Дед Григорий
Для многих станичников дед Григорий был личностью незаурядной, даже легендарной, своего рода местной достопримечательностью, родимым пятном. И о том, что он гонит самогон, причем самый лучший в округе, было известно всем от сопливых пацанов до дряхлых старцев. И никого это не удивляло, и даже можно уверенно сказать, зная привычки и обычаи станичников, что удивило бы их скорее обратное, а именно, если бы дед Григорий бросил заниматься своим любимым делом.
Сменялись генеральные секретари, рождались, вырастали и уезжали в город дети, неуклонно заглублялись окрестные овраги, периодически что – то преобразовывалось, менялось, но все это никак не влияло на дедово пристрастие, на его природный, познавательный интерес, дотошность и смекалку. Не менялась и такса. Как стоила трехлитровая банка ядреного первача червонец, так и никакие разорительные реформы не поколебали дедовых взглядов на ценообразование. Ни у кого из местных и мысли не возникало затевать что – либо не хорошее против деда Григория. Да и как можно было затевать какую – нибудь пакость против всеобщего любимца. Однако, все же одно такое посягательство, сразу после печально известного указа о борьбе с пьянством и алкоголизмом, таки случилось.
От некоего Доброжелателя с красивым и ровным почерком местный участковый Сашка Хват стал регулярно получать анонимки, в которых неизвестный грамотей мастерски рассказывал всю звериную и кулацкую сущность деда Григория. А так как Сашка Хват был не особый мастак в канцелярском деле и, честно говоря, ни хрена не знал, что же он обязан делать с подобными депешами, да еще потому, что обличаемый доводился ему троюродным дедом, который частенько угощал своего внучка целебным зельем, то подобная документация транзитом препровождалась в Сашкин сортир. Там она аккуратненько подкалывалась на соответствующий ржавый гвоздик. Вот уж, действительно, бумага все стерпит!
Доброжелатель явно был нездешним, так как не знал реальных масштабов местной мафии, то есть и не предполагал даже, что не только председатель колхоза, но и все правление по веским причинам покрывало дедово увлечение. Кроме того, графоман оказался весьма настырным, и Сашка уже серьезно подумывал о том, чтобы не выписывать на будущий год газет. Зачем попусту тратиться, когда и казенную бумагу не успеваешь расходовать.
Но вдруг незнакомец замолк. Сашка не просто удивился этому, он обиделся до корней волос. Все же ему было приятно, когда в очередной раз к нему обращались на Вы, по имени и отчеству, официально и со значением. После таких писем Сашка надевал свой милицейский картуз, важно расхаживал по улице, по петушиному задрав голову, здоровался через одного и пренебрежительно бормотал: «Ну, ты мне еще поговори», – особо непочтительным станичникам. Однако Доброжелатель оказался гораздо хитрее и коварнее, чем это предполагалось. Он не успокоился и стал писать выше, аж самому начальнику РОВД Ивану Ивановичу.
Иван Иванович еще мальцом знавал деда Григория. И не просто знавал, а был им дважды бит хворостиной после того, как неудачно оба раза слазил в дедов огород за малиной. К тому же, вторая его теща доводилась племянницей деду Григорию. Иван Иванович строил свои отношения с тещей традиционно, и если сюда еще добавить детские обиды, то можно себе представить те глубокие чувства, которые переполняли вспыльчивое и капризное сердце усердного служаки, когда ему на стол легло аккуратное письмецо без обратного адреса, но с неопровержимыми уликами.
Иван Иванович не привык мешкать. Он был научен принимать меры и потому предварительно прокашлявшись, а без этого командный голос не получался, он решительно, хотя и с восьмого раза, набрал заветный сельсоветский номер телефона. Заканчивался обеденный перерыв, и потому трубку сняла бабка Лукерья, которая уже домывала полы и собиралась запирать сельсовет. Время стояло напряженное, сенокосное.
Иван Иванович постарался покультурнее объяснить нерадивой бабке, что завтра он де сам лично прибудет с обыском, что Сашка Хват нашел заранее понятых, да потолковее, да чтоб те были трезвыми и что завтра спозаранку они будут «вязать деда Григория».
Однако речь у него получилась невнятная, неубедительная, слова подобрались какие – то невыразительные, и от всего сказанного веяло газетной казенщиной. Да и бабка Лукерья усомнилась в том, что звонит высокий начальник, аргументируя свое сомнение тем, что, мол, районное начальство так не разговаривает, а другое для нее не указ. Поэтому Иван Иванович еще раз, от души, как это водится, без стеснения, доходчивыми для бабки понятиями объяснил самую суть и напоследок пообещал содрать семь шкур и все такое прочее.
Теперь бабка усекла, прониклась важностью поручения, и побожилась всеми святыми исполнить все, как ей было дважды приказано. Иван Иванович бросил вспотевшую трубку на рычаги телефона, смачно выругался и для порядка устроил разнос своему шоферу, ибо знал твердо, попроси по хорошему, завтра в самый ответственный момент либо колесо спустит, либо какая – нибудь гайка отвинтится, либо и то, и другое случится одновременно. И лишь выплеснув вскипевшие страсти наружу, Иван Иванович успокоился, пришел в хорошее настроение и, насвистывая прошлогодний шлягер, взялся за составление плана – графика дежурства районного ДНД.
Бабка Лукерья в революцию была неплохим филером. И она точно знала, что Сашка Хват вторую половину дня проводит с полногрудой Любкой, рано овдовевшей блондинкой, которая в свои тридцать с небольшим лет не потеряла глубоких чувств и понятных желаний. Именно туда, на другой конец станицы и направила бабка Лукерья свои больные стопы и как могла, в меру своего дремучего склероза, передала суть приказа в миг обалдевшему при этом Сашке.
Тот стоял с выпученными глазами, без рубахи и босой на свежевыкрашенном крыльце и не мог понять, то ли бабка съехала с ума, то ли дело действительно «труба» и надо срочно что – то предпринимать.
Но тут выскочила бесстыжая Любка, вся раскрасневшаяся и взволнованная, с распущенной косой, в замызганном, наспех наброшенном халате, перекинулась с бабкой матюгами и сделала следующее заключение: деда Григория надо срочно спасать.
Дед Григорий жил у Любки в соседях, если мерить напрямки огородами, то метров триста, так что Сашка, чтобы не терять драгоценного времени, прямо полунагишом, без рубахи и сапог ломанулся по картошке, сигая из стороны в сторону, будто затравленный заяц.
Дед по своему обыкновению сидел на крыльце и мастерил цигарки. При виде несущегося Сашки дед приподнялся на ногах, приложил руку к папахе, но все равно не признал охальника и в сердцах обложил участкового отборным фольклором на предмет варварского топтания грядок.
Сашка подлетел к деду и долго сбивчиво объяснял, крутил в воздухе руками, показывая в сторону райцентра. Говорил, что все фляги надо срочно опорожнить, вымыть, аппарат обязательно спрятать в надежном месте, что делать все это надо срочно, прямо сейчас, а то будет поздно, что горит деду большущий штраф, и что если нужно, то он попросит Любку и та ему во всем поможет.
Дед Григорий воспринял такую весть без эмоций, успокоил Сашку, налив ему два стакана по двести первоклассной бражки, и пообещал к вечеру навести у себя полный порядок. Сашка довольный и под «мухой» вернулся к Любке доедать поостывшую яичницу.
Дед же вошел в избу, окинул хозяйским взглядом свой пятистенок с одиннадцатью окнами, заглянул поочередно в каждую флягу. Эту пора перегонять, вон та подоспеет через два дня, эта еще играет, а вон ту только вчера зарядил. Ну, как такое богатство вылить? Да пропади они все пропадом! Да не выдержит же его, не знавшее инфарктов, но одинокое и измученное бесконечными обещаниями лучшей жизни сердце такой потери. Старуха померла, дети давно поразъехались. Самогоноварение было вовсе не наживой, а единственным увлечением, последним интересом в жизни. Отними его – и нет деда.
Первую флягу дед к вечеру выгнал. По старому обычаю казаки вбивали в подоконники сбоку гвоздики, а зимой подвешивали на них пустые бутылки, и сконденсировавшаяся на стеклах влага по каплям стекала в них. Дед Григорий снял с гвоздиков пустые бутылки, заполнил их самогоном и подвесил вновь. А в освободившуюся флягу он налил кипятку, добавил немного стирального порошка. Побултыхал содержимое тряпкой. Да разве же отмоешь этот въедливый запах! Пустая затея. Захлопнул дед крышку, выкатил флягу на видное место, укутал ее телогрейкой и отправился спать.
А на утро, чуть свет, подкатил к дедову крыльцу «уазик» и из него вышли в порядке важности Иван Иванович, его заместитель по политической части, Сашка Хват, Егор Меринов и Степан Полуянов. Двое последних «гостя» были представлены деду как понятые. Дружно ввалились в избу, сладкий запах бражки с потрохами выдал деда. Иван Иванович открыто злорадствовал. Сашка угрюмо смотрел в сторону, понятые тайными знаками давали понять деду, что они тут не причем, подневольное, дескать, дело.
Стали составлять протокол. Иван Иванович открыл первую флягу, нюхнул содержимое и радостно законстатировал: бражка. А дед гнет свою линию: не бражка и все. Судили – рядили еще пару минут, а затем Иван Иванович решил произвести экспертизу на месте. Подозвал он первого понятого, помятого, болеющего с похмелья мужика, зачерпнул до краев литровую кружку из той самой фляги и протянул на пробу. Тот отхлебнул, скривился весь и выдал печальный результат: не бражка. Ну что же, его, Иван Ивановича, не объегоришь, он то знает, что там во фляге. Это Егор покрывает деда, не хочет выдавать старика. Что ж, ему это зачтется. Подозвал Иван Иванович второго понятого, тот хлебнул из кружки и тоже мямлит: не бражка, мол. Ладно, и ему это просто так не пройдет! Сашка Хват попробовал из кружки, аж передернулся весь и тоже туда же: не бражка и все. И какого же было удивление районного начальника, когда и его заместитель по политической части, бывший инструктор райкома партии, отрицательно покачал головой. Тут уж Иван Иванович не выдержал, он понял, что они все сговорились против него. Но ведь его все равно не проведешь, он то вкус браги знает хорошо, и после короткого ехидного тоста за здоровье деда и всех присутствующих он одним махом ахнул из кружки сам. Дыхание его тут же перехватило, рот наполнился противной вонючей пеной, желудок съежился. Иван Иванович стоял посреди хаты с пустой кружкой в руках, пузыри на его губах быстро надувались и переливались всеми цветами радуги. Сквозь них он спросил у деда о той дряни, которая находится у него во фляге.
Дед Григорий был мужиком основательным, рассудительным, спешки не любил. Дело, мол, обычное, бабка у него недавно представилась, а соседские старухи, которые ее отпевать приходили, строго – настрого наказали, что воду, в которой ее обмывали, по старому поверью, нельзя полгода выливать. И никакая это вовсе не бражка, а та самая вода, в которой бабку, перед тем как похоронить искупали.
Рвота открылась у всех пятерых одновременно. Иван Иванович, загремев в прихожке помойными ведрами, тараканом вылетел во двор, матерно охая, сквозь лопающиеся мыльные пузыри.
«Уазик» удалялся, прыгая на кочках так, что на повороте отвалилось запасное колесо. Начальник милиции спешил в районную больницу промывать желудок.
А дед Григорий стоял на своем покосившемся крыльце и застенчиво улыбался в усы, попыхивая цигаркой. День только начинался, настроение было хорошее.
А вот кто накляузничал на деда, так до сих пор и неизвестно.