрел на Деда. Взор старика грелся свечою. Длинные, белые пальцы рук покоились на коленях. Он больше не рассматривал заманчивых предложений. Да и вряд ли они имелись. Жизнь вора исчерпала свои ресурсы. Недосказанность фраз обусловлена временем. И лишь над мыслью оно не властно. Время словно умолкает и течёт по иным законам. Мысль гораздо содержательнее слов. И хотя заносчивость не чужда человеку, но лицемерие разум отрицает полностью. Мозг просто не способен лгать! Юрию захотелось открыть то, в чем ещё никому не признавался:

«Мамы я не помню. Ни глаз. Ни лица. Ничего. Отец забрал меня, но не мои воспоминания. Наверное, у родителей была причина. Вот только знать её я не желаю. Ребенок – не игрушка. И осколки детства довольно болезненны. Я пытался не думать. Пробовал жить без утраченного. Не выходит! Боюсь, что запертый в настоящем, я стал зверем. Тех ребят не обязательно было убивать. Но я это сделал. А ведь я прошел Афган. Бывал на волосок от смерти. И умею ценить жизнь. Те ребята забрали у моих друзей деньги, но не жизнь. Иногда, кажется, что так я отомстил родителям. А самое страшное, что сейчас не испытываю никаких эмоций. Ни угрызений совести. Ничего».

Он закрыл лицо руками. В глазах старика отразились эти пальцы, отгородившиеся от реальности:

«Сынок, не надо так усложнять! Ты не на исповеди. Говоришь же, – сами напросились. Да и не всякая кровь взывает к отмщению. Убийство – древнейший способ улаживания проблем. А что естественно, то… – сам знаешь. Вот насильники, маньяки, педофилы и прочие… – это неестественно. Не по-людски. Разве ты подвесил жизнь на паутинке?»

Похлопав Юрия по плечу, он снял нагар с фитиля. Парень задумался:

«Вы же сами сказали о нежелании играть роль Ка…»

Рука Деда сдавила запястье парня, как тисками:

«Слушай, сынок! Убийство убийству рознь! Братья любили друг друга. Но Отца ещё больше! И ревновали соответственно. Каин убил из-за любви к Отцу. А не в претензиях к брату. Слепо устранил препятствие, которое, как ему казалось, стояло между ним и Б-гом. Осуждают не за убийство. Оно – то как раз и является основным аргументом в политике стран и народов. На засеянных смертью полях войны пожинают горы трупов. И всё это с благословения церкви и чиновников. В любом случае, – не надо приписывать волю Небес собственным прихотям».

Во взгляде Деда заметались всполохи битв. Он медленно разжал пальцы, и кровь в венах парня облегченно вздохнула. На этот раз молчание старого вора обличало. Кричало о других убийствах, протянутых к Небу руках матерей, глазах, иссохших от горя…

«А голод! Он как косой косит человечество. Десятки миллионов жизней ежегодно! Ты представляешь, сынок, пламя миллиарда свечей? Жарче и ярче солнца! И вдруг – голод! Одно могучее дыхание и… наступает мрак. Думаешь, кто-то от этого страдает бессонницей? Здесь каждое утро выбрасывают уйму хлеба, – пайковые полбуханки. А где-то на планете в это время гибнет ребенок. Из-за этой вот полбуханки, так ему необходимой».

Пламя свечи помутнело, заблестело и потекло слезой по морщинистым щекам. Молчание юноши стало более сдержанным. Шёпот порой бывает убедительнее крика. Старость и молодость понимали друг друга без слов. Мрак и тишина остались за мерцающим кругом. Однажды не увидев рассвета, люди нашли его отголосок в ночи. Ведь она никогда не бывает кромешной.

Храп Барона шуршал тараканами по стенам. Всхлипывающее дыхание Кролика бежало за ним, вприпрыжку. Иногда свеча издавала треск. На мгновенье появлялся чёрный дым. Но это всего лишь миг… Жизнь человека трещит и коптит куда чаще! Дед отклонил предложенный чай:

«Ни о чём не жалей, сынок. В этом мире всё происходит по Его воле. Не бери греха на душу, полагая, что нам дано что-либо испортить. Б-г дал! И никто не в силах этого изменить. Воля Его может быть непонятной, пугающей. Всё просто, сынок, – если можешь, то будь благодарен. Тебе, наверняка, придется лгать. Люди любят, ждут чужого раскаяния. И ты его им дашь, но оно не приходит по заказу. Только не занимайся самообманом. Тебе сейчас больно. Видишь свою жизнь, мечты, отношения, – в руинах. Поверь, что это не так. Кажется, война проиграна. Но… Кто знает наверняка!»

Дед устало закрыл глаза. Пламя свечи заметалось, всполошилось. Он знал и это. Сжалившись над пылающим нарциссом, старик вновь показал свою душу:

«Видишь, сынок! Пламя и то хочет красоваться в глазах другого. Так и мы! Из шкуры вон лезем ради мнения окружающих… А ведь человек – это свеча Всевышнего! И только Его Глаза должны быть нашим зеркалом…»

Мрак сомкнулся над оплавленным кусочком воска. Ночь вступила в свои права, навевая сон. Там, за сомкнутыми ресницами, происходят чудеса всех цветов радуги. Появляется свет. Сотворяется мир. Рождается человек. И… умирает. Когда Юрий проснулся, дверь камеры была открыта настежь. Люди в белых халатах и форме. Отдельно – в чёрном. Барон, Тела и ещё трое из соседних «хат». Врачи шептались с ментами. Заключенные молчали. Все смотрели в правый угол, где «спал» Дед, обретший долгожданную свободу. Руки старого вора навечно соединились с сердцем.