Выдача преступников. Глава II. Правовая природа экстрадиции (А. И. Бойцов, 2004)

Итак, мир состоит из относительно замкнутых правосистем, представляющих собой организацию конкретных действий и связей, где наряду с внутрисистемным взаимодействием имеет место и межсистемное взаимодействие.

С одной стороны, право каждой страны действительно представляет собой самодостаточную совокупность норм, способную к исчерпывающему регулированию складывающихся в ней отношений. В этом плане существование на международной арене правосистем других стран, развивающихся по своим законам и действующих в собственном социальном пространстве, принадлежит к числу внешних для национальной правосистемы обстоятельств.

С другой стороны, ни одна страна не может игнорировать тот факт, что ее правосистема не является единственным в мире средоточием принудительных правил поведения, что рядом с ней сосуществует столько правовых систем, сколько существует в данный момент государств и государственно-подобных образований, имеющих свое внутреннее право.

Таким образом, общность и взаимосвязанность существования на одном и том же пространстве всех правовых явлений того или иного общества объединяет их в правовую систему. Как вместилище разнообразных юридических явлений, система уголовного права – это одновременно и пространственная сфера. Но взятая в целом, она представляет объект, который сам по себе может рассматриваться как правовое явление, имеющее свое место в пространстве. Помещая уголовно-правовую систему в определенную пространственную плоскость, мы обнаруживаем, что она не является абсолютно изолированной как от других компонентов правосистемы государства, подсистемой которой она является, так и от уголовно-правовых систем иных стран.

Причем по мере интернационализации общественной жизни взаимодействие национальных правосистем друг с другом неуклонно усложняется, обретая все новые и новые черты. Уголовно-правовой аспект этой проблемы предполагает освоение исторического опыта и уяснение соответствующих категорий и норм современного международного права, прямо или косвенно связанных с должным пониманием и осуществлением национальной юрисдикции, ибо, говоря о пространственной компетенции государства, мы вторгаемся в область отношений, регламентируемых международным правом.

В контексте сказанного связь экстрадиции с различными аспектами взаимодействия национальных правосистем в международном пространстве более чем очевидна. Было время, когда именно в учении о выдаче преступников и сосредоточивался «весь интерес международного уголовного права»,[342] заключающего в себе «совокупность юридических норм, определяющих условия международной судебной помощи государств друг другу при осуществлении ими своей карательной власти в области международного общения».[343]

Более того, как считают некоторые специалисты, именно с института выдачи начинается и периодизация международного уголовного права, совпадающая с известной периодизацией международного права вообще.[344] При этом по ходу формирования и внедрения в международно-правовую практику различных юрисдикционных критериев изменялось и содержание института выдачи, а вместе с этим и ее правовая природа.

Как пишет Ф. Ф. Мартенс, «прежде всего, государство стало относиться сознательно, конечно, к своим уголовно-карательным обязанностям в пределах своей территории. Дальнейшей ступенью является распространение власти наказывать на подданных, совершивших преступления за границей, и только уж после всего мог возникнуть вопрос, насколько государство обязано содействовать другому в охранении юридического порядка».[345] Соответственно указанным этапам расширения юрисдикционной сферы отдельных государств в сфере уголовного права изменялось и представление о выдаче лиц, совершивших преступление.

а) Экстрадиция в контексте территориальной юрисдикции

Принцип ответственности по закону места совершения преступления, получивший название территориального, гласит: все лица, совершившие преступление на территории данного государства, подлежат ответственности по его законам. Он выражает территориальный по своему существу характер государственного суверенитета, в соответствии с которым юрисдикция государства распространяется на всех находящихся на его территории лиц, и покоится на презумпции, что преступление затрагивает интересы того государства, где оно совершено.

В указанных территориальных пределах высшая власть осуществляется единой системой государственных органов, функционально дифференцированных в сферах законодательной, исполнительной и судебной деятельности. Стало быть, по объему осуществляемой власти территориальная юрисдикция может быть представлена во всех ее аспектах: предписательная юрисдикция (способность устанавливать правовые веления и требовать их соблюдения), судебная юрисдикция (возможность принимать решения по правовой оценке конкретных поведенческих актов и применению предусмотренных за их совершение санкций), исполнительная юрисдикция (возможность реализации мер принуждения в целях обеспечения соблюдения указанных правовых велений). Все это поглощается понятием полной юрисдикции, которая присуща государству в пределах его территории.

Территориальный принцип занял доминирующее положение в уголовном праве в период возникновения и формирования национальных государств и связанного с этим развития понятия государственного суверенитета, в соответствии с которым «начала права государственного требуют, чтобы всякий человек подчинялся уголовному и гражданскому суду той страны, в которой находится».[346]

Со временем этот принцип получает отражение в законодательстве практически всех стран. В частности, Законодательное собрание Франции декретом 1792 г. впервые закрепило требование о том, что «наказание не должно применяться нигде, кроме того места, где преступление было совершено». Этим же декретом были освобождены с галер все лица, осужденные за преступления, совершенные за границей.

В 1927 г. применение территориального принципа рекомендовала Первая международная конференция по унификации уголовного законодательства, постановившая, что «уголовный закон страны применяется ко всякому лицу, совершившему преступление на ее территории. Этот закон в равной мере применяется к тем, кто совершит преступление на корабле, в территориальных водах или над территорией государства».[347]

В России этот принцип отстаивали Н. М. Коркунов, считавший, что «ни одно государство не может устанавливать законов для чужой территории»,[348] и Н. Д. Сергиевский, утверждавший, что «преступность деяния определяется исключительно по законам места его совершения».[349] В Европе его поддерживали Фейербах, Кестлин и многие другие криминалисты. Как заметил А. Ф. Гефтер, «уголовный закон территориален в том смысле, что действию его подчиняются все лица, пребывающие в пределах известной территории, как туземные подданные, так и иностранцы».[350]

Такая абсолютизация связи иностранного гражданина с государственно организованным обществом его пребывания приводила к отрицанию возможности какого-либо уголовного преследования со стороны данного государства за преступления, место совершения которых находится за пределами его территории (в том числе за преступления, совершенные за границей его подданными или иностранцами против него самого). Так, один из английских сторонников территориального принципа Корну эль Льюс писал: «Ни одно государство не имеет существенного интереса (substantial interest) в наказании преступлений, совершенных на территории другого государства», и потому «уголовный закон должен быть местный, территориальный».[351]

В период столь безусловного господства территориальной юрисдикции понятие о взаимодействии национальных уголовно-правовых систем в рамках института экстрадиции не могло получить сколько-нибудь существенного развития. Ведь из положения о том, что для уголовного преследования и наказания преступников компетентен исключительно суд места совершения преступления – forum delicti commissi, логически вытекает не только отсутствие у государства права наказывать собственных подданных, совершивших преступления за границей и возвратившихся в отечество, но и превращение его территории в место убежища для всех лиц, совершивших преступления на территории других стран, в том числе и такие, которые посягали из-за границы на само это государство.

В этих условиях, имевших место в первый из названных выше исторических периодов, охватывающий собой Древний мир, Средние века и Новое время до конца XVII в., вопрос о международном уголовном праве пока не стоит, а выдача преступников выглядит скорее политическим актом доброй (а зачастую – и не доброй) воли со стороны государства, на территории которого находится преступник, в отношении государства, заинтересованного в его осуждении и наказании. Обращаясь к примерам, которые обычно приводятся из истории древнего мира в подтверждение того, что выдача существовала уже в то время, Ф. Ф. Мартенс заключает, что они как нельзя более доказывают, что экстрадиция «не только не была в это время институтом международного права, но даже не развилась до степени обычая, общепризнанного в сношениях между наиболее образованными и близкими по своим интересам народами древности»[352].

Даже в Средние века и Новое время, когда встречаются уже не только отдельные случаи выдачи, но и договоры о ней, из содержания последних следует, что выдавались в это время главным образом бунтовщики и другие политические преступники, еретики и другие враги церкви, а также перебежчики, которые далеко не всегда были преступниками, но которых государство желало возвратить к себе, дабы покарать или расправиться с ними. Факты эти, считает Ф. Ф. Мартенс, доказывают, что в это время выдача «была фактом политическим, но никак не актом взаимной правовой помощи. Она и не могла быть иной в такое время, когда взаимные отношения между государствами, по общему правилу, были враждебными, когда было выгодно скрывать на своей территории врагов другого народа и когда самой преступления не представляли международной опасности, ограничиваясь по необходимости пределами небольших территорий».[353]

Соглашения, обязывающие к взаимной выдаче лиц, совершивших общие преступления, появляются позднее. Поэтому лишь в XVIII в., когда договоры о выдаче все более распространяются на общеуголовные преступления, а сотрудничество государств в этой сфере становится все более интенсивным, выдача из акта политической воли (из факта политического) превращается в акт правовой помощи в области борьбы с преступностью. Происходит это благодаря установлению юрисдикции в отношении экстратерриториальных преступных деяний в виде прежде всего персональной, или личной, юрисдикции, т. е. принципа активного гражданства, который явился исторически первым дополнением территориального принципа и заключался в «обязанности и праве государства наказывать не только за преступления, совершенные на его территории, но и преступления своих подданных, совершенные за границей».[354]

б) Экстрадиция в контексте персональной юрисдикции

Персональная юрисдикция устанавливается государством над своими гражданами и постоянно проживающими в нем лицами без гражданства, имеющими устойчивую правовую связь с этим государством. Целостная совокупность этих связей образует правовое пространство, организованное на несколько иных критериях, чем государственно-правовое пространство. Конечно, его естественной базой является территория, т. е. определенная ограниченная часть земли, на которой происходят соответствующие события. Но не все, что естественно, всегда необходимо: цыганский кочевой табор образует правовое пространство, не имея территориальных прав (известно, что цыгане живут по своим обычаям, не совпадающим с законами страны их обитания). Поэтому правовое пространство не должно пониматься в прямом смысле, т. е. быть непременно «прикрепленным к почве»: ubi societas, ibi jus (там, где общество, там и право). В одном и том же месте, на одной и той же географической почве может существовать несколько правовых пространств, ни одно из которых не обладает собственной территорией, ибо «для того, чтобы сложилось правовое пространство, люди важнее, чем территория, но, разумеется, не изолированные индивиды, а люди, связанные между собой и образующие группы».[355]

Именно на этой посылке базируется концепция юридического плюрализма в ее применении к различиям негеографического порядка. Например, в период раннего средневековья сила законов распространялась не на определенную территорию, а на определенную национальность, по причине чего на территории одного и того же государства к разным национальностям применялись разные законы. Русское Уложение 1903 г. также устанавливало, что его действие не распространяется «на деяния, наказуемые по обычаям инородческих племен в пределах, законом установленных» (ст. 5). Речь идет о так называемых инородческих судах для киргизов и кочевых сибирских племен, о мусульманском праве для народов Кавказа и Закавказья ит. д.

Вместе с тем идея юридического плюрализма в ее применении к сфере действия современного национального права все же не может быть оторванной от геополитической почвы, так как речь идет о действии в пространстве закона, принятого и поддерживаемого властью определенного государства. Именно поэтому указанный принцип применяется не по признаку национальности, как полагал Герцензон,[356] а по признаку гражданства (государственной принадлежности), кем бы эти граждане ни были по национальности[357].

По мере того как складывается убеждение в необходимости расширения уголовной компетенции государства за счет преступлений, совершенных за границей, и утверждается персональная юрисдикция государства над своими подданными, значение института экстрадиции многократно возрастает.

В тех случаях, когда преступление совершено за границей, но виновный не вернулся в отечественное государство, возникает вопрос: каким путем обеспечить его физическое присутствие в судебном заседании для осуществления национального принципа? Ведь при том, что номинально у государства, гражданином которого является это лицо, имеются основания для привлечения его к уголовной ответственности, исполнить эти требования закона практически можно далеко не всегда, поскольку в отличие от территориальной юрисдикции, в принципе являющейся полной, личная юрисдикция, как правило, – только предписательная. Сфера же исполнительной юрисдикции всегда уже сферы предписательной, ибо, распространяя правовую власть на своих граждан, находящихся за границей, государство не может, обыкновенно, прибегнуть к мерам принуждения в случае нарушения этими лицами его властно-правовых предписаний до тех пор, пока они не окажутся в пределах его исполнительной юрисдикции.

Исключения допустимы лишь с согласия другого государства, на территории которого указанные лица находятся. Ибо попытки одностороннего изъятия из подсудности того или иного государства всех дел о преступлениях, совершенных на его территории иностранными гражданами, означали бы вмешательство в его внутренние дела. Поэтому осуществление персонального принципа во всем объеме возможно лишь при условии, что гражданин данного государства окажется в сфере его полной юрисдикции. Обеспечению этого условия и служит выдача преступников как проявление международной юридической помощи, позволяющей «использовать уголовную юрисдикцию того государства, которое на момент выявления лица, совершившего преступные деяния, не имеет фактической возможности реализовать его привлечение к уголовной ответственности в соответствии со своим законодательством»[358].

В свою очередь, установление такого рода формы взаимоотношений между государствами предполагает признание каждым из них юрисдикции другого в отношении данного лица.

Дело в том, что одновременное действие двух основных принципов (территориального и гражданства) изначально содержит в себе коллизию, порождающую возможность двойной ответственности, что послужило для некоторых авторов основанием для отрицания национального принципа вообще.[359] Ведь только на первый взгляд установление государством ответственности своих граждан, совершивших преступление за границей, относится исключительно к его внутренней компетенции, но когда дело доходит до того, чтобы заставить другое государство соблюдать установленный таким образом порядок, вопрос переносится в международно-правовую плоскость, коль скоро осуществление юрисдикции одним из этих государств неизбежно затрагивает права и интересы другого.

Такое взаимодействие может рассматриваться каждой стороной по-своему. Одна, руководствуясь своими соображениями, может считать, что данное уголовное правоотношение включено в ее систему социальных связей, а другая, исходя из своих интересов, может полагать, что такое поведение субъекта тяготеет к ее системе.

Так, выступая за то, что «местом наказания является только место совершения преступления», Ч. Беккариа с возмущением писал: «Некоторые высказывали мнение, что преступление, т. е. действие, противное законам, где бы оно ни было совершено, должно быть наказуемо. Как будто бы состояние подданства неизменно, т. е. равносильно и даже хуже состояния рабства. Как будто бы можно оставаться подданным одного государства, живя в другом, и одновременно подчиняться двум суверенам, двум законам, часто противоречащим друг другу».[360] Как тут не вспомнить Евангелие от Луки: «Никакой слуга не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть» [Мф. 6,24].

Но законы человеческие отличаются от законов божьих. Сложность положения иностранца в том и заключается, что он одновременно находится под двумя юрисдикциями: территориальной, т. е. юрисдикцией государства пребывания, и национальной, т. е. юрисдикцией отечественного государства (как гражданин этого государства). В том случае, если законы государства пребывания и отечественного государства противоречат друг другу, неизбежно возникают вопросы: а) как быть в случаях, если деяние, наказуемое в государстве гражданства виновного, ненаказуемо в государстве места его совершения; б) какой из юрисдикций отдать предпочтение в отношении деяний, преступность которых предусмотрена по законодательству обоих государств; в) каким законом руководствоваться в тех ситуациях, когда санкции за данное преступление в стране, где оно совершено, и в стране, где рассматривается дело, различны; г) имеет ли право суд одного из государств вновь рассмотреть дело после вынесения приговора судом другого, а иногда и после отбытия наказания, и т. д.?

При том, что каждое государство автономно устанавливает пределы юрисдикции в отношении преступлений, совершенных его гражданами за рубежом, включенность подобных лиц в социальные отношения своей страны (удостоверяемая применительно к индивидам гражданством или подданством) и вовлеченность их в иностранную систему общественных отношений (вызываемая нахождением в пределах другой страны), порождающие соприкосновение данных отношений, рано или поздно ставят каждую из стран перед необходимостью отражения этого факта в своей правосистеме.

Тотальное игнорирование существования правосистем других стран характерно для ранних этапов развития цивилизации, например, в Древнем Риме подключение иностранных норм к механизму правового регулирования влекло бы признание свободными тех, кто для римской экономики был всего лишь потенциальным рабом. Лишь начиная с XVII в. появляются теории, обосновывающие обязанность признания иностранных правовых систем международной вежливостью, международной моралью, а в середине XIX в. – международным правом.

Монополизация регламентации соприкасающихся отношений одной из сторон, предполагающая лишение такого права другой, свойственна для колониальных империй, в которых метрополия при регулировании общественных отношений, имеющих иностранные (с точки зрения соответствующей колонии) характеристики, считает эту функцию своей привилегией, в принципе не отводя правосистемам колониально зависимых стран роль сорегулятора. Так, английская правосистема, признавая суверенитет колонии «в пределах ее собственной сферы», вместе с тем исходила из ограниченности предмета регулирования правосистем доминионов, в который не входят отношения, обладающие иностранными характеристиками. В английской литературе эта позиция формулировалась в виде тезиса о «территориальном характере действия права колоний», благодаря которому в качестве одного из юридических признаков британской колонии рассматривалось «отсутствие правомочия издавать законы, имеющие экстерриториальный эффект».[361]

На этом же принципе строилось некогда и отношение России к национальным правосистемам ряда зависимых от нее стран. Так, в Уголовном уложении 1903 г., как и в действовавшем до него законодательстве Российской империи, говорилось, что «действие сего Уложения распространяется на преступные деяния, учиненные российскими подданными в Турции, Персии, Китае, Корее или иных странах, в коих они не подсудны местной власти» (ст. 7). Статья 8 распространяла действие Уложения на преступления, совершенные в Бухаре не только русскими подданными, но и иностранцами христианских вероисповеданий. В доктрине этот критерий, обеспечивающий привилегированное положение подданных имперских государств в зависимых странах, получил название покровительственного принципа, состоящего в том, что на них (в изъятие из территориального принципа) не распространяется действие местных уголовных законов.[362]

Вестминстерский статут, принятый английским парламентом в 1931 г., установил, что отныне его законы не будут распространяться на доминионы и что парламенты последних «обладают полным полномочием издавать законы, имеющие экстерриториальное действие» (ст. 3, 4). Однако подобное октроирование соответствующей способности другим государствам само по себе представляет завуалированную форму отступления от принципиального признания связи их правосистем с отношениями, соприкасающимися с иностранными для них системами отношений, поскольку в основе этого подхода лежит не отражение правом бывшей метрополии объективных фактов, а конституирование себя в качестве субъекта, наделяющего иностранные правовые системы зависимых в прошлом стран (даже таких крупных, как Канада и Австралия) способностью быть сорегуляторами соприкасающихся отношений, т. е. качеством, которое, вообще говоря, внутренне присуще им без такого пожалования.

Пример частичного отказа в признании самостоятельности иностранной правосистемы являла в недавнем прошлом ФРГ. Согласно господствующей в ее литературе, законодательстве и судебной практике точке зрения, право ГДР не считалось иностранной системой, отличной от правосистемы ФРГ. Основной тезис сторонников курса на «юридическое поглощение» права ГДР как временного явления, подлежащего абсорбции, базировался на принципе германского правового единства независимо от зонального деления и состоял в том, что в Германии существуют два «пространственно ограниченных правопорядка» под одной «имперской крышей».[363]Это давало основание при толковании таких используемых законом понятий, определяющих вопросы взаимодействия правовой системы

ФРГ с правовыми системами других стран, как «иностранный», а также противоположных ему по содержанию «германский» и «внутри страны» («im Inland») рассматривать приговоры судов ГДР в части их значения для факта рецидивизма как вынесенные «внутри страны».

В современном мире большинство национальных правосистем в той или иной мере исходит из того, что предмет их регулирования не беспределен, сообразуя свою юрисдикцию с признанием существования определенного комплекса отношений, соприкасающихся с иностранными для них системами социальных отношений, которые являются предметом регламентации и другой правовой системы. А вот правовое отражение международного взаимодействия различных правосистем может быть неодинаковым. Известны три основные его формы: а) определение правосистемой страны случаев применения норм иностранного права при регулировании социальных отношений, т. е. придание указанным нормам того же юридического значения, которое они имеют в собственной стране; б) регламентация одной правосистемой отношений, возникающих вследствие того, что другая система наделяет индивидов субъективными правами и обязанностями, т. е. правовое регулирование отношений с иностранным элементом; в) придание одной правосистемой качеств юридического факта правовой норме, входящей в иностранную систему права, т. е. наделение иностранных норм свойством предпосылки правоприменения.

Применение норм иностранного права возможно лишь при наличии специального предписания, предусматривающего (факультативно или обязательно) такое применение. Подобные установления характерны главным образом для частного права. В публичной же сфере, в том числе и на уголовно-правовом участке взаимодействия с правосистемами других стран, где используются нормы, регламентирующие отношения, в которых наряду с индивидом участвует государство, являющееся носителем суверенитета и в этом качестве связанное лишь своим правом, применение иностранных правовых норм не столь широко распространено. И все же немалое число государств предусматривает, например, что применение национальных законов к преступлениям, совершенным их гражданами за границей, возможно лишь при условии, если соответствующее деяние является преступным также и по праву страны, где оно совершено. Такого рода ограничение известно УК Австрии (ч. 1 § 65), Бразилии (§ 3, 26), Венгрии (п. «а» § 5), Дании (ст. 7), Мексики (ст. 4), Норвегии (п. 3 ч. 1 § 12), Перу (закон № 4868 от 23 июля 1931 г.), Польши (ст. 5, 6), Португалии (ст. 53), Румынии (ч. 1 ст. 8), Уругвая (ст. 10), Швейцарии (ч. 1 ст. 6), Югославии (ст. 93, 95) и др.

Правосистемы некоторых стран еще более ограничивают сферу действия отечественного права в рассматриваемых случаях, вводя дополнительный критерий в виде сравнительной оценки возможных последствий его применения с точки зрения интересов подсудимого. Так, во многих странах существует уголовно-правовое предписание о «более мягком законе» («mitior lex»), блокирующее назначение более тяжкого наказания, чем то, которое могло быть назначено по нормам иностранной правосистемы, имеющей отношение к данному преступлению. Примером могут служить УК Австрии, Дании, Швейцарии и других государств.

В отдельных случаях использование такого рода норм иностранного права может быть факультативным. Показателен в этом отношении § 2 ст. 114 УК Польши, который, предусматривая применение польского закона к совершившим преступление за границей иностранцам при условии преступности их действий по закону места совершения, устанавливает, что существующие различия между законами могут быть учтены в пользу обвиняемого.

Таким образом, разрешение данной коллизии возможно путем: а) распространения персональной юрисдикции на строго ограниченный круг преступлений; б) ограничения ее условиями двойной преступности и отсутствия осуждения в иностранном государстве; в) блокирования назначения более тяжкого наказания, чем то, которое могло быть назначено по нормам иностранной правосистемы.

Определенные ограничения принципа гражданства свидетельствуют, по мнению Я. Броунли, о его подчиненном по отношению к территориальному принципу положении.[364] В отечественной доктрине, напротив, подчеркивалось, что в советском уголовном праве персональный принцип «не является и никогда не являлся субсидиарным»,[365] поскольку не ставился в зависимость от тяжести деяния, его преступности и наказуемости по законам места совершения и принятия иностранным судом решения по делу (вынесение обвинительного приговора, частичное или полное отбытие наказания, освобождение от ответственности и наказания в силу истечения сроков давности, амнистии и пр.).

В каждой из предложенных позиций есть своя правда. Соотнесение правового пространства с обществом, организованным в государство, необходимо предполагающее определенную территорию, приводит к их тождеству, в котором границы правового пространства совпадают с границами государственного пространства. С точки же зрения социологии правовое пространство очерчено не государственными границами, а сетью правоотношений, которая покрывает настолько обширные географические пространства, насколько далеко может продвинуться гражданин данного государственно организованного общества. В этом отношении принцип гражданства – это начало и продолжение принципа территориальности, его измененный вариант, а не оппонент. Вспомним, что законы варваров имели ту особенность, что не были «привязаны» к какой-либо определенной территории. «Франк судился по закону франков, аллеман – по закону аллеманов, бургунд – по закону бургундскому и римлянин – по римскому, и в те времена не только никто не помышлял об объединении законов народа-победителя, но никому и в голову не приходило сделаться законодателем народа побежденного… Каждый человек в этой смеси племен должен был судиться по обычаю и праву своего племени».[366]

Начиная с XVII в. под влиянием формирования суверенитета (верховенства государственной власти) принцип применения закона происхождения уступает место принципу территориальному. Но разве последний имплицитно не сохраняет национальный принцип? Ведь нельзя же сегодня отталкиваться в его обосновании на изречение «государство – это я», приписываемое «королю-солнцу» Людовику XIV, период правления которого явился апогеем в развитии французского абсолютизма. Государство – не только институты власти, функционирующей на определенной территории. Оно является прежде всего политической организацией всех граждан страны. Поэтому территориальный принцип в его рафинированном виде – это национальный принцип, не учитывающий фактор иностранного присутствия на территории данного государства, а национальный принцип – суть принцип территориальный, не принимающий во внимание фактор отсутствия гражданина в отечественном государстве.

В случае же принятия во внимание указанных факторов становится очевидным, что иностранный гражданин не может быть избавлен от гнета параллельной предписательной юрисдикции, порождаемого взаимодействием различных правовых систем на одном и том же географическом пространстве.

Разрешение юрисдикционной коллизии в ситуации несовпадения законодательства государства пребывания и отечественного государства в известной мере зависит от характера этого несовпадения, но в целом так же базируется на фактическом преимуществе территориальной юрисдикции. Если иностранный гражданин совершает какое-либо деяние, не объявленное преступным отечественным законом, но запрещенное законом государства пребывания, исключительно последнее и принимает решение о его ответственности.

Это положение является естественным следствием территориального верховенства как свойства, или прерогативы, государства осуществлять суверенные акты на своей территории безраздельно и исключительно, т. е. в качестве единственной власти, правомочной это делать в силу факта своего существования, тогда как за гражданином государства, оказавшимся за границей, может следовать не суверенитет как таковой, а лишь юрисдикция государства, да и то в определенных пределах. «Сам же суверенитет в пространстве не перемещается, а физическое лицо никогда не рассматривают в качестве “перемещающейся территории” или части территории».[367] Поэтому не случайно уголовное законодательство ряда стран ограничивает перечень преступлений, за которые ответственность должна наступать и в случае совершения их за границей. Например, § 5 УК ФРГ ограничивает их число 13 пунктами, УК Японии, согласно ст. 3, применяется к гражданам Японии, совершившим за ее пределами лишь такие сравнительно тяжкие акции, как убийство, разбой, изнасилование, поджог и т. и.[368]

Сложнее обстоит дело с осуществлением в отношении виновного исключительной юрисдикции государства гражданства в тех случаях, когда деяние, наказуемое по его законам, ненаказуемо в государстве места его совершения. При такого рода противоречии друг другу законов государства пребывания и отечественного государства, когда деяние считается преступным только по законодательству одного из них, выдача преступника этому государству означала бы отказ выдавшего государства от своей исключительной юрисдикции. Поэтому значение института выдачи для разрешения таких юрисдикционных коллизий практически ничтожно.

Иное значение приобретает экстрадиция в случаях возникновения параллельной юрисдикции. Договорная практика оказания правовой помощи по уголовным делам и экстрадиционная практика следования принципу взаимности позволяют в данном случае найти приемлемые механизмы разрешения совпадающей судебной юрисдикции, благодаря чему в отношении лиц, совершивших преступление за границей, может быть принято одно из следующих решений: 1) привлечение к ответственности с последующей ее реализацией по месту совершения преступления; 2) осуждение по месту совершения преступления с последующей передачей осужденного в страну гражданства для исполнения приговора или для надзора за условно осужденными и условно освобожденными; 3) выдача обвиняемого государству, гражданином которого он является, или передача преследования для привлечения к ответственности по национальному праву.

Таким образом, в случаях, когда гражданин данного государства, обвиняемый в совершении преступления по отечественным законам, находится на территории другого государства, реализация национальной судебной юрисдикции в отношении такого лица возможна лишь после его выдачи. В свою очередь, удовлетворение просьбы о ней возможно лишь на базе признания за запрашивающим государством правомочий на предписательную юрисдикцию экстратерриториального характера. На почве такого типа отношений между национальными правосистемами, при котором утверждается недопустимость дискриминации той или иной правосистемы в отношении ее экстратерриториального действия в соответствии с принципом суверенного равенства государств, и «вырастает» институт выдачи преступников.

в) Экстрадиция в контексте защитной юрисдикции

При том, что одновременное действие территориального и персонального принципов уже служит почвой для столкновения юрисдикций, со временем появляется еще один принцип, обеспечивающий осуществление юрисдикции в отношении экстратерриториальных действий, – реальный. Он состоит в экстратерриториальном действии уголовного закона в целях защиты интересов государства и его граждан от преступлений, совершаемых негражданами данного государства за его границами.

Предоставляя более широкие пределы для действия национального закона в пространстве, указанный принцип исходит не из того, где совершено преступление и кто его совершил, а из того, на чьи интересы оно посягает. Практически речь идет об угрожающих безопасности государства или наносящих ущерб его гражданам действиях, совершаемых вне территории государства лицами, не имеющими его гражданства, так как иначе были бы использованы территориальный либо персональный критерии. Поэтому не случайно реальный принцип называют еще принципом защиты, охранительным или пассивным персональным, т. е. учитывающим гражданство потерпевшей стороны, хотя последний критерий является более узким, поскольку потерпевшими от преступления могут быть не только физические, но и юридические лица.

Вопрос о наказуемости преступлений, содеянных за стенами города против интересов города или его граждан, возник в автономных городах средневековой Ломбардии. Действовавшие тогда статуты итальянских городов XII в. устанавливали, что преступники должны быть преданы суду места ареста (даже если оно не было местом их жительства) или места преступления. Но кодификационный статус реальный принцип впервые обрел во французском УК 1810 г., найдя позднее поддержку таких правоведов, как Биндинг, Роланд, Эли. Последний, например, писал, что право государства карать своих подданных за преступления, совершенные на иностранной территории, должно быть дополнено правом подданных на защиту и покровительство со стороны своего государства во время пребывания за границей.[369]

Однако введение защитной юрисдикции в обычную практику межгосударственных отношений породило немало конфликтных ситуаций.

Один из первых споров по этому поводу возник в 1876 г. в связи с принятием Бразилией нормы, предусмотревшей уголовную ответственность иностранцев за действия, совершенные вне пределов бразильской территории, но направленные против граждан Бразилии. Великобритания и США сделали заявление, что не потерпят применения бразильского права к своим гражданам по указанным основаниям, утверждая, что Бразилия нарушила международное право. Последняя, однако, отвергла наличие в международном праве общепризнанной нормы, возлагающей на нее обязательство не издавать подобный закон, и отказалась внести изменения в свое уголовное право.

Поводом для другого спора послужило уголовное дело против американского гражданина Кэттинга, арестованного в 1886 г. в Мексике по обвинению в клевете против мексиканского гражданина, опубликованной в газете, издававшейся в США. Основанием для этого послужила ст. 186 УК Мексики, устанавливавшая, что преступления, совершенные «иностранцем против мексиканца за границей, могут повлечь наказание в республике». Не согласившись с этим и потребовав освобождения своего гражданина, США заявили, что, издав такую норму, Мексика нарушила международно-правовые обязательства не превращать подобные отношения в предмет своего правового регулирования. Мексика же утверждала, что в международном праве нет общепризнанных норм, возлагающих на государство такое обязательство, и что решение этого вопроса – внутреннее дело государства. В конце концов спор закончился компромиссом (истец отозвал свой иск), но Мексика сохранила эту норму в ст. 6 УК 1929 г. и ст. 4 УК 1931 г.[370]́

В 1852 г. законодательное собрание Франции одобрило законопроект, подчинивший ее уголовному праву некоторые деяния, совершенные иностранцами за пределами Франции, но направленные против ее граждан. Англия заявила протест и правительство Франции отозвало законопроект.

В то же время Англия сама претендовала на роль регулятора подобного рода отношений, складывающихся не только во Франции, но в любой другой стране. Таково господствующее мнение и ведущих английских теоретиков. «В настоящее время парламент Соединенного Королевства компетентен издавать какой угодно закон для какой угодно части мира, а суды Соединенного Королевства обязаны придавать действие любому подобному закону».[371] А. Дженнингс, также считая, что парламент Великобритании «может издавать законы для всех лиц и всех мест», использует для иллюстрации его полномочий следующий, хотя и гиперболичный, по его собственным словам, но весьма выпукло показывающий существо этой позиции пример: если парламент Великобритании издаст закон, что курение на улицах Парижа является преступлением, то оно станет преступным. Естественно, что оно будет преступлением согласно английскому, а не французскому праву, в силу чего будет рассматриваться как преступление только теми, кто принимает во внимание английское право. Парижская полиция отнюдь не начнет тут же арестовывать всех курильщиков, а французские уголовные суды – назначать им меры уголовного наказания. Но если бы любой француз оказался в каком-либо месте, где принимается во внимание английское право, против него могло бы быть возбуждено уголовное преследование».[372] А ведь рассматривая упомянутый проект, французские законодатели намеревались, как заметил А. А. Рубанов, воспользовавшись гиперболой Дженнингса, признать преступным не вообще любое курение на улицах Лондона, а всего лишь обкуривание англичанином француза. И если возникающие при этом отношения можно расценивать как затрагивающие Францию, то британский парламент претендует законодательствовать по вопросам, не имеющим ни малейшего отношения к Великобритании.[373] Вот уж поистине: «Английский парламент может все, кроме превращения мужчины в женщину, и наоборот».

Тем не менее к началу XX в. почти все государства европейского континента под влиянием Франции и Италии приняли смешанную систему принципов действия уголовного закона, основанную на сочетании территориального и национального критериев, при которых юрисдикция в отношении преступлений, совершенных за границей иностранцами, допускалась как исключение. К ним примкнули и латиноамериканские страны. Напротив, Англия и родственные ей в правовом отношении страны вне Европы, а также США остались верны территориальному принципу и в качестве исключения допускали юрисдикцию лишь в отношении собственных граждан.

Первая половина XX в. отмечена все большим распространением реальной юрисдикции. Перед Второй мировой войной она закрепляется в законодательстве Бразилии, Венесуэлы, Германии, Италии, Китая, Перу, Франции, Швейцарии, Швеции, Японии и др. Поэтому Варшавская международная конференция по унификации уголовного законодательства 1927 г. признала, что «иностранец, который принял участие за границей в преступлении или проступке против гражданина или органов управления другого государства, может быть преследуем в этой стране при условии, если действие, совершенное им, наказуемо по законам страны, где оно было совершено, а виновный находится на территории потерпевшего государства».[374] Американский институт права, обобщив практику ряда стран, также сформулировал положение, согласно которому государство обладает юрисдикцией предписывать уголовные законы не только в отношении поведения, существенная часть которого имеет место в пределах его территории, но и в отношении поведения вне его территории, которое имело или было предназначено иметь существенный эффект в пределах его территории.

Между тем в практическом отношении осуществление защитной юрисдикции ограничено почти повсеместно принятым правилом невыдачи собственных граждан, в силу чего осуществление судебной юрисдикции защиты возможно лишь тогда, когда соответствующее лицо окажется в сфере полной юрисдикции заинтересованного государства, т. е. на его территории. Но как обеспечить фактическое присутствие на территории государства лица, совершившего преступление за его пределами и не являющегося его гражданином, без обретения в отношении этого лица исполнительной юрисдикции?

Один из известных практике вариантов решения этой проблемы состоит в распространении исполнительной юрисдикции на территорию иностранного государства посредством насильственного или обманного захвата и доставки находящегося там лица силами собственных спецслужб.

Однако такое решение ведет к злоупотреблению охранительным принципом, нарушающему права других государств. Наиболее ярким тому примером является дело панамского лидера Мануэля Норьеги, против которого было возбуждено уголовное дело в США по обвинению в торговле наркотиками и «отмывании» денег, добытых преступным путем.

Интересно, что выдвижение Норьеги на роль панамского лидера во многом было обусловлено его тесным сотрудничеством именно с США. Еще в 1958 г. он совместно с другим известным политическим деятелем Панамы О. Торрихосом начал активно работать на ЦРУ, организовав слежку за рабочими банановых плантаций с целью противодействия распространению среди них коммунистических идей.

В 1968 г. в результате организованного при поддержке ЦРУ военного заговора панамских офицеров Торрихос пришел к власти в Панаме. А Норьега продолжал активно использоваться ЦРУ, в частности для подготовки специальной диверсионной группы, которая установила взрывные устройства в зоне Панамского канала, дабы повлиять с помощью подобных террористических акций на ход переговоров о передаче канала Панаме. В период вооруженного противостояния между Аргентиной и Англией по поводу Фолклендских (Мальвинских) островов он также оказывал определенные «услуги» США, официально занявшим в то время позицию нейтралитета, но скрытно снабжавших Великобританию разведывательной информацией о вооруженных силах Аргентины. Не последнюю роль играл Норьега и в обеспечении функционирования тайных каналов финансирования никарагуанских контрас, причем в те годы, когда такая помощь была запрещена Конгрессом США. В рамках операций ЦРУ по закупке оружия для контрас он участвовал в наркобизнесе и одновременно тесно сотрудничал с федеральными ведомствами США по борьбе с незаконным оборотом наркотиков с целью ареста торговцев, за что заслужил благодарность со стороны этих ведомств.

В 1972 г. Норьега получил официальный пост, став главой разведывательного отделения Национальной гвардии, что существенно повысило его значение для ЦРУ в качестве альтернативы Торрихосу, известному своими левыми взглядами. В 1981 г. Торрихос погиб в авиакатастрофе, после чего Норьега, постепенно приобретая контроль над другими подразделениями вооруженных сил, становится в 1983 г. главой вооруженных сил и фактическим лидером Панамы.

С 1985 г. связь американских спецслужб с Норьегой стала обременительной для США, особенно после того, как становятся известными его участие в торговле наркотиками и факты нарушения прав человека в Панаме. Стремление дистанцироваться от Норьеги вылилось в предъявление ему обвинения в незаконном обороте наркотиков, выдвинутого 4 февраля 1988 г. двумя федеральными большими жюри Майами и Тампа по 12 пунктам. В частности, в качестве организатора он был обвинен в заговоре с целью изготовления, поставки и распространения кокаина в США, совершенном с использованием своего официального положения. Так, он получал взятки от «баронов» наркобизнеса за то, что освобождал из-под стражи арестованных колумбийских контрабандистов и отпускал задержанные властями самолеты и суда. С 1982 г. Панама была превращена в главную перевалочную базу по переброске наркотиков в США. Самолеты с кокаином из Колумбии регулярно прибывали в международный аэропорт Панамы, где он перегружался, расфасовывался и впоследствии переправлялся легкими самолетами в Майами. Вырученные от продажи средства также «отмывались» в финансовых учреждениях Панамы, при этом с каждой операции Норьега получал свою долю. Кроме того, он постоянно сообщал руководству колумбийской наркомафии имена и данные агентов Управления по борьбе с распространением наркотиков США, а также иным образом покровительствовал преступной деятельности Медельинского картеля в Панаме, включая передачу наркосиндикату эфира и ацетона, используемых для производства кокаина.

Как утверждается в некоторых литературных источниках, эти обвинения почти целиком были основаны на неподтвержденных какими-либо документами устных свидетельских показаниях бывших наркобаронов, контрабандистов и помощников диктатора, многим из которых было обещано содействие в получении вида на жительство в США за дачу показаний против Норьеги и выплачено в общей сложности 1,5 миллиона долларов.

Защита Норьеги заявила в суде протест, считая суд некомпетентным, а обвинение недоказанным. Однако вопреки обычному правилу не рассматривать протест в отсутствие обвиняемого суд рассмотрел его, предположив, что Норьега никогда не предстанет перед судом, и отклонил.

Между тем в Панаме шла ожесточенная борьба за власть. Попытка переворота с целью отстранения Норьеги от власти завершилась неудачей. Американская администрация, со своей стороны, ввела в отношении Панамы экономические санкции и заморозила ее счета в американских банках. При этом официальной просьбы о выдаче на основании предъявленного обвинения направлено не было. Более того, американская сторона обещала снять с Норьеги обвинения, если он оставит руководство и покинет страну.

В мае 1988 г. в Панаме прошли президентские выборы, истинные результаты которых так и остались неизвестными, поскольку ни одна из сторон не захотела признать победу другой. В этих условиях Норьега продолжал оставаться фактическим главой государства, а отношения между Панамой и

США все более ухудшались. 15 декабря 1989 г. Норьега объявил состояние войны с США, а в ночь на 20 декабря американские войска высадились в Панаме. После добровольной сдачи Норьеги 4 января 1990 г. он был передан американскому правосудию в лице окружного суда Майами и 10 июля 1992 г. приговорен к 40 годам лишения свободы.

Сама акция военного вторжения нашла негативную оценку в резолюциях международных организаций,[375] заявлениях правительств многих стран, в том числе большинства стран – членов ОАГ, а также в исследованиях ряда авторов.[376] В рамках же данной темы интерес представляет тот аспект изложенных событий, который связан с тем, что одной из основных целей интервенции, провозглашенной президентом США Дж. Бушем, была поимка и арест генерала Норьеги для предания его американскому суду.

Существующая в США концепция, обосновывающая законность института похищения, носит наименование доктрины Кера– Фрисби по фамилиям двух подсудимых, похищение которых соответственно из другой страны в 1886 г. и из другого штата в 1952 г. не было расценено как нарушение их права на надлежащую правовую процедуру. Практическое выражение эта позиция получила в решениях Верховного Суда, а теоретическое развитие – в американской доктрине международного права, где ее апологетами используются широкое толкование реального принципа юрисдикции, аналогия с пиратством и идея дифференциации государств с точки зрения их возможности бороться с соответствующими преступлениями.

Вопрос о толковании реального принципа действительно не прост. В чем-то указанный принцип близок к позиции, согласно которой место совершения преступления связывается с местом наступления последствий, даже если деяния совершены вне пределов данного государства. Возможно, практические трудности в осуществлении юрисдикции в отношении такого рода деяний и подталкивали к необходимости хотя бы частично компенсировать ее недостаток весьма вольным толкованием территориального принципа с целью приспособить последний для действенной охраны государства от посягательств не только изнутри, но и извне. Не исключено даже, что именно на этой базе и сформировалось правило, согласно которому совершенным на территории государства признается не только учиненное здесь деяние, последствия которого наступили или должны были наступить за границей, но и совершенное за рубежом деяние, результат которого наступил или должен был наступить на данной территории.

Однако связь реального принципа с такой трактовкой места преступления более размыта и опосредована, коль скоро признание данного принципа объясняется существованием правомерных внешних интересов государства, в том числе в части его защиты от внешних угроз. Источником же концепции внешней безопасности служит идея о том, что основополагающим правом любого государства является «право самосохранения», согласно которому его юрисдикция должна распространяться настолько широко, насколько это необходимо для осуществления самозащиты. Однако понимание того, что затрагивает национальную безопасность и что есть жизненно важные интересы, может быть «не только специфическим, но подчас и возмутительным»[377] ввиду туманности центрального элемента этой концепции – тезиса о «наступлении» результатов («эффекта») на территории государства, заявившего о реальной юрисдикции.

Поэтому когда то или иное государство во имя «защиты национальных интересов», законность которых представляется сомнительной другому государству, учиняет акцию похищения на его территории, неизбежно возникает вопрос и о нарушении экстрадиционных соглашений, которые устанавливают надлежащую процедуру получения власти над обвиняемым или осужденным. Чтобы доказать правомерность похищения подозреваемого с территории другого государства как способа установления юрисдикции, в этом случае используется теория ограниченной и пропорциональной обстоятельствам самообороны: «Договоры о выдаче не лишают государство права на войну».[378]

Еще одним аргументом в обоснование права на похищение служит тезис о различной способности государств самостоятельно осуществлять преследование представителей наркомафии, исходя из которой в каждом конкретном случае допускается отыскание баланса между необходимостью наказать преступников и соблюсти принцип суверенитета. При этом правом оценки сбалансированности акций похищения, естественно, наделяется более сильное государство.

В отношении стран, признанных неспособными к уголовному преследованию соответствующих лиц, данная концепция в чем-то напоминает монополизацию регламентации соприкасающихся отношений одной из сторон, характерную для эпохи колониальных империй, когда метрополия при регулировании общественных отношений, имеющих иностранные (с точки зрения соответствующей колонии) характеристики, считала эту функцию своей привилегией, в принципе не отводя правосистемам доминионов роль сорегулятора. Октроирование же способности к сорегулированию, т. е. наделение других государств качеством, которое присуще им и без такого пожалования, также представляет завуалированную форму их ущемления, с той лишь разницей, что в основе этого подхода лежит конституирование себя не в качестве метрополии, а в качестве «сверхдержавы», способной наделять иностранные правовые системы слабых или зависимых от нее стран способностью быть сорегуляторами соприкасающихся отношений. Симптоматично, что и сама доктрина Кера – Фрисби не проводит никакого различия между внутригосударственным и международным похищением.

Поэтому нельзя не согласиться с И. В. Фисенко в том, что действия, предпринимаемые в соответствии с доктриной, согласно которой одно из государств присваивает себе право оценивать степень готовности других государств бороться с преступностью и в зависимости от результатов оценки осуществлять захват индивидов на территории другого государства без его согласия, «нарушают общепризнанный принцип международного права – принцип суверенного равенства государств».[379]

Что касается параллели с пиратством, то, отталкиваясь от конституционной нормы об экстратерриториальном действии уголовного права, сторонники практики похищений исходят из их идентичности с преследованиями за преступления международного характера, включая пиратство. Некорректность такой аналогии очевидна. Ведь пиратство совершается в открытом море, где нет территориальной юрисдикции. Не действует над пиратским судном и юрисдикция государства флага, так как отсутствует необходимый для определения национальности судна критерий реальной его связи с каким-либо государством. В противном случае судно нельзя признать пиратским, ибо пиратами могут быть только лица, действующие по собственному усмотрению, без полномочий со стороны государства, в силу чего и за их действия никто не несет ответственности, кроме них самих.[380]

Ситуация иного рода складывается в тех случаях, когда речь заходит о реализации государством защитной юрисдикции на борту судна, находящегося под юрисдикцией какого-либо другого государства, а тем более – на территории этого государства, но без его согласия. Столь произвольное и одностороннее расширение сферы исполнительной юрисдикции за счет (и не считаясь с мнением) других государств, где действует другая суверенная власть, нарушает общепризнанные нормы международного права.

Хрестоматийным примером такого рода конфликта стало дело «Лотос», суть которого заключается в том, что в открытом море столкнулись французское судно «Лотос» и турецкое «Боз-Курт». В результате погибли 8 турецких граждан и затонул их пароход. По прибытии «Лотоса» в Константинополь Турция возбудила уголовное преследование против французского вахтенного офицера, приговорив его к тюремному заключению. Франция не согласилась с приговором, считая, что Турция не имела права распространять свою юрисдикцию на действия, совершенные в открытом море иностранцем на борту иностранного судна. В 1927 г. дело было передано на рассмотрение Постоянной палаты международного правосудия, которая решила, что Турция не нарушила международного права, поскольку нарушение установленных правил кораблевождения на борту «Лотоса» вызвало тяжкие последствия на борту «Боз-Курт», являющегося турецкой территорией, вследствие чего Турция приобрела юрисдикцию в отношении иностранного гражданина.[381] Вместе с тем в решении отмечалось: «Существует всеобщее согласие в том, что государство не может вторгаться при помощи любого элемента механизма принудительного осуществления права, судебного или исполнительного, в пределы территории другого государства без разрешения… Первое и важнейшее ограничение, возложенное международным правом на государство, состоит в следующем: при отсутствии разрешающей нормы об обратном оно не вправе осуществлять свою власть в любой форме на территории другого государства».[382]

Таким образом, внешние ограничения осуществления юрисдикции защиты диктуются международным правом. Например, в ст. 4 Конвенции ООН против транснациональной организованной преступности говорится, что государства-участники осуществляют вытекающие из нее обязательства в соответствии с принципами суверенного равенства, территориальной целостности и невмешательства во внутренние дела других государств, исходя из которых ничто в настоящей Конвенции не наделяет государство-участника правом осуществлять на территории другого государства юрисдикцию и функции, которые входят исключительно в компетенцию органов этого другого государства в соответствии с его внутренним законодательством.

Тем не менее судебная практика США придерживается того мнения, что незаконная доставка обвиняемого на американскую территорию не лишает суд права подвергнуть доставленное лицо уголовному преследованию. Так, в решении Верховного Суда США по делу Мачайна (1982 г.), с одной стороны, не отрицается возможная правота того, что «похищение ответчика было “шокирующим” и, возможно, нарушающим принципы общего международного права», а с другой – констатируется, что это обстоятельство «не является препятствием для рассмотрения его дела судом Соединенных Штатов».[383]

Основанием для другого прецедента послужила акция американских спецслужб по аресту и вывозу в США с территории Мексики мексиканского гражданина Альвареса Мэхейма, совершившего преступление на мексиканской территории. Несмотря на то, что Мексика протестовала против незаконных действий американских властей на всех стадиях основного разбирательства и рассмотрения апелляции, в том числе в Верховном Суде США, последний в отличие от двух первых инстанций, применив доктрину Кера– Фрисби, признал наличие юрисдикции у американского суда в отношении Мэхейма и отверг довод о нарушении существующего американо-мексиканского договора о выдаче на том основании, что похищение, не будучи выдачей, не регулируется и не запрещается указанным договором.[384]

Несмотря на то, что данная практика значительно выходит за пределы того, что допускается международным правом, США расширяют сферу своей экстратерриториальной юрисдикции. В частности, закон 1986 г. об обеспечении дипломатической безопасности и борьбе с терроризмом установил юрисдикцию американских судов в отношении любых лиц, совершивших за рубежом убийство американского гражданина или причинивших ему тяжкие телесные повреждения.[385] При его обсуждении были одобрены, но в дальнейшем отклонены еще более широкие полномочия – юрисдикция в отношении преступлений против собственности американских граждан за рубежом. В 1989 г. Министерство юстиции дало Федеральному бюро расследований разрешение задерживать на территории других стран «лиц, скрывающихся от американского правосудия», без согласия властей страны, на территории которой производится задержание. В 1992 г. Верховный Суд США подтвердил законность этого решения,[386] хотя расширение сферы действия национального права, затрагивающее суверенные права и законные интересы других государств, может иметь место лишь на основе соглашения с ними.

В такой же реализации принципа защиты, когда иностранные спецслужбы действуют в чужой стране «как у себя дома», явственно присутствует некий оттенок «юридического империализма», что не позволяет с оптимизмом относиться к такого рода расширению сферы защитной юрисдикции, таящему опасность нарушения принципов уважения государственного суверенитета, невмешательства и т. д. Уж слишком это напоминает политику, которая прежде называлась «дипломатией канонерок», а теперь именуется защитой жизненно важных интересов, являющейся привилегией сверхдержав. Ибо попытки подчинить своей юрисдикции лиц, затрагивающих где бы то ни было своими действиями интересы данного государства, могут опираться только на способность его правительства принудительно осуществлять свои решения. Но такое осуществление происходит скорее по праву силы («силовая» теория юрисдикции), а не в силу права.

Правовое же решение реализации исполнительной юрисдикции за пределами территории государства в целях обеспечения обязательного участия подсудимого в судебном разбирательстве содержится в положениях международных договоров, включающих постановления о юрисдикции в пространственных сферах, расположенных вне национальных территорий.

Факты признания права преследования правонарушителей правоохранительными органами одного государства на определенной «глубине» территории другого встречаются уже в XVIII в. Ф. Ф. Мартенс насчитал 17 договоров, которые посвящались преступлениям, совершенным на границе, и в особенности в пограничных лесах. Многие из этих договоров признавали право преследования лица, совершившего преступление на территории одного государства, со стороны властей другого государства, могущих осуществлять свою юрисдикцию на известном расстоянии от своей территории. Примером служит договор 1786 г. между Испанией и Францией, в соответствии с которым французский гражданин, совершивший преступление, связанное с контрабандой, на протяжении 4 лье от границы в сторону испанской территории, признавался совершившим преступление на французской территории.[387]

К числу ныне действующих соглашений подобного рода относится Конвенция стран Бенилюкса об экстрадиции и правовой помощи по уголовным делам 1962 г., в которой предусмотрена возможность в случае экстренной необходимости предоставлять полиции сторон возможность непосредственного преследования и ареста совершившего преступление лица в пределах десятикилометровой зоны.[388] Однако в наше время такие правомочия носят все же исключительный характер.

Более распространена возможность преследования «по горячим следам» в пространствах, не являющихся государственной территорией. В частности, нормы, относящиеся к компетенции государств осуществлять юрисдикцию по расследованию и принятию принудительных мер на борту судов, плавающих не под их флагом, предусматривают Женевская конвенция об открытом море 1958 г., предоставляющая право преследования, визитации и задержания судов по подозрению в пиратстве или работорговле (ст. 22),[389] и Конвенция ООН по морскому праву 1982 г., согласно которой судно, занимающееся несанкционированным вещанием из открытого моря, лишается защиты государства флага, в силу чего первоначальные действия по пресечению вещания (включая арест виновного лица, судна и конфискацию передающей аппаратуры) могут совершать военные корабли и любые другие должным образом уполномоченные суда или летательные аппараты, имеющие четкие опознавательные знаки, свидетельствующие о том, что они состоят на службе государства, на территории которого принимаются передачи или санкционированной радиосвязи которого чинятся помехи (ст. 109, 110).

Конвенция о борьбе против незаконного оборота наркотических средств и психотропных веществ 1988 г. также допускает для пресечения незаконного оборота наркотических и психотропных веществ на море осуществление экстратерриториальной исполнительной юрисдикции. Сторона, имеющая разумные основания подозревать, что судно, осуществляющее свободу судоходства в соответствии с международным правом и несущее флаг или указывающие на его регистрацию опознавательные знаки другой стороны, участвует в незаконном обороте, может уведомить об этом государство флага и в случае подтверждения регистрации просить разрешения принять надлежащие меры в отношении этого судна военными либо другими кораблями или летательными аппаратами, которые имеют четкие внешние знаки, позволяющие опознать их как состоящие на правительственной службе, и уполномочены для этой цели. В соответствии со ст. 17 Конвенции государство флага судна может разрешить запрашивающему государству: а) высаживаться на это судно, б) производить его досмотр и в) в случае обнаружения доказательств участия в незаконном обороте принимать надлежащие меры в отношении этого судна, лиц и груза на борту. Что же касается территории, то п. 3 ст. 2 специально оговаривает, что «Сторона не осуществляет на территории другой Стороны юрисдикции и функций, которые входят исключительно в компетенцию органов этой другой Стороны в соответствии с ее национальным законодательством».

Возможно подобное преследование и в рамках противодействия незаконному ввозу мигрантов по морю на основании ст. 8 Протокола против незаконного ввоза мигрантов по суше, морю и воздуху, дополняющего Конвенцию ООН против транснациональной организованной преступности. Государство – участник настоящего Протокола, имеющее разумные основания подозревать, что судно, осуществляющее свободу судоходства в соответствии с международным правом и несущее флаг другого государства-участника или имеющее знаки его регистрации в таком государстве, участвует в незаконном ввозе мигрантов, может уведомить об этом государство флага, запросить подтверждение регистрации и, в случае подтверждения, просить разрешения государства флага принять надлежащие меры в отношении этого судна силами военных кораблей или летательных аппаратов либо других кораблей или летательных аппаратов, которые имеют четкие внешние знаки, позволяющие опознать их как состоящие на государственной службе, и которые уполномочены для этой цели.

В ответ государство флага может разрешить запрашивающему государству: а) высадиться на это судно, b) произвести его досмотр, и с) в случае обнаружения доказательств участия судна в незаконном ввозе мигрантов принять в отношении него надлежащие меры в порядке, разрешенном государством флага, незамедлительно проинформировав последнее о результатах.[390]

Если же государство имеет разумные основания подозревать, что судно участвует в незаконном ввозе мигрантов по морю и не имеет национальности или может быть приравнено к судну без национальности, оно вправе произвести высадку на судно и его досмотр без каких-либо запросов. И если будут обнаружены доказательства, подтверждающие это подозрение, государство принимает надлежащие меры согласно соответствующим положениям внутреннего и международного права.

При этом любая мера, принятая или осуществленная в соответствии с указанными положениями, должным образом отражает необходимость не препятствовать или не наносить ущерба: а) правам и обязательствам и осуществлению юрисдикции прибрежных государств в соответствии с международным морским правом или b) правомочиям государства флага на осуществление юрисдикции и контроля по административным, техническим и социальным вопросам, связанным с судном (п. 2 ст. 9 Протокола).

Значение закрепления защитной юрисдикции в международных соглашениях универсального характера трудно переоценить. Во-первых, это избавляет государства от необходимости весьма вольной трактовки «наступления эффекта» на территории государства, заявившего о реальной юрисдикции, вводя ее в строгие конвенционные рамки. Во-вторых, конвенционный подход способствует преодолению замкнутости национально ограниченных правосистем, выводя их на уровень космополиса. Стороны конвенции становятся таким образом формально равными в своих юрисдикционных притязаниях, а сами конвенции – теми каналами, посредством которых обеспечивается совместимость различных национальных правосистем. Благодаря этому и передача преступника из юрисдикции одного государства в юрисдикцию другого приобретает черты межправового взаимодействия.

Ведь при том, что в некоторых случаях только защитная юрисдикция в состоянии обеспечить уголовно-правовую охрану социосистемы от вреда, наносимого ей извне, нельзя не видеть и того, что именно она является наиболее уязвимой для взаимодействия национальных правосистем, не давая ответа на вопрос, каким образом граждане того или иного государства оказываются включенными в иностранную систему властеотношений. Разве что «по праву сильного».

И в самом деле: если территориальная юрисдикция предполагает государственное пространство, организованное на определенной территории, национальная юрисдикция – социальное пространство, организованное на причастности к определенной нации, универсальная юрисдикция – космополитическое пространство, организованное на принадлежности к человечеству, то охранительная юрисдикция не содержит каких-либо знаков принадлежности преступника к той социальной среде, по законам которой его осуждают, а предполагает лишь способность власти защищать себя или своих граждан от вреда, наносимого извне, т. е. базируется на представлении о преступлении как акте, причиняющем вред со стороны. Следовательно, прямой связи данного государственно организованного общества с субъектом преступления не существует. Она устанавливается либо через жертв – граждан этого государства, либо через законные интересы самого государства.

Это обстоятельство подмечено еще Ф. Ф. Мартенсом, который пишет: «Учения о территориальной и личной уголовной компетенции определяют пространство действия уголовных законов, имея в виду субъективную сторону преступления. Они разрешают вопрос: кто может быть субъектом преступления, ответственным по законам страны?…Напротив, защитники реального принципа берут за исходную точку объективную сторону преступления и совершенно справедливо говорят, что государство карает за нарушение установленного им правового порядка, кто бы ни был преступником». Анализ же объектов преступного действия показывает, что пространство действия уголовных законов может быть определено, согласно реальному принципу, не только границами территории, но и принадлежностью этих объектов государству или его подданным, где бы они ни находились. «С этой точки зрения, посягательство иностранца на имущество подданного, живущего за границей, наказуемо по законам отечества потерпевшего, ибо личность эта принадлежит государству».[391]

Легко заметить, что под объектом преступления в этих рассуждениях понимается то, что ныне принято считать его предметом, но не столь очевиден другой вытекающий отсюда вывод: оказание предпочтения объективной стороне перед субъективной означает выдвижение на первый план объективного вменения в ущерб субъективному, имплицитно включающему в себя (благодаря презумпции знания закона) осведомленность о правовых требованиях, от какой бы власти они ни исходили, если субъект считается включенным в данную систему властеотношений. Не случайно персональный и реальный критерии получили сначала название принципов субъективной национальности и объективной национальности, и лишь позднее – активного персонального и пассивного персонального, что затушевало проглядывающее сквозь объективную пассивность объективное вменение.

Между тем даже вопросы действия уголовных законов оккупирующего государства в отношении населения оккупированной территории решаются Женевской конвенцией о защите гражданского населения во время войны с учетом того, что эти законы вступают в силу только после их опубликования и доведения до сведения населения на его языке и не имеют обратной силы (ст. 65). Поскольку оккупационная власть, как правило, функционирует «в отсутствие своей социальной легитимации»,[392] военные суды оккупирующей державы должны принимать во внимание тот факт, что обвиняемый не является ее гражданином (ст. 67). В частности, положения уголовного порядка, изданные оккупирующей державой, могут предусматривать смертную казнь в отношении покровительствуемых лиц только в тех случаях, когда они виновны в шпионаже, в серьезных диверсионных актах, направленных против ее военных объектов, или в умышленных правонарушениях, которые явились причиной смерти одного или нескольких лиц, и при условии, что законодательство оккупированной территории, которое действовало до начала оккупации, предусматривало в подобных случаях смертную казнь. Смертный приговор может быть вынесен покровительствуемому лицу только в случае, если было особо обращено внимание суда на тот факт, что, поскольку обвиняемый не является гражданином оккупирующей державы, «он не связан по отношению к ней никаким долгом верности» (ст. 68).[393]

Доктринальное же толкование реального принципа не содержит рационально выводимых критериев того, на каком основании иностранные граждане связаны «долгом верности» уголовному закону иной страны, каким образом они должны быть проинформированы о позитивной ответственности, возложенной на них этим законом, и какими условиями может быть ограничена вытекающая из его нарушения ретроспективная ответственность. Ведь если для граждан Российской Федерации, совершивших преступление вне ее пределов, предлагается ограничить ответственность по российскому УК такими условиями, как предусмотренность совершенного деяния уголовным законом государства, на территории которого оно было совершено, и непревышение верхнего предела наказания, установленного законом, действующим в месте совершения преступления, то было бы справедливым установить эти ограничительные условия и для иностранцев, совершивших за рубежом преступление, которое направлено против России или ее граждан. Самоограничение реальной юрисдикции условием двойной преступности обеспечило бы субъективную связь иностранца с российской правовой системой. В противном случае ретроспективная ответственность иностранных граждан строго теоретически становится невозможной в силу отрицательной их правосубъектности в сфере позитивной уголовной ответственности.

Можно, конечно, на это возразить, что каждое государство имеет право на самооборону от внешних угроз. Но оно вытекает из международного права. В связи с этим нельзя не заметить, что на первых порах в числе подпадающих под реальную юрисдикцию преступлений часто фигурировали такие, как посягательства на независимость, безопасность, конституцию или органы публичной власти (Дания), подделка денежных знаков, имеющих законную платежную силу на территории государства, или облигаций публичных займов (Итальянский кодекс 1930 г.), посягательства на лиц, состоящих на службе государства, торговля женщинами и детьми, проступки в отношении денежной системы, незаконная торговля наркотиками и порнопроизведениями (Германский закон от 6 мая 1940 г.), преступления против государства (Швейцарский кодекс) и другие деяния, преследование за которые ныне осуществляется на международно-конвенционной основе. В этом качестве реальный принцип являлся, скорее, полумерой, не обеспечивающей полной универсализации, ибо подобные установления внутреннего права, расширяя территориальную сферу действия закона, не подкрепляли его применение необходимой связью нормоадресатов с данной правосистемой.

Эти недостающие связи между правосистемами различных государств со временем стали восполнять международно-договорные механизмы установления уголовной ответственности, обеспечивающие включение индивида в правовые связи универсального характера посредством закрепления защитного критерия в ряде международных конвенций, посвященных борьбе с отдельными видами преступлений.

В тех же случаях, когда осуществление исполнительной юрисдикции охранительного характера за пределами территории данного государства невозможно, реализация судебной юрисдикции возможна только посредством предъявления требования о выдаче со стороны государства, интересы которого нарушены преступлением, совершенным за его пределами и не его гражданином. Такого рода экстрадицию, как оказываемый одним государством другому акт правовой помощи, являющийся юридически обоснованной формой решения проблемы ответственности лиц, скрывающихся от правосудия, следует отличать от неэкстрадиционных, или «альтернативных», методов и процедур решения указанной проблемы, когда во имя достижения цели неотвратимости ответственности получают оправдание вооруженное вторжение в духе «юридического империализма» и другие упомянутые выше противозаконные способы захвата, вывоза и доставки лица из одного государства в другое.

г) Экстрадиция в контексте универсальной юрисдикции

Универсальный принцип заключается в применении национального уголовного закона к находящимся на территории государства иностранцам, совершившим за его пределами преступления, посягающие согласно межгосударственным соглашениям на международный правопорядок. Этот критерий дает возможность любому государству устанавливать юрисдикцию в отношении лиц, уголовно противоправные деяния которых, имея место за его пределами, не затрагивают прямо ни данное государство, ни его граждан.

Первоначально концепция универсального действия закона, или космополитическая теория, выдвинутая Гуго Гроцием, развивает идею права и обязанности каждого государства «всегда и всякого карать за совершенное им злодеяние, без отношения к месту его совершения и подданству преступника, ибо всякое преступление есть посягательство на общий правовой порядок, обнимающий все государства».[394]

Институт Международного права, основанный в 1873 г. в Генте, сформулировал universalprincip в Резолюции Мюнхенской сессии 1883 г. следующим образом: «Каждое христианское государство, где признаются принципы права христианских государств, имея в своих руках виновного, может судить и наказывать последнего, если, несмотря на достоверные доказательства, прежде всего, серьезного преступления и его виновности, место действия не может быть установлено, или если выдача виновного его национальному суду недопустима, или признается опасной. В этом случае суд судит на основании закона, наиболее благоприятного для обвиняемого, имея в виду применение законов места совершения преступления, национальности обвиняемого и самого суда».[395]

В России эту идею поддержало немало авторов. Н. Д. Сергиевский, например, писал: «Прежняя разобщенность государств и национальностей в настоящее время отжила свой век, и стремление новой жизни направляется к тому, чтобы заменить ее идеей общественного интереса, направленной к охранению общего порядка общими силами…Исходя от представления о такой общности интересов всех народов по охранению порядка, теория права может выставить принцип универсальной подсудности, содержание которого выражается афоризмом: всякое преступное деяние, где бы и кем бы оно совершено ни было, может быть судимо каждым государством, во власти которого окажется преступник».[396]

Оригинальную интерпретацию космополитическая идея нашла в послеоктябрьской России. На роль самостоятельного принципа действия уголовного закона в пространстве был выдвинут принцип пролетарского интернационализма. М. А. Шнейдер видел его осуществление в том, что в ст. 58¹ УК РСФСР 1926 г. (как и в аналогичных статьях УК других союзных республик) контрреволюционными признавались действия, направленные не только против СССР, но и против всякого государства трудящихся, хотя бы и не входящего в Союз ССР.[397]

В каком бы обличьи ни выступала космополитическая идея на ранних этапах развития – будь то возвышенные стремления к господству мирового правопорядка или утопические надежды на мировую революцию, христианская или пролетарская солидарность в борьбе с таким всеобщим бедствием, как преступность, благородная нетерпимость к тому, что бежавший в пределы другого государства преступник остается безнаказанным, или международная вежливость и взаимопомощь, диктуемые чувством дружелюбия, – главное в ней не то, что универсализм призван восполнять недостаточное совокупное действие территориального, национального и реального принципов, а то, что универсальное начало, не могущее быть по своей природе субсидиарным, поглощает собой все остальные принципы. В этом смысле идея космополитизма предвосхитила отдельные направления эволюции межгосударственных отношений в борьбе с международной преступностью, но не имея под собой соответствующей позитивной базы, «заставила некоторых юристов отказаться вовсе от научного обоснования права и обязанности государства содействовать другому в осуществлении карательной власти»[398].

Не получила она широкой поддержки и в законотворческой практике, найдя применение, и то с определенными ограничениями лишь в австрийском Кодексе 1852 г., венгерском Уложении 1878 г., итальянских кодексах 1889 и 1930 гг., норвежском Кодексе 1902 г., югославских кодексах 1929 и 1947 г., русском Уголовном уложении 1903 г. (ст. 9) и Руководящих началах по уголовному праву 1919 г., ст. 27 которых установила, что уголовное право РСФСР действует в отношении иностранцев, «совершивших преступления на территории иного государства, но уклонившихся от суда и наказания в месте совершения преступления и находящихся в пределах РСФСР».

В последующем это положение было отброшено, и действие УК 1922 и 1926 гг. основывалось только на территориальном и национальном критериях. Сохранение же Законом СССР от 25 декабря 1958 г. «Об уголовной ответственности за государственные преступления» (ст. 73 УК 1960 г.) наказуемости деяний, направленных «против другого государства трудящихся»[399], на философском языке может быть названо удержанием ущербной формы с полным изъятием содержания.

Возродился же универсальный принцип, но уже в ином качестве – как основание для юрисдикции за предусмотренные международными договорами преступления, которые государства-участники обязались пресекать независимо от места их совершения и гражданства виновного – в Основах уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 г.

Действительно, обычные уголовные преступления, хотя бы и совершаемые во всех или большинстве стран, не приобретают от этого международный характер, так как не затрагивают непосредственно межгосударственные интересы, даже если преступник-гастролер, совершив преступление в одной стране, скрывается на территории другой. Уголовно противоправные деяния с «иностранным элементом», которые совершаются либо иностранцами, либо против иностранцев, также не перестают быть от этого общеуголовными преступлениями, не выходящими обычно за пределы национальной сферы.[400]

Таким образом, ни повсеместная распространенность тех или иных преступлений, ни наличие в них «иностранного элемента» сами по себе еще не поднимают эти преступления на международный уровень. Борьба с ними остается внутренним делом каждого государства, осуществляемым на основе национального закона. Однако, перешагивая границы, преступность перестает быть внутригосударственной проблемой. Подобный взаимообмен постепенно приводит к некоторому единообразию определенных форм преступной деятельности во всем мире, порождая всеобщую заинтересованность в контроле за нею. И чем теснее становится сотрудничество между государствами, чем сильнее их интеграционные связи, обеспечивающие свободное передвижение людей и товаров, капиталов и услуг, тем отчетливее проявляются тенденции общеуголовной преступности к стандартизации криминальной технологии, тем явственнее необходимость не только в усилении координации органов исполнительной юрисдикции, но и в соответствующей унификации предписаний национальных уголовных законов, которые должны содержать некоторые общие и согласованные положения по позициям, затрагивающим интересы всех или большей части стран. В этом смысле универсализм можно рассматривать как инструмент канализации мирового унификационного движения, олицетворяемого в сфере уголовного права блоком конвенционно зафиксированных преступлений.

И все же не в этом (не только в этом) суть преступлений, формально обязанных своим происхождением серии международных конвенций. Стандартизация ответственности за посягательства, которые одни называют международными, хотя и не столь тяжкими, как преступления против мира и безопасности человечества, другие – преступлениями, посягающими на международный правопорядок, третьи – преступлениями международного характера, имеет основание в самом характере деяний, опасность которых выходит за рамки отдельного общества, приобретая статус транснациональной или общечеловеческой, в силу чего должного эффекта в борьбе с ними можно достигнуть лишь совместными усилиями, требующими адекватного правового обеспечения.

В последние десятилетия отмеченная опасность возрастает еще и потому, что транснациональная преступность приобретает все более организованный характер. Это относится не только к незаконному обороту наркотиков, оружия, но и к торговле людьми, мошенничеству, «отмыванию» преступных доходов, компьютерной преступности, терроризму и т. д. В частности, Восьмой конгресс ООН по предупреждению преступности и обращению с правонарушителями признал, что растущая угроза организованной преступности с ее исключительно дестабилизирующим и разлагающим влиянием на фундаментальные социальные, экономические и политические институты представляет собой проблему, решение которой требует более широкого и эффективного международного сотрудничества.[401] Декларация ООН о преступности и общественной безопасности, утвержденная резолюцией Генеральной Ассамблеи от 12 декабря 1996 г., провозгласила, что государства способствуют расширению сотрудничества и помощи в правоохранительной области на двусторонней, региональной, многосторонней и глобальной основе (в том числе заключению в соответствующих случаях соглашений о взаимной юридической помощи, в целях содействия выявлению, задержанию и преследованию лиц, которые совершают опасные транснациональные преступления), а также принимают меры по предотвращению поддержки преступных организаций на своей национальной территории, предусматривая в максимально возможной степени эффективную процедуру выдачи или преследования лиц, участвующих в опасных транснациональных преступлениях, с тем чтобы эти лица не находили себе никакого безопасного убежища.[402]

Таким образом, в борьбе с международной организованной преступностью находит свое выражение новое понимание задач уголовного права. Отныне уголовное право служит не просто охране общества от отдельных преступных личностей, а скорее берет на себя функции управления процессами глобального характера. В этом заинтересована и Россия, ибо межгосударственная правовая помощь всегда взаимовыгодна. Американские власти где-то в середине 90-х годов стали проявлять серьезную обеспокоенность угрозой со стороны российской организованной преступности. Лозунг «Русские идут!», едва успев утратить милитаристское значение, приобрел криминальное. Но и зарубежные мафиозные структуры проявляют интерес к территории России.[403] С этой точки зрения, обязанность России оказывать содействие иностранным государствам в противодействии преступности предполагает и ее право на аналогичную помощь от них.

Международное сотрудничество в борьбе с такого рода преступлениями осуществляется в рамках международных организаций (как региональных, так и универсальных) и на основе межгосударственных соглашений (как двусторонних, так и многосторонних). В настоящее время правилом стало заключение многосторонних универсальных конвенций, каждая из которых посвящена отдельному преступлению или группе родственных преступлений и закрепляет обязательства сторон по их предотвращению и наказанию, а также право всех без исключения государств быть ее участниками.

Для выполнения международных обязательств, вытекающих из договора, каждое подписавшее его государство принимает свои меры, определяемые особенностями национальной системы права. С этой целью создается внутренняя норма, предусматривающая меры ответственности за такого рода преступления. Тем самым достигается согласованное регулирование их предотвращения и наказания на основе сочетания коллективных решений, принятых в рамках международного права, и индивидуальных национально-правовых средств и способов их обеспечения. Значит, универсальная юрисдикция относительно преступлений международного характера не может быть осуществлена, не будучи опосредованной национальным законодательством.

В силу этого обстоятельства уголовно-правовая норма в ее адресованности гражданам (в позитивном аспекте) не требует территориальной или персональной привязки к отдельному государству-участнику, так как в его лице она выражает волю всех договаривающихся сторон.[404] Благодаря этому достигается взаимное «включение» граждан одного государства-участника в правовую систему другого государства-участника и приобретение в ней статуса правосубъектности, необходимого для применения универсального критерия, который сформулирован в ч. 3 ст. 12 УК следующим образом: «Иностранные граждане и лица без гражданства, не проживающие постоянно в Российской Федерации, совершившие преступление вне пределов Российской Федерации, подлежат уголовной ответственности по настоящему Кодексу… в случаях, предусмотренных международным договором Российской Федерации, если они не были осуждены в иностранном государстве и привлекаются к уголовной ответственности на территории Российской Федерации».

Для осуществления данного предписания, как и для практического применения реального принципа, также необходимо иметь фактическую возможность привлечения к уголовной ответственности лица, совершившего предусмотренное соответствующим договором преступление. Универсальный принцип в указанных договорах обеспечивается правом любого участника на установление юрисдикции. На это не требуется согласие со стороны какого бы то ни было иного участника, будь то государство гражданства обвиняемого или государство, на территории которого имело место преступление, хотя персональная или территориальная юрисдикция последних в отношении данного лица не отрицается. Однако в конечном счете неважно, какое государство осудит преступника, – главное, чтобы он был осужден. Поэтому юрисдикционные постановления в подобных договорах, как правило, сформулированы таким образом, чтобы ни одно виновное лицо не могло уклониться от ответственности независимо от его местонахождения, т. е. с учетом принципа неотвратимости ответственности, который базируется на закреплении всех общепризнанных принципов действия закона в пространстве, поглощаемых принципом aut dedere, aut judicare (либо выдай, либо осуди).

Исходя из этого, реализация уголовно-правовой нормы в ретроспективном ее аспекте может быть осуществлена только одним субъектом из круга всех участников соответствующей конвенции – либо государством, на территории которого совершено преступление, либо государством гражданства обвиняемого или государством гражданства потерпевшего, либо любым иным государством. Последнее может осуществить свою универсальную юрисдикцию при условии, что предполагаемый преступник окажется на его территории либо будет выдан ему государством, на территории которого имело место деяние или государством гражданства обвиняемого, а равно другими участниками конвенции.

Следовательно, роль экстрадиции в обеспечении универсальной юрисдикции сводится к тем относительно редким случаям, когда ее осуществление ставится в зависимость от позиции целого ряда государств, среди которых, с одной стороны, нет ни одного, которое бы не обладало собственной юрисдикцией (территориальной, персональной и т. д.) в отношении обвиняемого и, главное, реальной возможностью предать его суду, а с другой – как ни странно, нет ни одного, которое бы пожелало это сделать.

Таким образом, универсальная юрисдикция является особым видом правовой власти. В отличие от других ее видов, предполагающих какую-либо «персональную» связь государственной власти с преступником (через территорию, гражданство, жертву или собственные интересы), универсальная юрисдикция не нуждается в такой связи. Достаточно, чтобы государство приняло на себя обязательство устанавливать свою юрисдикцию в соответствии с международными конвенциями. Вследствие этого универсальная юрисдикция в отношении преступлений международного характера имеет исключительно договорную природу.

Основным принципом разрешения юрисдикционной коллизии между государствами, способными осуществить территориальную, персональную либо реальную юрисдикцию, и иными договаривающимися государствами, готовыми реализовать универсальную юрисдикцию, является принцип aut dedere, aut judicare. Если государство, на территории которого обнаружен предполагаемый преступник, не выдает его, считая, что обвинение в конвенционном преступлении используется как предлог для возвращения этого лица и наказания за иную деятельность, или имея другие причины для отказа в выдаче, то оно передает дело без каких-либо исключений и неоправданных задержек своим компетентным органам для целей уголовного преследования на основе собственного законодательства. В этом смысле в межгосударственных экстрадиционных взаимоотношениях выдача становится единственным институтом, который обеспечивает функционирование всей системы универсальной юрисдикции.

д) Экстрадиция в контексте международной юрисдикции

Более глубокое развитие получил универсальный принцип применительно к преступлениям против мира и безопасности человечества, посягающим, независимо от географического места их совершения, на основополагающие ценности мирового сообщества в целом. Если конвенционные соглашения относительно преступлений международного характера направлены на то, чтобы установить руководящие принципы и стандарты, способные помочь властям того или иного государства в разработке мер по борьбе с данными преступлениями на национальном, региональном и международном уровнях, с тем чтобы они могли применять внутригосударственные законы на основе общей озабоченности данным видом криминального поведения, то характер преступлений против мира и безопасности человечества требует эффективных соглашений о сотрудничестве на всеобъемлющей основе.

Выделение данных преступлений в особую категорию деликтов предопределено исключительно высокой степенью их опасности (нанесение ущерба жизненно важным интересам всего международного сообщества), особым объектом посягательства (всеобщий мир и международная безопасность), особой тяжестью последствий и необходимостью установления особого режима ответственности (повышенная политическая и материальная ответственность государств-делинквентов и индивидуальная уголовная ответственность совершивших их физических лиц – органов этих государств).

Вместе с тем, несмотря на отмеченную специфику международных преступлений, их анализ и систематизация невозможны вне опоры на такие известные национальному уголовному праву понятия и институты, как состав преступления, соучастие, приготовление и т. п. Именно родство указанных преступлений с иными преступлениями позволяет включить их в национальное уголовное законодательство так, что они не будут выглядеть чужеродными.[405] Однако было бы ошибочным делать вывод, что отмеченное сходство переходит тем самым в их полное тождество, при котором преступления против мира и безопасности человечества представляют собой всего лишь разновидность общеуголовных преступлений. Международные преступления – преступления особого рода, ибо ответственность за их совершение предусматривается не внутригосударственным, а международным правом.

В плане формально-юридическом выделению из общего родового понятия «правонарушение» особой видовой группы международных преступлений способствовали три обстоятельства: а) выделение в международном праве (сначала в доктрине, а затем и в некоторых договорных его формах) особой категории норм, называемых «императивными», или jus cogens, отклонение от которых недопустимо;

б) установление принципа, согласно которому индивид – орган государства, нарушивший своим поведением международное обязательство, имеющее основополагающее значение для обеспечения жизненно важных интересов международного сообщества государств в целом, должен быть лично наказуем, несмотря на то, что он действовал не в личном качестве, а в качестве органа государства;

в) закрепление в Уставе ООН специальных последствий за нарушение такого рода обязательств, несоблюдение которых затрагивает интересы всех без исключения государств.

Таким образом, юридическим первоисточником ответственности в отношении преступлений против мира и безопасности человечества являются международно-правовые акты, выражающие волю мирового сообщества. При этом ненаказуемость подобных деяний по внутреннему праву не освобождает от ответственности за них по международному праву. А это значит, что ссылки в оправдание своего поведения на национальные законы и правила, равно как и на незнание норм международного права или неправильное их толкование, недопустимы.

В юридическом контексте объектом международного преступления являются урегулированные нормами международного права отношения между государствами по соблюдению обязанности воздерживаться от запрещенных ими действий. В случае международного преступления государство-делинквент посягает на собственное, связывающее его со всеми участниками международного сообщества обязательство не совершать определенных действий, наносящих ущерб правам других государств. Речь идет об обязательствах erga omnes, т. е. в отношении всех субъектов права, в отношении всех государств.

Следовательно, общим объектом международных преступлений является международный публичный правопорядок, т. е. такой порядок отношений между государствами, который складывается в результате соблюдения норм международного права и находится под их защитой. Международно-правовое отношение, существующее между государством-делинквентом и международным сообществом государств по поводу конкретной общечеловеческой ценности, разорванное в результате совершения международного преступления, и составляет его непосредственный объект.

Сколько защищаемых современным международным правом общечеловеческих ценностей существует, столько же существует и обязательств, связующих отдельные государства в международное сообщество, стало быть – столько же может быть и видов международно-правовых деликтов. Число этих связей столь велико, что перечислить их невозможно. Но из всех международное право выделило ряд обязательств, имеющих особо важное значение для всего международного сообщества, – обязательства воздерживаться от действий против мира и международной безопасности, человечества и человечности. Именно эти ценности и составляют предмет международных преступлений.

В социологическом контексте общим объектом международных преступлений является система добрососедских отношений между государствами, построенная на принципах мирного сосуществования, неприменения силы, неприкосновенности (нерушимости) границ, территориальной целостности, самоопределения народов и невмешательства, уважения прав человека и добросовестного выполнения международных обязательств, которые в целом обеспечивают мирное урегулирование споров и разрешение конфликтов между народами и государствами во имя достижения общего блага человечества.

Субъектами международных преступлений могут быть только физические лица,[406] индивидуальная ответственность которых основывается на общих требованиях, предъявляемых к уголовной деликтоспособности, т. е. вменяемости и виновности в совершении преступления. При этом должностное положение подсудимых, их положение в качестве глав государств или ответственных чиновников различных правительственных ведомств не должно рассматриваться как основание к освобождению от ответственности или смягчению наказания, равно как и тот факт, что подсудимый действовал по распоряжению правительства или приказу начальника, не освобождает его от ответственности, но может рассматриваться как обстоятельство, смягчающее наказание.[407]

Таким образом, международное уголовное право можно толковать двояко: в узком и широком смысле. Узкое понимание включает в себя преступления против мира и безопасности человечества (собственно международные преступления), а широкое – еще и преступления международного характера. При этом грань между указанными категориями преступлений исторически изменчива и подвижна. И тем не менее ее следует проводить. В свое время нами был сформулирован ряд признаков, согласно которым преступления международного характера следует отличать от преступлений против мира и безопасности человечества, с одной стороны, и от общеуголовных преступлений – с другой. Назовем некоторые из них.

Прежде всего, указанные деяния различны по объекту посягательства. В отличие от общеуголовных преступления международного характера выходят за границы национального континуума, но сами по себе не способны поразить основы мирового правопорядка (мироустройства) и безопасности человечества, как это делают международные преступления.

Отсюда проистекает и различие в характере опасности рассматриваемых деликтов. Международные преступления опасны для самой судьбы человечества, в силу чего их потенциально возможные последствия не идут ни в какое сравнение с ущербом от преступлений международного характера. Последние, хотя и затрагивают международную сферу, все же не столь опасны. В то же время степень общественной опасности преступлений международного характера более высока по сравнению с общеуголовными преступлениями, ибо, в отличие от общеуголовных криминальных деликтов, некоторые из них в определенных ситуациях могут провоцировать международные конфликты, чреватые серьезными осложнениями, т. е.

подготавливать почву для международных преступлений, а в ряде случаев и являться их составной частью, хотя официально и не признанной.[408]

Во-вторых, если лица, виновные в совершении общеуголовных преступлений, несут ответственность исключительно на основании внутригосударственных норм, а привлечение к ответственности за преступления международного характера становится обязательным лишь тогда, когда в соответствии с заключенными конвенциями необходимые нормы имплементированы в национальное право, то в отношении международных преступлений существует обязанность привлечения к ответственности виновных в их совершении лиц, безотносительно к их наказуемости по национальному праву.

В-третьих, если установление ретроспективной ответственности за преступления международного характера – исключительная прерогатива каждого отдельного государства, которое в силу своего суверенитета вправе самостоятельно решать вопрос о сотрудничестве в борьбе с преступностью, его формах и границах, в пределах которых оно намерено осуществлять преследование за данные преступления в лице собственной судебной власти, то ответственность за международные преступления может сопровождаться изъятием дела из судебной юрисдикции государства, т. е. ограничением его судебного суверенитета, поскольку примат международного права в политике предполагает возможность создания для рассмотрения такого рода преступлений надгосударственного судебного механизма – международного суда (трибунала).

В-четвертых, преступления международного характера осуществляются лицами, преступная деятельность которых не находится в официальной связи с каким-либо государством, в то время как субъектами международно-правовой ответственности за преступления против мира и безопасности человечества являются государства, а физические лица несут за них уголовную ответственность лишь при условии, что их преступные деяния связаны с деятельностью государства. Следовательно, уголовная ответственность физических лиц за международные преступления производна от ответственности государства, тогда как ответственными за преступления международного характера являются только физические лица, действующие от своего имени. Последнее относится и к общеуголовным преступлениям.

В-пятых, указанные выше обстоятельства предопределяют и различие в формах сотрудничества государств в борьбе с международными преступлениями и преступлениями международного характера: наднациональная юрисдикция, предполагающая в перспективе создание постоянно действующего международного уголовного суда (трибунала), – в отношении первых и универсальная либо национальная уголовная юрисдикция в сочетании с межгосударственной правовой взаимопомощью, включая и экстрадицию, – в отношении вторых.

В зависимости от этого по-разному видятся и основания универсальной юрисдикции: унифицированность нормативной базы применительно к преступлениям международного характера и наднациональность оснований ответственности в отношении международных преступлений. Именно и только в преступлениях против мира и безопасности человечества универсальный принцип приобретает существенную специфику в качестве основы уголовной юрисдикции в отношении физических лиц, совершивших delicta juris gentium, которые могут быть наказаны не только судебными органами какого-либо государства, но и международным судом. Однако становление такого рода универсальной юрисдикции происходило не вдруг.

В ряде международно-правовых актов периода Второй мировой войны и послевоенных лет традиционная дань отдается территориальной подсудности и лишь в качестве альтернативы предусматривается возможность рассмотрения дела международным судом. Так, в Московской декларации от 30 октября 1943 г. об ответственности гитлеровцев за совершаемые зверства было заявлено о необходимости отсылать военных преступников «в страны, в которых были совершены их отвратительные действия, для того чтобы они могли быть судимы и наказаны в соответствии с законами этих освобожденных стран».[409] Однако данная декларация не затрагивала вопроса о главных преступниках, преступления которых не были связаны с определенным географическим местом и наказание которых предполагалось определить совместным решением правительств союзников.

Таким решением явилось Лондонское соглашение от 8 августа 1945 г. об учреждении Международного Военного Трибунала в Германии, организация, юрисдикция и функции которого были определены в прилагаемом к настоящему Соглашению Уставе. Не умаляя установленных Московской декларацией положений о возвращении военных преступников в страны, где ими были совершены преступления, ст. 3 данного Соглашения обязала каждую из подписавших его сторон предпринять необходимые меры, чтобы предоставить для расследования и суда Международного Военного Трибунала главных военных преступников, как содержащихся у них под стражей, так и не находящихся на их территории.[410]

Однако и после Нюрнбергского трибунала территориальная юрисдикция продолжает оставаться приоритетной. Так, в 1946 г. Генеральная Ассамблея ООН рекомендовала членам ООН принять необходимые меры для ареста и немедленной высылки военных преступников в страны, где ими были совершены преступления, для суда и наказания по законам этих стран.[411] Согласно Женевским конвенциям о защите жертв войны 1949 г. юрисдикция в отношении предусматриваемых ими преступлений может осуществляться любым государством – участником договора, каково бы ни было гражданство лиц, обвиняемых в том, что они совершили или приказали совершить эти преступления.[412] В Принципах международного сотрудничества государств в отношении обнаружения, ареста, выдачи и наказания лиц, виновных в военных преступлениях и преступлениях против человечества, определенных ООН 3 декабря 1973 г., также предусматривается, что «лица, в отношении которых имеются доказательства о совершении ими военных преступлений и преступлений против человечества, подлежат привлечению к судебной ответственности и, в случае признания их виновными, наказанию, как общее правило, в странах, где они совершили эти преступления».

И только две принятые в рассматриваемый исторический период конвенции, также отводя определенное место для национальных судов в деле наказания правонарушителей, прямо предусматривают возможность их преследования международным уголовным судом. Согласно ст. 6 Конвенции о предупреждении преступления геноцида и наказании за него 1948 г. лица, обвиняемые в совершении геноцида, «должны быть судимы компетентным судом того государства, на территории которого было совершено это деяние, или таким международным уголовным судом, который может иметь юрисдикцию в отношении Сторон настоящей Конвенции, признавших юрисдикцию такого суда».[413] В принятой же четверть века спустя Конвенции о пресечении преступления апартеида и наказании за него устанавливается, что лица, обвиняемые в совершении актов апартеида, «могут предаваться компетентному суду любого государства – участника настоящей Конвенции, которое может приобретать юрисдикцию над личностью обвиняемых, или международному уголовному трибуналу, который может располагать юрисдикцией в отношении тех государств-участников, которые согласятся с его юрисдикцией» (ст. V).[414]

Таким образом, виновные в совершении международных преступлений лица могут быть: а) осуждены по законам той страны, на территории которой было совершено преступление (территориальный принцип); б) осуждены по национальным законам, но в духе принципов международного права (принцип гражданства); в) преданы компетентному суду любого государства – участника конвенции, которое вправе выступать против подобных преступлений, где бы они ни совершались (универсальный принцип); г) преданы международному трибуналу ad hoc путем принудительного изъятия из территориального суверенитета государства-делинквента персонально виновных в этих преступлениях лиц (специальная юрисдикция);[415] д) преданы постоянно действующему международному уголовному суду, который может располагать юрисдикцией в отношении государств-участников, согласившихся с таковой (универсальная юрисдикция).

Историческими прецедентами создания международных уголовных трибуналов ad hoc служат:

Международный военный трибунал для привлечения к ответственности и наказания главных военных преступников европейских стран оси, образованный по Лондонскому соглашению между правительствами СССР, США, Великобритании и Франции от 8 августа 1945 г. в соответствии с Декларацией 1943 г. об ответственности за совершенные зверства во время Второй мировой войны; проводился в Нюрнберге (Германия) с 20 ноября 1945 г. по 1 октября 1946 г.;[416]

Международный военный трибунал для суда над главными военными преступниками на Дальнем Востоке, образованный 19 января 1946 г. в Токио по требованию Потсдамской декларации от 26 июля 1945 г., принятой в результате переговоров между союзными правительствами, благодаря которым в отличие от Нюрнбергского трибунала в нем уже было представлено 11 государств (СССР, США, Китай, Великобритания, Австралия, Канада, Франция, Нидерланды, Новая Зеландия, Индия и Филиппины); проходил в Токио с 3 мая 1946 г. по 12 ноября 1948 г.

Международный трибунал для судебного преследования лиц, ответственных за серьезные нарушения международного гуманитарного права, совершенные на территории бывшей Югославии с 1991 г., учрежденный 25 мая 1993 г. резолюцией 827 Совета Безопасности ООН;

Международный трибунал по Руанде, учрежденный 8 ноября 1994 г. резолюцией 955 Совета Безопасности ООН и полномочный в соответствии с положениями его Устава осуществлять судебное преследование лиц, ответственных за геноцид и другие серьезные нарушения международного гуманитарного права, совершенные на территории Руанды, и граждан Руанды, ответственных за подобные нарушения, совершенные на территории соседних государств, в период с 1 января по 31 декабря 1994 г.[417]

Параллельно с учреждением «разовых» международных трибуналов утверждается идея формирования постоянно действующего международного уголовного суда. Еще при выработке проекта Статута Постоянной Палаты Международного Правосудия в 1920 г. ставился вопрос о включении в компетенцию Палаты дел об уголовной ответственности, а в более поздних проектах создания органа международного уголовного правосудия, разработанных Ассоциацией Международного права и Международной ассоциацией уголовного права, предусматривалось образование в составе этой Палаты особого отделения для рассмотрения уголовных дел.[418]

С учреждением в 1945 г. Международного Суда ООН неоднократно высказывались предложения о прямом наделении последнего полномочиями в области преследования за международные преступления. Вопрос о создании в его структуре уголовной камеры путем изменения Устава ООН и Статута Международного Суда обсуждался в комитетах ООН по международной уголовной юстиции в 50-х годах. Однако ввиду трудностей внесения изменений в учредительные документы при весьма спорном характере вопроса о международном уголовном суде и его функциях эта идея была отвергнута.[419]

Комиссия международного права, возобновившая в 1982 г. работу над проектом Кодекса преступлений против мира и безопасности человечества, также неоднократно высказывала мнение Генеральной Ассамблее ООН, что его принятие не принесет ожидаемого эффекта, если не будет сопровождаться созданием органа международной уголовной юстиции.[420] 4 декабря 1989 г. по инициативе стран Карибского бассейна Генеральная Ассамблея своей резолюцией 44/39 предложила Комиссии рассмотреть вопрос о создании международного уголовного суда или другого международного судебного механизма с юрисдикцией над лицами, совершившими определенные в разрабатываемом ею Кодексе преступления, после чего Комиссия рассмотрела различные варианты создания такого органа и включила этот анализ в свой доклад Генеральной Ассамблее[421].

После принятия в 1991 г. проекта Кодекса в первом чтении Комиссия смогла целиком переключиться на работу над вопросом о возможности создания международной уголовной юстиции, которая завершилась принятием ею в 1994 г. проекта Устава международного уголовного суда и рекомендацией по созыву дипломатической конференции для его рассмотрения.[422] В 1996 г. было принято принципиальное решение о созыве такой конференции,[423] а в период с 15 по 17 июля 1998 г. она состоялась в Риме, где 17 июля был принят окончательный текст Статута.

Учрежденный на основании Римского статута Международный уголовный суд должен устанавливать отношения с ООН посредством соглашения, одобряемого Ассамблеей государств – участников настоящего Статута, и призван быть постоянным органом, уполномоченным осуществлять юрисдикцию в отношении физических лиц, ответственных за самые серьезные преступления, вызывающие озабоченность международного сообщества (ст. 1, 2 Римского статута).

Политический успех Римской конференции можно признать состоявшимся несмотря на сдержанное отношение к учрежденному на ней Суду со стороны некоторых постоянных членов Совета Безопасности ООН (США, Китая и в определенной мере России). Кроме того, Комиссия международного права ООН считает целесообразным, чтобы государства изучили возможность учреждения отдельных международных уголовных судов с региональной и субрегиональной юрисдикцией, в которых можно было бы проводить разбирательства по делам о серьезных международных преступлениях (в том числе по делам о терроризме), и включения таких судов в систему ООН.

Изложенные обстоятельства являются свидетельством того, что в международном праве активно продолжается процесс создания международной уголовной юстиции, а вместе с ним – процесс формирования международного уголовного процесса. И несмотря на то, что традиционная концепция о комплексном характере международного уголовного права продолжает владеть умами,[424] в настоящее время наблюдается тенденция к более четкому разграничению материального и процедурного уголовного права как на нормотворческом, так и на доктринальном уровне.

Указанная тенденция проявилась не только в предложенном Комиссией международного права Проекте Кодекса преступлений против мира и безопасности человечества. Согласно ст. 15 Устава Международного трибунала по Югославии данный орган был наделен «полузаконодательной» функцией по подготовке уголовно-процессуального кодекса, в рамках осуществления которой 11 февраля 1994 г. Трибунал принял Правила процедуры и доказывания, а 5 мая 1994 г. – Правила содержания под стражей.[425] В Римском статуте нормы материального уголовного права (составы преступлений, общие принципы ответственности) и процессуального (вопросы процедуры и судоустройства) также регламентируются раздельно, при том, что в развитие Статута еще предстоит принять Элементы преступлений и Правила процедуры и доказывания.

Результатом этой эволюции являются все чаще встречающиеся утверждения об оформлении международного уголовного права и процесса в самостоятельные отрасли, имеющие свои специфические предметы, режимы юридического регулирования и круг применимых правовых источников.[426]

Отмеченное разделение международных уголовно-правовых норм материального характера и соответствующих им процедурных норм является важным и для понимания того, какие вопросы экстрадиции лиц, виновных в совершении международных преступлений, носят уголовное, а какие – уголовно-процессуальное значение. Ибо обособление международно-правовых норм процессуального и судоустройственного характера, с одной стороны, и систематизация международно-правовых норм уголовно-материального характера, должная завершиться принятием Международного уголовного кодекса, – с другой, неизбежно связаны с определением места, отводимого в этом Кодексе вопросам юрисдикции и экстрадиции.

Здесь следует иметь в виду, что учреждение постоянно действующего международного органа правосудия не затрагивает права государств самим судить лиц, совершивших международные преступления. Более того, в отличие от Уставов международных трибуналов по Югославии и Руанде, признающих параллельную юрисдикцию, но недвусмысленно закрепляющих приоритет их юрисдикции по отношению к юрисдикции национальных судов,[427]одним из основных принципов организации постоянно действующего Международного уголовного суда является принцип субсидиарности, согласно которому он призван дополнять национальные органы уголовной юстиции в случае, если они отсутствуют или не могут должным образом выполнить своих функций в отношении международных преступлений. Если же государство приняло решение самостоятельно осуществлять уголовное преследование за указанные преступления, Международный суд не может принять дело к рассмотрению.[428]

Таким образом, в настоящее время систему международной уголовной юстиции в отношении международных преступлений образуют национальные структуры в лице внутригосударственных судов, реализующих универсальную юрисдикцию, и международные институционные элементы, реально представленные международными уголовными судами ad hoc, а потенциально – постоянно действующим Международным уголовным судом, призванным стать центральным органом международной уголовной юстиции. При этом характерным остается сохранение приоритетности национальных структур, по отношению к которым международные органы носят подкрепляющий, вспомогательный характер.

Признание внутригосударственных судов частью международной уголовной юстиции не должно вызывать сомнений, если только не отождествлять понятия «юстиция» и «юрисдикция». Последняя предполагает наличие адекватного ей юрисдикционного органа. Международная – соответственно международного уголовного судебного органа, критериями для квалификации какового как международного являются характер применяемого права, подсудных преступлений, а также правовая основа создания и функционирования. Однако для такой деятельности, как правосудие, «в первую очередь важно, не где (в каком органе) оно осуществляется, а каким образом, согласно каким правилам. Международное правосудие должно осуществляться в соответствии с международным правом. Но совсем не обязательно это происходит в международном органе».[429]

Следовательно, осуществляет ли национальный суд территориальную, персональную или реальную юрисдикции, когда он отправляет правосудие над индивидами, совершившими преступления против мира и безопасности человечества, вынося приговор в соответствии с положениями международного уголовного права, он защищает всеобщие международные блага, против которых направлены международные преступления.[430] Важно лишь, чтобы эти преступления правомерным образом входили в компетенцию национальных судов. И тогда становится очевидным, что в материальном правоотношении, возникающем в случае нарушения норм международного уголовного права, индивиду, виновному в их нарушении, противостоит множество государств, уполномоченных на реализацию в его отношении своей юрисдикции.

С тем большим основанием вывод об осуществлении международной юрисдикции относительно рассматриваемых преступлений относится к международному уголовному суду, даже если по внешней видимости сфера его полномочий ограничена рамками определенной территории или кругом определенных граждан. Так, трибунал по Руанде наделен полномочиями судебного преследования за международные преступления, совершенные либо на территории Руанды, либо гражданами Руанды на территории соседних государств, т. е. полномочиями по осуществлению территориальной юрисдикции с некоторым ее расширением за счет персональной юрисдикции. Однако его учреждение Советом Безопасности ООН и предметная компетенция не оставляют сомнений в том, что данный орган призван отправлять правосудие от имени международного сообщества.

Вместе с тем признание международного суда лишь в качестве органа, дополняющего национальные органы уголовной юстиции (ст. 1 Римского статута), означающее, что он осуществляет свое право на наложение международной уголовной ответственности в случае невозможности либо отказа национального правоприменителя реализовать данное правомочие, свидетельствует о том, что в Статуте нашла воплощение концепция суда не с исключительной, а с параллельной юрисдикцией. Это означает, что за государствами остается свобода выбора между Международным судом и выдачей преступника другому государству или преданием его собственному суду.

По видимости, эта коллизия носит процессуальный характер, обнаруживая «двойственную природу» внутригосударственных судов, сторонники которой (Ж. Ссель, Ч. Шройер) полагают, что в рамках национальной правовой системы они действуют как государственные органы, а в рамках международной – как органы международного сообщества. Однако за компетенцией суда, в каком бы качестве он ни выступал, всегда стоит применимое материальное право.

Исходя из этого, существо международно-правовых норм уголовно-материального характера таково, что обязанности физического лица, совершившего международное преступление, подвергнуться репрессии в соответствии с международным уголовным правом, т. е. претерпеть какие-либо негативные последствия по причине совершенного, противостоит правомочие соответствующего судебного органа подвергнуть его правоограничениям. При этом возможность применения указанных норм как национальным, так и международным судебным органом означает, что в возникающем на их основе правоотношении правонарушителю могут противостоять сразу два субъекта правоприменения – национальный (приоритетный) и международный (дополняющий национальные органы уголовной юстиции), по причине чего и само по себе охранительное правоотношение может иметь «ступенчатый» характер.[431]

Для целей нашего исследования не столь уж важно, как применяет национальный суд нормы международного уголовного права – опосредованным (т. е. через применение положения национального уголовного закона) или непосредственным образом, отправляя правосудие от имени всего человечества. Важно то, что функционирование международных судебных органов, не ставящих по сомнение права государств самим судить лиц, совершивших международные преступления, неизбежно порождает феномен параллельной уголовной юрисдикции.

Всякая же параллельная юрисдикция вызывает потребность в механизме разрешения юрисдикционных коллизий. Одним из элементов такого механизма является и экстрадиция. Но не только она.

Согласно ст. 86 Римского статута государства обязуются всесторонне сотрудничать с Международным уголовным судом в проведении им расследования подпадающих под его юрисдикцию преступлений и осуществлении уголовного преследования за эти преступления. Одной из форм такого сотрудничества является предусмотренная ст. 89 Статута передача лица Суду государством, на территории которого оно находится. Тем самым устанавливается терминологическое различие между передачей государством такого лица в Международный суд и его выдачей другому государству.

Свидетельством тому, что это различие носит не только терминологический, но и смысловой характер, является ст. 102 Статута, специально определяющая, что «передача» означает доставку лица государством в Суд в соответствии с настоящим Статутом, а «выдача» – доставку лица одним государством в другое в соответствии с положениями международного договора, конвенции или национального законодательства.

В отношениях же между государствами, связанными международными обязательствами о выдаче, основным принципом разрешения юрисдикционной коллизии остается принцип aut dedere, aut judicare, который обеспечивает неотвратимость наказания в системе международной уголовной юстиции в условиях параллельной юрисдикции.

Указанный принцип был сформулирован Гуго Гроцием, исходившим из того, что поскольку «государства не должны допускать, чтобы другое государство вооруженной силой вступало в их пределы ради осуществления наказания», постольку «государство, в котором находится тот, кто уличен в преступлении, должно или само по требованию другого государства наказать по заслугам преступника, или же представить это усмотрению соответствующего государства»[432].

Итак, осуществление уголовной юрисдикции внутригосударственными органами покоится на некоторых принципах, главенствующими из которых являются: территориальный принцип, определяющий ответственность за преступления, совершенные в пределах территории государства; национальный принцип, устанавливающий ответственность граждан государства за преступления, совершенные за его пределами; реальный принцип, устанавливающий ответственность неграждан за преступления, совершенные за пределами государства, но против интересов этого государства или его граждан; универсальный принцип, регулирующий борьбу с преступлениями, посягающими на интересы нескольких государств или всего международного сообщества.^[433]

Указанные юрисдикционные критерии составляют неотъемлемый компонент уголовного закона, отвечая на вопрос о том, каким образом его действие имеет пространственный характер. Однако в определении их соотношения, на наш взгляд, допускается та же ошибка, что и в отношении принципов действия закона во времени. Подобно тому, как перспективное действие закона считается правилом, а ретроактивное и ультраактивное – исключением из него, территориальное действие закона признается основным, а экстерриториальное и экстратерриториальное – рассчитанным на особые случаи (подчиненным, дополнительным, субсидиарным).[434]

В действительности различные юрисдикционные критерии служат базой для организации социально-правового пространства различных типов: геополитического (территориальная и защитная юрисдикция), социально-политического (активная и пассивная персональная юрисдикция), космополитического (универсальная юрисдикция). Исходной же посылкой организации данной правовой среды служит тезис о таком взаимодействии режимов регулирования, при котором пространственный режим базируется на какой-либо социальной функции, а функциональный режим предполагает определенное социальное пространство.

Следовательно, подобно тому как различные принципы действия закона во времени отражают бытие уголовно-правовой нормы в различных временах (в прошлом, настоящем и будущем), так и принципы действия уголовного закона в пространстве выражают бытие той же нормы в различных социальных пространствах (в геополитическом, социально-политическом, космополитическом и международном). Исходя из этого, все преступления, могущие оказаться под юрисдикцией того или иного государства, можно разбить на три группы.

На группу преступлений общеуголовного характера распространяются территориальный, национальный и реальный принципы действия закона, ибо здесь речь идет о социальном пространстве, предстающем в виде государственно организованного общества.

Для группы международных преступлений характерен универсальный критерий действия закона. Даже если в отдельном международно-правовом акте говорится о привлечении виновного в таком преступлении лица по месту его совершения, универсализм его ответственности вытекает из того, что своим источником она имеет согласованную волю международного сообщества. То обстоятельство, что по внутреннему праву не установлена ответственность за какое-то действие, признаваемое преступным по международному праву, не освобождает совершившее его лицо от ответственности. Таков непреложный общепризнанный принцип международного права. Следовательно, здесь мы имеем дело с социальным пространством иного (международного) уровня, благодаря чему и универсальность приобретает иное значение: она предполагает не только, а в отдельных случаях – и не столько, внетерриториальность содеянного и внегражданственность деятеля, сколько наднациональность оснований ответственности за содеянное. В этом смысле универсализм ответственности за международные преступления есть та же территориальность или гражданская принадлежность применительно к общеуголовным преступлениям, только под территорией здесь понимается все освоенное человечеством пространство, а под гражданством – принадлежность к человечеству.

В группе преступлений международного характера универсализм также приобретает двойной (хотя и отличный от универсализма международных преступлений) смысл. В одном своем качестве он означает экстратерриториальность преступления и внегражданственность его субъекта, в другом – унифицированность нормативной базы для ответственности за такого рода преступления.

Одновременное действие принципов, лежащих в основе организации разных типов социального пространства, изначально содержит в себе коллизию, порождая параллельную юрисдикцию и возможность двойной ответственности. Это требует осмысления природы противоречий между параллельными правовыми мирами, правового механизма перехода субъектов из одного правового пространства в другое и необходимых для этого транзиторных норм. Заметим при этом, что та часть учения о действии закона в пространстве, которая интерпретируется в формалистическом духе, базируется на неких априорных посылках фрагментарности этого пространства, тогда как подлинное знание о предмете нашего исследования может дать только представление о его бесконечности.

В этой связи о содержании понятий «уголовное право» и «пространство» можно говорить только применительно к конкретному единству уголовно-правовых явлений в определенной системе их функционирования, а не к абстрактному конгломерату единичных явлений, включенных в состав анализа по внешнему признаку. Следовательно, о конкретно-социальном содержании данных понятий имеет смысл говорить лишь тогда, когда указывается предмет, «тело» отсчета, к которому они относятся. В одном случае таковым является уголовно-правовая система, функционирующая на внутрисистемном уровне, а в другом – ее взаимодействие с другими правовыми системами на межсистемном уровне. Сообразно с предложенной выше трактовкой уголовной ответственности можно выделить три направления исследований бытия уголовного права в окружающем пространстве.

В субстанциональном ракурсе предметом пространственного описания является не уголовное право само по себе, а уголовно-правовая система, определенным образом взаимодействующая с окружающей правовой средой. Особенности этого взаимодействия определяют и пределы протяженности уголовного права в пространстве. В этом плане экстрадиция являет собой форму социально необходимой взаимопомощи государств в реализации экстратерриториального действия их национальных уголовно-правовых систем, отвечающей в конечном счете интересам обеспечения безопасности всех участвующих в ней стран.

Ключ к разгадке данной формы следует искать в развитии организуемого ею содержания. Содержание же означенного взаимодействия образует сложный диалектически противоречивый процесс самоопределения и жизнедеятельности отдельных государств, который характеризуется, с одной стороны, их обособлением, а с другой – их объективной взаимозависимостью, обусловливающей необходимость согласовывать свои интересы с интересами других.

Непосредственным и практическим выражением суверенитета государства является его безраздельное господство в пределах своей территории, на которой оно обладает всей полнотой юрисдикции. В основе последней лежит территориальный принцип.

Иное дело юрисдикция, осуществляемая за пределами территории государства на основании национального, реального или универсального принципов. В отличие от полной юрисдикции, означающей власть государства предписывать определенные правила поведения и обеспечивать их реализацию всеми законными средствами, имеющимися в его распоряжении в пределах своей территории, экстратерриториальная юрисдикция, предполагая способность государства предписывать правила поведения для лиц, находящихся за рубежом, ограничена в использовании средств, обеспечивающих их соблюдение. Поэтому осуществление государством персонального, реального или универсального принципов во всем объеме возможно лишь тогда, когда соответствующее лицо окажется в сфере его полной юрисдикции.

Ограниченность экстратерриториальной юрисдикции и восполняется институтом выдачи преступников – такой формой взаимодействия между государствами, когда одно из них, испытывая потребность в применении мер уголовной ответственности к данному лицу, но не имея легальной возможности собственными силами обеспечить его физическое присутствие в судебном или исправительном учреждении, обращается за помощью к другому, которое имеет возможность осуществить юрисдикцию принуждения в отношении этого лица.

Установление такого рода формы взаимоотношений между государствами предполагает признание каждым из них юрисдикции другого в отношении данного лица. В связи с этим процесс передачи выдаваемого лица не сводится к передаче одним государством другому юридических полномочий для осуществления уголовного преследования, как утверждал, например, Т. Воглер.[435] Иначе окажется, что именно в результате акта выдачи запрашивающее государство получает от запрашиваемого государства соответствующие полномочия на наказание данного лица, тогда как в действительности оно обладает ими столь же суверенно и изначально, коль скоро речь идет о субъекте, нарушившем предписания данного государства.

Другое дело, что, располагая предписательной юрисдикцией в отношении лица, находящегося на территории другого государства, запрашивающее государство не может реализовать там свою исполнительную и судебную юрисдикции. Поэтому последнее, прибегая к помощи запрашиваемого государства, получает не власть наказывания, которой запрашивающее государство уже обладает, а реальную возможность воспользоваться таковой в отношении лица, нарушившего его уголовный закон. А помощь сводится лишь к обеспечению либо участия в судебном заседании непосредственных фигурантов, в отсутствие которых процесс просто не может состояться, либо их «физической материализации» в соответствующих исправительных учреждениях, без чего процесс исполнения наказания лишается самого существа.

Однако осуществление юрисдикции принуждения оказывающим помощь государством не может базироваться только на том, что лицо находится на его территории. Для всякого принуждения нужны правовые основания. В этой связи осознанная государствами способность быть сорегуляторами соприкасающихся отношений подталкивает к определению узловых точек совместимости и взаимодействия их правовых систем. Соответственно в экстрадициогенезе формируются и основания выдачи, важнейшим из которых является условие двойной преступности, или двойной подсудности. Поэтому Международная ассоциация уголовного права справедливо определяет экстрадицию как акт межгосударственной судебной взаимопомощи по уголовным делам, имеющий целью передачу лица, преследуемого в уголовном порядке или осужденного, из пределов подсудности одного государства в пределы подсудности другого государства.[436]

Коррелятивной формой, обеспечивающей целостность дифференцированной мировой системы посредством согласования интересов отдельного государства с интересами других государств и мирового сообщества в целом, является международное право, при посредстве которого социальный (моральный) долг оказывать друг другу помощь в обеспечении неотвратимости уголовной ответственности за содеянные преступные деяния модифицируется в юридическую обязанность выдачи преступников.

В этом смысле не так уж не прав был С. Мокринский, когда писал, что выдача есть «акт самопомощи» и государство «должно выдавать преступников, радея о своем правовом строе», поскольку выдача преступника – «такое же средство защиты туземного правопорядка, как и другой – более наезженный путь – наказание преступника самим государством… Пришелец из-за границы не менее опасен для туземного правопорядка, чем если бы совершил преступления на территории туземного государства».[437] Однако это положение имеет смысл лишь в том контексте, что данное государство, оказывая правовую помощь другому государству посредством выдачи ему преступника, в конечном счете вносит свой вклад в умножение правопорядка в мировом сообществе, т. е. «помогает себе» в той мере, в какой оно едино со всей человеческой цивилизацией и неотделимо от нее.

Таким образом, «посредством подобной формы международного сотрудничества на практике достигается почти универсальная система защиты самых значимых общественных ценностей и обеспечиваются серьезные гарантии того, что лица, виновные в совершении тяжких преступлений, будут наказаны независимо от того, где они находятся, и того, компетентно ли государство, в котором они скрываются, с учетом пределов действия своего уголовного права привлечь их к ответственности».[438]

Институциональный уровень предполагает анализ транзиторных пространственных норм, при посредстве которых осуществляется взаимодействие национальных правосистем, действующим субъектом которых является выдаваемое лицо.

Традиционные постулаты теории правовых коллизий таковы:

а) первичными элементами системы, между которыми возникают коллизии, являются нормы права; б) причины возникновения коллизий кроются в формально-логических дефектах законодательства, возникающих по причине противоречивости нормативных предписаний, нормативного излишества и неоправданного дублирования правовых норм; в) инструментом их разрешения служат также нормы права, только специализированные (коллизионные), на роль которых выдвигаются в числе прочих и предписания Общей части о действии уголовного закона в пространстве; г) основная функция коллизионных норм состоит в указании правоприменителю на то, какой из коллидирующих законов подлежит применению.[439]

Исходной посылкой этих заблуждений служит тезис о том, что первичными элементами системы, между которыми возникают коллизни, являются нормы права, отождествляемые с таким минимальным структурным элементом законодательства, как статья закона, тогда как правовая норма – более сложное образование, содержание которого выражается через систему предписаний, могущих принадлежать не только одному закону (как это имеет место с предписаниями Общей и Особенной частей одного и того же УК), но и разным законам, а также разными системам законодательства.

Внутри– и внешнесистемное взаимодействие между различными правопредписаниями нуждается в транзиторных нормах, в которых переплетаются предписания старого и нового национальных законов, либо предписания законов различной национальной принадлежности, либо предписания национального и международного права и благодаря которым функцию юридического регулятора выполняют обе национальные правосистемы, или национальное и международное право.

Системное видение связи между законами, принадлежащими различным пространствам, позволяет предложить оригинальную трактовку коллизионных норм как транзиторных каналов взаимодействия между одновременно существующими правосистемами различных государств, благодаря чему уголовное право открывается взору во всю свою пространственную ширь. Исходя из этого, нами же в свое время была предпринята попытка доказать, что:

а) первичными элементами системы, между которыми возникают коллизии, являются не нормы, а статьи нормативных актов;

б) коллизии в уголовном праве представляют собой не столько субъективно обусловленные логико-структурные дефекты системы уголовного законодательства, сколько объективно обусловленное явление, вызываемое расхождением между содержанием нормы уголовного права и формами его объективизации в законе, что позволяет переосмыслить учение о коллизиях в целом в контексте достижения согласованности между правом и законом;

в) статьи Общей части, содержащие пространственные предписания, не могут рассматриваться в качестве самостоятельных норм права, а выступают лишь в роли необходимых элементов гипотезы каждой из уголовно-правовых норм;

г) коллизионные же нормы обладают всеми признаками обычной уголовно-правовой нормы, только их содержание образуют положения как национального, так и иностранного закона или внутригосударственного и международного права;

д) именно поэтому они и являются транзиторными, или переходными, т. е. такими нормами, благодаря которым функцию юридического регулятора выполняют обе национально-правовые системы, или национальное и международное право;

е) механизм разрешения коллизий сводится не к проблеме выбора закона, подлежащего применению в конкретной ситуации, а к установлению подлинного содержания правовой нормы и возникшего на его основе правоотношения, синтезируемых посредством сопоставительного анализа различных законов.[440]

В результате открывается выход на качественно иной уровень правопонимания, на котором проблема пределов действия уголовного права в случае возникновения правоотношений с иностранным элементом сводится не к традиционно обосновываемой в доктрине неизбежности жесткого выбора между коллидирующими законами, а к пониманию такого взаимодействия между ними, которое приводит к синтезированию переходных уголовно-правовых норм, где само понятие коллизии отражает противоречия этого взаимодействия. Идет ли речь о разночтениях между отдельными законами одного государства (интровертные коллизии) или о расхождениях между законами отдельных государств (экстравертные коллизии), любая коллизия представляет собой часть общетеоретической проблемы взаимоотношений между правом (содержанием) и законом (формой). Таким образом, от условного, переносного смысла термина «коллизия», бытующего в теории, мы возвращаемся к подлинному его значению, отражающему столкновение противоположных сил, противоречие во внутренне– и межправовых отношениях.

Наличие в уголовном праве связей не только между образующими его элементами, но и с окружающей правовой средой означает, что одной своей стороной оно обращено к внутреннему праву (;нисходящая бланкетность), другой – к международному праву (восходящая бланкетность). Если первая, как правило, ограничивает и локализует сферу действия национального уголовного закона, то вторая раздвигает ее до планетарных масштабов; если одна направлена на учет прежде всего местных условий его применения, то другая – на универсальные способы защиты общечеловеческих ценностей. Представляя собой противоположные стороны законодательства отдельного государства, нисходящая и восходящая бланкетность так же обусловливают друг друга, как особенное и общее, фиксируя раздельность и связь с миром правовой системы каждого государства.

Взаимодействие же правосистем различных государств образует одноранговую бланкетность, при которой необходимой предпосылкой применения за совершенное деяние санкции уголовно-правовой нормы одной страны является его запрещенность уголовно-правовой нормой другой страны (двойная позитивная уголовная ответственность). Примером тому служит предписание ч. 1 ст. 12 УК, согласно которой российские граждане и постоянно проживающие в России лица без гражданства, совершившие преступление вне пределов Российской Федерации, «подлежат уголовной ответственности по настоящему Кодексу, если совершенное ими деяние признано преступлением в государстве, на территории которого оно было совершено».

Отличие такого рода бланкетности от восходящей состоит в том, что если имплементация международного договора относительно преступлений международного характера ограничивается областью формирования права и выражается в появлении новых предписаний, которые функционируют далее как нормы, входящие в национальную правосистему, а не как нормы иностранного права, – то одноранговое международное взаимодействие оказывает влияние как на формирование, так и на сферу действия права, в которой функцию юридического регулятора выполняют обе национально-правовые системы, поскольку иностранная уголовно-правовая норма, наделенная юридическим значением, не ассимилируется национальной правосистемой, а остается иностранной.

Подобное придание одной страной юридического значения нормам права других стран при регулировании соприкасающихся отношений характерно и для института экстрадиции, который впитывает в себя и одновременно способствует (не исключено, что этот процесс носит встречный характер) такому международному взаимодействию, которое выражается в том, что при регулировании соприкасающихся отношений право одной страны в одностороннем порядке или по взаимной договоренности придает юридическое значение правовым нормам других стран. Свое выражение это находит как в односторонне принимаемых национальных законах об экстрадиции, так и в межгосударственных экстрадиционных соглашениях в виде принципа двойной криминальности, обеспечивающего рациональные связи между правосистемами различных государств в случае столкновения их юрисдикций. Тем самым создается нормативный механизм перехода выдаваемых преступников из одного правового пространства в другое, а сам институт выдачи становится формой связи между национальными уголовно-правовыми системами, функционирующими в режиме параллельной юрисдикции.

Изложенное позволяет заключить, что экстрадиционное условие двойной криминальности, будучи производным от феномена двойной уголовной ответственности (или, во всяком случае, связанным с ним), является не просто одним из принципов функционирования экстрадиции, но экстрадициообразующим фактором уголовно-материального свойства. Именно благодаря двойной преступности обеспечивается взаимодействие национальных уголовно-правовых систем, которое образует материально-правовое наполнение исследуемого института. Именно двойная наказуемость требует наличия единого уголовного стандарта и в практике назначения наказания, вызывая к жизни такое производное от него основание отказа в экстрадиции, как неприемлемость наказания. Именно необходимость двустороннего определения состава преступления требует соблюдения общих стандартов и в сфере уголовного судопроизводства, предопределяя несовместимость выдачи с нарушением права на справедливое судебное разбирательство и других международно признанных прав и свобод человека и гражданина.

Еще одним свидетельством значимости принципа двойной криминальности является то обстоятельство, что он распространяет свое влияние и на некоторые другие формы межгосударственной взаимопомощи по уголовным делам. И все же было бы неправильно считать его общим принципом международной правовой помощи. Как явствует из ст. 4 Типового договора о взаимной помощи в области уголовного правосудия, излагающей примерный перечень оснований отказа в оказании помощи, «некоторые страны могут пожелать включить в качестве основания для отказа тот факт, что деяние, на основании которого направляется просьба, не будет означать состав правонарушения, если оно совершено на территории запрашивающего государства (двойная уголовная ответственность)». Из этого следует, что принцип двойной преступности не обязателен для некоторых иных видов правовой помощи. Но не для выдачи. Здесь он зародился в столкновении юрисдикций. И без него невозможно разрешение возникающих при этом коллизий.

Атрибутивный срез важен не только для обоснования регулятивно-охранительной функции уголовного права, предмет которого образуют как отношения, устанавливаемые в связи с запретом, так и отношения, возникающие вследствие совершения преступления, но и для определения круга соприкасающихся с ними инопространственных отношений, коль скоро социальные связи, регламентируемые уголовным правом, возникают, развиваются и прекращаются не в замкнутом пространстве, а в определенном социально-правовом окружении.

То обстоятельство, что отношения, регламентируемые текущим национальным законодательством отдельного государства, существуют в определенном социально-правовом окружении, придает им дополнительные признаки, в том числе инопространственные характеристики. Наличие иностранного элемента в уголовно-правовом отношении может выразиться в том, что:

а) субъектом этого отношения является иностранный гражданин или лицо без гражданства, не проживающее постоянно на территории данного государства;

б) юридические факты, с которыми связаны возникновение, изменение или прекращение правоотношений, имеют место за пределами территории государства;

в) вредные последствия уголовно противоправного деяния наступают в другой стране и т. п.

Сорегулирование такого рода отношений порождает феномен двойной уголовной ответственности и параллельной уголовной юрисдикции, из которого вытекает принцип двойной криминальности. Соответственно его значимость для института экстрадиции столь велика, что он даже не требует договорного закрепления, считаясь правилом обычного международного права. При этом даже в том случае, когда у запрашиваемого государства нет оснований для уголовного преследования требуемого лица, оно обязано, согласно данному принципу, исходить для целей выдачи из того, как если бы преступление было совершено в пределах его юрисдикции.

Иная позиция, характерная для некоторых стран общего права, основана на отрицании непреложности настоящего принципа. В частности, в судебной практике США не раз утверждалось, что принцип двойной преступности является договорным. Классическим в этом отношении считается решение Верховного Суда США по делу 1993 г. «Фактор против Лаубенгеймера».[441]

Эта позиция не просто уязвима с точки зрения принципа nullum crimen sine lege. Она не только принижает его роль, предоставляя суду возможность решать задачу обеспечения неотвратимости наказания путем «либерального» толкования договоров и законов, на что справедливо указывают И. И. Лукашук и А. В. Наумов.[442] На наш взгляд, главная опасность непризнания незыблемости принципа двойной инкриминации состоит в отрицании непреложности сорегулирования уголовно-правовых отношений. Игнорирование же сорегулирования оправдывает внеэкстрадиционные процедуры преодоления юрисдикционного параллелизма. Именно поэтому суды стран, отрицающие общепризнанность принципа двойной подсудности, считают приемлемыми «альтернативные» экстрадиции методы решения проблемы ответственности лиц, скрывающихся от правосудия, когда лицо вывозится или доставляется из одного государства в другое насильственным или обманным образом.[443]

Однако, несмотря на то что экстрадиционные и внеэкстрадиционные процедуры приводят по внешней видимости к идентичному результату – фактическому присутствию фигуранта в уголовном процессе, по своей юридической природе они совершенно различны. Если экстрадиция служит такой формой достижения неотвратимости уголовной ответственности, которая юридически обоснована взаимодействием государств, признающих юрисдикцию друг друга в отношении выдаваемого лица, то его похищение сотрудниками спецслужб с территории иностранного государства означает юридически необоснованное игнорирование юрисдикционных полномочий последнего в отношении похищаемого лица. Такого рода действия, безусловно, противоречат как внутреннему законодательству, так и международному праву.

Весьма убедительна в этом плане позиция Верховного Суда Австрии, изложенная в решении от 26 апреля 1995 г., которое содержит следующие положения:

1) принцип территориального суверенитета является одной из общепризнанных норм международного права, в силу чего уважение территориальной неприкосновенности государств не допускает того, чтобы действие актов зарубежных государств проникало в зону территориального суверенитета государства без его согласия или иного управомочия по международному праву;

2) в соответствии с общим международным правом государство не обязано терпеть или оказывать помощь в осуществлении или принудительном применении суверенного акта другого государства на своей территории;

3) территориальный суверенитет применяется в отношении всех лиц и всего имущества на территории государства за исключением тех и того, что обладают дипломатическим или консульским иммунитетом иностранного государства либо международной организации;

4) предписывающая юрисдикция мало ограничивается, в то время как юрисдикция принуждения ограничена границами действия государственного суверенитета;

5) частью государственного суверенитета является допустимость принудительного осуществления государством своих актов в отношении лиц, находящихся за рубежом, в целях защиты охраняемых национальной правовой системой ценностей (принцип защиты), в частности путем конфискации их собственности на своей территории;

6) находящееся за рубежом лицо не может быть наказано за действия, предписываемые правом страны пребывания, или за непринятие мер, запрещаемых этим правом;

7) внутренняя юрисдикция применяется при решении всех юридических вопросов, которые отнесены к компетенции судов страны ее правовым порядком, международным правом или имеют со страной связь, признаваемую ее процессуальной системой.[444]

Показательна в этом отношении также инициатива более двух десятков латиноамериканских государств, Испании и Португалии, усилиями которых в повестку 47-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН был включен вопрос о том, чтобы последняя запросила в соответствии со ст. 96 Устава ООН консультативное заключение Международного Суда по следующим вопросам: 1) представляют ли собой нарушение норм международного права действия государств, которые прямым или косвенным образом арестовывают или захватывают какое-либо лицо на территории другого государства без согласия последнего и доставляют его на свою территорию, с тем чтобы применить к нему свою уголовную юрисдикцию, и 2) если на первый вопрос будет дан утвердительный ответ, то каковы будут в этом случае международные правовые последствия для каждого из этих государств и, возможно, для третьих государств?[445]

Однако решение по данной инициативе так и не принято, в том числе по причине противодействия США. Между тем даже американскими юристами отмечается, что препятствием к разработке обоснованной доктрины экстратерриториальности является тенденция США фокусировать внимание на собственных интересах. «Такого рода подход в целом покоится на заблуждении: даже если предположить, что интересы Соединенных Штатов законны, из этого еще не следует, что Соединенные Штаты будут при всех условиях вправе обеспечивать их, действуя односторонне. Интересы одной страны сами по себе не определяют пределы законной власти».[446]

Ведь согласно упоминавшейся американской доктрине Кера-Фрисби суды не должны принимать во внимание способ, которым ответчик доставлен в суд. Достаточно факта его присутствия в суде. Однако права такого лица не ограничиваются стадией собственно судебного разбирательства. В этой связи нельзя не отметить, что при его похищении имеет место произвольный арест, осуществляемый в нарушение установленных законом процедуры и условий содержания под стражей. Ввиду объяснимой для неэкстрадиционной процедуры необходимости вывезти человека в кратчайшие сроки нарушается его право на защиту. Кроме того, как показывает практика, «похищения часто сопровождаются пытками, бесчеловечным или унижающим достоинство обращением».[447]

Причем бороться с этой доктриной в суде практически невозможно, поскольку необоснованно «отрывая» судебную юрисдикцию от предписательной и исполнительной, она отстраняет суд от рассмотрения вопроса о способе доставки подсудимого, ставя его в полную зависимость от исполнительной власти. Именно так поступил суд и в деле Норьеги, расценив его захват как внешнеполитический акт, относящийся к исключительному ведению двух других ветвей власти. Позиция же исполнительной власти по этому вопросу не всегда последовательна.[448]

Именно поэтому позиция США подвергается критике как внутри страны, так и извне, включая даже объединенные с ними в общую правовую семью Канаду и Великобританию. Так, в решении Палаты лордов (в качестве апелляционного суда) 1993 г. говорилось, что английские суды могут рассматривать суд над обвиняемым как «злоупотребление процессом», если английская полиция нарушила законную процедуру выдачи и организовала захват обвиняемого за рубежом незаконными методами.[449]

К слову сказать, до 1965 г. использование внеэкстрадиционной процедуры имело место в случаях вывоза ряда лиц из Ирландской Республики в Северную Ирландию.[450] В указанном году Верховный Суд Ирландии по делу «The State (Quinn) v. Ryan» признал подобную практику незаконной и нарушающей конституционные права граждан, после чего экстрадиционные процедуры между Великобританией и Ирландской Республикой были восстановлены.

Дело, стало быть, не только в позиции исполнительной власти, но и в отстранении суда от ее оценки. Так, по делу Айхмана Иерусалимский суд постановил, что «существует установленное правило, в соответствии с которым незаконность ареста или вывоза под юрисдикцию другого государства лица, совершившего преступление против данного государства, не является основанием для того, чтобы дело не рассматривать и лицо не привлекалось бы к уголовной ответственности». [451]

Между тем «альтернативные» процедуры и методы обеспечения ответственности лиц, скрывающихся от правосудия, не только нарушают принцип суверенитета государств, на территории которых находятся эти лица, но и существенным образом ущемляют их процессуальные права. Следовательно, доставление совершившего преступление лица вне надлежащей процедуры экстрадиции обеспечивает достижение результата de facto, но никак ни de jure. Судебное же признание того, что нарушение общепринятой процедуры экстрадиции не влияет на законность принимаемого по уголовному делу решения, призвано оправдать благими целями применение юридически необоснованных и не отвечающих духу законности внеэкстрадиционных средств их достижения.

В связи с изложенным мы полностью разделяем мнение С. С. Беляева о том, что в качестве единственно законного процесса передачи совершившего преступление лица государством, на территории которого оно находится, другому государству, для привлечения к уголовной ответственности или приведения в исполнение вынесенного в нем приговора суда, должна рассматриваться экстрадиция, которую не следует подменять «альтернативными процедурами», депортацией либо иными формами псевдовыдачи.[452]

Отсутствие же соответствующих договоров о выдаче, объясняющее в ряде случаев использование суррогатных способов решения проблемы ответственности лиц, скрывающихся от правосудия, должно служить не оправданием, а стимулом к заключению экстрадиционных соглашений. Именно на базе соглашений о выдаче и формируется экстрадиционно-правовое отношение, представляющее собой урегулированную нормами экстрадиционного права конкретную юридическую связь между индивидуально определенными субъектами, имеющими юридические права и обязанности. Специфика его предопределяется самим международным уголовным правом, обусловливающим особенности субъектного и объектного состава данного правоотношения, а также своеобразие его содержания и юридических фактов, на основе которых оно возникает.

а) Субъекты

Обязательным элементом любого правоотношения являются его субъекты – управомоченный субъект, как носитель дозволенного поведения, с одной стороны, и правообязанный субъект, как носитель должного, необходимого поведения, – с другой.

Несмотря на определенный разброс мнений, в понимании субъектного состава в материальном правоотношении по внутригосударственному уголовному праву имеется определенное единство: субъектами такового признаются лицо, совершившее преступное деяние, и государство (государственный орган), возлагающий ответственность на такое лицо. Иначе выглядит субъектный состав правоотношения в экстрадиционном праве. В этом смысле государство, выступая по отношению к своему гражданину, находящемуся на территории другого государства, в качестве субъекта предписательной власти, не может не выступать в ином качестве, когда оно вступает в правоотношения на территории другого государства, за пределами своего территориального верховенства.

Субъектами права выдачи являются соответствующие государства. То из них, которое обращается с просьбой о выдаче ему преступника, принято называть запрашивающим государством, а то, в пределах которого он находится (к которому обращаются), – запрашиваемым государством.

Выдача преступников есть международно-правовой акт, вытекающий из экстрадиционных отношений между государствами, но не из отношений федеративного государства с субъектом федерации. В этой связи стоит отметить юридическую некорректность обращенного к Москве требования чеченского руководства о выдаче лиц чеченской национальности, обвиняемых в геноциде против народа республики, поскольку de jure Чечня входит в состав России.

Иное дело распад государства. Так, в связи с преобразованием союзных республик в страны ближнего зарубежья особую остроту приобрели юрисдикционные проблемы в отношении транснациональных преступлений и преступлений с иностранным элементом.

В границах единого правового пространства Союза решение подобных проблем не вызывало трудностей. Судебной практикой было выработано и закреплено в руководящих постановлениях (а затем и в ст. 4 Основ уголовного законодательства 1991 г.) правило, согласно которому к преступлению, совершенному на территории нескольких союзных республик, должен применяться закон той из них, в которой оно было окончено или пресечено. Так же решалась проблема квалификации длящихся и продолжаемых преступлений. Даже при многоэтапной преступной деятельности, каждый эпизод которой мог бы рассматриваться как самостоятельное преступление, предписывалось действовать аналогичным образом. Так, совершение нескольких хищений, образующих в общей сложности хищение в особо крупном размере, квалифицировалось по закону той республики, где имело место последнее хищение.[453] В случае же совершения нескольких преступлений на территории различных республик суд, в котором рассматривалось дело, мог применять к каждому отдельному преступлению УК той республики, где оно было совершено. Такую возможность предоставляла ст. 4 Основ 1958 г., содержащая коллизионную отсылку к закону места совершения преступления, учиненного на территории СССР.

Ныне эти вопросы не могут решаться так же, ибо единого правового пространства уже нет, а тех интегрирующих правовых связей, которые могли бы прийти ему на смену, еще нет. Международное же право, в отличие от системы федеральных коллизионных норм, разрешающих обычно внутригосударственные (интерлокальные) коллизии разноместных законов, не содержит норм, «распределяющих» юрисдикцию в случае межгосударственных (интернациональных) коллизий, но содержит общие принципы разграничения юрисдикций государств, являющиеся главным препятствием на пути произвольного расширения их правовой власти.

Следовательно, даже в рамках СНГ, если таковое сохранится, каждое входящее в него государство будет руководствоваться территориальным принципом в определении пределов действия своего законодательства, расценивая его применение другими республиками как вмешательство во внутренние дела, ибо в международном праве существует общепризнанная обычная норма, согласно которой иностранец не может привлекаться к уголовной ответственности на территории государства пребывания за совершенные в другом государстве преступления, если они государство пребывания не затрагивают. Так, если гражданин государства А совершил преступление против гражданина государства А на территории государства Б и был задержан на территории государства В, то государство В не может преследовать и наказывать его. Выдача же его зависит от наличия экстрадиционного договора государства В с государствами А и Б.

Впрочем, законодательство некоторых стран содержит правило, предписывающее применение собственного права к находящимся на их территории преступникам, если об этом просит государство, на территории которого было совершено преступление. В литературе на этом основании выделяется особый принцип применения права «в порядке представительства», согласно которому запрашиваемое государство, действуя по поручению запрашивающего государства, выступает как его представитель. Однако вопреки оптимистическим прогнозам принцип представительной, или заменяющей, компетенции не получил широкого распространения в применении к отношениям с иностранными характеристиками. «Договор поручения», который, как считала М. И. Блум, имеет место в данном случае, должен быть межгосударственным договором, вступившим в силу до совершения преступления, чтобы оправдать включенность индивида в систему социальных связей государства, наказывающего его в порядке представительной компетенции. Но в таком случае отпадает надобность и в заменяющей компетенции, ибо основанием ответственности становится связь универсального характера.

Осуждение за преступление, совершенное на территории другой республики, т. е. другого государства, теперь возможно лишь на основании персонального, универсального или реального принципов. Они же приобретают решающее значение и при совершении нескольких преступлений на территории различных республик. Например, российский гражданин, совершивший кражу в Украине, а затем в России, может (если за первую он не был осужден украинским судом) привлекаться к ответственности за обе кражи, квалифицируемые по российскому УК, в то время как гражданин Украины в подобной ситуации будет отвечать только за одну кражу, ибо российская судебная власть не вправе подменять собой судебную власть Украины, применяя ее УК. В этих условиях особую значимость приобретает договорно-правовая база, обеспечивающая регламентацию выдачи преступников.

Определенные подвижки в направлении координации усилий правоохранительных органов и разработки для этого соответствующей договорно-правовой базы наметились спустя несколько месяцев после образования СНГ. В частности, уже в 1992 г. ряд стран – членов СНГ подписали соглашения о взаимодействии министерств внутренних дел и органов прокуратуры в сфере борьбы с преступностью. Но все эти соглашения, затрагивая главным образом оперативно-розыскные, информационные и некоторые другие аспекты сотрудничества, не решали (да и не могли решить в силу их узковедомственного характера) юрисдикционных и экстрадиционных вопросов.

Первым многосторонним документом такого рода явилась Минская конвенция о правовой помощи по гражданским, семейным и уголовным делам, согласно ст. 56 которой стороны обязались выдавать друг другу находящихся на их территории лиц для привлечения к уголовной ответственности за деяния, которые по законам запрашивающей и запрашиваемой сторон являются наказуемыми лишением свободы на срок не менее одного года или более тяжким наказанием, либо для приведения приговора в исполнение за деяния, которые в соответствии с законодательством обеих сторон являются наказуемыми и за совершение которых передаваемое лицо было приговорено к лишению свободы на срок не менее шести месяцев или более тяжкому наказанию.

Указанная Конвенция о правовой помощи, заключенная государствами СНГ 22 января 1993 г., но распространившая свое действие и на правоотношения, возникшие до ее вступления в силу, проложила путь к решению многих острых проблем, хотя она и не лишена недостатков. Впереди еще большая работа по созданию необходимого набора согласованных правил поведения в сфере контроля за преступностью.[454] Ибо разрыв единого правового пространства не только не способствовал дезинтеграции единого криминального пространства, но, напротив, создал более благоприятные возможности для того, чтобы после совершения преступления на территории одной республики укрыться от уголовного преследования в другой. Еще более острым стал вопрос об ответственности соучастников – членов организованных преступных групп, действующих на территории разных республик, и т. д.

Недостаточную активность России на пространстве ближнего зарубежья можно объяснить тем, что ее усилия были направлены на выравнивание отношений с бывшими противниками по «холодной войне». Но делаться это должно при понимании и того значения, которое имеет для России возможность экстрадиционного взаимодействия в формате СНГ. Учитывая особый характер связей между бывшими союзными республиками, представляются необходимыми:

а) разработка в рамках общей концепции контроля за преступностью на постсоветской территории пакета региональных специализированных договоров о выдаче преступников и передаче осужденных для отбывания наказания в государстве, гражданами которого они являются;

б) обогащение инструментария правовой помощи за счет использования таких институтов, как возвращение преступников, совершивших угон воздушного судна, передача преследования, передача наблюдения при условно-досрочном освобождении;

в) заключение в этих целях всеобъемлющих региональных соглашений о международной действительности судебных решений по уголовным делам и исполнении приговоров, вынесенных иностранными судами, о передаче разбирательства уголовных дел, о передаче надзора за лицами, условно осужденными или освобожденными в других странах;

г) определение путей единообразного разрешения юрисдикционных проблем в отношении бипатридов;

д) договорное обеспечение выдачи собственных граждан – членов транснациональных преступных групп при условии их возвращения в страну гражданства для исполнения приговора, что позволило бы снять остроту юрисдикционных проблем в отношении интернациональных преступных сообществ, обеспечив разбирательство совершенных ими преступлений в одном суде взамен «растаскивания» дела по судебным учреждениям различных государств, объективно препятствующего всесторонности и полноте его рассмотрения;

е) внесение в национальное законодательство единых предписаний по указанным вопросам, благодаря чему международно-правовые нормы, призванные оказывать регулирующее воздействие на субъектов национального права, применялись бы как нормы, инкорпорированные в национальную правовую систему, наполняя ее предметным содержанием.

Что касается конкретных форм межгосударственного взаимодействия по вопросам выдачи, то международной практике известны три порядка сношений:

1) дипломатический способ, при котором вопрос об оказании правовой помощи решается органами международных сношений данных государств;

2) непосредственный способ, предполагающий прямые контакты между юридическими учреждениями договаривающихся сторон, в функции которых входит оказание правовой помощи;

3) смешанный способ, сочетающий в себе дипломатическую форму сношений с непосредственной.

Каждый из названных каналов передачи экстрадиционных запросов имеет свои достоинства и недостатки, но их анализ не входит в задачу настоящей работы. Отметим лишь, что требованию быстроты исполнения таких запросов более всего соответствует непосредственный способ сношений, обеспечивающий более тесные и потому эффективные контакты между национальными юридическими ведомствами, ответственными за экстрадиционное сотрудничество.

Что касается конкретных органов, принимающих от имени государства решение о выдаче, то еще М. Д. Шаргородским отмечалось многообразие подходов к этой проблеме. «Вопрос о выдаче внутри страны, – писал он, – разрешается в различном порядке: ^административными органами (Испания, Югославия – до 1939 г., Дания), 2) судебными органами; при этом решение судебных органов может иметь – а) консультативное значение (Бельгия, Австрия, Голландия, Венгрия), б) консультативное значение при положительном решении вопроса о выдаче и обязательное при отрицательном – так называемая люксембургская система (Люксембург, Италия, Швеция, Норвегия, Финляндия, Франция), в) обязательное значение во всех случаях (Швейцария, Аргентина, Бразилия, Парагвай)».[455]

Современные специалисты отмечают наличие двух основных подходов к экстрадиции: англо-американского и европейско-континентального. Первый предусматривает обязательное рассмотрение дела в суде, призванном оценить «неопровержимые доказательства» или «достаточные основания» для уголовного преследования запрашиваемого лица, предоставленные запрашивающей стороной. Второй подход, реализуемый в законодательстве многих европейских стран, носит «административный характер», поскольку поступивший запрос рассматривается сначала министерством иностранных дел на предмет соответствия договору, а затем направляется в прокуратуру для заключения о соответствии его национальному законодательству, тогда как судебные инстанции рассматривают дело лишь в случаях возникновения сомнений в обоснованности обвинения против запрашиваемого лица. Однако даже в этих случаях правительство при решении вопроса о выдаче не связано заключением суда, имеющего для него лишь консультативный характер.[456]

Здесь следует заметить, что первоначально ст. 12 Европейской конвенции о выдаче (1957 г.) предусматривала передачу запроса в письменном виде «по дипломатическим каналам», допуская одновременно и «другие средства передачи», могущие быть использованными на основе «прямого соглашения между двумя или более сторонами».[457]

Второй протокол к названной Конвенции (1978 г.), не исключив использование дипломатических каналов и других видов сношений, могущих быть оговоренными в прямом соглашении между сторонами, ввел, однако, общее правило, в соответствии с которым просьба о выдаче направляется министерством юстиции запрашивающей стороны соответствующему министерству запрашиваемой стороны (ст. 5 главы V). При этом пп. «е» п. 2 ст. 9 указанного Протокола оставил за участниками Конвенции право лично определять возможность применения данного обязательства.

Россия реализовала свое право на использование существующих в ее системе каналов направления и исполнения соответствующих запросов, оговорив при ратификации Европейской конвенции о выдаче и протоколов к ней, что она не применяет главу V Второго дополнительного протокола, и указав, что «назначенным органом» для рассмотрения вопросов о выдаче является Генеральная прокуратура РФ, хотя ее решение о выдаче может быть обжаловано лицом, в отношении которого оно принято, в судебном порядке.[458]

Правомочность изложенной оговорки вытекает не только из положений Конвенции и дополняющих ее протоколов. Допустимость направления запросов по каналам иным, чем дипломатические либо каналы министерств юстиции, была подтверждена объяснительным докладом по Европейской конвенции о выдаче.[459] Указанный принцип реализации отдельных положений Конвенции зафиксирован и в официальном издании Совета Европы – Руководстве по процедурам, разработанном Комитетом экспертов по действию Европейских конвенций по уголовным вопросам.[460] Причем, как следует из данного Руководства, ряд европейских стран использует каналы иные, чем министерство юстиции или министерство иностранных дел. Так, Великобритания направляет запросы о выдаче от имени Министра внутренних дел посредством дипломатических каналов. В Швейцарии центральным органом по вопросам экстрадиции является Федеральное бюро полиции. Запросы в Польшу и Литву направляются на имя Генерального прокурора.

Таким образом, российский подход, имея свои нюансы, тяготеет все же к континентальной модели экстрадиции, поскольку по отечественному УПК решение о выдаче иностранного гражданина или лица без гражданства, находящихся на территории Российской Федерации и обвиняемых в совершении преступления либо осужденных судом иностранного государства, принимается Генеральным прокурором или его заместителем, которые письменно уведомляют об этом решении лицо, в отношении которого оно принято, и разъясняют ему право на обжалование данного решения в суд в соответствии со ст. 463 настоящего Кодекса (ч. 4, 5 ст. 462).

Зафиксированный в российском законодательстве подход к решению рассматриваемого вопроса не является исключительным, так как различные европейские государства определяют центральный орган для рассмотрения вопросов о выдаче согласно своему внутреннему праву и собственной правоприменительной практике. Однако тот факт, что решение о выдаче в данных странах принимают административные органы (юстиции, полиции, прокуратуры), еще не означает, что выдача тем самым становится административным актом.

То обстоятельство, что исполнение запроса о выдаче лица, находящегося на территории России (равно как и направление запроса о выдаче лица, находящегося на территории иностранного государства),[461] возложено на Генеральную прокуратуру, можно объяснить тем, что именно прокуратура является тем ключевым органом в уголовном судопроизводстве, который уполномочен от имени государства осуществлять уголовное преследование в ходе досудебного производства по уголовному делу, надзирать за процессуальной деятельностью других наделенных тем же правом органов (дознания и предварительного следствия) и поддерживать обвинение в суде. Поэтому, принимая решение о выдаче, уполномоченные на то Генеральный прокурор или его заместитель, по существу, устанавливают наличие законности и обоснованности уголовного преследования в отношении выдаваемого лица.[462]

б) Объекты

Объектами правоотношения принято считать то, по поводу чего взаимодействуют его субъекты или то, на что направлены их индивидуально определенные права и юридические обязанности.

Что касается выдаваемых персон, то поскольку экстрадиция представляет собой процесс их физического перемещения из одного государства в другое, таковыми могут быть только физические лица. Хотя по законодательству некоторых стран уголовно ответственными могут признаваться и юридические лица, вопрос об их экстрадиции, что очевидно, не ставится. Соответственно запрос о выдаче должен содержать полное имя человека, в отношении которого он направлен, дату его рождения, данные о гражданстве, месте жительства или месте пребывания, а также по возможности описание внешности, фотографию и другие данные, позволяющие идентифицировать личность (ч. 4 ст. 460 УПК РФ).[463]

Спорным остается другой вопрос: кем являются указанные лица – объектами или субъектами экстрадиционных отношений?

Традиционная точка зрения рассматривает человека, подлежащего выдаче, в качестве ее объекта. Еще А. Штиглиц отмечал, что «преступные деятели должны всюду служить объектом общегосударственного преследования».[464]

Некоторые современные авторы причисляют выдаваемых лиц к субъектам выдачи.[465] Другие считают это мнение ошибочным, ибо выдача – международно-правовая процедура, проводимая государствами. Стало быть, «они и только они» выступают субъектами возникающих при ее проведении правоотношений. Запрашиваемое же лицо выступает в этих отношениях «только в качестве пассивного объекта, по поводу передачи которого устанавливаются правоотношения между государствами. Субъектом его следует рассматривать только с позиции национального права участвующих в выдаче государств – уголовного, уголовно-процессуального, уголовно-исполнительного, причем дважды. В первый раз – до выдачи, по праву страны, где он был взят под стражу с целью выдачи, т. е. от момента ареста до момента его передачи запрашивающему государству. Второй раз – после выдачи, по праву страны, где им было совершено преступное деяние».[466]

Неоднозначность решения данного вопроса предопределяется различием во взглядах на субъектный состав международного публичного права в целом и такой его отрасли, как международное уголовное право, в частности.

Определенным признанием пользуется ныне мнение, согласно которому субъектами международного права являются не только государства, но и индивиды. Включение последних в число субъектов международного права во многом связано с образованием в нем института прав человека.

Тем не менее некоторые авторы полагают, что «подобное мнение противоречит природе международного права, которое не предназначено для непосредственного регулирования отношений физических и юридических лиц. Для такого регулирования необходим государственный механизм». Поэтому даже в Уставе ООН сказано лишь, что речь идет о международном сотрудничестве в поощрении и развитии уважения к правам и основным свободам человека.[467]

Если же принять во внимание распространенность принципа невыдачи собственных граждан, то можно сказать, что объектами выдачи являются главным образом иностранные граждане, находящиеся в пределах территории запрашиваемого государства, но обвиняемые или осужденные запрашивающим государством за совершенное преступление.

в) Содержание

Содержание экстрадиционного правоотношения образует совокупность корреспондирующих прав и обязанностей сторон. С этой точки зрения управомоченным субъектом является запрашивающая выдачи сторона, а правообязанным – запрашиваемая сторона.

Реализация экстрадиционного правоотношения означает осуществление его субъектами своих прав и обязанностей посредством конкретных юридических действий, которые ведут к определенным юридическим результатам. При этом одна из сторон обладает возможностью требовать выдачи от обязанной стороны и прибегать к соответствующим мерам воздействия в случае невыполнения ею своей обязанности, а другая – должна отреагировать на обращенное к ней правомерное требование и совершить выдачу, а также нести юридическую ответственность за неисполнение указанного требования.

Таким образом, нормальное функционирование экстрадиционных правоотношений и удовлетворение интересов управомоченных субъектов возможно лишь в случае, если субъективные права обеспечиваются выполнением соответствующих юридических обязанностей и гарантируются соответствующими средствами воздействия. Следовательно, каждому праву участника экстрадиционного процесса должна корреспондировать обязанность другого участника этого процесса.

Впрочем, несмотря на то, что международное право недвусмысленно закрепляет обязательства сторон экстрадиционных отношений, вопрос об обязательном характере выдачи остается не вполне проясненным.

Так, задаваясь вопросом о том, является ли выдача правом или обязанностью государства, Л. Н. Галенская отмечает, что только некоторые авторы прошлого (в частности, Гуго Гроций) полагали, что выдача – это обязанность государства. В настоящее же время общепризнанной является противоположная точка зрения. «Представляется, – заключает автор, – что она полностью отвечает принципу уважения государственного суверенитета и нашла подтверждение в межгосударственной практике. Каждое государство в силу своего территориального верховенства обладает правом решать вопрос о наказании лиц, находящихся на его территории».[468]

Конечно, никто не вправе навязать государству заключение договора о выдаче. Но заключив таковой, государство становится обязанным к его исполнению. Этого не отрицает и Л. Н. Галенская, завершая свои рассуждения следующей обмолвкой: «Обязанность выдачи наступает только при наличии договора, да и то с большими оговорками».[469]

Действительно, в договорах о выдаче обязательство выдавать не является абсолютным, а обусловливается указанными в них или содержащимися в национальном законодательстве договаривающихся сторон ограничениями. Обычно они связаны с запретом на выдачу собственных граждан, на выдачу за политические преступления, на выдачу государству, где за соответствующее преступление может быть назначена смертная казнь, и т. д.

При наличии оснований, категорически исключающих саму выдачу, вопрос о ее обязательности или факультативности лишается смысла. При наличии же всех необходимых оснований для выдачи (условно говоря – все признаков «состава выдачи») также становится очевидной бесплодность спора о том, когда она является обязательной, а когда факультативной. При наличии к тому оснований выдача всегда является обязательной.

Другой вопрос – о каком основании идет речь. В одних случаях стороны идут по пути предельной их формализации, в других – используют исключительно оценочный подход, в третьих – применяют смешанный способ изложения, когда формальные показатели выдачи дополняются оценочными, устанавливаемыми по обстоятельствам конкретного дела. При так называемом «обязательном» отказе в выдаче достаточно установить наличие формального основания. В этом случае презюмируется, что определенные юридические признаки всегда являются безусловным свидетельством наличия материального основания. «Факультативный» отказ характеризуется тем, что юридически формализованные признаки не отражают с такой же безусловностью материальное основание невыдачи. Последнее устанавливается путем оценочной деятельности компетентных органов, ориентиром для которых служат рамки формального основания. Однако подчеркнем, что вывод соответствующих органов о возможности выдачи, к которому они приходят в ходе оценочной деятельности, является не основанием выдачи, а констатацией наличия такого основания.

В этой связи не вполне корректным представляется утверждение К. С. Родионова о том, что с точки зрения международного права просьбы о выдаче «нельзя считать требованиями, а только просьбами, не более».[470] Ведь практически каждый экстрадиционный договор начинается со статьи, в которой стороны обязуются на предусмотренных этим договором условиях выдавать друг другу лиц, находящихся на их территории.[471] Показательна в этом отношении ст. 1 российско-бразильского Договора о выдаче, которая так и называется – «Обязанность выдачи».

Другое дело, что осуществление этой выдачи одной из сторон происходит по запросу другой стороны. Но инициирование выдачи посредством запроса не превращает обязательство по выдаче в ни к чему не обязывающую просьбу. Каждая из сторон вправе требовать от другой исполнения своих обязательств. Ибо каждый действующий договор «обязателен для его участников и должен ими добросовестно выполняться».[472] Способом же выражения согласия государства на обязательность для него договора служит его ратификация, осуществляемая посредством принятия федерального закона.

Так, в определении от 5 февраля 2003 г. Судебная коллегия Верховного Суда РФ признала «обоснованным и не противоречащим законодательству Российской Федерации постановление Генерального прокурора Российской Федерации о выдаче лица правоохранительным органам Республики Казахстан», принятое при следующих обстоятельствах.

Правоохранительными органами Казахстана Губарев обвинялся в том, что он, являясь военнослужащим, в ночь на 13 июля 1995 г. в г. Усть-Каменогорске Восточно-Казахстанской области совершил изнасилование несовершеннолетней, т. е. преступление, предусмотренное ч. 4 от. 101 УК Республики Казахстан.

Постановлением военной прокуратуры Усть-Каменогорского гарнизона от 21 августа 1995 г. в отношении обвиняемого Губарева была избрана мера пресечения в виде заключения под стражу и объявлен его розыск.

25 мая 2002 г. на основании постановления военной прокуратуры Усть-Каменогорского гарнизона Республики Казахстан Губарев был задержан в Российской Федерации и водворен в следственный изолятор г. Пятигорска Ставропольского края.

Письмом от 9 июля 2002 г. Генеральный прокурор Республики Казахстан в соответствии с Конвенцией от 22 января 1993 г. «О правовой помощи и правовых отношениях по гражданским, семейным и уголовным делам» обратился с запросом о выдаче Губарева к Генеральному прокурору РФ. Последний принял 11 июля 2002 г. постановление о выдаче, о чем письмом от 15 июля 2002 г. сообщил Генеральному прокурору Казахстана.

23 июля 2002 г. прокурор г. Пятигорска Ставропольского края уведомил Губарева о решении выдать его. В ответ на несогласие с этим решением Ставропольский краевой суд определением от 24 октября 2002 г. оставил без удовлетворения жалобу Губарева на постановление Генерального прокурора.

В кассационной жалобе Губарев оспаривал правомерность решения о его выдаче, считая, что оно противоречит законодательству Российской Федерации и нормам международного права, так как его вина в совершении инкриминируемого деяния не доказана, его выдача в Казахстан повлечет нарушение его права на защиту и применение незаконных методов ведения следствия, т. е. будет иметь для него неблагоприятные последствия, а ссылка суда на то, что дело по приобретению им российского гражданства приостановлено, по его мнению, необоснованна, так как он имел все основания получить гражданство Российской Федерации, поскольку являлся гражданином бывшего СССР, проживал на территории государства, входящего в состав бывшего СССР, прибыл для проживания на территорию России после 6 февраля 1992 г. и заявил до 31 декабря 2000 г. о своем желании приобрести ее гражданство. Кроме того, как он полагал, истекли и сроки давности привлечения его к уголовной ответственности.

5 февраля 2003 г. Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РФ оставила определение Ставропольского краевого суда без изменения, а кассационную жалобу Губарева – без удовлетворения, указав следующее.

На основании ч. 1 от. 462 УПК Российская Федерация в соответствии с международным договором или на основе принципа взаимности может выдать находящихся на ее территории иностранного гражданина или лицо без гражданства для уголовного преследования или исполнения приговора за деяния, которые являются уголовно наказуемыми по российскому уголовному закону и законам иностранного государства, направившего запрос о выдаче лица.

В соответствии с ч. 1 и 2 от. 464 УПК выдача лица иностранному государству не допускается, если: 1) лицо, в отношении которого поступил запрос иностранного государства о выдаче, является гражданином Российской Федерации; 2) лицу, в отношении которого поступил запрос иностранного государства о выдаче, предоставлено убежище в Российской Федерации в связи с возможностью преследований в данном государстве по признаку расы, вероисповедания, гражданства, национальности, принадлежности к определенной социальной группе или по политическим убеждениям; 3) в отношении указанного в запросе лица на территории Российской Федерации за то же самое деяние вынесен вступивший в законную силу приговор или прекращено производство по уголовному делу; 4) в соответствии с законодательством Российской Федерации уголовное дело не может быть возбуждено или приговор не может быть приведен в исполнение вследствие истечения сроков давности или по иному законному основанию; 5) имеется вступившее в законную силу решение российского суда о наличии препятствий для выдачи данного лица в соответствии с законодательством и международными договорами Российской Федерации.

В выдаче лица может быть отказано, если: 1) деяние, послужившее основанием для запроса о выдаче, не является по уголовному закону преступлением; 2) деяние, в связи с которым направлен запрос о выдаче, совершено на территории Российской Федерации или против интересов Российской Федерации за пределами ее территории; 3) за то же самое деяние в Российской Федерации осуществляется уголовное преследование лица, в отношении которого направлен запрос о выдаче; 4) уголовное преследование лица, в отношении которого направлен запрос о выдаче, возбуждается в порядке частного обвинения.

Как видно из материалов дела, оснований, предусмотренных от. 464 УПК РФ, согласно которым выдача Губарева правоохранительным органам Республики Казахстан недопустима или в выдаче может быть отказано, не имеется.

В соответствии с Конвенцией «О правовой помощи и правовых отношениях по гражданским, семейным и уголовным делам» 1993 г. Российская Федерация и Республика Казахстан приняли на себя обязательство, закрепленное в от. 56 Конвенции, по требованию выдавать друг другу лиц, находящихся на их территории для привлечения к уголовной ответственности или для приведения приговора в исполнение. В от. 57 данной Конвенции предусмотрены основания, при которых выдача лица не производится. Таких оснований судом по делу установлено не было. Как правильно указано в определении суда, Генеральная прокуратура РФ приняла решение о выдаче Губарева правоохранительным органам Республики Казахстан на основании от. 56 упомянутой Конвенции. Данное решение не противоречит законодательству Российской Федерации, соответствует международному договору, общепризнанным принципам и нормам международного права.

Доводы Губарева о том, что он отказался от гражданства Республики Казахстан и получил гражданство Российской Федерации в Челябинской области, судом проверялись и были признаны не соответствующими действительности. Согласно сообщению заместителя Генерального прокурора Казахстана Губарев является гражданином Республики Казахстан и с заявлением о выходе из гражданства не обращался. По данным ГУВД Челябинской области и сообщению прокурора Челябинской области Губарев, действительно, обращался в 1996 г. в паспортно-визовую службу Карталинского РОВД с заявлением о приобретении российского гражданства. Однако проведенной этой службой проверкой было установлено, что он обвиняется казахскими правоохранительными органами в совершении преступления, предусмотренного ч. 4 от. 101 УК Казахстана, и находится в розыске, в связи с чем положительного решения по приобретению им российского гражданства принято не было. При наличии таких сведений доводы жалобы Губарева о том, что он отказался от гражданства Республики Казахстан, не соответствуют действительности.

Кроме того, Губарев ссылался в жалобе на то, что его вина в совершении инкриминируемого деяния не доказана, что в Республике Казахстан может быть нарушено его право на защиту и применены незаконные методы ведения следствия. Однако в соответствии с ч. 6 от. 463 УПК РФ в ходе рассмотрения дела об экстрадиции суд не обсуждает вопросы виновности лица, принесшего жалобу, ограничиваясь проверкой соответствия законодательству и международным договорам решения о выдаче данного лица. Достоверных же данных о возможном нарушении права на защиту Губарева и применении к нему незаконных методов ведения следствия правоохранительными органами Республики Казахстан суду представлено не было и в ходе судебной проверки не установлено. Поэтому у суда не было оснований полагать, что в запрашивающем государстве Губареву не будут обеспечены минимальные гарантии, предусмотренные нормами международных договоров.

Наконец, вопреки доводам Губарева сроки привлечения его к уголовной ответственности не истекли. Он обвиняется в совершении тяжкого преступления, срок давности по которому согласно от. 69 УК Казахстана истекает через 10 лет со дня совершения преступления.[473]

При отсутствии экстрадиционного договора не существует права требовать выдачи лица у запрашивающего государства, равно как и не имеется обязанности выдать его у запрашиваемого государства, что не является препятствием для положительного решения вопросов выдачи на условиях взаимности, предполагающей единообразное поведение государств, при котором одно из них, удовлетворившее просьбу о выдаче, может претендовать на такое же поведение другого, даже если они придерживаются различных взглядов на отдельные вопросы выдачи.[474]

В рамках взаимности требование о выдаче не может быть гарантировано, поскольку никто не может навязать государству обязательство следовать принципу взаимности. Но если национальное законодательство или договоры данного государства предусматривают решение вопросов выдачи посредством письменных заверений по принципу взаимности, то компетентные органы государства, давшие такого рода заверения, безусловно, связывают себя обязательством их исполнения, отступить от которого они могут лишь при наличии правомерных оснований для отказа в экстрадиции. Стало быть, несмотря на то, что письменные соглашения о взаимности не являются международными договорами, их юридическая обязательность несомненна. Следовательно, обязательность выдачи может иметь место даже при отсутствии каких бы то ни было договорно оформленных обязательств.

Таким образом, обязательная выдача категорически требует от государства экстрадиции, а факультативная оставляет за ним возможность выбора, составляя не обязанность, а право государства экстрадировать преступника. Отмеченное различие важно как для обоснования причин отказа того или иного государства от выполнения своих экстрадиционных обязательств, так и для выработки мер обеспечения их исполнения.

Обычно экстрадиционные соглашения закрепляют обязательство запрашиваемой стороны безотлагательно сообщать о своем решении запрашивающей стороне после рассмотрения ее просьбы о выдаче. При этом, как требует Типовой договор о выдаче, любой «полный или частичный отказ в просьбе обосновывается соответствующими причинами» (ст. 10).[475] Очевидно, что «соответствующими» можно считать только такие причины, которые являются правомерными, т. е. отвечающими экстрадиционному праву. В противном случае возникает вопрос о способах обеспечения выполнения запрашивающей стороной своих экстрадиционных обязательств.

В ст. 33 Устава ООН перечисляются следующие методы мирного разрешения споров между государствами: переговоры, посредничество, примирение, арбитраж, судебное разбирательство и обращение к региональным органам или соглашениям.

Обычно государства стремятся урегулировать споры относительно толкования или применения соответствующих соглашений путем переговоров. Любой спор, который не может быть урегулирован таким образом в течение разумного периода времени, передается по просьбе одного из государств на арбитражное разбирательство. Если же государства не смогут договориться о его организации, любое из них может передать спор в Международный Суд, обратившись с заявлением в соответствии со Статутом Суда.

На европейском уровне еще одним органом, уполномоченным урегулировать рассматриваемые споры, является Европейский комитет по проблемам преступности Совета Европы, который на постоянной основе информируется о толковании и применении соответствующих конвенций. В частности, согласно п. 2 ст. 39 Страсбургской конвенции об «отмывании» грязных денег, в случае разногласий в отношении ее толкования или применения стороны стремятся урегулировать их путем переговоров или любым другим мирным способом по своему выбору, включая передачу спора на рассмотрение Европейского комитета по проблемам преступности, в арбитражный суд, решения которых будут обязательными для сторон, или в международный суд, в зависимости от договоренности заинтересованных сторон.

Особенность посредничества состоит в том, что участвующие в споре стороны оказываются в состоянии сами разрешить спор благодаря влиянию третьей стороны. Арбитраж идет дальше в том смысле, что урегулирование спора ставится в прямую зависимость от решения беспристрастной третьей стороны. То же самое происходит при судебном разбирательстве, но судья связан более строгими правилами по сравнению с арбитром. С этой точки зрения учреждение Суда, предназначенного для разрешения межгосударственных споров, явилось кульминацией в процессе длительной эволюции методов мирного урегулирования международных споров, история которой восходит к античности. Ныне таким органом является Международный Суд ООН, учрежденный в 1945 г. в соответствии со ст. 92 Устава ООН и действующий на основании Статута, являющегося составной частью упомянутого Устава, хотя и не включенной в него, а лишь добавленной в качестве приложения.

Указанный Суд создан как постоянно функционирующее международное учреждение, местопребыванием которого является Гаага (Нидерланды). В его задачу входит разрешение на основе международного права споров юридического характера, которые государства представляют на рассмотрение Суда. Таким образом, только государства могут быть сторонами по разбираемым им делам (ст. 34 Статута).

Вместе с тем основным принципом урегулирования международных споров является то, что юрисдикция международных судов зависит от согласия соответствующих государств. Следовательно, «ни одно суверенное государство не может стать стороной в судебном деле, если оно не изъявит на это своего согласия в той или иной форме».[476] При этом способы согласия государств с тем, чтобы их юридические споры разбирались Международным Судом, определены в ст. 36 его Статута, в п. 1 которой говорится: «К ведению Суда относятся все дела, которые будут переданы ему сторонами, и все вопросы, специально предусмотренные Уставом Организации Объединенных Наций или действующими договорами и конвенциями».

В первом из предусмотренных случаев стороны договариваются на двусторонней основе передать на рассмотрение Международного Суда существующий спор, признавая тем самым его юрисдикцию по данному конкретному делу. Реально переданные таким образом споры касались, в числе прочего, суверенитета над определенными участками территории, делимитации границ и некоторых других вопросов, с которыми прямо или косвенно связаны юрисдикционные, а вместе с ними – и экстрадиционные конфликты.

Так, один из споров, который рассматривался Судом на основе специального соглашения сторон, имел место между Перу и Колумбией по поводу предоставления убежища в колумбийском посольстве в Лиме гражданину Перу Виктору Раулю Айя де ла Торре. В своем решении от 20 ноября 1950 г. Суд согласился с контржалобой Перу о том, что данное убежище было предоставлено в нарушение Панамериканской Гаванской конвенции об убежище (1928 г). И в тот же самый день, когда было вынесено данное решение, Колумбия представила просьбу о его толковании, желая получить ответ на вопрос, означает ли это решение обязанность выдачи беженца перуанским властям. Однако решением от 27 ноября 1950 г. эта просьба была признана Судом неприемлемой.

В свою очередь Перу сразу же после вынесения решения от 20 ноября 1950 г. потребовала от Колумбии выдачи Айя де ла Торре. Колумбия отказалась это сделать, заявив, что ни действующие правовые положения, ни решения Суда не обязывают ее выдать беженца перуанским властям. А после того, как вышеупомянутая просьба о толковании решения Суда была отвергнута, Колумбией было вновь возбуждено судопроизводство путем подачи нового заявления. Рассмотрев его, Суд подтвердил точку зрения Колумбии решением от 13 июня 1951 г.[477]

Вторая возможность, предусмотренная п. 1 ст. 36 Статута, касается случаев, когда юрисдикция Суда вытекает из действующих двусторонних и многосторонних договоров и конвенций. В практику подготовки такого рода соглашений давно вошло включение в их текст (или в приложение к нему) положений, именуемых оговорками о третейском суде, которые предусматривают возможность или обязательность обращения к одному из методов мирного урегулирования в случае возникновения спора между сторонами. Одни из них предполагают использование методов примирения, посредничества или арбитража, другие – обращение в Международный Суд, либо немедленное, либо после неудачного обращения к другим средствам мирного урегулирования.

Общее количество договоров, сопровождаемых такого рода оговорками, составляет несколько сотен (порядка 400 по состоянию на 1990 г.). Числятся среди них и многие конвенции в области международного уголовного права, включающие в себя положения о передаче споров по вопросам их толкования, применения и выполнения на рассмотрение Международного Суда.[478] Некоторые из них требуют для этого согласия государств-участников, являющихся сторонами в споре, оговаривая возможность иного способа его урегулирования, [479] другие устанавливают обязательную юрисдикцию Международного Суда при передаче спора по требованию любой из его сторон[480].

Таким образом, если между государствами, подписавшими рассматриваемые соглашения, возникает спор, предусмотренный в оговорке о третейском суде, они могут либо заключить с противоположной стороной (сторонами) специальное соглашение об обращении в Международный Суд, либо обратиться в него с заявлением в одностороннем порядке. Последний, не будучи уполномоченным на судебное преследование ответственных за международные преступления субъектов, может тем не менее играть важную роль в борьбе с ними, обеспечивая механизм добросовестного исполнения экстрадиционных обязательств.

Решения Международного Суда являются окончательными, не подлежащими обжалованию и обязательными только в отношении спора, по которому они приняты,[481] и лишь для тех государств, которые являются сторонами по данному делу (ст. 59 Статута Суда). Для государств – членов ООН такого рода обязательность вытекает из того, что подписание Устава ООН предполагает принятие на себя предусмотренных в нем обязанностей, в том числе и обязанности стать участником Статута Международного Суда, как неотъемлемой части Устава. Другие государства, имеющие доступ к Суду, берут на себя аналогичные обязательства, либо присоединяясь к Статуту, либо направляя заявление по данному вопросу в Секретариат Суда.[482]Поскольку к тому же дело может быть представлено в Суд и решено им только при согласии сторон с его юрисдикцией по данному делу, постольку предполагается, что каждое из государств, признающих юрисдикцию Суда, готово выполнять любое его решение по тому делу, в котором оно является стороной, в то время как государства, считающие себя неподготовленными к выполнению решений в любых обстоятельствах, предпочитают заранее не признавать его юрисдикцию.

Поэтому случаи невыполнения судебных решений чрезвычайно редки.[483] И все же государство, которое утверждает, что другая сторона не выполнила обязательств, возложенных на нее решением Суда, может (безотносительно к тому, является ли оно членом ООН или нет) поставить вопрос перед Советом Безопасности, который уполномочен на дачу соответствующих рекомендаций или принятие соответствующих мер (ст. 94 Устава).

Следовательно, еще одним органом, способным «призвать» к соблюдению экстрадиционных обязательств (прежде всего в отношении международных преступников), является Совет Безопасности ООН, на который возложена главная ответственность за поддержание международного мира и безопасности. Исходя из этого Совет наделен вполне конкретными функциями, в том числе по определению существующих угроз миру, а также даче рекомендаций и вынесению решений о принятии мер для поддержания или восстановления международного мира и безопасности.[484] Эти меры имеют не столько судебный, сколько политический характер, поскольку Совет не обладает компетенцией самостоятельно и непосредственно осуществлять международное уголовное преследование. Однако последствия их принятия могут обнаруживаться в самых разных областях, в том числе в сфере взаимоотношений между Международным Судом ООН и Советом Безопасности ООН, особенно когда последний берет на себя квазисудебные функции. Такого рода взаимодействие указанных органов можно проиллюстрировать на примере разбирательства инцидента в Локкерби.

Конец ознакомительного фрагмента.