Глава 3. Социально-экономическая ситуация и повседневность молотовской области в послевоенные годы
Город Молотов (ныне Пермь) был в послевоенные годы большим индустриальным центром страны. В городе по переписи 1959 г. проживало 629 тыс. человек (в области – 2 992 876 чело век[185]). Городов, в которых насчитывалось больше 500 тыс. жителей, было в СССР всего 25 в то время. Молотов занимал среди них 16-е место. Количество жителей Молотова по переписи 1939 г. – всего 306 тыс.[186] Массовое перемещение населения на Урал было как добровольным, так и принудительным, да еще война привела эвакуированных вместе с заводами рабочих. Население Уральского региона росло опережающими темпами по сравнению с другими регионами страны. За 1939–1959 гг. население СССР увеличилось на 9,5 %, РСФСР – на 8,4 %, а Уральского региона – на 37,5 %[187].
3.1. Заводской мир городского жителя
Ключевую роль в жизни города Молотова играли заводы. Жизнь в разных районах была организована заводами и фабриками. Люди работали на предприятии, жили в домах или бараках, им построенных, отдыхали здесь же в домах культуры. Связь с другими районами города была довольно слабой. У горожан отсутствовала необходимость часто перемещаться из одного района в другой. Аналогичная ситуация складывалась в небольших городах Молотов ской области.
В Молотовской области в послевоенные годы на учете состояло 832 действующих промышленных предприятия[188]. В их число входили реконструированные дореволюционные заводы и фабрики, новостройки сталинских пятилеток и эвакуированные оборонные заводы. Многие работали в состоянии постоянной аварийной или предаварийной ситуации. Упоминания о проблемах с оборудованием были даже в отчетах об успехах предприятий. В «Справке о работе химической промышленности и цветной металлургии Молотовской области в 1946 г.» указано, что на Березниковском азотно-туковом заводе в январе 1946 г. «была крупная авария, явившаяся следствием запущенности оборудо вания»[189]. Много было недостроенного или требовавшего срочной реконструкции.
Несмотря на кампании по мобилизации населения на ударный труд, зачастую планы выполнялись менее чем на 50 %. Даже самая значимая государственная директива – «сталинское задание» – не исполнялась вовремя. «В Березниках еще не было случая, чтобы приказы за подписью товарища Сталина исполнялись в срок»[190], – писал корреспондент газеты «Звезда» секретарю Молотовского обкома о долгострое магниевого завода.
Остановимся на ценах послевоенных лет. По дневникам А. Дмитриева можно восстановить некоторые реальные цены на продукты и промтовары. Сапоги на колхозном рынке города Молотова («Головки у них хромовые, подметки кожаные, а голенища кирзовые, но на вид приличные»[191]) стоили 400 руб. Интересно, что носить их он собирался с галошами, которые раньше носил на полуботинках. В цехе на заводе № 19 был собственный сапожник, ему А. Дмитриев продал свои старые сапоги, у которых «только голенища были хорошие», за 200 руб.
Поношенное зимнее полупальто на рынке стоило 800 руб. «В цехе выписали свитер по цене 70 руб.»[192]. В апреле 1947 г. в ком мерческих магазинах мука стоила 9 руб. за кг[193]. В сентябре 1946 г. хлеб в магазине 3 руб. 40 коп. за кг, а коммерческая цена 8 руб.[194]
Заработная плата на заводах была очень разной, в зависимости от квалифицированности труда, от занимаемой должности и от личных связей. И оклад отличался от реального заработка.
Таблица 2. Справка о размере заработной платы в 1948 г.
Источник: Справка о размере заработной платы заместителей директоров МТС по политчасти по последнему месту их работы до отъезда в МТС. 18.06.1948. Машинопись // ПермГАНИ. Ф. 105. Оп. 14. Д. 442. Л. 78–84.
Получается, что в 1948 г. начальник цеха или отдела на заводе получал 1500–2000 руб., тогда как рабочий низкой квалификации, по данным из различных источников, в среднем получал 300–500 руб. в месяц. Но часто бывало и еще ниже: в «Промстрой конторе» города Кизела «среднемесячный заработок рабочего Бай С. И. составляет 170 руб. Заработок рабочего Грицук И. С. в декабре 1947 составил 64 руб. 81 коп…. Эти рабочие, как и другие, имели 24 выхода на работу, но в результате сильных морозов их бригада не могла выполнять земельные работы, что и отразилось на их заработке»[195].
В потреблении пищевых продуктов в семьях рабочих преобладали хлеб, крупы, бобовые и макаронные изделия, картофель. Частые перебои происходили именно в продаже этих продуктов. В «Информации Молотовского обкома от 3.04.1953 о проведении массово-политической работы… в связи с новым понижением государственных розничных цен» сообщается, например, что «в Ордынском районе имели место перебои в торговле хлебом. В г. Губахе, Кизеле, Углеуральске нет овощей, картофеля, хотя спрос на них очень большой»[196].
Рассматривая таблицу расходов рабочей семьи, рассчитанную ЦСУ СССР, можно сделать вывод, что затраты на питание в начале 1950-х годов составляли 2/5 всего бюджета, а это соответствует стандартам потребления низкооплачиваемых слоев населения.
Таблица 3. Структура денежных расходов семей рабочих, в % к итогу
Источник: Структура денежных расходов семей рабочих // ПермГАНИ. Ф. 7214. Оп. 54. Д. 9. Л. 60.
При этом если сопоставить потребление основных продуктов питания с физиологическими нормами, картина будет еще более неутешительной.
Таблица 4. Сравнение физиологических норм с фактическим потреблением продуктов питания семей рабочих в пересчете на душу населения в год
Источник: Сравнение физиологических норм с фактическим потреблением продуктов питания семей рабочих в пересчете на душу населения в год // ПермГАНИ. Ф. 7214. Оп. 54. Д. 9. Л. 63–64.
В одном из отчетов за первое полугодие 1949 г. приведены результаты хозяйственной деятельности торгующих организаций (местные торги, облпотребсоюз, Управление рабочего снабжения комбината Молотовлес и Молотовуголь, ОРСы металлургической промышленности) по городскому фонду: фактический товарооборот составляет 475 руб. (запланировано 478 руб.) на человека за полгода (товарооборот на человека посчитан, конечно, приблизительно, ведь перепись населения была лишь через 10 лет)[197]. Цены тех лет свидетельствуют, что реальные затраты населения в магазинах были значительно больше, ведь покупки совершались еще в коммерческой торговле, на колхозном и на черном рынке. Тем не менее данные статистики показательны тем, что запланированные размеры государственной торговли совершенно не удовлетворяли потребности людей.
Многие промышленные рабочие недоедали и потому очень болезненно реагировали на достаток в начальственных семьях.
Тем более что для начальства многие дефицитные продукты, например мука и крупы, доставлялись по домам, оставлялись в магазинах либо распределялись по спискам в столовых.
Экономические различия касались не только личных доходов. Руководители предприятий пользовались казенным транспортом: дрожками, легковым автомобилем, автобусом, в некоторых случаях даже катером. Они располагали просторными квартирами, отремонтированными и благоустроенными за счет предприятий. Журналист М. Данилкин, публиковавшийся под псевдонимом М. Тихонов и объявивший в 1949 г. войну местной элите в городе Березники (Молотовская область), с возмущением писал в фельетоне об одном из крупных хозяйственников:
«Сведущие люди говорят, что на ремонт и оборудование квартиры (начальника ОРСа Березниковского азотно-тукового завода Дугадко. – А. К.) истрачено около 40 (сорока!) тысяч рублей. Нам достоверно известны только частности этого дела. Государственных средств потрачено без малого десять тысяч. В ванной комнате установлена не просто колонка, а колонка из нержавеющей стали. Знай наших!»[198].
3.2. трудовая повседневность: военный след
Дональд Фильцер отмечает, что положение рабочих в послевоенные годы принципиально изменилось. По его мнению, произошло стирание «границы между рабским и свободным трудом»[199]. Наказания за нарушения трудовой дисциплины были все такими же жестокими, как во время войны. Главную причину ужесточения наказаний за нарушения трудовой дисциплины он видит в необходимости предотвратить массовую текучесть кадров. Наиболее подробно эту проблему исследовал В. Земсков. Он показал государственные масштабы наказаний за нарушения трудовой дисциплины и дезертирство[200]. Е. Зубкова так описывает реакцию мобилизованных рабочих на окончание войны: «…дезертирство с предприятий мобилизованных рабочих превратилось в массовое явле ние… сдвиг в массовом сознании, обозначавший переход от войны к миру, произошел быстрее, чем к такому переходу оказались готовы государственные структуры и сама власть»[201]. Она указывает на динамику обращений во власть от людей, желавших вернуться из эвакуации к родным очагам, за 1945 г.: «…в июне таких писем в Президиум Верховного Совета поступило 2371, в июле – 3563, в августе – 5175, в сентябре – 5309, в октябре – 5524, в ноябре – 4192, в декабре – 3680»[202]. Е. Зубкова полагает, что власть по экономическим причинам не могла допустить быструю и массовую реэвакуацию, поэтому считает усиление мер в борьбе с «трудовым дезертирством» обоснованным, во всяком случае соответствующим логике государственной политики.
Сохранение военного положения на заводах, включая наказания за «трудовое дезертирство», тесно связано с культурными характеристиками послевоенной повседневности. А. Чащухин описывает на примере Молотовской области, как пространство городского рабочего барака разрушало сельскую модель культуры его обитателей. Однако он отмечает, что и городская культура при такой скученности проживания не могла сформироваться, поскольку «частная жизнь объективно не могла здесь стать реальностью»[203]. При такой организации городского пространства применение законов военного времени на заводе влияло на все структуры повседневности.
Культура военного времени была сродни традиционной модели культуры, в которой общество жестко делилось на сословия, а права и привилегии принадлежали только высшим сословиям, имевшим право в том числе распоряжаться трудом и даже жизнью низшего сословия. Начальники (хозяйственная и партийная номенклатура) в такой культуре занимали место высшего сословия. О. Лейбович описывает, как отличался образ жизни начальников и рабочих в послевоенные годы: «Мимо изможденных, дурно одетых рабочих проезжали в автомобилях большие начальники – румяные, сытые, под хмельком… своих подчиненных в машину не приглашали»[204]. Он де лает вывод о том, что «видимый контраст жизненных условий порождал у рабочих чувство протеста» и социальную напряженность, которая выражалась в том числе во множестве анонимных писем в партийные и карательные органы[205].
Исследования советской послевоенной повседневности раскрывают существовавшую в обществе социальную напряженность. При этом к старым конфликтам добавились новые, связанные в том числе с закреплением работников на эвакуированных предприятиях. Эти конфликты проявлялись в «дезертирстве», падении трудовой дисциплины, в массовых жалобах, обращенных к региональной и центральной власти.
Молотовская область, с одной стороны, была типична для индустриальных районов страны как область с развитой тяжелой промышленностью, полностью милитаризованной, подпадавшей под действия указа 1941 г. о «дезертирах»[206]. С другой стороны, Прикамье отличалось особо крупными масштабами преследования рабочих – «дезертиров». Д. Фильцер приводит данные о том, что «за самовольный уход с предприятий» по стране в среднем на организацию приходилось 10–20 % наказанных работников[207]. А в Молотовской области, например на Чусовском металлургическом заводе, были массово осуждены 2338 рабочих, что составляло 27,5 % общего числа рабочих всего завода[208]. Масштабы наказаний видны и при сравнении цифр, которые приводит В. Земсков. Он пишет, что по всей стране в 1947 г. в связи с нарушением Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 г. «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений»[209] было осуждено 215 679 человек[210]. А на предприятиях Молотовской области в том же 1947 г. в связи с данным Указом осуждено 28 648 человек. Это примерно 13 % всех осужденных по СССР[211].
Отношения начальников и подчиненных, как и жизнь рабочих, в 1946–1953 гг. можно назвать военными. Несмотря на завершение боевых действий на фронте, война продолжала влиять на жизнь прикамского рабочего. Даже терминология в документах той эпохи показывает преемственность с военным временем: «дезертиры с предприятий» вместо прогульщиков, «дисциплина в отделе» вместо норм и отношений, «пайки», «нормы хлеба», «карточки», «одежда по разнарядке» вместо обычных покупок, «объекты» вместо места работы, «мобилизация» вместо приема на работу.
В послевоенные годы сохранял свою силу принятый в преддверии войны Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 г. «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений», согласно которому опоздания, прогулы и самовольный переход рабочих с одного предприятия на другое серьезно карались. За самовольный уход с работы народный суд мог вынести приговор о тюремном заключении сроком от 2 до 4 месяцев. Прогул без уважительной причины карался исправительно-трудовыми работами по месту работы на срок до 6 месяцев с удержанием из заработной платы до 25 %[212]. При этом начальники учреждений, покрывавшие прогульщиков или принимавшие на работу тех, кто «самовольно» перешел к ним с другого предприятия в годы войны, сами стали подвергаться судебному преследованию[213].
На практике даже через два-три года после окончания войны народные суды и трибуналы были по-прежнему завалены делами о «дезертирах» с работы. Только на заводах им. Сталина, им. Молотова, им. Дзержинского (г. Молотов) в 1947 г. и в первом квартале 1948 г. было составлено и передано в народные суды 6493 дела о прогулах и дезертирстве, а всего по области под суд попали 32 375 человек. За 5 месяцев 1948 г. было отдано под суд 12 643 человека[214]. Наиболее частыми мотивами «дезертирства» были следующие: плохие условия работы стояли на первом месте, отсутствие по болезни, не подтвержденной документами, – на втором, затем примерно в равном количестве следовали поездка в деревню по личным вопросам, перевод на другую работу без личного согласия, опоздание при возвращении из отпуска, из-за отсутствия одежды и обуви, в связи с опозданием поездов[215]. Оформление дел на «дезертиров» велось по наработанному шаблону: «на предприятиях треста “Коспашуголь” и Краснокамской печатной фабрике Гознак изготовлены в типографии специальные бланки – заявления в суд (нужно только поставить фамилию), в которых содержится перечень приложений: 1. Объяснение “прогулявшего”. 2. Справка на “прогулявшего”»[216].
Значительное количество дел о трудовом «дезертирстве» находилось на рассмотрении военных трибуналов, что также было продолжением практики военных лет. Основанием являлся Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 декабря 1941 г., ужесточивший уголовные наказания за самовольный уход с работы на военных предприятиях до 5–8 лет заключения. По этим делам судили не народные суды, а военные трибуналы. Разбирательства по «дезертирству» с трудового фронта были основным видом дел, рассматриваемых в трибуналах послевоенных лет. Например, в третьем квартале 1947 г. военный трибунал войск Министерства внутренних дел Молотовской области рассмотрел 965 дел в соответствии с Указом от 26 декабря 1941 г., в то время как на все остальные преступления приходилось только 54 дела[217].
В борьбе с «трудовым дезертирством» активно участвовали и газеты. Так, орган партбюро, шахткома и управления новых Гремячинских шахт «Гремячинский рабочий» регулярно размещал на своих полосах заметки под таким заголовком, как «Дезертиры производства наказаны». Каждая подобная публикация обычно содержала краткие описания от двух до четырех случаев «дезертирства» и приговоры военного трибунала и народного суда. Большинство означенных «дезертиров» были пойманы в родном селе, куда «они сбежали, покинув работу, демобилизовались» самовольно.
Однако имели место и особые случаи. Так, рабочий оборонного завода им. Сталина А. Дмитриев писал в своем дневнике: «Я, например, уже мог бы быть несколько раз отдан под суд за опоздания на работу, но мне все это сходит, т. к. я это делаю так хитро, что никто даже и не замечает моих опозданий»[218]. Запись от 5 ноября 1946 г. гласила:
«Сегодня опять опоздал на час, но, как обычно, все у меня сошло благополучно. Только в табельной смена не отмечена, так я ее потом отмечу»[219].
Такого рода записи встречались несколько раз, и всегда Дмитриев оставался безнаказанным. 21 ноября 1946 г. он писал в дневнике, что «сейчас, пожалуй, опаздывать на работу не придется, т. к. в табельной цеха ввели очень строгий учет»[220].
На самом деле он и потом, например в 1947 г., опаздывал либо вообще не ходил на работу (оформлял отгулы задним числом).
Всем без исключения рабочим, несмотря ни на какие личные обстоятельства, нельзя было покидать место своей работы. Если солдаты-фронтовики возвращались домой, то мобилизованные рабочие после окончания войны годами оставались вдали от своих семей. Особенно жестоким выглядит пример с рабочим завода № 172, у которого в районном центре Нытва остались жена и пятеро детей. Он написал целую серию жалоб, пытаясь вернуться домой:
«Я был мобилизован на время войны 28 ноября 1941 года из г. Нытва, где и сейчас проживает моя семья, каковая находится на иждивении, жена и пятеро малых детей в возрасте от 12 до трех лет. Мне отсюда невозможно воспитывать такую семью. Я обращаюсь к вам уже вторично, разговаривали мы с вами в октябре м-це и я дал согласие проработать до 1 января, уже февраль и я все не могу добиться расчета… В случае отказа… я вынужден буду оставить работу самовольно… жить на два дома я больше не в силах»[221].
Ему ответили, что вернуться домой он сможет, когда из Нытвы пришлют на замену другого токаря. А откуда бы смогли найти в маленькой Нытве свободного токаря, который без всякой мобилизации захотел бы поехать в г. Молотов на работу, да и кто бы стал его искать? Об этом письмо умалчивало.
Следует отметить, что практика трудовой мобилизации продолжалась до середины 1950-х годов. Многие старались любой ценой уклониться от мобилизации в те отрасли промышленности, которые отличались особо тяжелыми условиями труда. «Молодежь сотнями уходит из колхозов, чтобы только избежать мобилизации в лес», – говорил о проблемах лесозаготовительной промышленности секретарь обкома К. Хмелевский в 1948 г. Но без такой мобилизации эти отрасли не справлялись с планами.
Так как многие мобилизованные являлись хорошими, квалифицированными работниками, предприятиям было особенно невыгодно отпускать их домой. Поэтому местные руководители пытались задержать демобилизацию. В одном из писем, направленных в обком в 1948 г., автор невольно свидетельствует о мотивах действий руководства в сложившейся ситуации:
«…моя обида на директора и тем более еще как Депутата Верховного Совета РСФСР заключается в том, что… честных преданных стахановцев рабочих заставляет принудительно работать, несмотря ни на какие их мольбы и просьбы как это видно из моего примера. Я как награжденный знаком почета за трудовую доблесть и десяток раз записанный в книгу почета за самоотверженную работу сто раз подавал заявления начальникам цехов и директору завода об увольнении меня по моим домашним семейным обстоятельствам, так как на завод я попал не произвольно, а в порядке мобилизации был отозван на период войны сначала попал в стройбат, стройбат направил на завод в 1941 г. и при чем оставил дом и хозяйство и престарелых родителей на произвол судьбы… такой завод: что мы удовлетворяем просьбы только умышленных лодырей, симулянтов и т. д., а честным стахановцам рабочим не даем никаких привилегий и заставляем принудительно работать…»[222].
Автор даже не замечает, как сам объясняет причины отказов в демобилизации. Руководство завода имело очевидную выгоду в увольнении «лодырей» и сохранении передовиков производства даже спустя три года после окончания войны.
Мобилизованным рабочим место работы обычно выбрать не удавалось. Как в армии – куда пошлют, туда и следовало идти. Несмотря на то что в законе было закреплено правило, согласно которому рабочий должен быть обеспечен работой по специальности, на деле его могли поставить на заводе на любое свободное место. Рабочего могли и переместить на другое место по желанию начальника. Иногда это было связано с местью или произволом. Новое место работы могло быть менее выгодным по зарплате и условиям труда. Например, рабочий Катаев «в 1946 г. окончил ремесленное училище и получил специальность слесаря. Катаев, будучи направленным на завод № 33, он вопреки его желания администрацией использовался там не по специальности слесаря, а грузчиком и конюхом. Более того, Катаеву общежития администрация не представляла… он был вынужден длительное время проживать в конюшне вместе с лошадьми, а затем уйти самовольно с работы»[223].
Данный случай показывает еще и то, что военные порядки распространялись не только на мобилизованных в годы войны, но и на молодых рабочих, попавших на заводы уже в послевоенные годы.
Конец ознакомительного фрагмента.