2
Носильщики не только никогда не видели улицы Цветов, но и слыхом не слыхали об ней, однако, следуя примеру известного разряда людей, которые прикидываются знающими то, чего не знают, и которым в нашей нации несть числа, они взяли на себя смелость сказать Абисогому-аге, что улица Цветов им хорошо знакома.
Эта смелость, а вернее, наглость, конечно же предосудительна, однако куда наглее поступают люди, которые обучались поварскому искусству, а сами подвизаются на поприще критики, или, немного позанимавшись геометрией, разглагольствуют о законах движения звёзд, или, вскормив пару гусей и две пары коров, обсуждают вопросы воспитания, или, произведя на свет одного ребёнка, пускаются в рассуждения о том, на какой именно точке земного шара произошёл первый человек, или, наконец, в разговорах своих порой касаются таких материй, в коих решительно ничего не смыслят. Да, эти люди, безусловно, заслуживают более сурового осуждения, нежели носильщики, потому что критика, или астрономия, или педагогика и прочая отнюдь не то же, что улица Цветов, которую можно легко выучить, то бишь найти, расспрашивая встречных. И действительно, носильщики, то и дело справляясь о местонахождении улицы Цветов, нашли-таки эту улицу и вскорости постучались в ворота дома номер 2. Замечу мимоходом, что я знаю множество ораторов, которые, проговорив семь-восемь часов, так и не находят искомой улицы и вынуждены блуждать по другим улицам, заставляя тащиться по ним и своих слушателей.
Едва только носильщики постучались, дверь отворилась, и перед ними предстала пожилая женщина с длинным смуглым лицом, которое было сплошь исчёркано временем – точно так, как редактор еженедельника «Масис»3 исчёркивает рукопись в четыре строчки, сообщающую о чьей-то кончине либо о чьей-то женитьбе. Носильщики, переступив за дверь, опустили свои ноши на пол и принялись вытирать физиономии.
– Это вещи Абисогома-аги, конечно? – спросила морщинистая женщина, оглядывая носильщиков.
– Он себя не назвал, – ответил один из носильщиков, обтирая грязным платком голову.
– Какой он с виду?
– На нём был плащ, балахон какой-то.
– Светлый? Тёмный?
– Нет, чёрный.
– Чёрный?
– Да, но хороший, окрутишься – не озябнешь и в лютую стужу.
– Да как ты смеешь! Ты кого это окрутить собираешься? Я не из тех дам, которые… понимаешь? – возмущённо проговорила пожилая женщина, подчёркивая каждое своё слово.
– Я ведь ничего худого не сказал… Ну, окрутишься. Ну и что, разве это плохо? – отвечал носильщик, расстилая на стуле намокший платок.
– Плохо, хуже всего на свете…
– Не знаю. Этакие хитроумные штучки в моей голове не укладываются.
– Сейчас я уложу. Скажи-ка на милость, ты знаешь меня?
– Если б ты окрутилась, разве повредила б себе?
– У меня есть муж!
– Одно дело – муж, а другое дело – он. Ведь он греет! Скажем, захотела ты вдруг зимой среди ночи на двор выйти, – не мужа ведь на спину себе набросишь, а его.
– Абисогома-агу?
– Балахон, хозяйка, балахон!
– Значит, ты всё время про его пальто говорил?
– Разве я о чём-то другом говорил? А ты думала, не про балахон?
– Думала, говоришь, что я могла бы с Абисогомом-агой окрутиться, обвенчаться, значит.
– Господи! Ах. ты, господи! – завздыхал носильщик и сдёрнул со стула платок.
Удовлетворившись столь убедительным объяснением носильщика, пожилая дама повелительным тоном распорядилась:
– Постель и сундуки снесите наверх.
Носильщики с покорностью взяли вещи Абисогома-аги в руки и едва ступили на лестницу, как хозяйка дома закричала:
– Вы что, из деревни пришли?
– Нет, с главной улицы.
– Знаю, а если не из деревни, как же вы в таких башмаках наверх поднимаетесь?
– Других башмаков у нас нет.
– Чего уставились на меня? Чего не разуваетесь?
– Не кричи, хозяйка, не глухие мы, сейчас разуемся.
И они сняли свои драные башмаки, которые оказались куда чище ног.
– И с этими ногами хотите наверх взобраться? – снова запротестовала хозяйка.
– Других у нас нет, – ответили носильщики с таким жалким видом, будто по причине своей бедности они могут иметь только по две ноги, в то время как у богачей по четыре ноги, а то и по пять или шесть.
– Спускайтесь! Поставьте всё на пол! Я сама отнесу.
– Так будет ещё лучше.
– Ах, во всём виноват мой муж… На службу не ходит, а по целым дням в кофейнях посиживает, про национальные дела тараторит, не видит, в каком я положении… Вот я и вынуждена постояльцев держать… – проворчала про себя хозяйка и, схватив лежавшую у порога мокрую тряпку, начала вытирать ступеньку лестницы.
– Нам ждать, хозяйка?
– Был бы он с головой, – продолжала она про себя, – жила бы я сейчас, как царица. Благо ни детей не дал нам бог, ни домочадцев… Одно у него на уме – квартальный совет4… Только и делает, что или помогает кому-то войти в этот совет, или, наоборот, помешать старается… Пропади они пропадом, эти члены совета! От них все наши беды… Тебе не всё ли равно, чудак ты этакий, кто в совете твоём сидит? Ты, что ли, за дела наши национальные в ответе? Ну и ну!
– Хозяйка, дай нам наши деньги, и мы уйдём, не будем здесь торчать, – сказали носильщики.
– Приходите завтра, – ответила хозяйка, и носильщики, давно уже привыкшие к слову «завтра», молча вышли.
– Носится с этим своим советом, – снова заговорила расстроившаяся женщина, – и всё некогда подумать хотя бы, что человеку, кроме хлеба, и мясо полагается, и масло полагается, и рис; ему ещё и уголь, и дрова нужны, без них тоже не обойдёшься… Обо всём этом он и слышать не хочет, благоверный-то мой, уходит чуть свет, возвращается вечером… Вот гость приехал, сейчас явится, ну, известно, поесть захочет, и, значит, чем-то накормить его надо, а у нас хоть шаром покати, потому что супруг мой ни кусочка мяса или рыбы какой домой не приносит. Кроме россказней про совет да про его членов, ничего в этом доме нет. Каждый вечер…
Нарекания и жалобы хозяйки тут прервались, ибо дверь распахнулась, и в дом вошёл человек лет семидесяти и, улыбаясь, отвесил поклон. Этот человек был её супругом. Его морщинистый, с залысинами лоб чрезмерно выдавался вперёд, глаза помигивали, и вид у него был такой, словно кто-то его щекочет.
Не успел супруг переступить порог, супруга спросила:
– Это где же ты был до сих пор, божий человек?
– Дела, дела, жена, конца им нет… Ведь в воскресенье голосование, и мы надеемся, что в совет почтенные люди пройдут… Сегодня Торос-ага привязался ко мне, угостил меня водкой и стал уговаривать, чтобы я за угодных ему людей голос отдал; но я за моих людей голос отдам, потому что они каждый день угощают меня водкой, и люди порядочные, не станут, как другие, красть из кассы совета деньги.
– Ладно, ладно, потом расскажешь, сейчас ступай в лавку да купи кусок мяса…
– Торос-ага немного обиделся и больше уже не будет играть со мной в искампиль5. Ну и пусть…
– Я что тебе сказала? Иди, не задерживайся.
– А я с дьячком Мартиросом буду в шашки играть.
– Об этом мы и после поговорить успеем, Манук-ага, пойди купи у мясника кусок говядины да поскорей возвращайся.
– А знаешь, что с дьячком Мартиросом стряслось? Жена у бедного нынче ночью чуть было не умерла.
– Как? Почему?
– Родила, но с большим трудом, четыре повитухи и, говорят, шестнадцать докторов принимали младенца.
– Несчастная женщина.
– Завтра сходи проведай её.
– Пойду, а ты пока сделай, бога ради, это дело – достань мяса.
– А это обязательно – за мясом, на ночь глядя, идти?
– Обязательно. Постель и сундуки, Абисогома-аги только что принесли, сейчас и сам пожалует.
– Ты правду говоришь, жена?
– Зачем же мне неправду говорить?
– Прекрасно, пойду, значит, куплю кусок отменного мяса; одна нога здесь, другая – там.
С этими словами Манук-ага открыл дверь и быстро вышел, но только что он прошёл несколько шагов, жена вдруг закричала:
– Манук-ага! Манук-ага!
Старик остановился.
– А как мясо сварим?
– Можно с картошкой, можно и с фасолью.
– Хватил куда! У нас и угля нет, купи немного.
– Хорошо, – сказал Манук-ага и засеменил.
– Манук-ага! Манук-ага! – снова позвала жена.
Старик остановился.
– Хорошо-то хорошо, но одним мясом не обойтись, купи и рису.
– Верно, жена, куплю и рису.
На этот раз Манук-ага пустился бегом, и он уже сворачивал за угол, когда жена во всю мочь крикнула ему вслед:
– Манук-ага!
Старик – делать нечего – пошёл обратно, и игравшее до сих пор на его лице выражение радостного возбуждения вдруг погасло.
– Чего тебе ещё? – спросил он жену, войдя в дом.
– Несёшься, мил-человек, точно паровоз, голос я надорвала… Дома и лука нет, даже соль вся вышла, купи и керосину, или свечей, не в темноте же гостя за стол усадим?
– Верно, жена, но ты сразу бы всё сказала, чтобы я прямо к бакалейщику пошёл.
– Забыла сказать, что надо бы и графин для воды купить… Нечем повязать себе голову… Нечего надеть себе на ноги… Как же мне в таком вот виде Абисогома-агу принимать?
– Давай, жена, сегодня о еде позаботимся, об остальном уж завтра подумаем, – сказал Манук-ага и с силой потянул за дверную ручку.
– Манук-ага! Манук-ага!
– Кричи хоть до утра, больше не ворочусь, – проворчал Манук-ага и выбежал на улицу.
Он был уже довольно далеко от дома, как вдруг услышал окликавший его женский голос.
– Делать тебе нечего, вот и орёшь на весь квартал, – сказал про себя Манук-ага и даже не обернулся.
– Манук-ага!.. – выкрикивал голос, но теперь это был голос не жены старика, а десятилетней дочери дьячка Мартироса.
Старик шёл не оборачиваясь, и дочь дьячка Мартироса, которая минутами переходила на бег, вскоре начала нагонять его. И когда расстояние между ними сократилось шагов до десяти, бедняжка запыхалась так, что смогла лишь выдохнуть:
– Манук…
Старик опять не отозвался, и девочка, совсем уже выбившись из сил, пробежала ещё несколько шагов и невольно ухватилась за полу его пиджака.
– Оставь меня, жена, – прошептал Манук-ага, не оборачивая головы.
– Я должна что-то сказать…
– Мне некогда слушать, ты и без того уже столько наговорила, что всего не упомнишь.
– Я хотела спросить, где живёт кормилица.
При слове «кормилица» Манук-ага очнулся и, увидев дочь дьячка Мартироса, спросил её:
– Ахавни, это ты сейчас за мной бежала?
– Да… я, – ответила Ахавни и перевела дух.
– Как мать?
Ахавни никак не могла отдышаться.
– Я спрашиваю, как твоя мама? Случилось что-нибудь?
Девочка изнемогала от усталости.
– Господи, нашла время пыхтеть! Говори же, как чувствует себя мама?
– Ма…ма хо…ро…шо, маль…чик не хо…чёт брать грудь… нуж…но най…ти кор…милицу.
– Ну всё, всё, ладно, дочь моя, теперь беги домой, кормилицу я пришлю.
Ахавни попрощалась с Мануком-агой, и старик тут же отправился на поиски кормилицы.
Дабы не наскучить читателю, я также расстанусь с Мануком-агой, который на каждом шагу будет встречаться со своими знакомыми и рассказывать им или о выборах в квартальный совет, или о мучительном разрешении жены дьячка Мартироса, или о приезде Абисогома-аги в столицу.