Выстрел по солнцу. Часть вторая. Глава 2 (Александр Тихорецкий)

Глава 2

Обычно оживленные, полные в это время дня энергии и движения, коридоры конторы поражали безлюдностью. В первую минуту Ленскому даже показалось, что он каким-то образом ошибся дверью, однако тут же сообразив, что это невозможно, он продолжил путь по пустынным, будто скованным тишиной, переходам.

Он миновал приемную, с уходом прежнего хозяина потерявшую свое былое флегматичное, сдержанно-благосклонное обаяние, перед дверью в свой кабинет остановился, пытаясь представить, как войдет, раздвинет жалюзи, распахнет окно, включит кофеварку и будет бездумно, страница за страницей, листать интернет, в мельтешении незнакомых лиц, глянцевых улыбок и броских заголовков отыскивая то самое, главное, криптограммой электронного попурри несущее разгадку тайны.

Потом он выпьет чашку, а, может быть, даже две чашки кофе, соберется с духом и позвонит друзьям. Впереди у них – долгий, очень важный разговор. Словно какой-то экзотический фрукт, этот разговор вызревал долго, целых десять лет, и он должен, он обязательно должен состояться. Потом, когда спадет немного накал событий, когда на смену их бешеной круговерти придет привычная монотонная череда. А пока достаточно будет коротенькой, мимолетной встречи, мини-брифинга, где вместо слов слушают чувства, а вместо часов сверяют сердца.

Сейчас, как хлеб, как воздух нужна, хотя бы, маленькая толика сочувствия, хотя бы, микроскопическая капелька тепла и внимания, пусть даже и обрамленная суровой оправой молчания. Как встретят его друзья, что скажут ему их лица, их глаза?

Почему все происходит так, как происходит? Почему смерть ходит за ним по пятам? Откуда исходит опасность?

Как и вчера, дверь снова оказалась не заперта, и Ленский немного растерялся, пряча в карман не пригодившийся ключ. На мгновение слепая, безотчетная тревога кольнула сердце, едва не погнала прочь, но он быстро взял себя в руки. В конце концов, разве может опасность подстерегать его в собственном кабинете? Это было бы уже слишком!

Открыв дверь, он увидел Журова, сидящего в его кресле, одной рукой держащего чашку с кофе, а другой меланхолически, будто сквозь дрему, набирающего что-то на клавиатуре ноутбука. Вот тебе и встреча…

Стараясь не поддаться смятению, он вошел, аккуратно притворив за собой дверь.

– Я надеюсь, у тебя были веские основания вламываться в мой кабинет, – он сел напротив друга, никак не отреагировавшего на его появление. – Что случилось на этот раз?

Журов оторвался от компьютера, встал, медленно, с видимой неохотой освобождая ему место.

– Ничего особенного, – бесцветным голосом ответил он, и стекла его очков тускло блеснули, – если не считать того, что и второй наш «гость» умер. Князев рвет и мечет. Оказался гневлив, – стекла очков снова блеснули, – Все сразу нашли себе дела в городе, прячутся, а мне прятаться негде – я везде, как на ладони. Вот поэтому, я и здесь. Вряд ли меня найдут там, где меня быть не может.

Ленский слушал его, все еще находясь в плену своих размышлений, не понимая смысла сказанного, чувствуя лишь, как его охватывает ощущение надвигающейся беды.

– Кто умер? Почему? – внезапное понимание, словно разрядом тока, ударило его. – Как умер? Его же охраняли!

– Вот поэтому Князев и волнуется, – Журов на секунду застыл с поднятой над клавиатурой рукой, иронично улыбнулся. – Вот поэтому все и прячутся.

– А где Слава? – Ленский все еще не мог собраться с мыслями.

– Едет сюда из изолятора, – коротко ответил Журов. – Ходит слух, что Князев хочет отстранить его от дел.

Ленский привстал.

– Ты что? Внутреннее расследование?

– Неизвестно пока. Он и о тебе спрашивал. – спокойный, благодушный тон Журова начал раздражать Ленского.

– Юра, ты спишь, что ли? Что ты, как сонная муха?! Ведь это ЧП, надо же делать что-то!

Журов отложил, почти отбросил компьютер, снял и ожесточенно стал протирать очки.

– А я здесь, вообще-то, с самого утра, и уже устал реагировать на всякие ЧП! – голос его зазвенел металлом. – Я, между прочим, ученый, и не лезу в ваши оперативные мероприятия. К слову, меня к ним и на пушечный выстрел не подпускают! – он поднес очки к лицу и, что есть силы, дохнул в них. – Но, если бы, хоть, кто-нибудь меня спросил, а стоит ли отпускать этих двух клоунов и – о, чудо! – даже выслушал меня, может быть, сейчас и не было такого дерьма! Ты об этом подумал?

Ленский устало покачал головой. Все передуманное, пережитое за последнее двое суток дрожало в нем трепетным облаком. Тысячи и тысячи сомнений, тревог вновь ожили, в суматошных воплощениях расплываясь очертаниями смутных образов, но он захлопнул ставни в сознание, отрезал себя от утомительной возни. Хватит с него этой бесконечной рефлексии, хватит самоанализа и покаяний.

– Ох, Юра, Юра, – он вяло махнул рукой, – еще неизвестно, что было бы в этом случае. Вернее, известно.

– И что же? – в голосе Журова звучала издевка.

Ленский внимательно посмотрел на него. Неужели, действительно, не понимает?

– Я думаю, их все равно убрали бы, – тихо ответил он и тут же пожалел.

Глазах Журова вспыхнули раздражением.

– И ты туда же! А откуда ты знаешь, что их убрали? Еще и результатов экспертизы-то нет.

О, Господи! Язык мой – враг мой. Ну, вот что теперь делать? Снова врать?

Ленский постарался, чтобы голос его звучал, как можно убедительнее.

– Господи, Юра! Сказал просто так, не подумав. И потом, – он подкрепил голос веским взглядом, – ведь, люди, действительно, так просто не умирают.

Ему показалось, или в глазах друга мелькнуло презрение?

– Если ты что-то знаешь, самое время рассказать!

Ленский опустил взгляд, покачал головой. Образы Абдул-Гамида, Башаева, Кэти вновь поплыли перед глазами призрачными тенями.

– Я ничего не знаю, дружище. Нет, правда, ничего! – внезапное озарение облеклось спасительной формулой: – Я, вообще, только что приехал.

– А, да! – Журов с досадой надел очки. – У тебя же была игра с этим, как его… Как прошло?

Ленский усмехнулся, отвел глаза. Призраки отступили, растаяли, будто туман под солнцем.

– В целом – удачно, если не считать того, что снова едва не погиб. За последние трое суток это уже второй раз. – он вздохнул. – Знаешь, в последнее время я чувствую себя канатоходцем над пропастью – одно неверное движение, сбой дыхания, порыв ветерка, и – конец… – он замолчал, будто прислушиваясь к тишине, будто ожидая услышать в ней далекое эхо жалости, тепла, сочувствия.

Пространство все так же струилось мимо равнодушным светом, будто желе, колышась своей необъятной глыбой.

Журов медленно опустился в кресло.

– Ты Славку подозреваешь?

Ленский устало покачал головой. Осколки сна вновь оцарапали душу, чувство вины опять всколыхнулось тяжелой волной.

– Никого я не подозреваю… Просто хочу разобраться…

Журов снял очки, грустно взглянул на него близорукими глазами.

– И, все-таки, ты схватил версию, лежащую на поверхности. Как и все остальные… А ты не думал, что кто-то ее специально туда положил?

– Думал, Юра, думал, – Ленский говорил так же тихо, осторожно, словно хрупкие предметы, выкладывая слова на прозрачную гладь тишины. – Но, ты скажи, что мне думать, если следом, один за другим, умирают люди, и не просто статисты, а свидетели, участники эксперимента, на который я потратил полжизни. И что мне думать, если буквально на следующий день, как самую заурядную игральную фишку, кто-то ставит на кон мою жизнь?

И кругом, куда ни повернись – Слава, Слава, Слава. Даже, если бы я и хотел, все равно, не смог его не заметить. И что, скажи мне, пожалуйста, думать? Что?

– И ты его подозреваешь… – Журов качал головой, будто удивляясь чему-то, будто что-то не понимая.

Ленский вздохнул. Он чувствовал, как захлебывается где-то ручеек прекрасного, того, что так заботливо он берег в себе для этого разговора.

– Юра, опомнись. Я ни секунды не верю в виновность Славы, но все стрелки сходятся на нем, и мне чертовски хочется узнать, кто же его так виртуозно подставляет? А в случайности, Юра, я не верю. Уже давно. – он склонился над столом, приблизившись к Журову на расстояние дыхания, прямо в глаза, умные, уставшие, прошептал: – Юра, шутки кончились. На нас, на наш проект объявлена охота. Ну, хорошо, не охота, а что-то другое, я даже не знаю, как это назвать. Какая-то мутная, нездоровая возня… Я это вижу, я это чувствую…

– Что ты видишь? – Журов иронично улыбнулся. – Разве мы не в безопасности? Сидим в твоем кабинете, в самом сердце конторы…

Радужный ручеек отодвинулся, исчез вдали. Ленский сжал виски ладонями, заговорил горячо, напряженно, с каждым словом все больше и больше распаляясь.

– Я не сумасшедший, слышишь! Я тебе говорю, сегодня ночью кто-то играл со мной, играл, как кот с мышью. Кто-то неизвестный, знающий меня до мозга костей, до самой подноготной, изучивший меня вдоль и поперек, так, как я сам за всю жизнь не смог этого сделать.

Ты думаешь – я испугался. Да, Юра, я испугался, но не смерти, мой страх совсем иного рода. То, что нависло над нами – не смерть, это нечто гораздо больше и серьезнее, это какой-то глобальный, Вселенский апокалипсис. Поверь, я не сошел с ума, не брежу, не преувеличиваю! Поверь!

Журов смущенно теребил в руках очки. Горячность Ленского поколебала его сарказм, но он все никак не мог выпростаться из формата однажды придуманной для таких случаев язвительной, насмешливо-высокомерной иронии. Ему все еще казалось, что беспокойство друга надуманно и необоснованно, что оно – всего лишь следствие его чувствительной натуры, и исчезнет само собой, стоит только, как следует, все проговорить, может быть, даже обратить в шутку.

Он смущенно пожал плечами, не удержался, скользнул в кювет иронии.

– Так что, ты думаешь Слава – организатор апокалипсиса?

Ленский с грустью, почти с жалостью смотрел на друга, комкая в себе черновики откровений, индульгенциями запоздалой исповеди заполнившие сознание. Все, поздно! Никогда не узнать вам тайны золотого ключика! Слишком, слишком поздно…

– Это уже не важно, Юра, что я думаю. Но я абсолютно уверен, что так станет думать Князев, когда узнает обо всем. А не узнать он не может, я обязан доложить.

Журов пожал плечами, обескураженный, недовольный.

– Ясно. И что будем делать?

Ленский нажал кнопку вызова приемной.

– Ждать, – устало проговорил он. – Ждать и работать. Я к Князеву…

– Подожди, – Журов встал, неловко оперся на стол. – подожди… Жень…

Ленский остановился, с любопытством посмотрел на друга. Может быть, он напрасно погорячился и еще возможно – нет, даже не примирение, не возвращение – они, ведь, не ссорились и не расставались. Может быть, случится взгляд, один лишь взгляд, как луч, как вектор, связывающий воедино человеческий души.

– А насчет того, что ты снова чуть не погиб – правда? – математик замялся, подыскивая формулировки. – Ну, в смысле, ты ничего не преувеличиваешь?

Ленский опустил глаза, в очередной раз усмехнулся собственной наивности. Да, все бессмысленно, нечего было и начинать этот разговор.

– Нет, Юра, вроде бы, ничего. – на пороге он обернулся. – Придет Слава, не смотри на него с видом Девы Марии. И сам не раскисай. Я скоро.

Встречая его, Князев вышел из-за стола, сделал несколько шагов навстречу.

– Очень рад видеть вас живым и невредимым, – рукопожатие его было энергичным, улыбка открыла белые, крепкие зубы. – Мне сразу же доложили об инциденте, и я принял все необходимые меры.

Что ж, от неприятностей никто не застрахован, в том числе, и такие счастливчики, как вы. Но, ведь, это часть вашей профессии, не так ли? – на мгновение его улыбка показалась Ленскому пастью акулы, распахнутой ему навстречу, и он невольно вздрогнул. Как ни в чем не бывало, Князев продолжал: – Впрочем, насколько я понимаю, все могло закончиться и хуже, но кое у кого нервишки оказались и вовсе не стальные, да и умственные способности – ниже среднего.

Он окинул Ленского шутливым, почти приятельским взглядом, будто приглашая его посмеяться над незадачливостью соперника.

Князев все не отпускал его руку, словно добычу, удерживая ее хваткой рукопожатия, и Ленский замер, отвечая начальнику смущенным, встревоженным молчанием.

Наконец, тот разжал пальцы, указал рукой на стул.

– Присаживайтесь, я хотел бы поговорить с вами.

Он уселся за стол, опершись локтями на темный глянец, привычно сцепил пальцы рук.

– Ну, и как там дела? – одна из птиц взлетела, описав в воздухе замысловатую петлю.

Размякшее, измотанное сознание неуклюже рванулось, на ходу настораживаясь, прикрывая смятение непонимающим взглядом. Слишком общо поставленный вопрос – прямая дорога в западню.

– Прошу прощения?

– Да, бросьте вы, ей-богу. – Князев вздохнул. – Наверняка, уже самый последний клерк в этой конторе знает, что новый начальник – деспот и самодур, и на глаза ему лучше не попадаться. Кроме того, мне объявлено что-то вроде негласного бойкота, этакого корпоративного саботажа. С одной стороны, из солидарности со скоропостижно и, наверняка, незаслуженно уволенным Иваном Петровичем, а с другой – из врожденного чувства антагонизма и детской обиды на любого выскочку.

Увы, как это не парадоксально, детские клише преследуют нас всю жизнь, с годами лишь прибавляя категоричности и нетерпимости, легко возводя в степень экзистенциальной несправедливости любое действие, не совпадающее с нашим собственным мировосприятием.

Как первое, так и второе – глупо, как в первом, так и во втором никто не признается, и весь этот детский сад будет продолжаться до тех пор, пока я, как это говорится, не зарекомендую себя с положительной стороны, то есть, заслужу ваше уважение. Например, совершу поступок, квалифицированный коллективом как подвиг, или, наоборот, стану горой за какого-нибудь героя, неоправданно затертого бездушием начальства.

И только после этого растает лед, я перестану испытывать фантомные угрызения совести, и снова смогу чувствовать себя честным человеком.

Знаете, я много думал над этим, и мне кажется, уже давным-давно нужно было принять практику назначения новых руководителей с заранее подготовленной легендой внедрения. Должна существовать такая специальная разнарядка комплектаций для руководителей, получивших новые назначения. Одному – подвиг, другому – широкий жест, третьему – еще что-нибудь благородное и достойное. Особенно это актуально для таких структур, как наша, где к чести и гордости особые требования. Зачем на пустом месте устраивать трагедии, кому нужны эти шекспировский страсти? Как вам идея?

Ленский с любопытством взглянул на Князева. Тот вальяжно откинулся в новехоньком кресле (и когда только успел?), с удовольствием, будто микроба под микроскопом, рассматривая его.

Сознание все еще барахталось в трясине слабости, клешнями мыслей пытаясь ухватиться за твердь действительности. Улыбайся! Улыбайся, кому говорят!

Как можно шире и лучезарнее улыбнувшись, словно со стороны, Ленский услышал свой голос:

– Помилуйте, вы нас всех разоблачили, просто раздели донага. Но, скажите на милость, откуда такие сведения?

Мгновенным, почти неуловимым взмахом одна из птиц растопырила навстречу ему крылья:

– Не помилую, и не надейтесь – я же сатрап. А сведения получены из наблюдений – от наиболее достоверных свидетелей, свидетелей, как говорится, для всех времен и народов.

Посудите сами. Коридоры и кабинеты пусты, абсолютное большинство моих подчиненных отсутствует, предпочтя возможности занять вакантные пока места в обойме любимчиков такой отвратительной погоде. Многие из них разбежалось по пустяковым, и, как мне показалось, совершенно надуманным предлогам, из чего я и сделал вывод о коллективном бойкоте.

И потом, есть много еще мелкого, незначительного, что не бросается в глаза, но без чего картинка была бы неполной. Я не буду перечислять все в подробностях, не люблю выглядеть смешным. – он слегка поморщился. – С другой стороны, не хотелось бы утомлять вас хитросплетениями своих дедуктивных выводов, поэтому просто поверьте на слово. Кроме того, многое из этого – тайна.

И последнее. Наденька. Впервые за всю мою карьеру руководителя, мне не предложили, ни кофе, ни чая, что по меркам ее профессии равносильно открытому хамству. А секретарша – самый верный барометр настроений коллектива, связующее звено между ним и руководителем.

Суммируя все перечисленное, получаем картинку не вполне приятную, в самых мрачных тонах изображающую оценку моей персоны, и это при том, что я не могу назвать себя, ни придирчивым, ни чрезмерно подозрительным, и с самого вступления в должность был настроен добродушно и миролюбиво. – он снова сцепил пальцы, сомкнув крылья птиц в крепком объятии. – Разве перечисленного недостаточно для тех выводов, что я озвучил?

Ленский с любопытством взглянул на него. И снова какая-то рябь пробежала по зеркалу души, какая-то затаенная тревога колыхнулась где-то в ее глубине.

Личность нового шефа производила двойственное впечатление. С одной стороны, Ленский не мог полностью отрешиться от своей неясной, неразгаданной пока еще настороженности, с другой – этот человек вызывал в нем все больше и больше симпатий.

Давняя привычка представлять людей в виде математических матриц впервые за много лет дала сбой. Обычно меткие, точные его оценки легко и послушно превращающиеся в цифровые символы метафизического смысла, теперь сопротивлялись, упрямились, будто капризные, расшалившиеся дети.

Сначала он легкомысленно отнес случившееся на счет нехватки времени, но сейчас понял, что дело совсем не в этом. Что-то незаметное, словно тот самый заусенец, та самая червоточинка, что мешала созданию абсолютной гармонии на земле, перекочевала в его сознание, неуловимо вмешиваясь в его отлаженную работу, делая невозможным выполнение привычного занятия, которое он давным-давно считал полезной забавой, своего рода, гимнастикой ума.

Может быть, он просто слишком мало знает об этом человеке?

– А я? Что вы скажете обо мне? Я, наоборот, приехал, причем добровольно, не стал прятаться за высосанные из пальца оправдания, сижу перед вами и не порываюсь скрыться. Я – исключение?

Князев пожал плечами.

– В какой-то степени – да, хотя… – он задумчиво поднял глаза к потолку, – после этих ваших слов я стал склоняться к мысли, что вами движет нечто другое, тоже не вполне вписывающееся в определение стандартной искренности.

Ленский принял игру.

– И что же? Уж не думаете ли вы, что меня привлекают вакансии в вашей пресловутой обойме?

Князев покачал головой.

– Признаться, была такая мысль, и, знай о вас немного меньше, я продолжал бы упорствовать в ней, но, наверняка, вам это и покажется невероятным, за долгие годы я изучил вас лучше, чем кто-либо другой, может быть, даже лучше, чем вы сами. И представить себе, чтобы великий, неповторимый, непревзойденный Ленский лебезил ради такого мизерного повода, как недолговечная милость какого-то временщика? Да никогда!

Ленский почувствовал, как предательская краска заливает грудь и шею, грозя вот-вот переметнуться на щеки. Вот же льстец! И как удачно подобрал момент! Но, что ему надо от него?

Он смотрел в торжествующие, сузившиеся от сдерживаемого смеха глаза Князева, с отчаянием роясь в поисках каких-нибудь приличествующих случаю слов, но пусто было в голове, пусто и безнадежно. Вконец ошалевшее сознание тщетно пыталось собрать воедино мысли, будто щепки унесенные морем разбуженного тщеславия. Улыбайся! Господи, говори же, говори, хоть, что-нибудь!

Ленский прокашлялся.

– Однако. Вы ставите меня в неловкое положение…

Одна из птиц вяло взмахнула крылом.

– Да бросьте вы. Стандартный набор эпитетов. Другого к вашей персоне не применить. Ведь, вы выиграли сегодня? Выиграли, несмотря ни на что, и достойны восхищения. Почему же я должен говорить о вас по-другому?

– Да, но…

– И никаких но. Я не терплю возражений, не забывайте – я сатрап. – Князев иронично усмехнулся.

Ленский с трудом вернулся к теме разговора.

– Тогда что же заставило меня искать встречи с вами?

Князев плотоядно улыбнулся.

– Думаете, скажу – долг? Ошибаетесь. Что-то другое.

– И что же?

– Не знаю. Пока не знаю. Мне нужно полная картина произошедшего в доме нашего неугомонного старичка, и тогда я, наверняка, смогу дать точное определение вашей заинтересованности. У меня, знаете ли, своя собственная система оценок.

Ленский снова почувствовал себя лягушкой, распятой под холодным объективом микроскопа. Всплеск раздражения внезапно оцарапал грудь, сорвав с языка каверзную реплику.

– А вы всех укладываете в свою систему? Не бывает проколов?

Лицо Князева неожиданно застыло жесткой маской.

– Никогда. И ваше поведение – лучшее тому подтверждение.

– Что вы имеете в виду?

Князев ухмыльнулся.

– Только то, что вам и в голову не пришло сказать, хоть, слово в оправдание своих коллег, защищая их от моих якобы беспочвенных нападок. – он с удовольствием рассмеялся. – Молчите? Это лишнее доказательство моей правоты – мои подчиненные меня не любят, более того, они меня боятся. А, между тем, что я сделал? Всего лишь устроил нагоняй нерадивым работникам, не справившимся со служебными обязанностями. – улыбка на миг сошла с его лица, оставив на нем надменное, скучливо-брюзгливое выражение.

Ленский представил себе одного из этих нерадивых работников, застрявшего где-то в бесконечных пробках по дороге сюда и невольно улыбнулся. Лицо Князева тут же оживилось.

– Ну, вот и хорошо, что вы относитесь к этому с юмором. – он придвинулся вместе с креслом к столу, заговорил сжато, напористо. – Будем считать, наше знакомство состоялось. Я надеюсь, у меня хватило осторожности не свалиться в яму самокритики и оправданий? Кивните, если согласны. Хуже всего, когда подчиненные уличают начальство в слабости. Это худший из вариантов. В свою очередь, рассчитываю на ваш такт, ваше благоразумие – когда будете делать наш разговор достоянием гласности, будьте добры придерживаться именно такой его трактовки. И перестаньте изображать оскорбление, а то я точно стану считать, что нахожусь в детском саду! Кстати, передайте Журову, что прятаться в кабинете друга – моветон. Не удивляйтесь и не спрашивайте, откуда я это знаю – все та же наблюдательность.

Итак, – он смахнул со стола невидимую пылинку. – Давайте-ка лучше перейдем к делу. Дело. Московская резиденция Абдул-Гамида. Убийство в самом центре Москвы. – он поднял на Ленского в секунду ставшие жесткими глаза. – Об ответственности и конфиденциальности можете не волноваться, наша бригада уже работает там, милиции достанутся лишь формальности. Впрочем, вам, наверняка, все это – не впервой? Все, естественно, исключая девушку… – в его взгляде проскользнуло что-то неприятное, отозвавшееся в душе Ленского всплеском тревоги. – Кстати, именно ей вы и обязаны возможностью столь позднего появления на службе. Еще немного, и я вынужден был бы отдать приказ доставить вас сюда, хотя бы, и под конвоем. Несмотря на всю щекотливость ситуации…

Он встал, отошел к окну, повернувшись к Ленскому спиной. Постояв так какое-то время, Князев повернулся, засунув руки в карманы брюк, отчего сразу стал похожим на цаплю, снова заговорил:

– А ситуация такова, что действовать нужно спешно и решительно. Да-да, милейший Евгений Александрович, в деле появились новые вводные, сделавшие и без того уже донельзя взвинченные события, поистине драматическими. Вследствие этого, появилось много, очень много вопросов, ответов на которые нет, и в свете этого каждое новое свидетельство, каждое мнение особенно важны. А уж показания участника событий – и подавно. – он вернулся на место, сел. – И не смотрите на меня так, будто я сошел с ума, вы пока еще не все знаете. Я введу вас в курс дела позже, после того, как вы изложите мне свою версию событий. К слову сказать, первые впечатления всегда самые верные, самые полные, даже, несмотря на всю свою сумбурность и противоречивость. Иногда свежий взгляд во сто крат ценнее самых масштабных исследований, с измерениями, хронометражами и экспертизами. Кроме того, – тут он оцарапал Ленского острым, испытывающим взглядом, – я тут просмотрел кое-какие ваши отчеты, и у меня сложилось твердое убеждение, что всякий раз вы что-то в них не договариваете, причем, всякий раз что-то важное, существенное, от чего зависит интерпретация всего хода событий.

Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что вряд ли мне удастся это доказать, а уж, тем более, узнать правду, поэтому, на правах незаслуженно оклеветанного и несправедливо обделенного, предлагаю вам сделку. Да-да, вы не ослышались, именно, сделку. В качестве пробного шара, как символ восстановления доверия.

Ничего не утаивая, максимально полно вы рассказываете мне все, что было в доме Абдул-Гамида, а я, в свою очередь, делюсь с вами конфиденциальной информацией, которая, может быть, и станет, в конце концов, доступной вам, но значительно позже. Как вам такой обмен любопытствами? Идет? – он вопросительно поднял брови. – Разумеется, рассчитываю на вашу порядочность…

Ленский слушал его, будто в записи, будто уже слышал когда-то этот негромкий, чуть хрипловатый голос, сквозь пелену памяти узнавая едва различимые, навевающие какие-то смутные воспоминания, оттенки, знакомые нотки, словосочетания, интонации. Да нет, не может быть! Он твердо знает, он убежден, что увидел этого человека только вчера, только один раз, и больше нигде и никогда до этого его не встречал. И все же какая-то досада, какая-то необъяснимая неудовлетворенность засела в сознании докучливой занозой, протянувшись сквозь все его умопостроения.

Он попытался освободиться, стряхнуть это навязчивое чувство. Не хватало еще погрязнуть в пустых тревогах и сомнениях, будто кислотой, разъедающих и без того истощенные силы. Впереди – еще много чего. Один разговор со Славой чего стоит, да и за Кэти вот-вот надо будет ехать.

– Идет, – и снова ему показалось, что слово вылетело само собой, будто за него говорил кто-то другой, исподволь захвативший его сознание. – Что вы хотите знать?

Князев удовлетворенно улыбнулся, откинулся в кресле, уютно сложив руки на животе.

– Начните сначала, – он просто источал довольство и миролюбие, – я думаю, так будет наиболее правильно.

На мгновение Ленский задумался. Начало. Он и сам много бы отдал, чтобы узнать, где оно, это начало.

Он усмехнулся в душе. Уж не хочешь ли ты вывалить на голову ни в чем не виноватому человеку историю своей жизни? Вот-вот. Так что, давай, соберись, отбрось все околичности и экивоки, и исполняй приказ. Сказано тебе: доложить о происшедшем, вот и не задавай дурацких вопросов, бери пример с часов. Просто двигайся вслед их стрелкам, отмечай на хронологической шкале все, что выступает за гладь бытия, и все тут. И правильнее всего будет начать с посольской залы. Именно там и находится отправная точка всей истории, там и завязалась интрига. Итак…

И Ленский, не торопясь, стараясь не пропустить ни малейшей подробности, которая могла показаться начальству важной, повел свой рассказ. Он опустил, конечно же, «сухой» бунт Павла, его рассказ о незадачливом свиноводе тоже остался пестрой кляксой за строгими, черно-белыми рамками доклада. Но больше выбрасывать было нечего, и вскоре повествование раскрасилось ажурной вязью разноцветных событий, событий, вроде бы, совсем свежих и, вместе с тем, таких далеких, таких давних, стиснутых линзой времени в крохотную проекцию на цветастом экране памяти. Появление Башаева, ярость Павла, записка Кэти…

Князев слушал внимательно, не перебивая, не сводя с него испытывающего взгляда. Несколько раз Ленский останавливался, не находя подходящих слов, блуждая в лабиринтах мировосприятия, и он ни разу не перебил его, не поторопил, не съехидничал.

– А вы уверены, что не стреляли? – голос Князева ворвался в его смятение резким, порывистым зигзагом.

Ленский пожал плечами.

– Со мной и оружия-то не было…

– А ваш телохранитель? – голос настаивал.

– И он тоже был не вооружен. – Ленский почувствовал невольное раздражение, плеснувшееся в голосе металлом. – Кроме того, из той позиции, на которой он находился, сделать это было невозможно.

– Вдобавок ко всем своим талантам вы еще и криминалист? Баллистик? – Князев иронично усмехнулся. – Впрочем, судебного эксперимента не будет, так что, придется принять ваши слова на веру. – и уже вполголоса, словно разговаривая сам с собою, добавил: – А золотую обойму запишем пока в загадки…

Он замолчал, погрузившись в размышления, будто бы напрочь забыв о своем собеседнике, уставившись в серый прямоугольник окна. Ленский тоже молчал, с любопытством наблюдая за лицом шефа, по которому, словно отражения в зеркале, пробегали тени мыслей и чувств. Наконец, Князев вернулся в действительность, сфокусировав взгляд на лице подчиненного.

– Но вот, что меня волнует, – он вскинул на Ленского умные, с хитринкой глаза. – Этот некто – просто ваш спаситель, ангел-хранитель. Если я ничего не путаю, Башаев хотел застрелить вас сразу, не дожидаясь игры, и только вмешательство этого незнакомца дало вам шанс, который, надо отдать вам должное, вы блестяще использовали?

Ленский опустил голову. За незатейливостью формулировки ему послышалась скрытая насмешка, даже издевательство. Тебя бы на мое место, шутник, посмотрел бы я…

– Да, вы все верно поняли, – он открыто взглянул в насмешливое лицо Князева. – Однако, считаю своим долгом заявить, что подобное милосердие – милосердие мнимое, и никак не может оправдывать намерения, пусть даже и самые добрые. И уж совсем никак оно не отменяет угрозу расправы надо мной и моим сопровождающим. Исходя из этого…

– Конечно, конечно! – Князев замахал руками, растворив грациозные силуэты птичьих крыльев в толчее суматошного мельтешения. – Ради, Бога, не обижайтесь, я прекрасно понимаю ваши чувства. – его голос понизился, стал тихим, мягким. – Можете не упоминать все это в рапорте, это не обязательно. Достаточно того, что вы взяли на себя труд доложить мне лично. – он помолчал. – А теперь, я попрошу вас еще на несколько минут забыть об усталости и сосредоточиться. Я хотел бы узнать, как вы поладили с девчонкой?

Ленский замер. Сознание испуганно метнулось, чувство вины, какой-то стыдливой, неловкой, неожиданно овладело им, заставляя чувствовать себя безвольной амебой.

– Да, в общем-то, поладили, все в порядке, – он с готовностью смотрел в острые глаза Князева, изнывая от презрения к себе.

Ну, что, что с ним такое, в самом деле? Мысли соскочили с нити смысла, рассыпались грошовым бисером. Что говорить? И, ведь, надо что-то сказать!

– Видите ли, в чем дело… Кэти, то есть, наша девушка… она сейчас не дома, то есть, не у меня… – он замолчал, сам не понимая, что, зачем, для чего он это говорит.

Неожиданно до Ленского дошел весь ужас содеянного, и он содрогнулся, представив себе Кэти одну, в обществе юной и легкомысленной продавщицы. Одну, лишенную связи с ним, не имеющую возможности поговорить, пожаловаться, попросить о помощи. Он оцепенел, раздавленный, нокаутированный, безропотно ожидая, в какую форму выльется гнев начальника. Однако, тот молчал.

Ленский поднял на Князева глаза, неожиданно для себя увидел на лице у того снисходительную улыбку.

– Ох, Ленский, Ленский… Чего вы ждете? Того, что я вызову палача и отдам приказ расстрелять вас? Ну, конечно, я же – деспот, тиран, сатрап…

– А разве не так будет? – словно аквалангист, вынырнувший на поверхность, Ленский судорожно глотнул воздух. Кажется, где-то на небесах у него, действительно, завелся ангел-хранитель, причем, вполне себе бдительный и оперативный.

– Конечно, следовало бы устроить что-то вроде показательной казни, – птицы взлетели к подбородку Князева, сложились упругим мостиком. – Однако, я всегда подозревал, что в этом климате ротозейство передается воздушно-капельным путем, и заранее подстраховался.

Согласитесь, с моей стороны было бы величайшей неосмотрительностью полностью полагаться на человека, не способного вполне контролировать собственные действия. Ведь, насколько мне известно, полковник Силич – ваш руководитель, а раз так – вы в группе риска. Это и побудило меня отправить к вашему дому группу сопровождения, и я вижу, что поступил совершенно правильно, а то ваша беспечность могла закончиться неизвестно чем. Так что, не переживайте, все перемещения ваши и, тем более, девушки – под контролем. – он замолчал, послав собеседнику насмешливый взгляд.

Вот тебе и храмовник! Ленский торопливо перебирал формулы возможных инверсий, будто наскоро слепленные полуфабрикаты, безостановочной каруселью кружащиеся в сознании.

Какой образ выбрать, на чем остановиться? Благородное оскорбление? Нет! К черту! Бледный от гордости юноша с горящими глазами летит в топку отчаяния? Полные достоинства оправдания? Опять не то! Благородный джентльмен с золотом пенсне на носу растворяется в пучине спешки. Так, что, что тогда? Может быть, твердолобая, кондовая простота? О, Господи! Только не это! И мужичок с истовым лицом тоже проваливается в тартарары…

Часы щелкают в голове пульсом маятника, отмеряя мгновения до последней черты, а проклятый калейдоскоп все вертит и вертит спектр чувств, размазывая их палитрой растерянности, палитрой пустого, бескровного бессилия. И чего он так разволновался? Ну, Кэти, ну, прошляпил. Старость? Да, то есть, нет. Нет, конечно, нет. Тут что-то другое, глубже, тоньше, деликатнее.

Перед глазами снова поплыло насмешливое лицо Князева, его пальцы, бездумно барабанящие по глянцевой глади стола.

– Сергей Васильевич, я головой ручаюсь, что ваши тревоги – беспочвенны. Кэти никуда не убежит, да она и не хочет убегать. В конце концов, ей некуда убегать! Она – еще совсем ребенок и, к тому же…

Князев слушал, не стирая с лица усмешки, кивая каким-то собственным мыслям. Он посмотрел в темнеющее сумерками окно, неожиданно перебил его:

– Ленский, Ленский, вы даже не представляете, насколько заблуждаетесь! Этот ребенок – уже не ребенок! Она – наследница огромного состояния и всей империи Абдул-Гамида! Вы отпустили овечку погулять к волкам!

Карусель в голове лопнула мыльной пеной, разлетевшись брызгами каких-то лиц, мыслей, душевной мимики, оставив после себя гнетущую тревогу, обнажив колкую щетину вопросов. Наследница? Империя? Овечка?

– Однако, – будто бы со стороны услышал он свой голос, – вы так и не ввели меня в курс дела.

– Ах, да!

Князев схватился за голову, и жест этот показался Ленскому каким-то наигранным, чрезмерным. Да и сам начальник в эту минуту выглядел легковесным и поразительно несерьезным. Удивительно, как он раньше этого не замечал? И, вообще, все вокруг ужасно похоже на театральную постановку, с плохими актерами, дрянным сценарием, убогим реквизитом. Явно какой-то малобюджетный проект. Вот почему, уже который день за окном – дождь и туман? Неужели нельзя было раскошелиться на что-нибудь более яркое, зрелищное?

Голос Князева снова донесся до его слуха:

– Дело в том, что сегодня утром Абдул-Гамид скоропостижно скончался. – Князев заглянул в глаза Ленского и поспешил добавить: – Нет-нет, ничего такого, скорее всего – сердечный приступ. Сейчас ждем заключения врачей, впрочем, это уже не так важно. Важно то, что у него были обнаружены документы, свидетельствующие о том, что наша девушка – его дочь. Так что, вот кого вы отпустили погулять…

Ленский молчал, осмысливая услышанное.

– Может быть, она действительно еще ребенок, но вокруг нее – далеко не дети… – Князев вздохнул. – Документы, по всей видимости, были кем-то подготовлены заранее, и, очевидно, этот кто-то посвятил своему труду не один год жизни – вспомните, хотя бы, сгоревший архив ЗАГСа. Подобраны они весьма тщательно, со знанием дела, и переданы Абдул-Гамиду в самое подходящее время, как раз сразу после вашего триумфального бегства. Отсюда, наверно, и сердце.

– Башаев? – Ленский не спускал глаз с лица Князева.

Князев отрицательно покачал головой.

– Насколько я понимаю, к тому времени он был уже мертв, – в его глазах мелькнула какая-то смутная тень. – Хотя, предположительно, именно он эти документы и подготовил. Но, кто же тогда предъявил их нашему скоропалительному отцу? Кто этот бескорыстный и вездесущий доброхот?

И намерения его не вполне ясны. Убить Абдул-Гамида? Но, что это дает? Наследство? Но у того и так не осталось никого, кроме Кэти, а она еще не успела связать себя какими-либо обязательствами. – взгляд его неожиданно вспыхнул воодушевлением. – А что, если все было так: Башаев держал эти документы в тайне, про запас, и Абдул-Гамид наткнулся на них случайно?

Будто детскую поделку, Ленский осмотрел бегло эту простенькую историйку, отбросил. Чушь какая-то!

– Тогда непонятно, а зачем, вообще, они были нужны ему?

Князев пожал плечами, хмыкнул.

– Ну, предположим, Башаев приберегал их на тот самый случай, если девушка, все-таки, предпочтет уйти с вами, а все аргументы для того, чтобы заставить Абдул-Гамида стрелять в вас, будут исчерпаны? Как вам такой вариант?

Ленский покачал головой.

– Но она уже уходила, а Башаев так ни словом об отцовстве Абдул-Гамида не обмолвился. – в памяти вновь проплыло искаженное бешенством лицо, налитые кровью глаза, губы, шепчущие проклятия. Он снова покачал головой. – Нет, что-то здесь не так. Такое ощущение, что он не знал об этих документах, да, и не то, чтобы не знал, а и, вообще, даже не догадывался о них. Иначе, он не выдержал бы искушения и предъявил их Абдул-Гамиду гораздо раньше. Уверяю вас, у него было достаточно оснований и времени, чтобы сделать это. Я абсолютно уверен, что, и сами документы, и их такая своевременная презентация – дело рук кого-то другого.

Князев растерянно взглянул на Ленского.

– Да? – на лице у него застыла недоуменная улыбка. – Вы так думаете? А что вы думаете относительно личности этого «кого-то»?

Ленский на миг задумался. Сотни пестрых лоскутков уже копошились в оправе загадки, суетясь, дрожа в исступлении тождества, складываясь в полотно законченной мозаики. Да, так и есть, сомнений быть не может.

– Я думаю, что он – и есть тот самый «некто», так удачно приоткрывший мне лазейку для спасения.

Князев застонал, схватившись обеими руками за голову.

– Слушайте, я уже совсем запутался! Кто этот человек? Каковы его цели? Сначала он заманивает вас в ловушку, потом дает сбежать, убивая вашего несостоявшегося убийцу, а еще чуть позже убивает того, кто послужил для вас приманкой, и на кого он так тщательно собирал компромат. Где логика? Чертовщина какая-то! И что это за затейник такой? Можете набросать психологический портрет? Хотя бы, в общих чертах?

Мозаика застыла перед глазами, гармонией линий, законченностью форм парируя всякую тень сомнений.

Ленский вздохнул.

– Что ж, он – несомненно лицо информированное, имеющее доступ к всякого рода секретной информации, архивам и так далее. Из этого следует, что это – человек влиятельный, обладающий определенным ресурсом власти и полномочиями.

– Блестяще, – перебил его Князев, – Все это мог понять и самый обыкновенный мальчишка. Я же просил – психологический, психологический портрет.

Ленский подавил вспышку раздражения.

– Да, но я еще не сказал самого главного, – он пытался унять внезапную дрожь в голосе. Предчувствие чего-то большого, судьбоносного сжало сердце.

– Ну. Что такое еще? – Ленскому почудилось, что в глазах собеседника мелькнула тень испуга.

– Это только мое мнение… – он прислушался к себе, к нарастающему, горячему упоению. – Мне кажется, что этот человек азартен.

Пространство дернулось судорожно, болезненно, будто мышеловка, захлопываясь растром отторжения.

– Ого! – насмешка вытеснила неприятную тень из глаз Князева, он улыбнулся. – Это – что? Рыбак рыбака?

Ленский почувствовал, как раздражение охватывает его с новой силой. Нет, нет, нельзя поддаваться эмоциям, нужно, во что бы то ни стало, донести свою мысль.

– Он азартен, говорю я вам, – повторил он настойчиво. – Он азартен, и это – единственное объяснение, в которое укладывается абсолютно все, и чехарда с убийствами, и интрига с запиской, и даже история с документами. Он не признает обычной жизни, скучной и пресной, ему претит сама мысль о том, что все должно быть подчинено строгому, холодному расчету. – внезапный полет подхватил его, закружил в восхитительном вихре эйфории. Слова слетали с языка, раскаленными камнями падали в ватную бездну тишины. – Я так и вижу его, вижу, как он мечется от одной игры к другой, на ходу меняя одежды, прибавляя ставки, как бросает на кон все, что только можно, не торгуясь, не считаясь ни с чем и ни с кем, как выжимает последние соки из выработанной, казалось бы, уже ситуации. Он – паук, высасывающий кровь из своих жертв. Вспомните – он не ушел из дома Абдул-Гамида, не ушел, пока не опустошил до дна, до последней капли чашу азарта, пока утолять жажду риска стало нечем. Он – сумасшедший. Он играет ради игры. Он – просто абсолютный, совершенный, законченный, исключительный по своей идеальности игрок, игрок до мозга костей, квинтэссенция игры. Если хотите, романтик игры. Был бы я поэтом, я сказал бы, что он – часть игры, сказал, что он – и есть сама игра.

Ленский замолчал, чувствуя, как затихают на дне бездны его слова, как не торопясь, пунктуально тишина обертывает их своей непроницаемой пленкой. Что, это – все? Не может быть! Сейчас, сейчас сорвется камнепад, разбуженный его словами, критической массой разрывая пелену тайны. И откроются шлюзы, и хлынут потоки истины, смывая с лица земли ложь и несправедливость, зло и ненависть, разлуки и одиночество…

Тишина благоразумно посторонилась, пропуская вперед властное время, подобострастно проводила его поклоном.

Князев шумно вздохнул

– Хорошо, что вы – не поэт, – он грустно улыбнулся, – а то я был бы вынужден подать в отставку. Руководить детским садом, нянчащим поэтов – благодарю покорно… – он в упор посмотрел на собеседника. – А теперь, давайте начистоту. Признайтесь, всю эту белиберду вы придумали только что и исключительно для того, чтобы снять подозрения со своего друга Силича, так?

Ленский опустил глаза. Изящная конструкция рушилась на глазах. То яркое, светлое, воздушное, что родилось в нем утром, теперь совсем съежилось, померкло, словно белоснежный манжет, истрепавшийся от прикосновения с грязной действительностью.

Ну, почему, почему так всегда? Только лишь приоткроешь завесу, только дотронешься неба, и на тебе – снова вниз, в туман, на скучную, серую землю. И этот человек напротив – никакой он не друг. Он не вызывает больше той прежней, немного жалостливой, немного ироничной симпатии.

В последней попытке обмануть судьбу, надежда неловко рванулась наружу.

– Нет, я действительно так думаю. К тому же, из разговора с Кэти…

Князев пренебрежительно взмахнул кистью руки.

– Бросьте. Стоит ли верить девчонке? Ее могли просто использовать. Использовать в качестве носителя нужной информации. А может, это – и вообще, элемент той самой игры?

Ленский вспомнил коридорчик, волну нежности, сладость поцелуя. Господи, как невовремя!

– Н-не думаю. Ложь я бы почувствовал сразу.

Князев помолчал, изучая его долгим, проницательным взглядом.

Ленский сжал зубы. Что еще? Только бы не закричать, не наделать глупостей!

– А что вы так смотрите на меня? Рассмотрели во мне предателя?

Не отводя взгляда, Князев откинулся в кресле, улыбнулся.

– Не знаю даже, как сказать. Думаю, правда это, или только мне кажется? Помните, как там, у старика Шиллера? «Любовь и голод правят миром»?

– И что же?

– А то, что вы не похожи на человека, страдающего недоеданием.

Ленский замер, застигнутый врасплох громом разоблачения. Наверно, в его лице что-то изменилось, потому что Князев рассмеялся, с удовольствием потирая руки.

– Ну же, не пугайте меня, Евгений Александрович! Для людей нашего с вами возраста подобная авантюра равносильна глупости, а глупость в нашей профессии не может быть оправдана ничем.

Ленский почувствовал, как сердце гулко оборвалось бездной, как где-то далеко-далеко отсюда лопнул воздушным шариком его сказочный замок.

Что ж, все правильно. Старость делает нас уязвимыми, и та наша броня, которой мы так гордились когда-то, одного вида которой было вполне достаточно, чтобы заставить убираться восвояси любого, теперь годится, разве что, только для музея.

Ты беззащитен, Ленский! Ты беззащитен перед насмешками, перед чужой грубостью, любопытством, навязчивостью, даже перед угрызениями собственной совести. Ты беззащитен и смешон в своих попытках противостоять наглости, парчу притворной холодности, наигранного равнодушия бросая под скотские копыта хамства. Пора понять, что в твоем случае это уже не работает, да и вряд ли заработает, хоть, когда-нибудь еще.

Вот и сейчас – куда подевался твой хваленый апломб, твое умение держать людей на расстоянии, твоя самоуверенность и язвительная, уничижительная ирония? С глупым видом ты сидишь и слушаешь человека, сумевшего обвести тебя вокруг пальца, как ребенка, как глупого, зазнавшегося мальчишку.

Да, именно – как мальчишку. Потому что, детство и старость – два полюса, глядящие друг на друга сквозь кристалл времени, проекциями преломлений разбросанные по обе стороны оси жизни. И с той, и с другой стороны кажется, что мечта совсем рядом, что она вот-вот осуществиться, и пленительный мир счастья скоро придет, он уже ждет тебя за ближайшим отсюда поворотом, но все это – ложь, обман зрения, фокус для простофиль, позволивших увлечь себя уловками дешевых трюкачей. Мечта все так же далека, далека, как и в момент своего рождения, а ее близость – лишь призрак, иллюзия, мираж, вызванный грошовыми оптическими эффектами.

И что ты намерен делать теперь? Смириться? Безропотно сносить эти маскированные под искренность насмешки, делая вид, что они тебе безразличны? И время уходит, времени почти не осталось, потому что чувства всегда быстрее и точнее разума, а от тебя за версту разит унынием и беспомощностью.

Слабой вспышкой мелькнула робкая, опасливая мысль. А, может, и в самом деле сдаться? Ну, какой из тебя Дон Жуан? Это сейчас ты такой легкий, воздушный, романтический. А старость – она, ведь, такая. Никуда уже не денется, не отстанет. И рано или поздно сделает тебя тяжелым, ревнивым, ранимым, да-да, сделает, сделает обязательно, каким бы невероятным сейчас это тебе не казалось. Да и избранница твоя, (да избранница, избранница, чего уж теперь отпираться) – совсем не та, которая была вначале. Откровенно говоря, она и тогда была, как говорится, тебе не по зубам, а сейчас – и подавно. Наследство, империя – потянешь ли ты такой груз?

Так что, сиди тихо, господин экс-плейбой, как порекомендовало тебе заботливое руководство, сиди и моли Бога, чтобы история эта поскорей для тебя закончилась…

Словно эхо своего унижения, он увидел перед собой насмешливые глаза Князева. Ого! Да ты уже празднуешь победу? Не рано ли?

Секунды растянулись густой патокой, будто сгустки действительности, выплескивая нужные слова.

– Очень не хотелось вас разочаровывать, но, видимо, все-таки, придется…

Брови Князева поползли вверх, глаза подернулись рябью беспокойства. Вот-вот, понервничай, понервничай, голубчик!

Сердце билось горячо, надрывно, сознание заволокло вязкой мглой. Словно под обманчивой жижей трясины, он искал, нащупывал спасительные жердочки фраз…

До слуха долетел глуховатый, с хрипотцой, голос Князева.

– Так что, неужели я не прав?

Будто передразнивая его, Ленский откинулся в кресле, забросил ногу на ногу.

– Увы, любезнейший Сергей Васильевич! (Знай наших!). Я долго ждал, не желая огорчать вас… Просто мне показалось, вы так гордились собой, заявляя, что изучили меня досконально, а тут я со своими разоблачениями…

– А, что? Что-то не так? В чем же я ошибся? – по лицу Князева расплылась смесь из растерянности, не желающего сдаваться превосходства, и какой-то досадной, по-детски капризной обиды.

Вот так! Помучайся, поломай голову! Никогда чемпион покера не позволит кому-то победить себя в дуэли нервов. Главное – не перегнуть, не переступить ту самую черту, за которой кончается игра и начинается жизнь. Ее невозможно увидеть, пощупать, начертить, ее можно только почувствовать, словно хрупкую грань яви и сна, колышущуюся зыбкими полутенями в дремотном сознании.

– Я не знаю, к сожалению ли, к счастью, но я – все-таки, немного другой, нежели вы меня представляли себе.

– Вот как?

Да, да, вот так, гаденыш!

– Увы, да. То, что вы приняли за правду – всего лишь часть моего имиджа, и, признаться, ваши заблуждения – лучшая форма признания.

Ай да, Ленский, ай да, сукин сын! В глазах начальства – смятение, граничащее с паникой. Ну же, давай, наподдай, надо заканчивать разгром!

– Однако, я решил – лучше горькая правда, к тому же, обратная сторона всех моих метаморфоз, как это не парадоксально – объективность. В конце концов, ведь, я получаю свое жалованье не где-нибудь, а именно здесь, и вы теперь – по эту сторону баррикад.

Хороший ход, дружок! Еще бы неплохо приплести сюда обороноспособность Родины, и тогда – все, вообще, не подкопаешься, вряд ли он рискнет переть на святое.

Тень коварства в глазах Князева заставила его насторожиться.

– Уж не собираетесь ли вы душевную чистоплотность включить в перечень своих должностных обязанностей?

Вот гад, выкрутился!

– … И потом, что с того, если вы и позволите себе немножко романтики? В нашей жизни так мало места прекрасному…

Нет, братец, меня на эту приманку не купишь. Ленский зябко поежился.

– Нет в этой истории никакой романтики, вам просто показалось.

Князев подался вперед, глаза его блеснули неожиданным торжеством, отозвавшимся в сердце тревожной дрожью.

– Так-таки и нет?

Ленский засмеялся деревянным смехом, чувствуя, как расползается в душе лужа непонятной досады.

– Да, говорят же вам, нет ничего. Нет, и быть не может!

Князев удовлетворенно кивнул, откидываясь в кресле.

– Вот и славно! В таком случае, я могу разговаривать с вами начистоту. Мы же взрослые люди, и меня паника охватывает при одной мысли о том, что придется читать вам лекции о служебной этике.

Однако, согласитесь, ситуация, можно сказать, критическая. Эта девчонка – золотой ключик от огромного количества дверей, разбросанных по всему свету, и многое, очень многое зависит от того, в чьих руках этот ключик окажется. Насколько я понимаю, вы – единственный, кто связывает ее с внешним миром, кого она слушает и кому доверяет. – в голосе начальника послышались просительные нотки. – Пусть поживет пока у вас. Пару-тройку дней. Пока кое-что не прояснится.

Создайте вокруг нее ауру заботы, такую атмосферу тепла, домашнего уюта. С вашим обаянием, вашим тактом, я уверен – у вас получится. Судя по всему, девчонка выросла без родителей, так что, это будет нетрудно. Водите ее в кино, в цирк, в кафе, в магазины, в конце концов, все счета, естественно будут оплачены конторой. С документами и всем остальным что-нибудь придумается… Потом… – Князев впился в Ленского пристальным взглядом, в глазах его, словно отблески далекого пламени, плясали огоньки чего-то неизвестного, неясного. – И помните, Ленский, она ничего не должна знать о своем отце и обо всем случившемся. Слышите, ничего!

Слова эти еще отдавались в его голове, когда Ленский, будто недочитанную книгу, закрыл за собой тяжелую дверь кабинета.

Удивленными, растревоженными озерками проплыли мимо глаза Наденьки, впервые за многие годы не получившей свою обычную шоколадку, настороженным облаком скользнуло молчание нескольких коллег, за минуту до этого что-то вполголоса обсуждавших.

Безотчетное недовольство, будто медленный яд, спустя положенное время начавший свое разрушительное действие, все больше и больше охватывало его.

В чем дело? Ведь, вроде бы, все – нормально, начальство оценило и одобрило его поведение, ближайшие дни он абсолютно легально проведет с Кэти. Почему же тогда так нехорошо на душе, почему с каждой минутой какая-то мрачная тяжесть все сильней и сильней наваливается на него своей призрачной тушей?

Эх, сейчас бы уехать за город, в лес, вдыхать колкий воздух расставания, топтать плачущий, изнывающий от ожидания небытия снег. Но на дворе – почти уже сумерки, впереди еще разговор со Славой, и где-то далеко, среди вешалок и бездушных манекенов его ждет забытая, одинокая Кэти. Кэти! Вот в чем дело!

Стоило ему только вспомнить о ней, произнести ее имя, и резкая боль полоснула по сердцу. Кэти! Он же предал ее! Он только что вслух отказался от своих чувств к ней, отказался легко и добровольно, без всякого принуждения, элегантно и остроумно высмеяв их, словно вздор, не заслуживающий внимания. Он предал, он снова предал!

Как человек, внезапно потерявший координацию движений, Ленский остановился, сделал несколько нетвердых шагов к прямоугольнику окна, тускло бледнеющему на темной глади стены. Прозрачный холод стекла остудил пылающий лоб, море городских огней качнулось, расплылось радужными пятнами.

Нет, нет, все не так! Он еще не знает, не до конца понимает, не может объяснить, почему, но твердо, абсолютно точно уверен, что не так. Сейчас, сейчас, просто надо сосредоточиться. Еще минуту, еще одну.

С тоской, с отчаянием обреченного он всматривался в ненастное, наливающееся свинцом небо, словно ожидая в этой непроглядной пелене увидеть доказательство своей невиновности.

Упрямая привычка правоты заставляла изворачиваться, выискивая лазейки оправданий, будто перед лицом суда, сплетая слова в вычурные кружева силлогизмов.

Разве то, что он сделал – предательство? Ну, допустим, он и сказал что-то такое, что можно расценить как измену, но это было сделано в пылу игры, для того, чтобы поставить на место зарвавшегося парвеню, и уж никак не преследовало цели обелить самого себя или спасти свою репутацию. Не говоря уже о том, что у него и мыслях не было получить какую-то выгоду, а это, между прочим, вообще, лишает обвинение всякого смысла.

Итак, налицо – ни одного признака, характеризующего предательство, а это значит, что в действиях его, говоря языком протокола, состава преступления нет. Ну, соврал пару раз начальнику, ну, прикинулся шлангом, так что? Обыкновенные уловки, все так делают.

И потом, неизвестно еще, как повел бы себя Князев, если бы Ленский подтвердил его подозрения. А вдруг отстранил бы его от операции, лишив возможности видеться с Кэти, а разве это не худший вариант для них обоих?

Робкая надежда шевельнулась в груди. Может быть, и он тоже Кэти небезразличен? Может быть, они и в самом деле – спасение друг друга, единственный шанс для обоих?

Горячий комок встал в горле, и Ленский сжал виски ладонями. Что это он разнюнился? Почему так ослаб, почему позволяет себе поддаться слабости? Ведь ясно же, ясно, как день – их связывает что-то, что-то гораздо более тонкое и высокое, чем примитивная ткань обычных мыслей и чувств, и взгляды, и туз червей, и поцелуй в темноте ему не приснились, все это было, и каждое из этих событий в отдельности, и все они вместе взятые – одно большое, яркое, красивое доказательство этому.

Доказательство! А он все это предал! Предал, предал! Не зря Князев так настойчиво переспрашивал, не зря таким торжеством вспыхнули его глаза, стоило только Ленскому произнести те самые слова! И нечего отпираться, нечего врать самому себе, вытаскивая из рукава припрятанные козыри оправданий. Уже он ощутил ту несмелую, стыдливую неловкость, что всегда сопровождает сделку с совестью, уже где-то глубоко, на самом дне сознания, плещется мутной лужицей горький осадок, кислотой позора выжигая в памяти пробу измены. На этот раз она невысока – подумаешь, от любви отрекся. Такие вещи – привычное дело, случаются, чуть ли, не через день, так что, даже и катализатор допинга не понадобился.

А козыри… В этой игре они, увы, недействительны, равно как и все ухищрения его проклятого, отточенного словоблудия. Эта игра – она какая-то новая, незнакомая, в ней, вообще, не применимы прежние уловки, однообразием привычности усыпляющие инстинкты нравственности. Словно рентгеновскими лучами, просвечивает она каждую ячейку, каждую клеточку сознания, с легкостью проникая в самые темные его закоулки, без труда отделяя правду от лжи.

Что это? Новый уровень? Старость? Если так, то старость преследовала его всю жизнь, преследовала, надев маску ставшего уже привычным одиночества, то приближаясь, то отставая, день и ночь обжигая его своей гнетущей близостью, заставляя торопиться, прыгать через ступеньку, оставляя позади брошенные в спешке судьбы, незаконченные дела, недосказанные слова…

И всю жизнь он лгал себе, руладами убогого своего красноречия убеждая, что все это – нормально, что нынешний век – век скоростей, и что не из-за чего печалиться, потому что все самое главное и важное – впереди.

А всему виной был самый банальный, самый элементарный страх смерти, страх слепой, бессознательный, обезличенный. И теперь старость догнала его, застала врасплох, оставив наедине с тем самым, чего он так боялся, от чего бежал всю жизнь, в кутерьме побед, встреч, снов, измен и расставаний не замечая, как замыкается кольцом извилистая траектория его пути, пылает алым заревом того, что было когда-то для него рассветом, а теперь превратилось в костер аутодафе. А страх – уже перед ним, вот-вот снимет свою опостылевшую маску, будто прощальным откровением, обнажив свое настоящее лицо, и он, как и когда-то, снова беззащитен перед ним. Так же беззащитен, как беззащитен перед временем, отсчитавшим срок его жизни, перед судьбой, очертившей его путь, перед смертью, мрачной фигурой венчающей горизонт его заката.

Смерть. Вот и вновь она вошла в его жизнь, но вошла не так, как раньше – неожиданной и незваной гостьей, нет, теперь она вошла, как вполне предсказуемый визитер, полноправный и компетентный участник предстоящей драмы. Что ж, пора привыкать к переменам, наверняка, эта – не последняя, наверняка – не самая горькая.

Неожиданная тень, легкая и бесшумная, надвинулась сзади, легла на стекло косым сегментом. Ленский вздрогнул, обернулся. Перед ним лицом к лицу, сложив руки на груди, спрятав подбородок в воротник свитера, мрачной скалой высился Силич.

Мгновенная судорога сознания, смятого внезапностью встречи, вырвалась на поверхность сто раз повторенным:

– Слава, а я тебя ищу!

Силич слабо улыбнулся, махнул рукой.

– Меня теперь все ищут.

Он выглядел смущенным и подавленным, и, повинуясь внезапному порыву, Ленский увлек его в угол, под крону громадного растения в горшке, испокон веков культивируемого здесь стараниями Наденьки.

Слова, которые он готовил, ловушки, которые он плел – все исчезло куда-то, растаяв в горячем море жалости и нежности к этому большому, неуклюжему, несчастному человеку. Ему захотелось сказать, что он не верит в его предательство, не верил с самого начала, и все его мысли, все его слова и поступки – лишь долгий и мучительный путь в лабиринте самого себя, самом неизученном, самом запутанном и противоречивом лабиринте на свете.

Еще ему хотелось сказать, что все проходит, что пройдет и это, и растает этот жуткий туман, и сойдут эти слякоть и грязь, и скоро, совсем скоро выглянет Солнце. И все вновь станет зеленым и юным, цветущим и прекрасным, и надо только верить, верить и ждать, надо научиться любить и прощать, и тогда все, что задумал – сбудется, все, о чем мечтал – исполниться.

И он уже задохнулся в упоении волшебного полета, но вместо нужных, теплых и добрых слов какие-то другие, мелкие и дряблые, лезли на язык, и Ленский произносил их с брезгливостью, почти с отвращением, сознавая, что несет какую-то чушь, говорит совсем не то и невпопад.

– Слава, я понимаю, – он бегал взглядом по лицу друга, смутно бледнеющему в свете разгорающихся фонарей, не в силах остановиться, боясь встретиться с ним глазами, – бывают в жизни огорчения. Но ты держись, старина! Ведь, и не такое бывало, и не через такое перепрыгивали…

Силич смотрел на него грустно, немного иронично, улыбаясь своей доброй улыбкой, и Ленский замолчал, сжал лицо ладонями, чувствуя, понимая, что продолжать говорить – глупо, глупо, глупо, глупо и даже подло.

– Да, ерунда все это, Жень, – голос Силича как-то незаметно проник в тихое, медленное пространство. – Меня другое беспокоит. Жизнь уходит, понимаешь? Уходит, как песок сквозь пальцы. Помнишь, как раньше бывало? Все крутится, все кипит вокруг. Сейчас – не то, пустота кругом сплошная, вакуум. Будто оборвалось что-то. И дела, и мысли, и встречи – мелкие какие-то, пустые, в конце каждой – тупик.

Старость? Так, вроде, рановато еще. Или я так изменился? Поизносился, что ли? И опять – нет. А меня, все равно, останавливают, постепенно, как машину – механизм за механизмом, функцию за функцией. Выключают потихоньку из жизни, еще немного, и никто уже не вспомнит такого человека, человека по имени Вячеслав Силич.

Ленский осторожно коснулся его руки.

– Слушай, Слав, может, тебе отдохнуть? – он приблизился, заглянул другу в глаза. – Пиши рапорт, Князев этот – неплохой мужик, с придурью, конечно, но, вроде – ничего, свой. Я думаю, подмахнет он тебе отпуск на пару недель, а мы за это время как-нибудь со всем этим бардаком разберемся.

Поезжай куда-нибудь подальше, отлежись, отоспись, как следует. Приедешь бодрый, отдохнувший, как огурчик, никто и не вспомнит обо всей этой хрени. Хочешь, вместе к Князеву пойдем?

Силич запрокинул голову к потолку, вполголоса застонал.

– Женька! Женька! Да, что ты говоришь такое? Какой отпуск? Да и не хочу я никуда уезжать! Как ты не понимаешь? Я же тебе о другом говорю, – медленно, ритмично он ронял кулак на подоконник. – У меня жизнь останавливается, понимаешь? Каждый день, каждый час, каждую минуту. Я сам останавливаюсь, как корабль, как паровоз, я чувствую замедление хода, чувствую, как умираю, чувствую, а сделать ничего не могу! – он схватил Ленского за плечо, повернул к себе. – Я не шучу, Женька! Не шучу и с ума сходить пока не собираюсь. Я уже даже бояться начинаю. Днем я – как во сне, во сне – будто и не засыпал. Видения какие-то странные, кошмары – не кошмары, а только просыпаюсь по ночам от того, что не понимаю, где я, на этом свете или уже на том.

Недавно телефонную книжку старую нашел, обрадовался, думал, приятелей старых вызвоню, встретимся, за старое поболтаем. Представляешь, ни один телефон не ответил. – он приблизил лицо к Ленскому, безумным блеском сверкнули его глаза. – Я – на станцию, а там отвечают: не существуют такие номера. И не существовали никогда. И людей таких нет, представляешь? Ни в одной базе, ни в одном справочнике. Так, они, что – приснились мне? Может быть, и я сам себе приснился, а? – он обхватил руками голову, взъерошил волосы. – Вот я и говорю: выключают меня, Женя, отправляют в теплые края. Без всякого рапорта, без всякого Князева.

И что мне делать? Кто ответит? Пусто на душе, Женя, пусто и безрадостно. Как кролик подопытный, сижу и жду, что будет дальше. Просто полный штиль какой-то… – он вздохнул, помолчал немного. – Ладно, я пошел, меня, кстати, Князев ждет…

Он потрепал Ленского по плечу, нырнул под ветку Наденькиного питомца, тяжело зашагал по коридору.

Ленский смотрел ему вслед, ошеломленный, растерянный. Сердце сжималось от горячей боли, от грусти и нежности к другу, и одновременно что-то темное, неприятное царапало сознание.

Что это Слава говорил про однокашников, телефоны? «…выключают меня…». Что это? Разве может такое быть? Неужели помешался? О, Господи! Только этого не хватало!

Он сжал виски ладонями, покачиваясь, словно пьяный, едва сдерживаясь, чтобы не закричать, не разразится проклятиями в адрес всех и вся, не броситься из окна прямо на фонари, на эти изнеженные капли света, расплывающиеся сейчас мокрыми, радужными пятнами.

Ленский смотрел вслед уходящему другу, и печаль его слов, блеск глаз, сумрак лица вновь вставали перед ним тревожным видением. Невероятная смесь из решимости, осторожности, любви и трусости взорвалась в нем, выплеснулась криком.

– Слава! – он бросился вслед за Силичем. – Слава!

Пространство ощетинилось густой листвой неизвестного дерева, словно водорослями, хватая за шею, грудь, лицо, и он остановился, запутавшись, с неожиданной благодарностью позволяя задержать себя этой непредвиденной преграде.

Мысль билась пойманной птицей, словно изнанкой гипотетических его поступков, рисуя картины возможного будущего. А что он будет делать, когда догонит друга? Что будет предлагать, что обещать? И хватит ли у него сил выполнить все это?

Ветви лезли в глаза чащей мистического леса, окружая карантином такого нужного, такого своевременного промедления, будто стропы парашюта, удерживая от падения в бездну подвижничества. Но слишком сильна была инерция сострадания, слишком крепки инстинкты дружбы, и Ленский чувствовал, что не позволит удержать себя, чувствовал, как соскальзывают в пропасть подошвы эгоизма, чувствовал и уже готовился к затяжному, каторжному полету, но тут бдительная судьба задействовала, наконец-то, арсенал своих спецэффектов, и, словно за спасительную соломинку, он ухватился за неожиданный звонок телефона.

Говорила смешливая продавщица из бутика.

– Алло, Евгений, это вы?

– Да, да, конечно, – он отряхивал сознание от ошметков своих эзотерических упражнений, словно на свежий воздух, выбираясь в мир простого и очевидного.

Голос в трубке посветлел, наполнился улыбкой.

– Ну, в общем, мы закончили, – она легонько, насколько позволял кодекс клерка, вздохнула, – можете приезжать, забирать ваше сокровище.

Ленский выбрался из зарослей, побрел по коридору. Он все еще пытался нащупать в толчее побуждений алгоритм своих действий, но мысли сбились, смешались одним встревоженным роем, никак не желая расползаться по строгим ячейкам улья.

– Я смогу быть только через час, – словно издалека он услышал себя, свои слова, повисшие в пространстве робкими, неуверенными нотами.

Что ему делать? Где-то здесь, совсем близко – его друг, хороший, настоящий, преданный. Друг, попавший в беду, находящийся на грани помешательства, доведенный до нервного истощения невероятным стечением обстоятельств. И где-то далеко – Кэти, одна, хоть, и под охраной, но совсем беспомощная, беззащитная, безумно одинокая. Слава… Кэти… Им обоим нужна его помощь. Но кому, кому нужнее?

Он попытался определить это по ощущениям, сосудами предсердий взвешивая боль, но понял, что одеревенел, перестал различать ее оттенки.

– Алло, Евгений, вы здесь? – голос в трубке вырвал его из задумчивости. Теперь в нем появились требовательные, капризные нотки. – Я извиняюсь, но не могли бы вы приехать пораньше?

Он вздохнул. Даже и монетку подбросить – времени нет. Обидно.

Но еще раньше, чем эта мысль проскользнула, еще раньше, чем она успела оформиться в смысловое значение, он уже знал, что выбирает Кэти, что готов ехать к ней немедленно, сию секунду, лишь бы только вновь увидеть ее глаза, услышать ее голос, вновь ощутить ее волнующую близость.

А Слава… Ну что, Слава? С ним – просто, проще, чем с кем бы то ни было. И Ленский придумает, обязательно придумает, изобретет для себя какую-нибудь лазейку, пуленепробиваемую, железобетонную отговорку, оправдывающую его лучше любого, самого высокооплачиваемого адвоката.

За основу можно взять, например, что-нибудь вроде: «Что с ним станет, со Славой? Поди, не маленький уже!» Или: «Штиль! Пустота! Да у меня каждый день с этого начинается и, если бы я так реагировал, то уже давно бы отдыхал в Кащенко, в одной палате с Наполеоном».

Это пока – так, навскидку, но потом он разовьет тему, оденет это все в форму выверенных силлогизмов, за легкомысленной своей видимостью скрывающих четкую, стройную логику. И все, и отмазка будет – любо-дорого послушать!

Но это – потом, потом, а сейчас надо торопиться, надо бежать, ехать, лететь туда, в туманное пространство этого безумного дня, невесомым фоном телефонного эфира обозначившего координаты его судьбы.

Слова посыпались из него, как из рога изобилия – быстрые, путаные, бестолковые. Он говорил, не успевая за мыслями, пытаясь упредить их, путаясь, повторяясь, делая ошибки.

– Сейчас буду… Буду немедленно… Уже еду, уже лечу…

Почему-то ему показалось, что, если он опоздает, хоть, на минутку, Кэти увезут чужие и незнакомые люди, увезут и спрячут где-то далеко, откуда она больше не вернется. Ленский представил себе это, и от одной только мысли, что никогда больше не увидит ее, сердце зашлось горячей тоской. Нет, нет, только не это! Хватит притворства! Плевать на то, кто и что подумает, плевать на гордость, на авторитет, на карьеру! Даже на дружбу – плевать!

Что он возомнил себе, старый дурак? Наконец-то, впервые за много лет, к нему в руки прилетело счастье, а он, вместо того, чтобы согреть его, приютить, с важным видом разъезжает по городу, тратя себя на какие-то ничтожные, ненужные дела, и при этом еще философствует, будто выдающийся мыслитель. Господи, какой же он идиот! Надутый, напыщенный болван!

И он опять заговорил, заговорил горячо, сбивчиво, страстно, что есть силы прижимая трубку к уху:

– Я вас прошу, я вас умоляю, дождитесь меня, пожалуйста. Простите, мы незнакомы, я не знаю, как вас зовут, но я вас просто заклинаю: никуда не отпускайте Кэти до моего приезда! Будьте рядом, не отходите от нее ни на шаг, станьте ее тенью. Займите, отвлеките ее чем-либо. Попейте кофе, съешьте шоколадку, примерьте еще что-нибудь – я все оплачу. Я скоро буду! Я мигом! Я постараюсь! – он отнял трубку от уха, внезапно поняв, что говорит в пустоту.

Телефон молчал, своей немотой подстегивая его фантазию, пробуждая тысячи и тысячи опасений, тревог, страхов, готовых вот-вот материализоваться, отделяемых от воплощения одним лишь мигом, лишь взмахом ресниц, квантом неосторожной мысли. Пространство поплыло перед ним головокружением отчаяния, хороводом презрительных огней за окном рассекая муть сумерек.

Забыв обо всем, словно робот, запрограммированный на исполнение собственной воли, никуда больше не заглядывая и ни на что не отвлекаясь, Ленский бросился к выходу.

Он приехал как раз вовремя. Смешливая продавщица и Кэти, улыбаясь друг дружке, как давние подруги, пили кофе в маленьком баре, расположенном в глубине торгового зала. Издалека Кэти показалась ему совсем юной, почти девочкой, чьей-то прихотью одетой по-взрослому и по какому-то необъяснимому стечению обстоятельств оказавшейся в баре дорогого магазина.

Место халата занял темно-синий брючный костюм, домашние шлепанцы сменились изящными туфлями, куда-то исчезли робость и неуверенность. По лицу ее блуждала смутная, рассеянная улыбка, во всем облике сквозила независимость, надменная небрежность, и смешливая продавщица выглядела рядом с ней случайной спутницей, прислугой, из милости взятой госпожой на прогулку.

Кэти была легка и естественна, она, будто ждала чего-то, чего-то хорошего и приятного, что непременно, обязательно должно было произойти с ней в самое ближайшее время. Чего-то… Или кого-то? Его?

Как когда-то в детстве, сердце дрогнуло тревожной надеждой, и Ленский застыл, боясь шелохнуться, боясь спугнуть это хрупкое мгновение, прекрасной бабочкой замершее на исполинском маятнике времени.

Первой его заметила продавщица, бросив демонстративный взгляд на часы, и только потом, проследив за ее взглядом – Кэти, тенью мимолетной улыбки, попытавшаяся скрыть растерянность и смущение.

Нет-нет, глаза не обманывают его, это – и в самом деле самое настоящее смущение! Ленский подошел, присел к столику. В голове еще шумел безумный карнавал гонки, плясали встречные фары, лента дороги, обгоны, перестроения, виражи, и сейчас ему показалось, что он все еще за рулем, что вот-вот все вокруг него сорвется с места, сольется в бешеном движении, растворяя в нем предметы, людей, звуки и запахи.

– Я надеюсь, вы не скучали? – он склонился, поцеловал руку Кэти, в прихотливых отражениях расстроенного рассудка совсем крошечную, почти детскую, уютно уместившуюся даже в его узкой ладони. От нее исходил тонкий, почти неуловимый аромат ландыша, и, чтобы не улететь, не быть унесенным каким-нибудь очередным смерчем, он ухватился за него, словно за абстрактный, виртуальный якорь. – Я торопился. – призрак пережитого страха сдавил горло, добавив в голос нотки оправдания.

Мягко, по-кошачьи Кэти освободила руку, стала помешивать кофе. Прядь волос выбилась из-под заколки, закрыла темные полукружья ресниц.

– Где ты был? – полукружья распахнулись, и он увидел ее глаза, пытливые, требовательные, с затаившейся на самой глубине тенью обиды. – Я уже начала волноваться

Продавщица дипломатично ретировалась.

Ленский взглянул на Кэти, осторожно коснулся ее запястья.

– Так было нужно.

Внезапно она сжала его руку, с мольбой прошептала:

– Уедем отсюда поскорее! Уедем, прошу тебя!

Сердце дрогнуло тревогой, в голове замелькали темные мысли.

– Что-то случилось? Тебя здесь обидели?

Кэти покачала головой.

– Нет, меня никто не обижал. Просто я здесь больше не могу. – она сдерживалась, видимо, пытаясь перебороть что-то в себе, но не вытерпела, и эмоции выплеснулись наружу горячим шепотом: – Я здесь больше не могу! Не могу, и все! Зачем, зачем ты оставил меня? Тебя не было так долго! Я думала, сойду с ума от ожидания, от неизвестности! Эти бесконечные тряпки, примерки, болтовня. Необходимость улыбаться, позировать, делать вид, что мне все это безумно нравится. За кого ты меня принимаешь? – в ее голосе послышались слезы. – За куклу? Примеряю платье, а сама думаю: вернешься ты или нет? Молчи! Молчи! Ты оставил меня одну! Одну! Ты об этом подумал? Как ты мог? – ее глаза начали густеть, наливаться прозрачной влагой, и не в силах вынести этого, задохнувшись отчаянием, Ленский прижал ее ладонь к лицу, будто в спасительный кокон, спрятавшись в ее ландышевую хрупкость.

А Кэти все говорила, говорила, говорила. Говорила что-то правильное, справедливое, обидное, говорила жарко, запальчиво, как ребенок, говорила, постепенно стихая, успокаиваясь.

Вскоре слова ее слились в одну мягкую, ровную ноту, голос стал похож на реку, и неожиданно Ленский ощутил легкое прикосновение. Он отнял руку Кэти от лица и увидел, что второй рукой она гладит его по голове. Она осеклась на полуслове, замолчала.

– Кэти…

– Что?

– Кэти…

– Что?

– Ничего, просто – Кэти…

Он падал в ее глаза, он тонул в них, и пространство, огромное, безбрежное тонуло вместе с ним, проваливаясь в бездну взгляда, растворяясь в калейдоскопе бесчисленных сияний, сливаясь с космосом совершенства. Здесь не было чувств и сознания, здесь были не властны время и расстояния, один лишь бесконечный покой окружал его невесомостью счастья, и все мысли, все тревоги, страхи, сомнения, все, что связывало его с прошлым, казалось отсюда смешным и нелепым, будто детские каракули на крошечном, уходящем в небытие клочке рассудка.

– Кэти…

Пространство кружилось, плыло картинами будущего, будто аппликациями, наклеенными на основу действительности.

Через полчаса они уедут отсюда, уедут, чтобы жить, чтобы исполнить то, что предписано им росчерком невидимого пера, где-то далеко, на недосягаемой высоте возведшего сумятицу последних часов в ранг непреложного закона. Они будут тихи и задумчивы, и Кэти подарит продавщице громадный букет роз. Та примет его, и на миг, на коротенький, мимолетный миг лед равнодушия в глазах ее растает, сменится тихим светом, будто она тоже побывала в том чудесном полете, будто она тоже обрела свою частичку любви.

Со смешанным чувством облегчения и тревоги покидал Ленский это место, подарившее ему мгновения счастья. Будто робот со сбившейся программой, он лихорадочно тасовал мысли, беспорядочными тенями скользящие в расстроенном сознании.

Что это было? Ассимиляция душ? Гармония откровений? Верификация судеб?

Сознание плескалось полным до краев сосудом, и все передуманное, выстраданное, родившееся и умершее в нем в последние несколько часов, бурлило и клокотало, чудовищным своим переплетением, жадной, неутомимой энергией лишая покоя, доводя до исступления, сводя с ума. Новая жизнь, новая мечта схлестнулись с прошлым, в одной безумной свалке мешая сны и действительность, имена и роли, даты и города. Кто он? Откуда? Кто эта девушка, так доверчиво молчащая рядом? Почему они вместе?

Перед глазами мелькали лица, много лиц, и одно из них, знакомое, успевшее уже стать привычным, появлялось чаще остальных, звучали слова: «Наследница империи… Пусть пока поживет у вас…». Но он не мог проникнуть в собственную память, не мог достучаться до нее сквозь неизвестно откуда взявшиеся толстые, закрытые наглухо двери. Кто этот человек? Почему он приказывает ему? Где его дом?

Действительность скользила мимо лентой дороги, огнями светофоров, силуэтами машин, будто безостановочный конвейер, толкая и толкая вперед невнятный поток мыслей. Девушка, дорога, дорога, девушка… Почему-то он был уверен, что они знакомы, вот только имя ее осталось там, за закрытыми дверями памяти

– Куда мы едем? – чей-то голос разорвал паутину молчания, и Ленский вздрогнул, оглянулся.

Это говорила девушка, та, что сидела рядом. Она произнесла эти несколько слов, и темень за окном колыхнулась громадной глыбой, будто кусок антрацита, раскрасившись золотыми блестками света. Конвейер в голове побежал быстрее, все понемногу возвращалось, устраивалось на свои места.

– Ты молчишь, и мне кажется, что тебя снова нет рядом. Не молчи, пожалуйста…

Не молчи. Это она, та самая девушка. Как хорошо она говорит. Не молчи. Молчать – плохо…

– Хорошо… – он прислушался к своему голосу. Слабый, немного хрипловатый. Это – ничего, это – от волнения, а оно скоро пройдет. – Мы едем домой, Кэти. Поживешь пока у меня.

Снова кто-то другой говорит за него. Кто-то, кто все знает, кто не теряется в джунглях действительности, кто все время начеку. Впрочем, хорошо, пусть говорит, теперь, по крайней мере, он знает, что девушку зовут Кэти. Кэти… Красивое имя. Оно тоже что-то ему напоминает, но он никак не может вспомнить – что. Или кого. Пока не может. Пока…

– А я думала, я всегда буду жить у тебя. – боковым зрением он увидел, что девушка повернула к нему свое лицо, но отчего-то не смог взглянуть ей в глаза.

– Почему?

– Ты забыл? – девушка рассмеялась. – Ты же меня выиграл!

Пространство озарилось вспышкой памяти, пламенем свечей, углями в камине, пальцами, унизанными перстнями, перебирающими карты. Он игрок? Вот это да! Впрочем, какая разница? Вот только играть на людей – это уж совсем не комильфо, попахивает средневековьем. И, хотя, обиды в голосе девушки не слышно, все равно, как-то не по себе. А пусть с этим разбирается тот, другой, засевший в нем, будто зеркальное отражение, будто эхо, повторяющий его разум. Ну, мистер недреманное око!

– Кэти, я бы не стал относиться к этому так серьезно.

Ух ты! Голос то, голос – какой шикарный! Уверенный, солидный.

– Это был своего рода обряд. Такое состязание среди мужчин. Оно лишь сглаживает некоторые аспекты сосуществования различных культур.

А что? Вроде бы, убедительно. Непонятно, правда, но, чем непонятнее, тем лучше.

– Ты хочешь от меня избавиться? – девушка не сводила с него глаз, и он застыл в своем оцепенении, не в силах шелохнуться, встретиться с ней глазами.

Избавиться? О, Боже! Конечно, нет! Он взмолился, обращаясь к своему невидимому спарринг-партнеру. Ну же, дружище, соберись, ответь как-нибудь помягче, поделикатней, так, чтобы раз и навсегда закрыть эту тему. Говори же что-нибудь, черт тебя подери!

Сознание поплыло проекциями яви, словно голограммой воображения, представляя на свет элегантного господина в изумительного покроя костюме и с тростью в руках. На лице у господина застыла маска властной приветливости, бриллиант на мизинце так и брызжет фонтанами радужного света.

Однако, все это, увы – только видимость, только фасад, за которым скрывается то, что другим видеть совсем не обязательно и даже очень и очень нежелательно.

На самом деле в голове у нашего джентльмена – полнейший кавардак, мысли, невнятные, суматошные, беспомощно барахтаются в рве вдоль крепостной стены, тонут в нагромождении друг друга, так и не добравшись до заветной тверди. Ну же! Ну! Господи, что же за день сегодня такой? Не зря говорят: как день начнешь, так…

– Кэти, девочка! – безупречный господин, наконец-то, повернулся к девушке, разглядел в полумраке салона ее тонкий профиль. – А не позавтракать ли нам? Ты, наверно, совсем проголодалась?

Молчание повисло, растянулось долгой, невесомой паузой. Ну же! Ну!

Кэти как-то неуверенно, виновато вздохнула.

– Мы с Женей выпили кофе с шоколадом. – она запнулась, замолчала.

Есть! Сработало! Мысли проворно устремились по мостику, ловко брошенному через впадину рва.

– Понятно, – джентльмен поиграл перстнем на мизинце. На лице – торжествующая улыбка, в голосе – вальяжная удовлетворенность. – Я и сам есть хочу – умираю. Сейчас заедем в кафе, перекусим.

Кэти слабо пошевелилась в кресле.

– Но это уже вряд ли будет похоже на завтрак, – в свете встречных фар было видно, что она улыбается. – Смотри, уже совсем стемнело, я и не заметила. Так неожиданно…

Импозантный господин медленно таял, растворяясь в пространстве сумеречными разводами, и Ленский негромка рассмеялся, внезапно поняв, что все закончилось, что минное поле первых минут душевной интимности пройдено, и все опасности, все неожиданности и ловушки – позади.

– Знаешь, когда-то я придумал шутку, вернее перефразировал одну известную поговорку. В моей редакции она стала звучать так: на завтрак – ешь самого себя, на обед – перекуси другом, ну, а ужинай – исключительно врагом. Так что, у тебя сейчас – редкий случай утолить совесть, амбиции и месть одновременно…

Кэти засмеялась, и Ленский, польщенный, довольный тем, что так вовремя вспомнил подзабытый уже, затертый годами афоризм, ловко подрезал какого-то «чайника», замешкавшегося на светофоре.

Да, сегодняшний вечер – что-то совершенно особенное по части морального чревоугодия, просто какой-то коктейль из чувств, коктейль-перевертыш, коктейль-загадка, и вряд ли найдется кто-нибудь, способный точно назвать все его ингредиенты. Любого, попытавшегося разобраться, наверняка ждет фиаско, и он, Ленский – не исключение.

Последняя мысль промелькнула тенью в голове, покружилась немного в стерильном воздухе салона и выскользнула из него, утонув в грохоте весенней, слякотной улицы.