Глава 1
Воспоминания – самое ужасное, что есть у души человеческой
11 июля 1840 года.
Холодный воздух раннего утра щиплет нос и выходит паром изо рта. Здесь, на Кавказе, потрясающая природа. Все дышит и живет в каком-то своем мире, мире спокойного хаоса и размеренного величия. Немного помятый после последнего боя, я вышел из палатки и направился на собрание для обсуждения сегодняшнего наступления. Это утро было каким-то особенным и в то же время самым обыкновенным. «Прекрасный день, чтобы умереть!» – подумал я.
– Это большая глупость! Нас меньше! Мы должны обороняться, а не наступать! – на собрании командиров уже вовсю проходила дискуссия, мое прибытие заметили.
Я зашел под навес, вокруг стола стояли трое: генерал – Галафеев Аполлон Васильевич, и два командира: командир правого фланга – Сырзянов Василий Варфоломеевич и командир центра – Войнов Николай Юрьевич. А я, Александр Чернов, был командиром левого фланга. Я уставился на их начищенные сапоги и аккуратные мундиры. В воздухе витал запах табака вперемешку с думами присутствующих, и было непонятно, какой смог вдыхать тяжелее.
– Ну-с, а вы как считаете, Александр Чернов? – обратился ко мне Василий Варфоломеевич, скрестивший руки у себя на груди, и важным видом кивнул на стол, где, по-видимому, был план боя.
К слову, он был обычным выскочкой, несмотря на такое вызывающее имя и свой тридцатилетний возраст, ничего из себя не представлял, но пару раз отличился смелостью в боях с горцами. Его излишняя полнота и нелепые усы, которые он то и дело поправлял, никак не складывались с образом командира, который должен был наводить ужас на врага.
– Сегодня будет тяжелый бой. Мое мнение, не место геройству. Я полностью соглашусь с Николаем Юрьевичем, – я сел у входа и почтенно кивнул в сторону Николая.
Сырьзянов шмыгнул носом и с недовольством ребенка, у которого отобрали конфету, посмотрел на генерала, а тот в свою очередь даже не обернулся.
– Что ж, братья мои, верно сказано, не место геройству, но место смелости и отваге! – проговорил басом Аполлон Васильевич, уставившись куда-то сквозь навес палатки. На вид ему было около пятидесяти лет; очень мудрый взгляд, невысокий рост и залысины на голове придавали ему вид опытного генерала. Тот самый случай, когда внешность подобает действительности. Первое время по моему прибытию на Кавказ мы не ладили, уж очень я неприхотлив характером.
– Будем осторожно наступать, – продолжал он. – Ни для кого не секрет, что инициативу в свои руки взяли горцы, совсем недавно нанесшие ряд ударов в Черноморье, – он провел пальцем по карте. – Тем самым они овладели некоторыми укреплениями, и наша задача – остановить мерзавцев!
– Нас в три раза меньше, будем брать хитростью, – с равнодушием вступил Войнов, разглядывая свою шпагу.
– Надо наступать прямо сейчас, пока они не ждут!
– Василий Варфоломеевич, ваша смелость похвальна, но все, что я сказал ранее, можете расценивать как приказ! Все, идите, отдыхайте, вам сегодня понадобятся силы.
Мы вышли, и я закурил трубку, уставившись на величественные горы вдали. Холод раннего утра обнимал меня, а солнце слепило глаза. И все же, величие – в спокойствии.
– Что ты думаешь по этому поводу? – спросил Войнов, подойдя ко мне и также уставился вдаль.
Войнов был моим товарищем, с которым сдружила нас война. Как отвратительно звучит: «сдружила война», но что поделать, если так оно и есть? У всего плохого есть хорошее, и наоборот. Николай был силен духом и мыслями. Пару раз он отправлялся в разведку один и всегда поступал по чести. Был случай, мы разбили кучку горцев в очередном бою и среди них остался один выживший, мы с легкостью могли зарубить его, но Николай протянул ему шпагу и предложил честный бой на условиях, что выживший может спокойно уйти; но как только его соперник взял в руки шпагу, то тут же решил схитрить и зарубить Николая со спины, пока тот, отвернувшись, направился за шпагой для себя. Я успел выстрелить в мерзавца, а Николай даже не обернулся, и пошел дальше. Даже понимая души, он неизменно продолжал верить в людей. Я восхищался Николаем, и пусть ничем, кроме искусства, восхищаться нельзя, я восхищался им вопреки всему. Как же часто рассудок и сердце идут пересекаясь. Было бы гораздо проще, будь эти двое друзьями или хотя бы товарищами. Среднего роста, крепкого телосложения и с джентельменским выражением лица, он вселял надежду просто, когда был рядом. Его уверенность, а местами самонадеянность не оставляла никаких сомнений, если те и были. Настоящий командир! Сказал бы он, что сегодня надо умереть, сотни людей умерли бы по его приказу, посему я считал, что он отличный оратор.
– А что я могу думать? – я посмотрел на него. – Глупая, бессмысленная война, как все остальные войны, итог всегда один. Много смертей и неразделенная власть, – я сделал затяг. – И ведут эту войну якобы для налаживания жизни. Видите ли, жить им плохо. А когда война способствовала хорошей жизни? Идиоты.
– Возможно, ты прав, а, возможно, нет. Что-то же все-таки подталкивает людей убивать друг друга. Выходит, это «что-то» ценнее жизни, – он явно понимал, о чем я, и был со мной согласен.
– Это «что-то» – власть и деньги. Это ценнее человеческой жизни? Если мы и утратили веру в себя, веру в человека – это не значит, что ценности поменялись. Ценности всегда были одни и те же. Любой ребенок, да и взрослый, тебе это скажет. Но суть в другом. В повседневной жизни каждый знает, что хорошо, а что плохо, однако это не каждого останавливает. Выходит, это сам по себе человек такой, а точнее – его сущность.
– Видимо ценнее, раз человек готов убивать и погибать, а самое главное – отправлять на смерть других людей.
Вышел Сырзянов и, поправив свои нелепые усы, попытался вступить в наш диалог.
– Что-с, товарищи, надеюсь, вы еще поймете, что я был прав и наступать надо прямо сейчас, – мы ничего ему не ответили, и он, немного постояв, направился куда шел, ворча что-то себе под нос. «Отличная черта характера, вовремя остановиться!» – подумал я и продолжил наш прерванный диалог с Николаем.
– Ценнее? Нет! – возразил я, – человека только называют существом разумным, сам же он таковым не является. Подумай сам: человеку всего всегда мало. Думаешь, он насытится, если дать ему деньги и власть? Вздор! Человек ненасытен и неостановим в том, что касается удовольствий. Вот она, истина. Именно поэтому войны бессмысленны, – говоря про истину, я поймал себя на мысли. В том то и проблема всех истин. Истина всегда одна. Но у всех она разная. Парадокс.
– Да, тут я соглашусь с тобой, – на его лице заиграла легкая улыбка. Он будто это и так знал, но как изысканный искуситель хотел это услышать из уст собеседника, будто это он сам некогда мне рассказал об этом, а теперь слушает, как я пересказываю его думы. В моих мыслях это сделало меня вором, который своровал, но по своей глупости достал украденную вещь при хозяине. Мне не понравилось то, о чем я подумал, и я невольно посмотрел на него с мнимым отвращением.
– А что касается тебя? – он с недопониманием посмотрел на меня. – Ты счастлив?
– Счастье – понятие растяжимое и неустойчивое. Сегодня я счастлив, а завтра – нет. Доволен ли я своей жизнью? Да, но не более. А что касается тебя?
– Я забираю жизни, но не я даю право на жизнь, – я затянулся еще. – В Библии написано, что только Бог дает и забирает жизнь. Откуда же у нас право забирать чужие жизни? Со слов такого же человека, как и я, но выше чином? И где же эта божья справедливость?
– Вы, мой друг, очень много думаете, а на войне это непозволительно, – положив одну руку мне на плечо, сказал Николай.
– Оно и верно.
Я сбросил остаток табака, не докурив, и отправился в одиночество с озлобленностью внутри, но мне не удалось ее отнести к кому-либо – получается, я был зол на самого себя. Возможно, за то, что был прав.
Нам передали, что чеченцев будет около шести тысяч, а нас в три раза меньше. Я принял дозу своего лекарства, а ближе к вечеру мы собрались и отправились, не торопясь, на бой. Какая прекрасная природа! Моя душа ликовала. А может ли природа быть не прекрасна? Все в этом мире может быть отвратительно, но не природа, природа прекрасна во всех ее проявлениях. Вечер в горах Кавказа особенно волшебный. Он пленит тебя свой непокорностью и дает простор твоим мыслям, здесь даже думать хочется только о хорошем или хорошо даже о плохом.
– Ну-с, Александр Юрьевич, готовы ли вы сегодня отдать свою жизнь шпаге врага? – обратился ко мне Сырьзянов, когда наши лошади поравнялись. Он по привычке шмыгнул носом, а пуговицы на его мундире были напряжены, несмотря на его спокойный вид, и всеми силами удерживали его пузо. «Пуговиц меньше, но они держатся весьма уверенно, против такой большой армии», – я подумал, что это ужасное сравнение будущего боя, и засмеялся, Сырзянов недоумевал.
– Отчего же вы думаете, что отдам жизнь я, а не вы?
– А я готов! – видимо, это должно было произвести на меня впечатление. Люди любят производить впечатление, стало быть, чужое мнение движет всем, даже геройскими подвигами на войне.
Я посмотрел на него с презрением, отвернулся и поскакал вперед.
Путь занял около часа времени, мы остановились у берега. Слева от нас журчала обеспокоенная река Валерик, всем своим видом пытавшаяся что-то сказать. Если бы природа умела говорить, то наверняка ее мысли были бы самые мудрые, ведь она воспитывала их в терпении. Кругом горы, они будто живые смотрят на тебя свысока и подчеркивают свое могущество вековым спокойствием. В таких местах начинаешь задумываться о смысле жизни, а потом о ценности этого смысла, о масштабах и величии. Вечерний сумрак придавал фиолетовые оттенки безмятежному небу. Этот безмятежный купол будто отделял нас от последнего суда, о котором так яростно пишут библейские провидцы, и казалось, что по эту сторону купола грешная душа может ощущать себя в безопасности. Легкий ветерок гладил зеленную гладь под нашими ногами и копытами лошадей.
– Затишье перед бурей… – сказал полушепотом один из солдат за моей спиной.
Мы выжидали горцев, ждали наступления. Странная, громкая тишина сковала все вокруг. Лошади, приклонив свои головы, не торопясь жевали траву – им будто было плевать, что и их жизни были под угрозой. Мои руки непроизвольно дрожали, а рассудок был помутнен. Внутри я был предельно спокоен, но тело не слушалось меня. Время остановилось, казалось, что между ударами сердца проходила целая минута. Появились горцы и, взяв секундную паузу, пошли в наступление. Генерал тихо проговорил:
– Что ж, братцы, с Богом, – и громко крикнул: – В атаку! – я не мог собраться с мыслями, они отводили меня от этого боя, но я все же начал двигаться на врага, как вдруг рядом со мной разорвался снаряд, а потом темнота – я упал без сознания. Звуки выстрелов, голосов и запах серы смешались воедино и рисовали в моем умиротворенном подсознании свои картины. В кромешной тьме я чувствовал, как из меня уходит жизнь. Сердце начинало биться медленнее, порядок мыслей утихал, а желание жить стало безучастным. Я чувствовал, как теплая кровь течет из ран под моим мундиром. Я лежал, теряя жизнь, и ничего не мог с этим поделать. Если бы только человек знал, как он беспомощен перед смертью! На миг мне даже показалось, что я увидел смерть. Я видел ее тень, несмотря на то, что кругом были сумерки. Спокойная, она бесцеремонно наблюдала, как ее армия пополняется с каждым мгновением.
Та еще педантка, эта смерть! Приходит всегда вовремя вне зависимости, ждали вы ее или нет.
Очнулся я уже в госпитале. Голова раскалывалась, а руку будто заново пришили. Было больно глотать. Светлый цвет резал глаза. Ужасная атмосфера царила вокруг. Медсестры в белом только прибавляли ужаса, будучи нашими же спасителями. Прямо как Бог.
Как после мне рассказали, мне повезло, тот бой длился 6 часов кряду, река поменяла свой окрас на пурпурно-красный, а спас меня Николай Войнов.
Дни текли то быстро, то медленно. Мне нельзя было вставать, и, кроме вечного покоя, я довольствовался рассказами поступивших солдат. Некоторые говорили, что победа неминуема. Кто-то, напротив, высказывался о поражении. Слухов было много. Медсестрам было велено говорить нам, что на фронте все хорошо. Лишь иногда это опровергали раненые солдаты, поступившие недавно. Скорее, пытались опровергнуть, ведь человек так устроен, что желаемое для него звучит гораздо правдивее действительного.
Так меня удерживали 20 дней, а после отправили в Петербург, к отцу. В бумагах записали меня как офицера, пропавшего без вести.
Я еще долго обдумывал свое спасение. Подумать только, я – тот, кто заглянул в глаза смерти. И в этих глазах нет ничего человечного, только тьма и холод. А должно ли быть?