Выбор. Стратегический взгляд (сборник). Выбор. Мировое господство или глобальное лидерство (З. К. Бжезинский, 2004)

На протяжении большей части истории Америки как суверенной страны ее граждане считали безопасность нормой, а отдельные периоды небезопасности – отклонением от нормы. Отныне же все будет наоборот. В эпоху глобализации отсутствие безопасности превратится в долговременную реальность, а поиск путей укрепления национальной безопасности – в предмет постоянной заботы. Придется решать, какая степень уязвимости допустима; этому вопросу предстоит стать непростой проблемой для Соединенных Штатов как современного мирового гегемона, а заодно культурной дилеммой для американского общества.

Конец суверенной безопасности

Становление Америки произошло в эпоху, когда государственный суверенитет и национальная безопасность были почти синонимами. Именно они составляли суть международных отношений. В последние столетия международный порядок покоился на фундаменте государственного суверенитета, каждое государство выступало в пределах своей территории верховным и абсолютным арбитром собственных требований к национальной безопасности. Хотя формально суверенитет считался абсолютным, явное неравенство государственных потенциалов не только делало неизбежными существенные компромиссы, прежде всего со стороны слабых государств, но и допускало серьезные нарушения суверенитета отдельных стран по воле более сильных держав. Тем не менее, когда в качестве реакции на Первую мировую войну была учреждена первая всемирная организация межгосударственного сотрудничества – Лига Наций, – в результате абстрактного понимания абсолютного суверенитета все государства-члены получили равное право голоса. Симптоматично, что Соединенные Штаты, относясь особенно трепетно к своему суверенному статусу и уверенные в преимуществах своего географического положения, решили не вступать в это объединение.

К моменту создания в 1945 году Организации Объединенных Наций у ведущих государств не вызывало сомнений, что, если ООН должна играть заметную роль в сфере безопасности, ее устройство должно учитывать реальности мирового соотношения сил. Но все же принцип равенства суверенных государств не мог быть отвергнут полностью. Вследствие этого сделали компромиссный вариант, включающий и равные права всех стран-членов при голосовании на Генеральной Ассамблее, и право вето в Совете Безопасности ООН для пяти лидеров, которыми стали державы-победительницы во Второй мировой войне. Эта формула маскировала молчаливое признание того, что государственный суверенитет все более иллюзорен для всех, за исключением нескольких сильнейших государств.

В Америке государственный суверенитет и национальная безопасность всегда были связаны более органично, чем в большинстве других стран. Это одно из следствий идеи особого предназначения, которую проповедовала американская революционная элита, стремившаяся оградить свое отечество от межгосударственных конфликтов далекой Европы и в то же время представить Америку образцовой носительницей принципиально новой и универсально значимой концепции государственного устройства. Эту связь усиливало осознание географических реалий, сделавших Америку заповедной территорией. Имея два протяженных океана в качестве уникальных буферов безопасности и значительно более слабых соседей с севера и юга, американцы рассматривали суверенитет своей страны и как естественное право, и как естественное следствие ее беспрецедентной защищенности. Даже когда Америка принимала участие в двух мировых войнах, именно американцы пересекали океанские просторы, чтобы сразиться с противником в дальних краях. Не война приходила в Америку, а американцы уходили на войну[2].

После завершения Второй мировой войны и наступления по большей части неожиданной «холодной войны» против враждебно настроенного идеологического и стратегического неприятеля большинство американцев поначалу чувствовали себя надежно защищенными монополией США на атомную бомбу. Стратегическое авиационное командование (САК), обладавшее (во всяком случае, до середины 1950-х годов) способностью нанести в одностороннем порядке опустошительный удар по Советскому Союзу, взяло на себя функцию щита страны, прежде выполнявшуюся размещенным на двух океанах военно-морским флотом. САК символизировало и увековечивало представление о безопасности как неотъемлемом атрибуте особого положения Америки, несмотря на то, что почти для всех других государств отсутствие безопасности в XX столетии уже стало нормой. Конечно же, американские войска в Германии и Японии защищали и другие народы, обороняя при этом Америку – тем самым они удерживали опасность на удаленных от Америки географических рубежах.

Только в конце 1950-х годов, а скорее лишь в ходе Кубинского ракетного кризиса Америка с ошеломлением обнаружила, что современные технологии сделали неуязвимость принадлежностью прошлого. В 1960-е годы в стране поднялось беспокойство из-за «отставания по ракетам» (советские лидеры намеренно завышали данные о качественных характеристиках и количестве тех ракет, которыми они реально обладали). Это привело к усилившемуся страху из-за неизбежно неустойчивого ядерного сдерживания, к озабоченности стратегов по поводу возможного обезоруживающего ядерного удара со стороны СССР и возрастающей угрозы случайного пуска ядерной ракеты, а позже к созданию новых видов высокотехнологичных оборонительных систем космического базирования, в частности противоракетных комплексов. Жаркие общегосударственные дебаты по этим вопросам в итоге завершились общим признанием, что обеспечивающие стратегическую стабильность отношения с Советским Союзом достижимы только на основе взаимообязывающих ограничений. Это проложило путь к подписанию в 1970-х годах Договора по противоракетной обороне (ПРО) и затем соглашений об ограничении стратегических вооружений (ОСВ), а после, в 1980-х годах, привело к договорам о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ).

Эти договоры в сущности стали признанием того, что безопасность Америки находится уже не исключительно в руках американцев, а частично зависит от договоренностей со смертельно опасным антагонистом. То, что этот антагонист столь же уязвим и его поведение, по всей видимости, определялось подобным осознанием собственной уязвимости, вселяло некоторую надежду и психологически облегчало признание общей уязвимости для американской общественности. Конечно, договоренности не устраняли угрозу взаимного уничтожения, но их очевидная рациональность и сулимая предсказуемость несколько успокоили американцев. Вследствие этого предпринятая в начале 1980-х годов попытка администрации Рейгана восстановить неуязвимость Америки с помощью «стратегической оборонной инициативы» (СОИ) – проекта размещения в космосе оборонительного комплекса для защиты Соединенных Штатов от советских баллистических ракет – не получила поддержки подавляющего большинства населения.

Неожиданная умеренность американской общественности, без сомнения, отчасти стала следствием наступающей разрядки в советско-американских отношениях, благодаря чему страхи перед ядерным столкновением несколько поутихли, но также объяснялась возникшим в обществе ощущением, что советский блок и сам Советский Союз переживают масштабный внутренний кризис. В восприятии американцев угроза стала ослабевать. Более того, после крушения в 1991 году Советского Союза советские ракеты перестали быть предметом соглашений о сокращении вооружений и попали в сферу внимания американских служб по демонтажу, поскольку США начали финансировать и предоставлять методики для обеспечения безопасного складирования некогда внушавших ужас советских ядерных боеголовок. Превращение советского ядерного арсенала в нечто, опекаемое американской системой защиты, свидетельствует о том, до какой степени свершившимся фактом стала ликвидация советской угрозы.

Исчезновение противостояния с Советским Союзом, совпавшее с впечатляющей демонстрацией возможностей современной американской военной техники в ходе войны в Персидском заливе, естественным образом привело к восстановлению уверенности общества в уникальной мощи Америки. Вызванная техническим прогрессом и возглавляемая США революция в военном деле (РВД) породила не только новые виды оружия и новые тактические концепции, предопределившие однозначный исход двух мини-войн, 1991 и 2003 годов, против вооруженного Советским Союзом Ирака, но и новое ощущение глобального военного превосходства американцев. На короткое время Америка вновь почувствовала себя почти неуязвимой.

Этот новый настрой совпал с широким осознанием того, что за крахом Советского Союза скрываются более серьезные сдвиги в общемировом распределении политического влияния. При том, что операции против Ирака в 1991 году и в Косово в 1999 году красноречиво продемонстрировали укрепляющуюся ведущую роль Америки в военном применении высоких технологий и ее способность относительно безнаказанно наносить удары по другим странам, американское превосходство все больше воспринималось за рубежом как не только военное. Оно было по меньшей мере таким же очевидным в отношении «мягкого», несилового воздействия в научных инновациях и их технологических адаптациях, в экономическом динамизме и в почти не поддающихся оценке социокультурных экспериментах. К началу 1990-х годов многие иностранные комментаторы – не скрывая порой крайнего раздражения – признали Америку не только мировым гегемоном, но и уникальной (и нередко выходящей за привычные рамки) социальной лабораторией человечества. Стремительное распространение нового способа установления контактов – через Интернет – стало лишь одним из многих проявлений огромного, глобального влияния Америки как мирового первопроходца в социальной сфере.

В процессе этих изменений роль Америки на мировой арене стала «диалектичнее», чем когда-либо: американское государство, полагаясь на свою превосходящую мощь, выступает в качестве бастиона международной стабильности в традиционном смысле этого понятия; американское же общество, оказывая на окружающий мир громадное разноплановое влияние, с дополнительной помощью глобализации, преодолевает государственно-территориальные барьеры и разрушает традиционный социальный порядок.

С одной стороны, сочетание двух этих обстоятельств усиливает традиционную склонность Америки считать себя моделью для всех прочих народов, поскольку американское превосходство еще больше укрепляет представление американцев о моральном призвании их страны свыше. Тенденция в Конгрессе США по наделению Государственного департамента полномочиями выносить оценки поведению других государств весьма симптоматична для нынешней позиции Соединенных Штатов, которые все более пренебрежительно относятся к чужому суверенитету, по-прежнему тщательно оберегая свой.

С другой стороны, совокупное воздействие американской мощи и глобализации изменяет природу национальной безопасности США. Современные технологии стирают эффект географической удаленности и в то же время многократно увеличивают разнообразие и дальность действия средств поражения, а также число субъектов, способных на неординарные акты насилия. При этом лавина гневных протестов против глобализации устремляется на Соединенные Штаты, как на самую очевидную их цель. Но глобализация ведет к всеобщей уязвимости, даже если главным объектом ненависти становится Америка.

Развитие технологии – неодолимая сила, уравнивающая общества в смысле уязвимости. Революционное сокращение расстояний благодаря современным коммуникационным технологиям и квантовый скачок в увеличении дальности действия средств намеренного причинения смерти пробили брешь в традиционном защитном зонтике государства. Кроме того, и возможности приобретения вооружений, и дальность их действия теперь не контролируются государством. Даже неправительственные субъекты, такие как подпольные террористические организации, постепенно налаживают каналы доступа к оружию большой разрушительной силы. Совершение в каком-либо месте подлинно высокотехнологичного террористического акта – лишь вопрос времени. Но кроме того, в результате этого же «уравнивания» бедные государства вроде Северной Кореи получают средства для нанесения противнику такого ущерба, на какой прежде были способны лишь немногие богатые и мощные государства.

Рано или поздно эта тенденция способна привести к апокалиптическим последствиям. Впервые в истории становится возможным небиблейский сценарий «конца света» – не деяние Божье, но преднамеренно запущенная, сотворенная человеком цепная реакция глобального катаклизма. Армагеддон, описанный в последней книге Нового Завета (Откровение, гл. 16), вполне может сойти за картину всепланетного ядерного и бактериологического самоубийства[3]. Хотя в ближайшие несколько десятилетий вероятность подобного события, возможно, очень низка, с развитием науки неуклонно будет расти и мощь доступных человеку актов самоуничтожения, которые организованное общество не всегда сможет предотвратить или ограничить.

Помимо апокалиптического исхода неизбежно будет расширяться список других сценариев эскалации насилия, способных осуществиться вследствие обострения международных противоречий или в качестве побочного результата манихейских страстей. В их число входят, начиная с более традиционных сценариев и заканчивая самыми инновационными:

1) полномасштабная стратегическая война с применением оружия массового поражения между Соединенными Штатами и Россией – что на настоящем этапе все еще теоретически возможно, хотя и маловероятно – либо, предположительно через примерно 20 лет, между Соединенными Штатами и Китаем, а также между Китаем и Россией;

2) крупные региональные войны с применением самого смертоносного оружия, например между Индией и Пакистаном или между Израилем и Ираном;

3) сепаратистские этнические военные конфликты, угрожающие прежде всего многоэтническим государствам, подобным Индонезии или Индии;

4) различные формы «национально-освободительного» движения угнетенных против реального или предполагаемого расового неравенства, такие как борьба индейского крестьянства Латинской Америки, российских чеченцев или сражающихся против Израиля палестинцев;

5) внезапные акты агрессии против соседних государств либо, анонимно, против Соединенных Штатов со стороны стран, слабых во всех иных отношениях, но сумевших изготовить оружие массового поражения и найти способы его доставки;

6) дающие все более разрушительный эффект террористические операции подпольных групп против целей, возбуждающих у них особую ненависть; повторение того, что произошло 11 сентября в Соединенных Штатах, а в конечном итоге теракты с применением оружия массового поражения;

7) парализующие кибератаки, анонимно предпринимаемые государствами, террористическими организациями или даже анархистами-одиночками против операционной инфраструктуры высокоразвитых обществ в расчете погрузить их в состояние хаоса.

Общеизвестно, что инструментарий для насилия становится все разнообразнее и доступнее. Он включает широкую палитру средств – от сверхсложных вооружений, в том числе различных типов ядерного оружия, созданного для решения специфических военных задач и доступного лишь нескольким государствам, до менее эффективных, но настолько же смертоносных ядерных зарядов, предназначенных для массового поражения городского населения; от ядерных боеприпасов до химического (менее смертоносного) и бактериологического оружия (прицельное применение которых затруднено, но поражающий эффект имеет высокую динамику самораспространения). Чем беднее государство или чем изолированнее группа, готовая применять подобное оружие, тем вероятнее, что они воспользуются хуже всего поддающимся контролю и наименее избирательно действующим средством массового поражения.

Ввиду этого дилеммы глобальной безопасности первых десятилетий XXI столетия качественно отличаются от дилемм века XX. Традиционная связь между государственным суверенитетом и национальной безопасностью разорвана. Впрочем, традиционные стратегические соображения, конечно же, остаются основополагающими для безопасности Америки, поскольку в случае крушения структуры международных отношений потенциально враждебные США крупные государства – такие как Россия и Китай – все еще способны нанести колоссальный урон американской территории. Кроме того, поскольку ведущие государства не прекратят совершенствовать имеющиеся вооружения и разрабатывать новые их виды, поддержание технологического превосходства над ними будет и впредь оставаться важным императивом национальной безопасности США[4].

Однако крупномасштабные войны между высокоразвитыми государствами уже стали редкостью. Две мировые войны, разгоревшиеся в самой передовой тогда части мира – Европе, – были «тотальными» в том смысле, что велись с применением самых совершенных для своего времени средств, уничтожавших как участников боевых действий, так и мирное население. Но, даже стремясь нанести противнику максимальный урон, каждая из сторон рассчитывала уцелеть в противоборстве. Тотальные по своим задачам, те войны все же не были самоубийственными.

После Хиросимы и Нагасаки, где слово «тотальный» обрело совершенно новый смысл, и с распространением атомного оружия, в круг обладателей которого вошли не только главные антагонисты «холодной войны», но и другие государства, победа в тотальной войне стала оксюмороном – словосочетание, объединяющее взаимоисключающие понятия. В результате признания и институционализации этого факта Соединенные Штаты и Советский Союз перешли к стратегии взаимного сдерживания путем устрашения. Как раз тем странам, которым создание самого разрушительного оружия вполне по карману, его применение угрожает максимальными потерями, поэтому если еще можно представить себе тотальную войну между Индией и Пакистаном, то между Францией и Германией она уже немыслима. Не будет чрезмерным преувеличением сказать, что тотальная война оказывается бессмысленным действием, которое может позволить себе только бедное государство.

Войны между высокоразвитыми государствами (весьма маловероятные), как и военные операции развитых государств против более отсталых (вероятность которых выше), отныне будут вестись посредством все более высокоточных вооружений, а их задачей станет не полное уничтожение противника (что может спровоцировать опустошающий контрудар), а его разоружение и последующее подчинение. Военные кампании США против «Талибана» в конце 2001 года и против Ирака в 2003 году представляют собой прототип военных столкновений, в которых будут применяться самые передовые виды оружия, способные выборочно поражать отдельные особо важные военные и экономические объекты.

Вялотекущее противоборство вперемешку с судорожными схватками сменяет организованные, продолжительные, формальные войны. Война как формально объявленное состояние ушла в прошлое. Последнее торжественное уведомление о предстоящем вступлении в состояние войны было сделано в адрес нацистского правительства послами Британии и Франции 3 сентября 1939 г. в Берлине после нападения нацистов (без объявления войны) на Польшу. Со времени окончания Второй мировой войны Соединенные Штаты участвовали в двух крупных войнах, в которых погибли 100 000 американцев, и примерно в полудюжине относительно серьезных военных операций, сопровождавшихся небольшими потерями для американской стороны, а также в одностороннем порядке подвергли авиационным ударам как минимум три столицы иностранных государств, ни разу формально не объявляя войны. Не сопровождались объявлением войны и три кровопролитных конфликта между Индией и Пакистаном. В 1967 году Израиль нанес упреждающий удар по соседним арабским странам, а в 1973 году сам подвергся нападению также без какого-либо официального предупреждения. Ирак и Иран в 80-е годы вели между собой затяжную кровопролитную войну, не признавая этого официально.

В противоположность эпохе традиционной международной политики, когда войны и объявлялись, и завершались формальным образом, сегодня они воспринимаются как отклонение от нормального поведения из того же разряда, что уголовные преступления. Само по себе это – уже показатель прогресса. Однако в эпоху глобализации «война» лишь уступает место неформальному, не знающему территориальных границ и зачастую анонимному противоборству. Насилие такого рода может вызываться ситуацией геополитической нестабильности, подобной той, что сложилась в результате крушения Советского Союза. В других условиях раздоры становятся следствием этнического и религиозного антагонизма, доходя до неистовой оргии массового умерщвления людей, – так бывало в Руанде, Боснии и на Борнео. Что бы ни было причиной насильственного противоборства, широкое распространение этого явления в наши дни очевидно[5]. В качестве ответных реакций на них иногда требуются «полицейские» акции, вроде операции 1999 года в Косово.

Со временем демографическое давление со стороны перенаселенных и бедных регионов на богатые части мира может придать более насильственный характер и нелегальной иммиграции. Кроме того, акты организованного насилия могут порождаться фанатизмом, насаждаемым некоторыми неправительственными силами и нацеливаемым на первоочередные объекты их ненависти, – примером служат террористические организации, избравшие своей мишенью Америку. Многие из перечисленных выше факторов насилия могут получить дополнительный импульс, если на почве неприятия глобального неравенства сложится некая новая интегральная идеология, которая, скорее всего, окажется направленной против страны, воспринимаемой как оплот существующего статус-кво, – Соединенных Штатов (подробнее об этом см. Часть II).

В общем, дилеммы безопасности Америки в XXI веке все более напоминают беспорядочные и многообразные вспышки преступности, против которой уже многие годы ведут борьбу крупные мегаполисы, где существует свой особый подпольный мир, где постоянно тлеющее и проникающее повсюду насилие есть норма жизни. Причем связанный с этим риск многократно возрос с появлением смертоносных технологий, при использовании которых маховик насилия может внезапно выйти из-под контроля и оно примет массированный характер. Невозможность во всех случаях быстро и точно установить источник угрозы еще больше подрывает способность Америки к эффективному ответу. В сущности, ее национальная безопасность, которая в XIX столетии основывалась на изолированном расположении страны, а во второй половине XX – на стратегии оборонительных альянсов с заокеанскими партнерами, сегодня приводит к уязвимости, характерной для современного мира в целом.

В таких условиях, и особенно в свете событий 11 сентября, вполне понятно все более откровенное беспокойство американцев об укреплении национальной безопасности. Их стремление обрести защиту от реально существующих, ожидаемых, мыслимых и даже воображаемых угроз оправдывается не только тем, что с момента окончания «холодной войны» на Соединенные Штаты возложена уникальная роль в сфере глобальной безопасности, но и тем, что образ Америки как социокультурного центра мира притягивает к ней взоры всего человечества. И потому у Америки есть причины претендовать на бо́льшую безопасность, чем у большинства других государств.

Но даже если мы согласимся с этим тезисом, насколько осуществима узко понимаемая национальная безопасность в эпоху, когда на смену межгосударственным войнам приходит стихия множественных раздоров? И где та невидимая грань, где даже обоснованная озабоченность внутренней безопасностью переходит из осмотрительности в паранойю? В какой степени безопасность Америки зависит от многостороннего сотрудничества и в какой мере ее возможно – или нужно – обеспечивать в одностороннем порядке? Эти простые вопросы приводят к исключительно сложным проблемам выбора в области национальной безопасности, решение которых дает далеко идущие последствия и для внутреннего конституционного порядка в стране. А динамичная, стремительно меняющаяся современная технология, равно как и переменчивая международная среда, неизбежно сделают любые ответы на подобные вопросы всего лишь временными и условными.

Национальная мощь и интернациональное противоборство

Понятие абсолютной национальной безопасности сегодня – всего лишь миф. В век глобализации полная безопасность и абсолютная оборона недостижимы. Фактически вопрос состоит в том, какая именно степень небезопасности не помешает существованию Америки и удовлетворению ее интересов во все более тесно взаимодействующем и взаимозависимом мире. Отсутствие безопасности, увы, это удел многих стран на протяжении столетий. Отныне нет ее и у Америки; и если утрата безопасности вызывает недовольство общественности, политикам предстоит научиться справляться с этой проблемой.

Рассматривая, как сказывается новое положение на проблемах безопасности, важно не упустить из виду изложенное выше. Америка – это общество, преобразующее мир, более того – источник революционных импульсов, подтачивающих построенный на принципах суверенитета международный порядок. При этом она остается традиционной державой, которая сама на односторонней основе защищает свою безопасность, поддерживая – не только в собственных интересах, но и в интересах всего мирового сообщества – международную стабильность. Вторая задача вынуждает творцов американской политики обращать особое внимание на привычную для США роль оплота мировой стабильности. Несмотря на новые реалии всеобщей взаимозависимости и растущую озабоченность международного сообщества такими новыми касающимися всех проблемами, как экологическое неблагополучие, глобальное потепление, СПИД или нищета, ничто не имеет настолько решающего значения для сохранения мира во всем мире, как мощь Америки. Чтобы убедиться в этом, достаточно представить такую гипотетическую ситуацию: что произойдет, если Конгресс США примет решение незамедлительно вывести американские вооруженные силы с трех главных плацдармов их зарубежного базирования – из Европы, с Дальнего Востока и из области Персидского залива?

С уходом США из этих мест вся планета, без сомнения, почти немедленно окажется во власти стихии политического кризиса. В Европе часть государств бросится лихорадочно перевооружаться и искать особых соглашений с Россией. На Дальнем Востоке, по всей вероятности, вспыхнет война на Корейском полуострове, а Япония приступит к основательному перевооружению, не упустив возможности обзавестись в том числе и ядерным потенциалом. В зоне Персидского залива доминирующие позиции захватит Иран, наводя страх на сопредельные арабские государства.

Ввиду изложенного выше у Америки есть две долгосрочные стратегические альтернативы: либо начать процесс постепенного, тщательно контролируемого преобразования собственного превосходства в саморегулирующуюся международную систему, либо положиться главным образом на национальную мощь в расчете на то, что страна сумеет обезопасить себя от международной анархии, которая может последовать за ее отказом от своих обязательств. В ситуации выбора между двумя этими вариантами большинство американцев инстинктивно склоняются к сочетанию политики односторонних действий и интернационализма. Самые консервативные сегменты американского общества и национальных элит отдают явное предпочтение сохранению любой ценой верховенства Америки – выбор, отражающий интересы традиционных структур власти, и ориентированных на оборону секторов американской экономики. Готовность же передать часть власти партнерам-единомышленникам в вопросах построения системы глобальной безопасности более свойственна тем элементам американского общества, которые обычно связаны с либеральными идеями и для которых стремление к социальной справедливости внутри страны предполагает подобную же ориентацию на международном уровне.

Превосходство, однако, не означает всесилия. Какой бы стратегический подход ни избрала Америка, ей придется тщательно продумать, какие регионы мира принципиально важнее с точки зрения ее безопасности, какими способами лучше определить и отстаивать свои интересы и какова допустимая степень международного беспорядка. Задача тех, кому предстоит вынести суждения по всем этим вопросам, чрезвычайно осложняется не только двойственной природой глобальной роли Америки, но и непрерывными изменениями в международной сфере. Хотя государство формально остается главным субъектом на мировой арене, межгосударственная (а не международная в традиционном смысле) политическая жизнь все больше приобретает форму хаотичного трансграничного и зачастую сопряженного с насилием общемирового процесса.

Из приведенных выше соображений можно сделать некоторые выводы применительно к безопасности самой Америки. Первая в перечне главных угроз международной безопасности – полномасштабная стратегическая война – остается по-прежнему серьезной опасностью высшего порядка, хотя уже не считается наиболее вероятной перспективой. В ближайшие годы одной из главных задач американского политического руководства в области безопасности будет сохранение стабильности взаимного ядерного сдерживания США и России. В течение примерно десяти лет Китай вполне может обрести способность нанести непоправимый ущерб американскому обществу в случае стратегической войны с США.

Американская политическая элита полностью осознает этот вызов. Поэтому есть основания полагать, что Соединенные Штаты не прекратят масштабных и дорогостоящих усилий по совершенствованию своего военного потенциала. Как минимум это предполагает повышение надежности, точности и способности проламывать оборону противника у американских стратегических и тактических ядерных вооружений и различных вспомогательных систем.

Вместе с тем следует ожидать, что возглавляемая Соединенными Штатами и вызванная научно-техническим прогрессом революция в военном деле выдвинет на передний план разнообразные средства ведения боевых действий ниже ядерного порога и в более общем плане поспособствует девальвации центральной роли ядерного оружия в современном конфликте. Вполне вероятно, что Соединенные Штаты произведут – если понадобится, то и в одностороннем порядке, – значительное сокращение своего ядерного арсенала при одновременном развертывании какого-либо варианта противоракетной оборонительной системы. Привлечение, помимо традиционных союзников США, России и Китая к серьезному обсуждению вопросов обороны от «периферийных» ракетных ударов со стороны государств, не располагающих иными стратегическими возможностями, может развеять опасения тех, кто подозревает Америку в стремлении восстановить через противоракетную оборону стратегическое превосходство, которое было у нее в начале 1950-х годов.

Следующие сценарии мировых угроз – крупные региональные войны, чреватые дроблением государств этнические конфликты и революционные вызовы снизу – необязательно представляют прямую опасность для Соединенных Штатов. Даже ядерная война между, скажем, Индией и Пакистаном или Ираном и Израилем, какой бы ни была ужасающей, вряд ли создаст серьезную угрозу территории США. Но в любом случае можно предположить, что Соединенные Штаты воспользуются доступными им политическими и даже военными рычагами влияния, чтобы предотвратить или остановить подобные конфликты. Способность Америки осуществить такую задачу в значительной мере зависит от того, насколько энергичной будет ее превентивная дипломатия и насколько весомыми и реальными покажутся ее заявления о намерении вмешаться в ход событий ради прекращения насилия в соответствующем регионе.

Необходимость выглядеть убедительно в данной роли остается для США веским доводом в пользу поддержания сил, способных под прикрытием американского стратегического «зонта» быстро и результативно проводить операции вмешательства в локальные войны, вне зависимости от территориальной удаленности очага конфликта от Соединенных Штатов. Ключевые слова здесь «быстро» и «результативно». В самом деле, для безопасности США способность к быстрой и решающей интервенции важнее возможности вести одновременно две локальные войны (неопределенной длительности), на которой настаивают, скорее из теоретических соображений, некоторые эксперты по военному планированию.

Способность за короткое время победить в одной локальной войне представляет собой более эффективное средство против развязывания где бы то ни было локальных конфликтов, чем весьма затратное поддержание численности войск, необходимых для параллельного ведения двух локальных войн.

Основополагающая формула возможности решающего вмешательства кроется в комбинации технологических преимуществ, даваемых революционными инновациями в военном деле, прежде всего в отношении точности и подавляющей огневой мощи вооружений, и авиатранспортных средств, достаточных для быстрого развертывания контингента, способного вести интенсивные боевые действия. Наличие достаточного на случай чрезвычайной ситуации потенциала будет весьма уместным, поскольку это обеспечат Соединенные Штаты, уже контролирующие просторы Мирового океана, средствами реагирования на почти любой локальный конфликт, потенциально угрожающий жизненно важным интересам Америки.

О таком потенциале глобального охвата – в пределах досягаемости для Соединенных Штатов – ни одна другая держава мира, безусловно, не может даже и мечтать. Этот разрыв между США и прочими странами сам по себе свидетельствует об уникальном уровне сегодняшнего превосходства Америки. Таким образом, очевидны геополитические преимущества, вытекающие из наличия у Соединенных Штатов возможностей решающего вмешательства.

Вызовы безопасности, с которыми Соединенные Штаты сталкиваются на своей собственной территории, не так явны и гораздо сложнее. С одной стороны, речь идет о менее бесспорных источниках опасности, чем описанные выше угрозы; с другой стороны, эти факторы, плохо поддающиеся выявлению и нейтрализации, могут получить дальнейшее распространение. Именно здесь начинается та сумеречная зона, где не так просто провести черту между осторожностью и паранойей и где просматриваются неоднозначные внутриполитические последствия для Америки.

До событий 11 сентября американцы были озабочены в основном вероятностью ракетного нападения либо угрозы нападения на Соединенные Штаты со стороны «государств-изгоев», таких как Иран или Северная Корея[6]. В конце 2000 года администрация Клинтона даже назвала срок, когда, по ее мнению, опасность подвергнуться удару северокорейских межконтинентальных баллистических ракет с ядерными боеголовками станет реальной, – 2005 год – и объявила о планах строительства радарной станции в рамках предполагаемого развертывания противоракетной оборонительной системы, предназначенной для компенсации этой угрозы. Впоследствии администрация Джорджа У. Буша ясно продемонстрировала решимость продолжать работы по созданию еще более основательного варианта национальной системы противоракетной обороны, хотя ее технические характеристики и радиус действия уже подлежали обсуждению с основными партнерами США, а также с Россией и предположительно с Китаем.

И администрация Клинтона, и сменившая ее администрация Буша принимали во внимание искреннюю обеспокоенность общества из-за того, что враждебные Америке страны однажды получат в свое распоряжение оружие массового поражения и средства его доставки. Обе администрации были неравнодушны и к политическим дивидендам, которые сулил любой проект, обещавший восстановить традиционное для Америки чувство особой защищенности. Технически инновационные оборонительные системы, призванные скрасить жестокую реальность взаимной уязвимости, выглядели безусловно привлекательным решением. Кроме того, достоинства противоракетной обороны отстаивали некоторые заинтересованные группы американского общества: от кругов, связанных с аэрокосмической промышленностью, до некоторой части электората, озабоченной тем, что Ирак или Иран получат возможность угрожать разрушительным ракетным ударом Израилю. Благодаря этому идея противоракетной обороны оказалась вполне уместной.

Однако потенциальные выгоды любой системы противоракетной обороны с точки зрения безопасности надо сопоставить с преимуществами противодействия другим аспектам уязвимости. Каждый доллар, потраченный на противоракетную оборону, сокращает средства на борьбу с иными опасностями, угрожающими Соединенным Штатам. Само по себе это не может служить аргументом против разработки и последующего развертывания противоракетных комплексов, принимая во внимание наличие синергической взаимосвязи между наступательными и оборонительными вооружениями. Однако нельзя не отметить, что, прежде чем развертывать какую-либо систему противоракетной обороны, следует тщательно оценить альтернативные потребности США в сфере безопасности. Это тем более важно, что некоторые другие угрозы способны доставить значительно больше беспокойства.

Например, чрезвычайно трудно поддаются отражению и политически дезориентируют внезапные нападения, источник которых неведом. Вызывает сомнения, что даже среди так называемых государств-изгоев, обладающих ракетным потенциалом, найдется настолько безрассудное правительство, чтобы нанести удар по Америке средствами, раскрывающими, кто именно совершает нападение, как это, конечно, случится при запуске ракеты. Ракетное нападение почти наверняка спровоцирует сокрушительную акцию возмездия со стороны США, которая, ко всему прочему, уменьшит вероятность второго удара по Соединенным Штатам.

В то же время внезапный ядерный взрыв на борту неприметного судна в каком-то американском порту – возможно, на одном из тех кораблей, более тысячи которых еженедельно пересекают Атлантику, – способен стереть с лица Земли прилегающий город. И не окажется никого, кто поставит себе это в заслугу и кого можно будет покарать за содеянное. Совершить подобную акцию проще, чем оснастить межконтинентальную баллистическую ракету надежной боеголовкой точного наведения, а происшедшее значительно тяжелее скажется на моральном духе американцев. Притом выбрать объект для возмездия будет отнюдь не просто, а страх перед повторением трагедии способен мгновенно охватить все американские города, порождая панику.

То же самое касается и террористического акта со стороны организации, полной решимости причинить вред американскому обществу, дезорганизовать и запугать его. Особенно заманчивую цель для нападения представляют собой густонаселенные крупные города. Анонимное нападение может посеять там панику и спровоцировать неадекватно жесткие ответные действия против других государств или религиозных и этнических групп; нависнет угроза над гражданскими свободами в США. Как ярко показала паника по поводу возможной эпидемии сибирской язвы вскоре после событий 11 сентября, широкомасштабное применение бактериологических препаратов способно дать толчок цепной реакции летальных эпидемий и массовой истерии, для борьбы с которыми ресурсов существующих в США служб здравоохранения недостаточно. Подобным же образом всеобъемлющая атака на компьютеризированные энергетические сети, системы связи и авиалинии США может буквально парализовать американское общество и привести его к социальному и экономическому коллапсу. Короче говоря, присущие современному обществу высокая концентрированность и технологическая взаимозависимость делают его удобной мишенью для анонимных актов громадной разрушительной силы, предотвратить которые чрезвычайно трудно.

Все эти угрозы – от широко известных до самых нетрадиционных – должны быть предметом пристального внимания при составлении планов на случай чрезвычайных ситуаций, а возможно, и поводом для превентивных акций. Возможности системы национальной безопасности должны накрывать все реальные потребности, и будет серьезной ошибкой чрезмерно драматизировать одну угрозу в ущерб защите от других. К безотлагательным мерам по укреплению безопасности относятся, среди прочего, повышение уровня готовности внутренних служб страны к преодолению чрезвычайных последствий ударов по городским центрам, повышение эффективности пограничного контроля для предотвращения ввоза в Соединенные Штаты компонентов оружия массового поражения и совершенствование защиты жизненно важных с экономической и военной точек зрения государственных компьютерных систем[7].

Но если мы хотим действительно поднять уровень защиты нашей территории, а не заниматься перетасовкой бюрократических ведомств, то важнейшим должно стать получение надежной разведывательной информации. Ведь невозможно обезопасить от террористической атаки каждое сооружение, каждую футбольную площадку, каждый торговый центр в стране. Неизбежно настанет момент, когда все попытки сделать это рухнут под грузом обременительных правил надзора и чрезмерных затрат. А террористы будут ликовать, всего лишь устраивая одно за другим ложные сообщения о готовящихся терактах. Возможно, что это они уже давно делают, вынуждая Америку поспешно вывешивать вызывающие смятение цветные ленты – сигналы тревоги.

Гораздо более продуктивен для укрепления безопасности подход, предполагающий масштабные организационные и финансовые меры, расширяющие возможности государственных разведывательных служб. Главными направлениями этих усилий должны стать обновление технических средств наблюдения, немедленное выявление подозрительной деятельности, более эффективная и повсеместная работа по вербовке агентов для проникновения в правительственные структуры недружественных стран и в террористические организации, а также проведение тайных операций с целью сорвать направленные против Америки заговоры, положив им конец на ранней стадии. Каждый доллар, затраченный на превентивную разведывательную деятельность, стоит, наверное, десяти долларов, истраченных фактически вслепую в рамках общего ужесточения мер безопасности на потенциально привлекательных для террористов объектах.

Помимо наличия подлинной готовности нации к отражению вызовов безопасности, общество должно осознать, что некоторая степень уязвимости стала атрибутом современной жизни. Нагнетание в стране паники отдельными заинтересованными кругами американского общества, периодические кампании в средствах массовой информации против какой-либо страны-изгоя, избранной на роль очередного «врага года» для Америки, – Ливии, Ирака, Ирана, Северной Кореи и даже Китая, – рискуют сформировать параноидальное восприятие Америки во всем мире и вряд ли отвечают задачам широкомасштабной государственной стратегии, призванной направить глобальное противоборство в более спокойное и контролируемое русло.

Определение новой угрозы

Дилеммы, проистекающие из новой для Америки уязвимости в отношении безопасности, позволяют утверждать, что Соединенные Штаты находятся на пике третьей в своей истории большой волны судьбоносных дебатов о государственной обороне. В первый раз споры разгорелись вскоре после завоевания независимости вокруг того, пристало ли только что добившемуся свободы американскому государству содержать в мирное время регулярную армию и какие меры предосторожности надо принять, чтобы ее наличие не привело страну к деспотизму. Конгресс США первоначально не имел желания создавать постоянную армию, и Александру Гамильтону пришлось обратиться к нему с предостережением на страницах «Федералиста», предупреждая, что без такой армии «Соединенные Штаты представят самое необычайное зрелище, какое только наблюдал мир, – страну, которую собственная Конституция лишает возможности готовиться к обороне прежде, чем ее захватит неприятель»[8].

Вторая волна продолжительных дебатов, имевших настолько же важнейшие последствия, происходила после Первой мировой войны из-за отказа Америки от членства в Лиге Наций. Дебаты завершились почти через 30 лет, уже после Второй мировой войны, достигнутым решением Соединенных Штатов взять на себя бессрочные обязательства по отношению к европейской безопасности в соответствии со статьей 5 Североатлантического договора. Одобрение Договора Конгрессом подразумевало коренной пересмотр смысла и границ национальной безопасности США: оборону Европы отныне следовало рассматривать как передовую линию обороны самой Америки. Атлантический альянс стал основой американской оборонной политики.

Третья волна дебатов тоже, по-видимому, завершится нескоро и вызовет раздоры как внутри страны, так и за рубежом. По сути, предстоит ответить на вопрос, насколько далеко готовы зайти Соединенные Штаты в стремлении сделать максимальной собственную безопасность, какие финансовые и политические издержки при этом допустимы и в какой мере дозволительно рисковать стратегическими связями с союзниками Америки. Хотя открытые баталии развернулись после событий 11 сентября, признаки, предвещавшие третьи «Великие дебаты», забрезжили еще в середине 1980-х годов, когда предложенная президентом Рейганом «стратегическая оборонная инициатива» (СОИ) породила острые внутриполитические и международные разногласия. Проект СОИ отражал своевременно осознанный факт, что развитие технологии меняет соотношение между наступательными и оборонительными вооружениями, а периметр системы национальной безопасности перемещается в космическое пространство. СОИ, однако, была сосредоточена в основном на защите от одной, отдельно взятой угрозы, исходившей от Советского Союза. С исчезновением этой угрозы лишился смысла и сам проект.

Через десятилетие в процессе третьего в истории США принципиального пересмотра подходов к национальной безопасности в фокусе внимания постепенно оказалась более широкая проблема – способность общества к сохранению на фоне почти неизбежного распространения и диверсификации оружия массового поражения непрерывных волнений в мире и растущей угрозы терроризма. Совокупное влияние этих факторов делает значительно более тесной взаимозависимость между состоянием дел на планете в целом и безопасностью американской территории.

Но даже если роль Америки в обеспечении безопасности ее союзников и – в более широком плане – поддержании общемировой стабильности оправдывает ее притязания на бо́льшую степень национальной безопасности по сравнению с реалиями других государств, все же времена абсолютной безопасности миновали – это непреложный факт. Защита территории заокеанских союзников США перестала служить дальним щитом для самой Америки. Но если военные специалисты уже давно обеспокоены складывающимся положением, то широкой общественности истина открылась лишь 11 сентября.

Безопасность Америки впредь следует рассматривать в неразрывной связи с международной обстановкой. Неудивительно, что после событий 11 сентября приоритетность волнующих общество вопросов изменилась: заметно снизилась значимость идеалистических целей, в то время как озабоченность собственной безопасностью заметно усилилась. Однако планирование в одностороннем порядке и нацеленность на единоличное обеспечение внутренней и международной безопасности не гарантируют долговременную безопасность. Поддержание беспрецедентного всеобъемлющего военного потенциала США и повышенной способности американского общества к выживанию необходимо подкреплять систематическими усилиями, направленными на расширение зон общемировой стабильности, устранением некоторых самых вопиющих причин политического насилия и поддержкой политических систем, признающих права человека и конституционные механизмы основополагающими. Отныне уязвимость Америки будет возрастать всякий раз, когда демократия за ее пределами окажется под угрозой отступления, а демократия эта, в свою очередь, станет более уязвимой, если Америка позволит себя запугать.

Центральный вопрос третьих «Великих дебатов» о национальной безопасности Америки – как опознать угрозу? Ответ во многом зависит от истолкования того, с кем происходит противостояние. Поэтому его интерпретация представляет собой не просто интеллектуальное упражнение, а стратегически важное действие, у которого есть несколько аспектов. Определение угрозы должно стать трамплином для мобилизации усилий государства. На основе его предстоит выявить, что именно поставлено на карту, а также не только обнаружить сущность угрозы, но и хотя бы отчасти уловить ее сложную природу. Оно должно позволить провести разграничение между неотложными и более долгосрочными задачами. И наконец, такое определение поможет выявить долговременных союзников, временных партнеров, скрытых оппонентов и открытых врагов.

Поскольку в Америке демократия, определение угрозы должно быть понятным обществу, чтобы то было готово выдержать материальные лишения, необходимые для отражения опасности. Для этого нужны ясность и конкретность, хотя при этом возникает соблазн прибегнуть к демагогии. Мобилизовать общество на длительное напряжение сил проще, если угрозу персонифицировать, идентифицировать как зло и тем более создать ее тиражируемый стереотип. В человеческом бытии, и особенно в международной жизни, ненависть и предубеждение несут значительно более мощный эмоциональный заряд, чем сочувствие или привязанность. Кроме того, эти отрицательные чувства легче поддаются выражению, чем значительно более близкая к истине картина неизбежно сложных исторических и политических мотиваций, сказывающихся на поведении государств и даже террористических группировок.

Ход публичных дебатов, развернувшихся в Соединенных Штатах после 11 сентября, подтверждает эти соображения. Внимание общества в той мере, как это отражают выступления политических лидеров и редакционные статьи в ведущих изданиях, в основном сосредоточилось на терроризме как таковом, на его природе, неустанно ассоциируемой со злом, и на пресловутой личности Усамы бен Ладена, приковавшей к себе всеобщее внимание. Президент Буш проявил склонность трактовать угрозу чуть ли не в богословских терминах (вероятно, в силу своей религиозности), рассматривая ее как схватку между «добром и злом». Он даже воспользовался ленинской формулой «кто не с нами – тот против нас» – принцип, всегда импонирующий взбудораженной общественности, но несущий в себе черно-белое видение мира, игнорируя все те оттенки серого, в которые окрашено большинство глобальных дилемм.

В претендующих на более высокий интеллектуальный уровень обсуждениях событий 11 сентября чаще всего указывалось в неопределенно-обобщенной форме на исламский образ мышления, изображавшийся религиозно и культурно враждебным западным (и особенно американским) представлениям о современности. Конечно, администрация США благоразумно старалась не отождествлять терроризм с исламом, всячески стараясь подчеркнуть, что на ислам как таковой вина не возлагается. Но некоторые сподвижники оказались не настолько щепетильны в таких нюансах. Они довольно быстро инициировали кампанию, в ходе которой обществу внушалось: вся исламская культура настолько враждебна Западу, что неизбежно подпитывает террористические нападения на Америку. При этом старательно избегались обсуждения проблемы выявления реальных политических мотиваций, стоящих за феноменом терроризма.

Почти теологический подход президента Буша обладал, помимо политически-мобилизующего эффекта, дополнительным тактическим достоинством – объединить в одной простой формуле несколько источников угрозы, вне зависимости от того, связаны они между собой или нет. Произнеся в начале 2002 года свои знаменитые слова об «оси зла», президент риторически смешал воедино независимые проблемы, инициируемые Северной Кореей для стабильности в Северо-Восточной Азии, Ираном с его масштабными амбициями в районе Персидского залива, а также оставшиеся от незавершенной кампании 1991 года против иракского правителя Саддама Хусейна. Тем самым зловещие дилеммы, создаваемые стремлением этих государств обзавестись ядерным оружием, оказались за общей ширмой морального осуждения трех конкретных, но не объединенных союзом режимов (два из которых, по сути, считают друг друга врагами) и привязаны к пережитому только что американским народом болезненному опыту непосредственного столкновения с терроризмом.

Сам американский народ, пожалуй, может на какое-то время удовольствоваться «осью зла» в качестве примерного определения нависшей угрозы. Но встают две другие проблемы. Во-первых, поскольку безопасность Америки связана теперь с глобальной безопасностью и кампания против терроризма нуждается во всемирной поддержке, важно, чтобы другие народы за пределами Америки согласились с такими задачами. Произойдет ли это? Во-вторых, содержит ли такая формулировка адекватный диагноз и закладывает ли она надлежащий фундамент для долговременной и успешной стратегии реагирования на тот вызов, который бросают как по отдельности, так и совместно друг с другом терроризм и распространение оружия массового поражения?

Трудность состоит в том, что администрация весьма туманно определила то явление или те силы, с которыми американцев призывают сражаться в ходе «войны с терроризмом». Ясности не прибавилось и после того, как президент низвел (либо возвысил, в зависимости от точки зрения) террористов до «творцов зла», о которых вроде как ничего больше не известно и чьи мотивации, оказывается, просто внушены сатаной. Называть врагом терроризм – значит расписаться в блаженном неведении относительно того, что терроризм – это применяемый индивидуумами, группами и государствами смертоносный метод устрашения. Войны не ведут против методов или тактики действий. Например, никто не стал бы провозглашать в начале Второй мировой войны, что она ведется против «блицкрига».

Терроризм как метод борьбы применяется определенными людьми, как правило, в политических целях, вполне поддающихся определению. Поэтому почти за каждым террористическим актом скрывается политическая проблема. Террористы намеренно прибегают к жестоким и не совместимым с моралью атакам на гражданское население, на символизирующих какие-либо институты отдельных лиц или материальные объекты, рассчитывая на политический эффект[9]. Чем слабее и фанатичнее политические экстремисты, тем они более склонны предпочесть другим методам борьбы самые бесчеловечные формы терроризма. Их безжалостный расчет состоит в провоцировании возмездия со стороны более сильного противника в таком масштабе, что это обеспечит террористам дополнительную поддержку и даже легитимность. Перефразируя Клаузевица, можно сказать, что терроризм есть продолжение политики иными средствами.

Соответственно, для борьбы с терроризмом необходимо противопоставить ему продуманную кампанию, в рамках которой надо не только ликвидировать самих террористов, но также выявить и принять во внимание (в какой-либо адекватной форме) лежащие в основе их действий политические побуждения. Настаивать на понимании – не значит оправдывать террористов или призывать к их умиротворению. Почти все террористические группировки образовались на почве политических конфликтов: конфликты их создают, и они же служат их питательной средой. Так обстояло дело с Ирландской республиканской армией (ИРА) в Северной Ирландии, испанскими басками, палестинцами Западного берега и Газы, российскими чеченцами и всеми прочими подобными движениями[10].

Будучи чем-то новым для Америки, терроризм – вовсе не новое явление в других частях планеты. Начиная с середины XIX века и примерно до Первой мировой войны он был широко распространен в Европе и царской России. Происходили тысячи вооруженных нападений, в том числе убийства высокопоставленных особ и взрывы зданий. В одной только России от рук террористов погибли более 7000 государственных лиц и полицейских чинов, включая царя. Что касается других стран, то самый впечатляющий из совершенных там террористических актов – убийство в Сараево австро-венгерского эрцгерцога Франца Фердинанда – оказался той самой искрой, из-за которой заполыхал пожар Первой мировой войны.

Британцам в недавнем прошлом довелось несколько десятилетий страдать от терроризма ИРА: потери среди гражданского населения в результате взрывов, организованных активистами ИРА в Британии, исчисляются сотнями людей, среди которых есть даже представители высшей ветви королевской семьи. Убийства официальных лиц высокого ранга происходили за последние годы в нескольких европейских государствах, прежде всего в Испании, Италии, Германии, и этот перечень можно продолжать еще очень долго[11]. Совсем не пассивно ведут себя террористические группировки как левого, так и правого толка в Латинской Америке, где их жертвами стали уже десятки тысяч человек.

Терроризм, выросший на почве этнического, национального или религиозного протеста, особенно живуч и менее всего поддается искоренению путем уничтожения террористов. Истоки терроризма – в социальном недовольстве, которое, даже если подкреплять идеологическими догмами в духе радикального марксизма, в целом имеет тенденцию к спаду, если дело террористов не встречает сочувствия в данном обществе. Социальная изолированность приводит к деморализации части террористов, облегчая поимку остальных. Несколько бо́льшую устойчивость (как свидетельствует опыт Китая и Латинской Америки) имеет терроризм, обладающий специфической опорой в лице отчужденного и географически отделенного социального класса, например крестьянства, особенно когда он поддерживается партизанским движением. Но максимальную сопротивляемость физическому подавлению проявляет терроризм, вдохновляемый историческими мифами об общем этническом происхождении и подогреваемый религиозным рвением.

Сами террористы, вероятно, неисправимы, но с условиями, которые их создали, дело не обязательно обстоит так же. Об этом различии важно помнить. Террористам свойственно жить в собственном мире, заслонившись от реальности патологической уверенностью в своей правоте. Насилие становится для них не просто средством достижения некоторой цели, но raison d’être, смыслом существования. Вот почему без устранения террористов не обойтись. Но чтобы их ряды не пополнялись, необходима взвешенная политическая стратегия, призванная ослабить весь комплекс благоприятствующих терроризму политических и культурных факторов. Корни всего, что питает террористические движения, должны быть политически подрублены.

Очевидно, что неистовость совершенных 11 сентября терактов и особенно выбор Америки в качестве объекта этих вопиющих преступлений объясняются в основном политической историей Ближнего Востока. Вдаваться в ее подробный анализ необязательно, ведь и террористы явно не углубляются в изучение трудов по истории, прежде чем встать на путь насилия. Ненависть, толкающая их в конечном итоге к террору, формируется скорее общим эмоциональным контекстом недовольства и обид, которые они ощущают, наблюдают или знают из рассказов окружающих.

Политический настрой арабского населения Ближнего Востока – это результат столкновения стран региона с французским и британским колониализмом, провала попыток арабского сообщества предотвратить возникновение Израиля, подобного же обращения Израиля с палестинцами, а также установления прямого и косвенного контроля Америки над регионом. Наиболее экстремистские политические и религиозные силы региона рассматривают ее присутствие как оскверняющее священную чистоту исламских святынь святотатство (совершенное вначале в Саудовской Аравии, а теперь в Ираке), как препятствие к благоденствию арабского народа и инструмент пристрастной поддержки Израиля в его конфликте с палестинцами. Хотя политическое рвение экстремистов возбуждается религиозным пылом, примечательно, что некоторые из террористов, причастных к событиям 11 сентября, вели явно нерелигиозный образ жизни. Так что нападение на Всемирный торговый центр во второй раз за пять лет имело очевидный политический подтекст.

От исторических фактов не уйти: главной причиной того, что острие терроризма оказалось направлено на Америку, стала, несомненно, вовлеченность США в ближневосточные дела, точно так же как английское присутствие в Ирландии спровоцировало многочисленные акции ИРА против объектов в Лондоне и самой королевской семьи. Британцы осознавали этот основополагающий факт и старались принимать его во внимание в своих ответных шагах как на силовом, так и на политическом уровне. Америка же, напротив, продемонстрировала удивительное нежелание задуматься над политической подоплекой терроризма и идентифицировать его политический контекст.

Чтобы одержать победу над ближневосточными террористами, требуются усилия сразу по двум главным направлениям: уничтожая террористов, необходимо в то же время налаживать политический процесс, направленный на преодоление тех условий, в которых они возникают. Именно так, а не иначе, ведут себя британцы в Ольстере и испанцы в Стране Басков. Именно так русских призывают действовать в Чечне. Внимание к политической подоплеке возникновения терроризма – это не уступка террористам, а непременная составная часть стратегии ликвидации и изоляции террористического подполья.

Неготовность Америки признать зависимость между событиями 11 сентября и современной политической историей Ближнего Востока, где бушевание политических страстей на почве религиозного фанатизма и неистового национализма сочетается с политической слабостью и нестабильностью, – это опасная форма отрицания действительности. Достаточно вспомнить весну 2002 года, когда Соединенные Штаты проявили готовность одобрять даже самые жесткие меры, предпринимаемые Израилем для подавления палестинского движения, рассматривая их как часть борьбы с терроризмом. Нежелание признать историческую связь между подъемом направленного против Америки терроризма и присутствием Америки на Ближнем Востоке чрезвычайно затрудняет создание формулы эффективного стратегического ответа на террористический вызов.

Первоначальная поддержка, оказанная миром Америке после преступления 11 сентября, была, как уже отмечалось выше, и выражением искреннего сочувствия, и своевременным подтверждением лояльности. Но солидарность, впрочем, не означала согласия с американским толкованием характера угрозы. И по мере того, как оно облекалось в риторические одежды и формулировалось во все более жестких выражениях, достигших кульминации в виде провозглашения «оси зла», в американском понимании терроризма все больше видели оценку, оторванную от политического контекста этого явления.

Неудивительно, что уже через полгода после событий 11 сентября почти единодушная всемирная поддержка Америки сменилась возрастающим скептицизмом в отношении официальных формулировок США по поводу общей угрозы. Америка рискует постепенно остаться в одиночестве во всем, что касается политических аспектов тревожащих ее опасностей. Между тем угроза может приобрести еще более пугающие размеры, поскольку средства высокой поражающей способности становятся все более доступными не только для государств, но и для подпольных организаций.

Соединение терроризма с распространением оружия массового поражения (ОМП) – это действительно устрашающая перспектива. Но и к этой проблеме нельзя подходить с позиций абстрактных рассуждений на тему «зла» или полагаясь лишь на американское могущество. Дело осложняется тем, что поведение самой Америки в сфере распространения ОМП не так уж и безупречно. Соединенные Штаты содействовали усилиям Великобритании в создании ядерного потенциала, негласно помогали в том же Франции, попустительствовали, а возможно, и напрямую помогали ядерным программам Израиля, закрыли глаза на подобные действия Китая, Индии и Пакистана и, наконец, проявили неразборчивую беспечность к собственным ядерным секретам. Когда критики укоряют США в том, что все их нынешние опасения по поводу распространения ОМП запоздали, в этом есть доля правды.

Кроме того, очень многие за рубежом, прежде всего в Западной Европе, ставят под сомнение побудительные мотивы Америки, подозревая, что ее внезапная глубокая озабоченность распространением таких видов оружия лишь отчасти продиктована шоковым эффектом 11 сентября. Одной из причин обеспокоенности Америки потенциальным появлением оружия массового поражения и средств его доставки у Ирана и Ирака, столь ярко контрастирующей с равнодушием к наличию ядерного оружия у Израиля, считают понятную заинтересованность Израиля в разоружении этих государств и недопущении их перевооружения в будущем. Включение Северной Кореи в «ось зла» обычно интерпретируется как намеренный ход в расчете скрыть более узкий, односторонний характер позиции Америки, которую тревожит процесс распространения ОМП именно в ближневосточном регионе.

Стремление некоторых иностранных государств связать с объявленной Америкой войной против терроризма решение своих собственных задач внесло еще больше неразберихи в определение угрозы, создав дополнительный риск превращения этой войны в объект политического «пиратства» со стороны других держав. Знаменательно, что и премьер-министр Израиля Ариэль Шарон, и Президент России Владимир Путин, и бывший председатель КНР Дзян Цзэминь ухватились за понятие «терроризм», чтобы реализовать собственные замыслы. Всем троим расплывчатое американское определение «глобального терроризма» пришлось как нельзя более кстати, послужив удобным оправданием операций по подавлению, соответственно, палестинцев, чеченцев и уйгуров.

Отправной точкой для поиска эффективного ответа на угрозу террора в сочетании с распространением ядерного оружия должно стать признание наличия связи обоих этих явлений с конкретными региональными проблемами. Никакие разговоры о «глобальном терроризме» не помогут заслонить региональность происхождения террористов, вполне определенную направленность их ненависти или их религиозные корни. Подобным же образом угроза распространения ОМП, особенно в ее взаимосвязи с поощряемым на государственном уровне терроризмом, имеет преимущественно региональное, а не глобальное происхождение.

Из этого следует, что эффективно противодействовать все более опасному стремлению Северной Кореи к обладанию ядерным потенциалом, чреватому цепной реакцией его дальнейшего распространения, можно лишь с учетом сложившегося в Северо-Восточной Азии регионального контекста и принимая во внимание как специфические, так и коллективные интересы Южной Кореи, Китая и Японии. Независимо от формулы «оси зла», успешно решить эту проблему можно только на основе признания и удовлетворения особых интересов ведущих государств региона. Верность этого тезиса подтверждается той настойчивостью, с которой Америка пытается вовлечь Северную Корею в многосторонний региональный диалог по вопросам нераспространения, столь резко контрастирующей с американской политикой в отношении Ирака и Ирана.

Ответы на вызовы терроризма и распространения ОМП не могут быть найдены без Америки, но они, конечно же, не могут исходить исключительно от одной Америки. Война против ближневосточного терроризма приведет к реальному уничтожению террористических организаций лишь тогда, когда они утратят социальную опору и, следовательно, способность пополнять свои ряды и когда наконец иссякнут источники их финансирования. Даже одержав подобную победу, едва ли можно будет ощутить ее плоды немедленно. Поставить же под контроль распространение ОМП удастся, если действия подозреваемых государств либо станут объектом эффективных международных инспекций, либо будут жестко пресекаться внешней силой. В обоих случаях решающую роль будет играть деятельное участие Америки, но добиться результата окажется намного легче, если американские инициативы завоюют искреннюю международную поддержку.

Конечно же, Соединенные Штаты достаточно могущественны, чтобы сокрушить Северную Корею или любое ближневосточное государство, помочь Израилю обеспечить свою безопасность и сохранить контроль над всем Западным берегом и Газой, чтобы поддержать антитеррористические карательные силовые операции против Сирии и удержать египтян или саудитов от антиамериканских либо антиизраильских действий. Что касается военной кампании против Ирана, то ее можно свести к выборочным ударам по иранским объектам, причастным к созданию оружия массового поражения, ограничив тем самым масштабы необходимых военных усилий.

Подобного рода действия могут поставить заслон распространению ядерного оружия хотя бы на ближайший период. Но их способность излечить террористический недуг весьма сомнительна. Несомненно, они вызовут еще более мощную волну негодования в адрес Америки и будут восприняты как насаждение нового порядка в регионе в духе неприкрытого колониализма. Помимо этого, подобные меры, по всей вероятности, подвергнутся резкому международному осуждению, особенно в Европе, не говоря уже о реакции исламского мира. Вследствие этого на карту могут быть поставлены американские позиции в Европе, а «война с терроризмом» превратится в сугубо американское и преимущественно антиисламское предприятие. Нарисованная Сэмюэлем Хантингтоном картина «столкновения цивилизаций» станет самоисполняющимся пророчеством.

И наконец, последнее, но не менее важное соображение: политика одностороннего принуждения вызовет в международном сообществе такие умонастроения, что государства, не желающие подвергнуться шантажу, посчитают своей первоочередной задачей тайное приобретение ОМП. Причем у этих государств появится дополнительная мотивация поддерживать террористические группировки, а те, одержимые жаждой мести, с еще большей вероятностью могут анонимно применить оружие массового поражения против Америки. Принцип выживания сильнейших, всегда присутствовавший в какой-то мере в международной политике (хотя его роль постепенно ослаблялась регулирующими поведение государств международными соглашениями), утвердится в качестве высшего закона глобальных джунглей. В долгосрочном плане все это может обернуться для Америки фатальным разрушением основ ее национальной безопасности.

Вот почему один из призывов, прозвучавших в ходе третьих «Великих дебатов» о безопасности Америки, – отказаться от Атлантического альянса в пользу новой «коалиции партнеров-единомышленников» – глубоко ошибочен. Хотя об этом не говорят открыто, речь идет о попытке некоторой весьма твердо настроенной группы в администрации Буша и части самых консервативных политических кругов предпринять стратегический маневр, направленный на смену базовых геополитических приоритетов Америки. Данная группа, по сути, стремится предложить обоснование, мотивацию и стратегию образования под руководством Америки новой глобальной коалиции взамен той, что была взращена ею после 1945 года, в период «холодной войны».

Коалиция времен «холодной войны», основанная на общих ценностях и неприятии коммунистической диктатуры, создавалась для противостояния советской мощи. Главным воплощением коалиции стал Атлантический союз (формально проявляющийся в структурах НАТО), призванный сдерживать дальнейшую советскую экспансию; затем последовал отдельный «договор безопасности» с Японией. Крушение Советского Союза в 1991 году не только ознаменовало исторический триумф демократического альянса, но и поставило на повестку дня вопрос о его будущей миссии. В результате в течение десяти последующих лет происходило расширение союза параллельно с попытками постепенно распространить его за пределы Европы.

Террористическая атака 11 сентября сыграла на руку тем кругам, по убеждению которых естественными и первоочередными партнерами Америки надо считать государства, находящиеся в состоянии какого-либо конфликта с мусульманами, будь то Россия, Китай, Израиль или Индия. Кое-кто даже утверждает, что Америка должна озаботиться переустройством Ближнего Востока и, применив свою мощь во благо демократии, подчинить своей воле арабские государства, сокрушить исламский радикализм и сделать регион безопасным для Израиля. В американском обществе эти идеи разделяют различные правые, неоконсервативные и религиозно-фундаменталистские течения. А благодаря страху перед терроризмом они пользуются немалой популярностью у населения.

Однако, в отличие от предыдущей коалиции, у предлагаемой стратегической формулы мало шансов на длительную политическую жизнь. Подобное партнерство, основанное не столько на общих ценностях, сколько на совпадении тактических целей, будет носить конъюнктурный характер. В лучшем случае оно сможет привести к краткосрочному соглашению, способному лишь содействовать распаду великого демократического альянса, который Америка успешно крепила уже более 40 лет, но никак не заменить его.

Не исключено, что к риску такой перемены добавится обильно приправленный риторикой пересмотр американской стратегической доктрины. О подобной тенденции свидетельствует речь, с которой президент Буш выступил 1 июня 2002 г. в Уэст-Пойнте. Рассылая ее текст представителям внешнеполитического сообщества по электронной почте, пресс-служба Белого дома сопроводила его следующим комментарием: в выступлении «формулируется новая доктрина внешней политики Америки (упреждающие действия в случае необходимости защитить нашу свободу, защитить наши жизни)… Речь в Уэст-Пойнте дает представление об убеждениях и образе мышления президента и его администрации…».

В этом выступлении президент отверг традиционную стратегию сдерживания как несоответствующую угрозам терроризма и распространения ОМП, получившим приоритетное значение после окончания «холодной войны». Он заявил о своей решимости «перенести сражение на территорию противника, сорвать его планы и противодействовать самым серьезным угрозам еще до их возникновения». Примечательно, что Буш так и не назвал «противника», оставляя полный простор для произвольного выбора мишеней. В новопровозглашенной доктрине «упреждающей интервенции» не уточнялось, ни по каким критериям будет определяться «терроризм», ни при каких условиях распространение ОМП будет расцениваться как зло, заслуживающее упреждающей военной акции со стороны Соединенных Штатов.

По сути, Соединенные Штаты тем самым присвоили себе право устанавливать противника и наносить первый удар, не заботясь о достижении международного консенсуса в отношении согласованного определения угрозы. Прежняя доктрина «взаимного гарантированного уничтожения» (известная под аббревиатурой MAD – mutual assured destruction) сменилась новой концепцией «единоличного гарантированного уничтожения» (solitary assured destruction – SAD). Неудивительно, что переход от MAD к SAD многими был воспринят как стратегический регресс.

Не улучшило положения и отождествление двух разных понятий – «упреждение» и «предотвращение». В разработанном Советом по национальной безопасности документе 2002 года о стратегии национальной безопасности, а именно в главе 5 «Предотвращение угрозы применения нашими противниками оружия массового поражения против нас, наших союзников и наших друзей», оба термина употребляются как взаимозаменяемые понятия. Заместитель министра обороны еще более усилил неопределенность, заявив 2 декабря 2002 г. в Международном институте стратегических исследований (IISS): «Все, кто считает, что мы будем дожидаться точных сведений о неминуемости нападения на нас, не сумели извлечь урок из событий 11 сентября».

При этом разница между упреждением и предотвращением весьма значительна с точки зрения международного порядка и ни в коем случае не должна стираться. Речь идет, например, о разнице между решением Израиля в июне 1967 года упредить нападение арабов, к которому завершавшие передислокацию арабские вооруженные силы были почти готовы, и воздушным ударом Израиля в 1981 году по атомному реактору «Осирак» с целью предотвратить перспективу появления у Ирака ядерного потенциала. Первая акция была реакцией на неминуемую угрозу; вторая имела целью не допустить само возникновение угрозы. Подобным же образом нападение США на Ирак в 2003 году, возможно, диктовалось необходимостью предотвращения будущей «серьезной и требующей быть начеку угрозы» (как выразился президент Буш), но никак не упреждения неминуемой угрозы удара с иракской стороны.

Упреждение может оправдываться высшими государственными интересами перед лицом неминуемой угрозы и, следовательно, почти по определению осуществляется по большей части в одностороннем порядке. Чтобы обосновать (хотя бы задним числом) подобный произвол, нужны исключительно надежные разведывательные данные. Предотвращению же должно предшествовать, по возможности, настойчивое политическое давление (в том числе с привлечением международного сообщества), призванное предупредить нежелательный ход событий, причем применение силы допустимо лишь тогда, когда все другие средства исчерпаны и сдерживание перестало быть эффективной альтернативой. Отказ от разграничения двух этих видов действия, тем более со стороны сверхдержавы, имеющей максимум средств сдерживания, может породить цепную реакцию односторонних «предотвращающих» войн, маскируемых под «упреждающие» акции.

Вследствие этого столь радикальные перемены в доктрине и конфигурации союзов могут нанести весьма значительный урон самой Америке. Они приведут к изменению как ее мировой исторической роли, так и ее образа в мире. Перестав быть маяком свободы для народов планеты, пробуждающихся к политическому бытию, Америка будет восприниматься как лидер нового «Священного союза», равнодушный к поиску баланса между порядком и справедливостью, безопасностью и демократией, государственной мощью и социальным прогрессом. Оттолкнув своим высокомерием старых друзей и променяв их на новых, не способных ни по-настоящему воспринять основополагающие американские ценности, ни стать подлинными партнерами в борьбе с истоками глобального насилия, Америка может попасть в положение гегемона в изоляции. Несмотря на все свое могущество, изолированная Америка станет жертвой всевозможных враждебных ей альянсов с участием не только ее врагов, но и покинутых ею бывших союзников, а также новых, но неверных друзей.

Самая главная опасность, угрожающая как Америке, так и миру в целом, исходит от политического беспорядка, которому все больше сопутствует насилие и который может однажды перерасти в глобальную анархию. Терроризм – одно из самых уродливых его проявлений. Распространение оружия массового поражения – одна из самых грозных перспектив. Но оба явления – не что иное, как симптомы одной и той же главной мировой болезни. Только настойчивое осуществление глобальной стратегии, направленной на устранение глубоких причин раздирающих мир конфликтов, способно восстановить утраченную национальную безопасность Америки. А для этого нужно заручиться повсеместной международной поддержкой, затмевающей своими масштабами даже союз, нанесший поражение тоталитарным режимам XX столетия. Глобальное могущество Америки – необходимая исходная предпосылка такой мировой стратегии, но не в этом ее историческое предназначение.

В последнее десятилетие XX века центральной проблемой безопасности, вызывающей наибольшую обеспокоенность в мире, стал конфликтный потенциал Евразии. Юго-Восточная оконечность Евразии – арена опасных этнических и религиозных межгосударственных войн, средоточие экстремистских режимов, рвущихся заполучить оружие массового поражения, место возникновения наиболее фанатичных мировоззрений и воинственных движений, с которыми кое-какие государства могут однажды поделиться своими вооружениями. Здесь проживают более половины жителей планеты (включая оба самых населенных государства) и приблизительно три четверти мирового населения, пребывающего в нищете; именно этот регион – главный движитель демографического взрыва на планете и важнейший источник миграционных процессов, уже создающих трудности и чреватых еще бо́льшим ростом международной напряженности[12].

В ходе четырех десятилетий «холодной войны» главный геостратегический вызов для Америки состоял в том, что враждебная идеологическая сила, контролировавшая около двух третей Евразийского мегаконтинента, могла распространить свое господство и на остальную его часть. Евразия была и гигантской ареной этого соревнования, и главной ставкой в борьбе, поскольку на ее просторах расположено большинство самых быстро развивающихся и политически амбициозных государств мира, а также два из трех самых высокоразвитых в экономическом отношении региона Земли – Западная Европа и Дальний Восток. Полное главенство во всей Евразии равносильно мировому господству.

Решимость Америки не допустить подчинения Евразии враждебной державе приводила к риску развязывания апокалипсической ядерной войны. Поэтому приоритетными сферами политики безопасности США должны были стать проблемы гонки вооружений, конкуренция в наращивании ядерных арсеналов и даже разработка планов ведения полномасштабной ядерной войны. Устрашение служило организационным принципом, призванным исключить военный конфликт, а сдерживание – формулой предотвращения захвата противником западной и дальневосточной окраин Евразии.

Чтобы справиться с новым глобальным беспорядком, Америке требуется более изощренная стратегия, чем применявшаяся в «холодной войне», и более многогранный подход, чем развернутая после 11 сентября антитеррористическая кампания.

Борьба с терроризмом не может служить центральным, системообразующим принципом американской политики безопасности в Евразии или внешнеполитического курса США в целом. Эта идея слишком узка по своей направленности, слишком расплывчата в определении противника, и, что важнее всего, она не способна повлиять на важнейшие причины интенсивного политического брожения в простирающейся между Европой и Дальним Востоком ключевой зоне Евразии, среди населения которой преобладают мусульмане и которую можно обозначить термином «новые Общемировые Балканы»[13].

В свете произошедшего 11 сентября для Америки исключительно важно тщательно и спокойно проанализировать весь комплекс отношений, связывающих ее с быстро меняющим свой облик миром ислама. В этом состоит непременное предварительное условие перехода к какому-либо варианту эффективной долгосрочной политики, в рамках которой США предстоит перед лицом двойной угрозы – терроризма и распространения ОМП – взять на себя ответственность за восстановление мира в беспокойной зоне новых Общемировых Балкан. В то же время творцы американской политики должны предвидеть весь спектр опасных перспектив, которыми чреваты чрезмерное расширение американских обязательств и политика единоличного вмешательства, провоцирующие рост враждебных США политических и религиозных умонастроений.

Кроме того, характерный для современного мира беспорядок – в более широком плане последствие еще одной новой реальности: мир пробуждается к политическому осознанию неравенства в условиях человеческого бытия. До сравнительно недавнего времени огромное большинство человечества безропотно мирилось с социальной несправедливостью. Хотя крестьянские восстания порой нарушали состояние народной покорности тому, что казалось предписанным порядком вещей, они вспыхивали, как правило, тогда, когда местные условия жизни становились уже совершенно невыносимыми. И даже эти вспышки протеста происходили на фоне принципиального незнания мира в целом, в относительной изоляции и в отсутствие трансцендентального сознания неравенства.

Теперь положение существенно изменилось. Распространение грамотности и особенно воздействие современных средств коммуникации привели к беспрецедентному росту уровня политического мышления широких масс, сделав их несравненно восприимчивее к эмоциональному воздействию национализма, социального радикализма и религиозного фундаментализма. Притягательность этих идеологий усиливается окрепшим осознанием различий в материальном благосостоянии, возбуждающих вполне понятные чувства зависти, возмущения и враждебности. Еще больше ее укрепляет тешащее самолюбие презрение к тому, что называют гедонизмом привилегированной части человечества, формулируемое в культурно-религиозных понятиях. В таком контексте демагогическая обработка и мобилизация слабых, бедных и угнетенных значительно облегчаются.

Сила слабости

11 сентября 2001 г. – эпохальное событие в истории политики, основанной на применении силы. Девятнадцать имевших скудные ресурсы фанатиков, некоторые из них даже без западного образования, заставили содрогнуться от ужаса самую могущественную и технологически высокоразвитую державу мира и ввергли мир в глобальный политический кризис.

Спровоцированные этим терактом процессы привели к милитаризации внешней политики США, ускорили переориентацию России на Запад, создали постепенно углубляющиеся трещины в отношениях между Америкой и Европой, обострили недуги американской экономики и вызвали изменение традиционных американских представлений о гражданских правах. Для совершения этого потребовалось вооружение, состоящее из нескольких канцелярских ножей, и готовность пожертвовать своей жизнью. Никогда еще настолько маломощная кучка людей не причиняла столько боли такому могущественному и огромному сообществу.

В свете этого опыта перед единственной сверхдержавой мира встает дилемма: как одолеть физически слабого неприятеля, руководствующегося фанатичными побуждениями? Но пока будут сохраняться источники таких побуждений, все попытки воспрепятствовать противнику и уничтожить его останутся тщетными. Ненависть поможет ему восполнить свои потери. Уничтожить врага можно, только выявив и распознав те его мотивации и пристрастия, которые не подлежат точному определению, а проистекают из общего для слабых участников противоборства стремления любой ценой сокрушить объект их безудержного негодования.

В этой войне – а терроризм, по сути, есть беспощадная война слабых против сильных (оценка, не имеющая ничего общего с признанием моральной легитимности террора) – у слабых есть одно важное психологическое преимущество: им почти нечего терять, но приобрести, на их взгляд, они могут все. Они черпают силы в религиозном рвении или фанатичном утопизме и выражают свои убеждения с пылом ожесточенности, порожденной безнравственностью их ущемленного положения. Некоторые готовы пожертвовать собой потому, что их жизни, в их представлении, обретают смысл лишь тогда, когда они вырываются за рамки своего жалкого существования, совершая самоубийственный акт ради уничтожения объекта своей ненависти. Отчаяние приводит к неистовству и служит движущей силой террора.

Тем, кто занимает господствующее положение, напротив, есть что терять: прежде всего то, что они ценят превыше всего, – собственное благополучие, и их силы подтачиваются страхом. Сильные держатся за свою жизнь и дорожат ее хорошим качеством. Как только среди тех, кто обладает привилегированным статусом, поселяется паника, она вынуждает их преувеличивать реальный потенциал неведомого, но, по сути, слабого врага, и по мере того как последнему приписываются несуществующие потенции, коллективное чувство безопасности, так необходимое для комфортного существования общества, подвергается эрозии. Позволив же паническим настроениям подтолкнуть себя к неадекватным ответным мерам, господствующее сообщество становится заложником своего немощного противника.

Слабые фанатики не способны изменить собственное положение, но в их власти делать жизнь стоящих выше себя все более незавидной. Сила слабости – политический эквивалент того, что военные стратеги называют «асимметричными боевыми действиями». Фактически революция в военном деле, доводящая до максимума физическую силу того, кто главенствует в технологической сфере, компенсируется резким ростом социальной уязвимости, усиливающим страх сильных перед слабыми.

Силе слабости доступна эксплуатация четырех новых реалий современной жизни. Во-первых, круг тех, кому доступны средства огромной поражающей силы, уже не ограничен мощными высокоорганизованными государствами. Как отмечалось в первой главе, способность нанести масштабный ущерб обществу в целом и в еще большей степени лишить покоя массы людей становится все более досягаемой даже для сравнительно небольших, но решительно настроенных групп людей. Во-вторых, мобильность населения в планетарном масштабе, которой способствует не только наличие скоростных транспортных средств, но и нарастающая миграция, уничтожающая барьеры между обособленными прежде обществами, в сочетании с появлением всемирной коммуникационной инфраструктуры упрощает планирование и координацию для подпольных ячеек, которые в иных обстоятельствах действовали бы несогласованно. В-третьих, проницаемость демократических систем, облегчая проникновение и внедрение в открытые общества, делает чрезвычайно трудным выявление угроз и в конечном итоге делает доступной для повреждения саму социальную ткань демократии. В-четвертых, системная взаимосвязанность современного общества создает благоприятную среду для развития цепных реакций. Если пострадает даже только один из ключевых элементов системы, это вызовет эскалацию социального беспорядка и взрыв панических настроений.

Короче говоря, тактика «шока и трепета», провозглашенная стратегами революции в военном деле, получила противовес в виде парализующей паники, которую слабая сторона запросто способна посеять в рядах могущественного противника. Примером служит колоссальная переоценка общественностью возможностей террористической сети «Аль-Каида», которую считают прекрасно организованной, высокодисциплинированной, способной проникать в любую структуру тайной армией террористов, владеющих новейшими технологиями и действующих под эффективным руководством единого центра командования и управления. Не раз звучавшие после 11 сентября упоминания о «50 тысячах хорошо подготовленных террористов» «Аль-Каиды» убедили многих в том, что Америка да и весь Запад буквально наводнены подпольными ячейками технически обученных боевиков, готовых нанести серию скоординированных опустошительных ударов и парализовать общественную жизнь. Периодическое вывешивание в Соединенных Штатах цветных лент – сигналов тревоги разной степени – тоже внесло свою лепту в представления, многократно преувеличивающие мощь призрачной организации и наделяющие ее лидера Усаму бен Ладена зловещей способностью проникать всюду, куда ни пожелает[14].

Гораздо правильнее рассматривать «Аль-Каиду» как аморфное объединение групп исламских фундаменталистов, чьи главари нашли временное безопасное пристанище в Афганистане под покровительством примитивно фундаменталистского режима «Талибан». Набравший силу в результате разрушения афганского общества Советским Союзом и внезапной взрывоподобной реакции на советское вторжение со стороны разных мусульманских народов, исламский фундаментализм позже обратил свою распаленную враждебность против Америки, которую фундаменталисты стали презирать за поддержку Израиля, за покровительство непопулярных режимов ближневосточного региона, а более всего за осквернение священных исламских земель размещением там американских военных баз. «Аль-Каида» выступила с вдохновляющей на борьбу проповедью, разработала идеологическую платформу, организовала сбор финансовых средств для повсеместного формирования новых групп, наладила начальную полевую подготовку боевиков, а также взяла на себя функцию широкого стратегического планирования деятельности разнообразных местных террористических групп, жаждущих нанести удар по «большому сатане»[15].

В итоге в разных точках мира была предпринята серия отдельных террористических нападений на американские объекты, среди которых самые дерзкие, впечатляющие и разрушительные произошли, конечно же, 11 сентября. Однако масштаб одновременных и явно согласованных ударов по целям в Нью-Йорке и Вашингтоне не был типичным ни по грандиозности замысла, ни по неожиданным результатам (поскольку даже организаторы этих акций, по всей вероятности, не могли предвидеть полного обрушения башен Всемирного торгового центра). Тот факт, что за нападениями 11 сентября не последовал, пусть даже с большим перерывом, новый настолько же сокрушительный удар, например взрыв в центре какого-нибудь города «грязной бомбы», чего многие так опасаются, лишний раз свидетельствует об ограниченности физических и организационных возможностей «Аль-Каиды», еще более ослабленных благодаря операции США против руководства и баз организации в Афганистане.

Однако события 11 сентября показали, как один-единственный, но психологически ошеломляющий удар, нанесенный невидимым противником, может поменять мировосприятие и даже поведение мировой сверхдержавы. Трудно представить, что Соединенные Штаты весной 2003 года начали бы войну против Ирака, если бы осенью 2001 года Америке не довелось пережить психологический шок. Переопределение Америкой ее роли в мире изменилось не из-за вызова, брошенного могущественным соперником, а из-за действий нескольких безвестных фанатиков-самоубийц, воодушевленных и поддержанных далекой, но радикально настроенной подпольной группой, не обладающей никакими атрибутами власти современного государства.

Нападение «Аль-Каиды» продемонстрировало еще один важный парадокс, проявляющийся в силе слабости: слабые обретают силу, всячески упрощая образ объекта своей ненависти, тогда как сильные, поступая сходным образом, ослабевают. Демонизируя все, что вызывает у них презрение, слабые находят истовых последователей, проникнутых готовностью к самопожертвованию. Достаточно воскликнуть «большой сатана!», чтобы все объяснить и внушить желание сражаться. Посредством этих слов пополняются ряды борцов и замышляются жестокие акции, в ходе которых насилие над невинными людьми само по себе наполняет преступников ощущением триумфа. Победу определяет не столько результат, сколько само совершенное действие.

В отличие от слабых, сильные не могут позволить себе роскошь упрощения. Упрощая причину своих страхов, они обрекают себя на бессилие.

Поскольку у тех, кто силен, широкие интересы, поскольку различные аспекты их положения взаимозависимы, а их представление о благополучной жизни носит и субъективно, и объективно многогранный характер, им нельзя демонизировать брошенный слабым противником вызов или сводить его к одноплановому явлению. Поступая так, сильная сторона рискует сосредоточиться лишь на поверхностных аспектах вызова, упуская из виду его более сложные и имеющие исторические корни составляющие.

Все это имеет практическое отношение к сплетенным в единый клубок дилеммам глобального беспорядка, с которыми сегодня имеет дело Америка. Одной только власти и мощи мало, чтобы сохранить гегемонию Америки, поскольку ее враги исполнены фанатизма, меньше дорожат своими жизнями и готовы, не мучаясь угрызениями совести, воспользоваться американскими демократическими принципами в собственных целях. Принуждение плодит новых недругов, но едва ли способно помешать им проникнуть на американскую территорию через оставляемые демократией лазейки и нанести удар изнутри. Если Соединенные Штаты желают сохранить у себя дома уклад жизни и свободу, которыми они так дорожат, им надо обеспечить легитимность своего господства за пределами Америки. Это означает не что иное, как подлинное сотрудничество с союзниками, а не только помощь просителям, и самое главное – настойчивые совместные усилия в постижении сложной природы сегодняшнего глобального беспорядка.

Слабые могут сражаться с «большим сатаной», потому что упрощенность такого подхода помогает им компенсировать свою слабость. Сильным же непозволительно просто демонизировать врага, им следует противостоять противнику, поняв его во всей его сложности.

Беспокойный мир ислама

Безотлагательная проблема, встающая в связи с этим перед Америкой, – неустойчивость состояния ее отношений с миром ислама. Эти отношения отягощены сильными эмоциями и немалой долей взаимного предубеждения. Террористические эксцессы, а еще ранее революция в Иране с ее явной антиамериканской направленностью привели к тому, что образ ислама в восприятии многих американцев – почти зеркальное отражение исламско-фундаменталистского представления об Америке как о «большом сатане».

Этот призрачный образ даже получил свое персональное воплощение. На телевизионных экранах в домах американцев в качестве олицетворения зла часто возникает Усама бен Ладен, в чьей внешности и одежде угадывается символическое указание на то, что ислам, арабы и терроризм органически неотделимы друг от друга[16]. Индустрия развлечений предлагает обществу, как правило, стереотипные версии исламского, и прежде всего арабского, «следа» в делах, связанных с террором. Еще в 1995 году, когда произошел террористический взрыв в Оклахома-Сити, главными подозреваемыми в глазах многих стали американцы арабского происхождения. Прозрачные намеки в средствах массовой информации на причастность мусульман стали причиной примерно 200 безобразных инцидентов, прежде чем был установлен настоящий преступник.

Тенденция рассматривать последствия волнений в исламском мире для безопасности Америки в алармистском ключе и смешивать разнородные политические проблемы под маской упрощенных формулировок стала почти неизбежной. Поэтому Соединенным Штатам все труднее проводить последовательную долгосрочную политику, опирающуюся на вдумчивую и беспристрастную оценку современного состояния доктринальных и культурных амбиций исламского мира, а также действительной угрозы, которую они представляют для глобальной безопасности. Однако, не проведя такого дифференцированного анализа, Америка не сможет регулировать поведение сложносоставных и разнородных сил, действующих в исламских регионах, а также эффективно противодействовать намеренному разжиганию религиозной неприязни к Соединенным Штатам среди внушительной и политически все более активной части населения земного шара.

Дар аль-Ислам – «Обитель ислама» – это весьма сложное явление. Его непременные атрибуты – разнообразие условий бытия, политическая хрупкость и взрывоопасность. Географически исламский мир можно примерно обозначить линией, проходящей вдоль побережья Индийского океана от Индонезии к Персидскому заливу, затем поворачивающей вниз к Танзании, следующей через Африку по центральной части Судана до Нигерии и вдоль Атлантического побережья к берегам Средиземного моря, затем пересекающей это море до пролива Босфор и продолжающейся до северной границы Казахстана, пройдя по которой она поворачивает в южном направлении, чтобы охватить Западный Китай и выступающую часть Индии, прежде чем возвращается к исходной точке, обогнув Борнео. В пределах очерченного этой линией полумесяца проживают большинство мусульман мира – около 1,2 миллиарда человек, приблизительно столько же, сколько насчитывает все население Китая. Из этого количества примерно 820 миллионов человек находятся в Азии и 315 миллионов – в Африке, около 300 миллионов сосредоточены в геополитически неустойчивой зоне Леванта, Персидского залива и Центральной Азии. По контрасту с тиражируемым американскими средствами массовой информации пародийным образом мусульман, отождествляемых с арабами-семитами, наибольшая их часть на самом деле проживают в Южной и Юго-Восточной Азии: в Индонезии, Малайзии, Бангладеш, Пакистане и преимущественно индуистской Индии. Также весьма многочисленное мусульманское население с четко выраженной этнической принадлежностью включает иранских персов, турок (этнические турки проживают также в Азербайджане и нескольких центральноазиатских странах), а еще египтян и нигерийцев.

По последним данным, в 32 государствах – членах ООН мусульмане составляют более 86 % населения, еще в 9 – от 66 до 85 %, что в сумме дает 41 страну, где доминируют мусульмане. Ни одна из них не числится в ежегодном издании организации «Фридом хаус» «Свобода в мире» среди «подлинно свободных» стран, то есть тех, где уважают и политические права, и гражданские свободы. Восемь стран квалифицированы как «отчасти свободные», все остальные считаются «несвободными»; из числа последних 7 относятся к 11 самым «репрессивным» государствам. Кроме того, в 19 государствах мусульмане либо составляют немногим более половины населения, либо образуют крупные меньшинства (не менее 16 % жителей), как в Индии, где, по приблизительным оценкам, проживают 120–140 миллионов мусульман. До 35 миллионов мусульман проживают в Китае, где-то около 20 миллионов – в России, примерно 11 миллионов – в Западной и Юго-Восточной Европе, от 5 до 8 миллионов – в Северной Америке и около 2 миллионов – в Латинской Америке.

Благодаря высокой рождаемости и обращению в мусульманство представителей иных конфессий исламский мир в настоящее время – самое быстрорастущее религиозное сообщество мира. В последние годы Ближний Восток обогнал все прочие регионы по темпам роста населения, составляющим здесь в среднем 2,7 % в год по сравнению с 1,6 % в остальной части Азии и 1,7 % в Латинской Америке. Сходное положение наблюдается в мусульманских государствах, образующих пояс вдоль южных рубежей России; их население, насчитывающее сейчас около 295 миллионов человек, к 2025 году, вероятно, достигнет как минимум 450 миллионов. Существенную часть жителей мусульманских государств уже составляет молодежь, и ее доля возрастет. От того, насколько успешно эти молодые люди смогут интегрироваться в экономическую систему и какими путями произойдет их социализация, в значительной степени будут зависеть их политическая ориентация и поведение.

Почти каждое государство с преимущественно мусульманским населением, вне зависимости от того, декларирует ли оно себя исламским или нет, сталкивается с какими-либо формами религиозного вызова, которые зачастую сопровождаются требованием ввести шариат (строгий исламский кодекс поведения). Даже такие официально светские государства, как Египет, Алжир и Индонезия, не избежали волнений на почве религиозно окрашенного брожения в обществе. Чтобы подавить движение «Братьев-мусульман» в Египте, потребовались годы борьбы, в ходе которой казни главарей организации чередовались с драматическими убийствами первых лиц государства, таких как президент Анвар ас-Садат. В Алжире исламские активисты, надежды которых на создание исламской республики путем победы на выборах оказались сорваны правительственным указом, развязали кровопролитную партизанскую войну против светского военного режима. В Индонезии две крупные конкурирующие религиозные партии располагают, по оценкам, поддержкой 70 миллионов верных сторонников, многие из которых получили образование в школах с религиозным уклоном (что обычно подразумевает обучение на арабском языке), созданных этими партиями по всей стране.

Ввиду хрупкости светских политических институтов, слабости гражданского общества и удушения творческой мысли значительная часть исламского мира находится в социальном застое[17]. Отчасти такое положение – наследие недавней деколонизации, вследствие которой не осталось жизнеспособных конституционных структур; отчасти результат постоянных трудностей, вызываемых необходимостью соотносить политику с религией в условиях, когда политическое сознание масс находится под сильным религиозным влиянием. Отчасти это также продукт возрастающих, но не находящих удовлетворения социально-экономических запросов и в какой-то мере конечное последствие определенных региональных или даже глобальных политических конфликтов. Однако степень тяжести этой проблемы во всех странах разная, и потому любые поспешные суждения обобщающего или детерминистского характера о политическом будущем всего исламского мира не имеют оснований.

Кроме того, хотя главным катализатором политического брожения служит, по всей видимости, религия, такие нерелигиозные факторы, как коррупция и неравенство в распределении материальных благ, тоже вносят немалую лепту в сохранение политической нестабильности. Несколько мусульманских стран страдают от крайней нищеты. В Афганистане ВНП не достигает и 200 долларов на душу населения, в Пакистане колеблется около 500 долларов, тогда как в близлежащем Кувейте этот показатель превышает 20 тыс. долларов. Разрыв в уровне жизни еще более разителен внутри обществ, а в некоторых странах правящая элита без зазрения совести предается пороку обогащения (и часто, не скрывая это, купается в роскоши), несмотря на социальную незащищенность подавляющего большинства населения.

Кроме того, бросающаяся в глаза практика сколачивания личных состояний правителями ряда мусульманских государств – самые вопиющие примеры: Саудовская Аравия, Пакистан и Индонезия – привела к тому, что функции политической власти стали полностью отождествляться с доступом к богатству, что вовсе не соответствует строгим исламским канонам. Подобные впечатляющие случаи ненасытного стяжательства в сочетании с крайней слабостью гражданского общества и раздутым неэффективным бюрократическим аппаратом, напоминающим социального паразита, препятствующим динамичному развитию экономики и углубляющим массовую нищету, неизбежно вызывают широкое возмущение и усиливают притягательность исламистского популизма. Строгое соблюдение законов шариата, внушают проповедники народу, навсегда покончит с лицемерием элиты.

Нельзя не признать, что коррупция – характерная черта большинства развивающихся стран, и особенно государств с так называемой «нефтяной экономикой». В этом отношении Нигерия (которая в составляемом «Трансперенси интернэшнл» Индексе восприятия коррупции за 2001 год заняла по честности чиновничества 90-ю позицию среди 91 страны), Индонезия (88-е место) и Пакистан (79-е место) попадают в одну категорию с такими немусульманскими странами, как Россия (делит с Пакистаном 79-е место), Индия (71-е место) и некоторые наркогосударства Латинской Америки.

В любом случае нет сомнений, что большинству мусульманских государств предстоит и в дальнейшем оставаться слабыми и неэффективными, испытывать частые политические потрясения и с обидой смотреть на Запад, но основное внимание обращая на внутренние разборки или распри с соседями. Положение дел в мусульманском мире будет служить источником угроз международной безопасности, время от времени приводить к вспышкам терроризма и создавать атмосферу повсеместной напряженности. И поскольку слабости сопутствуют социальные бедствия, яростный антиамериканизм будет здесь, вероятно, не только следствием враждебности на общей религиозной почве, но и в не меньшей мере побочным продуктом либо недовольства в определенных странах, либо региональных конфликтов.

Самый очевидный пример такого политического недовольства – возмущение арабов поддержкой Израиля Соединенными Штатами[18]. Негодование по этому поводу постепенно охватило и мусульман неарабского происхождения в Иране и Пакистане. А в последнее время у афганцев и мусульманских народов Центральной Азии появились подозрения, что Америка поощряет попытки России ограничить распространение ислама среди своих новых южных соседей. Все это способствует формированию у мусульман транснационального политического самосознания, для которого характерен как откровенный, так и подсознательный антиамериканизм.

С точки зрения международной безопасности главный вопрос, от которого зависит будущее, таков: какое политическое направление примет охватившее «Обитель ислама» брожение? Нынешняя волна религиозного фундаментализма не предвестница ли будущего господства этой философии? Или верх одержит радикализм под маской ислама? Действительно ли мусульманские общества не способны трансформироваться в демократические политические системы ввиду своих религиозных традиций и учений? Существует ли принципиальная несовместимость между исламом и современностью, хотя смысл этого понятия определяется в основном современным (оказавшимся привлекательным для всего мира) опытом Америки, Европы и Дальнего Востока, в развитии которых религиозные начала играют все меньшую роль? По мере рассмотрения этих вопросов сложность проблемы становится все понятнее.

В последние два десятилетия – с момента захвата теократией власти в Иране – исламский фундаментализм привлекает заметное внимание Запада. В условиях, когда в террористической деятельности светской Организации освобождения Палестины наметился спад, а к терроризму начали все чаще обращаться либо поддерживаемые Ираном шиитские организации, либо их суннитские двойники, получающие помощь от ваххабитов (символом которых стала знаменитая фигура Усамы бен Ладена), в западных средствах массовой информации сложилась традиция выделять именно фундаментализм как силу, получающую в исламском мире все более широкое распространение и авторитет. Подспудное брожение даже в самых стабильных мусульманских странах часто представлялось как предзнаменование перехода власти в руки фундаменталистов.

Но на самом деле до оккупации Соединенными Штатами Ирака в 2003 году, в результате которой шиитские теократические устремления получили мощный импульс, феномен фундаментализма находился скорее в стадии заката. Даже в Иране стал громче звучать голос умеренных представителей теократического режима, критикующих жесткий догматизм и «социальную цензуру» имамов. Через 20 лет после фундаменталистской революции доминирующие позиции в общественных обсуждениях в этой стране все в большей степени захватывают политические и теологические реформаторы. Хотя общий контекст, в котором разворачиваются дебаты о будущем Ирана, все еще определяется свойственным теократии слиянием политики и теологии, идейное состязание постепенно смещается в сторону сужения сферы религии и расширения рамок свободного выбора. В течение 1999 и 2000 годов общественная жизнь Ирана протекала под знаком громких публичных судебных процессов над несколькими видными духовными лицами, которые, принимая деятельное участие в политических обсуждениях, открыто выступали за уменьшение религиозного контроля над политической жизнью, призывая, в частности, признать гражданское право на критику теократии. Их взгляды вызывали широкое сочувствие в кругах иранской интеллигенции.

Пока не ясно, какова будет дальнейшая эволюция Ирана, но дни фундаменталистской теократии в этой стране сочтены. Она уже вступила в «фазу термидора». А без Ирана фундаментализм в других обществах лишится оплота, который имеет в лице этого государственного режима. Фундаменталистские движения способны создавать серьезные осложнения (как в Пакистане) и вносить вклад в обострение внутренних конфликтов (как в Судане), они могут быть причастными к отдельным террористическим акциям за рубежом (как в Индонезии) или становиться очагами сопротивления иностранной оккупации (как в Ливане и затем в Ираке). Однако им недостает внутреннего потенциала и исторической значимости, без которых этим движениям не удастся надолго сохранить политическую привлекательность в глазах сотен миллионов молодых мусульман, начинающих проявлять интерес к политике.

Исламский фундаментализм по своей сути реакционен – и в этом источник как его кратковременной популярности, так и его долговременной слабости. Его позиции наиболее сильны в самых изолированных и отсталых уголках мусульманского мира, будь то районы разрушенного советскими войсками Афганистана или цитадели ваххабизма в Саудовской Аравии. Однако молодое поколение мусульман, как бы ни воодушевляли его горькие обиды на внешних врагов или гнев против лицемерия собственных правителей, вовсе не безразлично к соблазнам телевидения и кино. Идея разрыва с современным миром способна привлечь лишь фанатичное меньшинство. Подобный долгосрочный выбор не пригоден для всех тех, кто вовсе не склонен отказываться от преимуществ современной жизни. Большинство людей хотят перемен, но лишь таких, которые отвечают их собственным чаяниям.

Но зато исламскому фундаментализму удается разжигать антизападную ксенофобию, которая и есть основной источник его политической жизнеспособности. Однако стоит отметить, что за пределами шиитского Ирана и оккупированного Израилем Южного Ливана с их весьма специфическими условиями только опустошенный советской интервенцией Афганистан и часть Судана оказались в руках крайне реакционных и радикально антизападных фундаменталистов. Если Соединенные Штаты не проявят осторожность, то же может случиться и в некоторых районах Ирака. Попытки же фундаменталистов взять власть в таких светских мусульманских государствах, как Египет, Алжир и Индонезия, были в целом пресечены; да и более консервативные режимы, формально избравшие религиозно-исламский путь самоопределения, например правительство Марокко или придерживающиеся более догматичной традиционной ориентации власти Саудовской Аравии, оказались способны противодействовать росту политического влияния религиозного фундаментализма.

Более долгосрочный политический вызов, прежде всего в мусульманских странах с преобладанием суннитского населения, может исходить от популистских движений, исповедующих «исламизм»[19] в качестве всеобъемлющей политической идеологии, не ставящей целью учреждение теократии как таковой. Возглавляемые обычно представителями светской интеллигенции, эти движения отличаются наступательным популизмом с религиозным оттенком. Исламисты регулярно открыто критикуют религиозный фундаментализм, считая его реакционным и в конечном итоге обреченным на поражение, они стремятся предложить свой, основанный на мусульманских ценностях путь решения современных социальных и политических дилемм, которые, по их мнению, почти полностью игнорируются фундаменталистами-теократами. Неудивительно, что дело популистов, у которых интенсивность религиозных чувств дополняется социально-политической доктриной, находит заметный отклик в беспокойных душах молодого поколения.

Почти в каждой мусульманской стране есть современная, зачастую получившая западное образование интеллигенция, в среде которой неустанно обсуждается проблема соотношения между исламом, демократией и современностью. Во многих случаях эти споры, с массой отсылок к исламскому учению, носят неразвитый и политически противоречивый характер. Политическая риторика исламистов зачастую имеет привкус давно вынашиваемой обиды на Запад, господство которого ставится ему в вину. Более ориентированные на Запад круги мусульманской интеллигенции в большинстве своем с особой подозрительностью относятся к таким понятиям, как «столкновение цивилизаций». В их представлении подобные категории выдают характерное для Европы, Америки и Израиля ощущение собственного превосходства. Не стоит забывать, что за время, прошедшее с тех пор, как бо́льшая часть исламского мира освободилась от колониального гнета, успели вырасти лишь два поколения. Память о колониальном прошлом неизбежно накладывает отпечаток на современные дискуссии, придавая им эмоциональный оттенок.

Следуя современным тенденциям, исламистские идеологи часто упоминают о «демократии», впрочем, ровно настолько часто, насколько это подобает плебисцитарному по своей сути популизму, руководствующемуся религиозными принципами. Стоящие перед мусульманскими странами экономические проблемы, острота которых усугубляется быстрым ростом населения, тоже не находят достойного места в их политических рассуждениях. Правда, в последнее время после очевидного провала этатистской экономической системы некоторые теоретики исламизма, прежде по религиозным соображениям отдававшие предпочтение национализации экономики, были вынуждены признать, что некоторая степень экономической свободы, опирающейся на частную собственность и рыночные механизмы, – это необходимое условие экономического роста.

Еще сложнее дело с соотношением между политической свободой и религией. Концепция западной светской демократии вызывает особое беспокойство исламистов, поскольку для многих из них она подразумевает, по сути, атеистическое общество. Процессы секуляризации Запада означают в их представлении отказ от признания высшего авторитета религии. Превалирующая в западных странах тенденция считать неэтичным и аморальным лишь то, что признано незаконным, полагают исламисты, лишает Запад способности выносить моральные суждения. Благодаря этому их приверженность шариату усиливает убежденность, что отделение церкви от государства равнозначно уничтожению религиозной сферы светскими началами. Вследствие этого исламистам чрезвычайно трудно определить, где следует провести черту между гражданской свободой и религиозным содержанием в исламском государстве. На эту тему исламисты ведут напряженный диалог, который, впрочем, еще не привел ни к каким выводам[20].

Религиозно мотивированный социальный радикализм исламистских политических движений в чем-то напоминает ранние этапы деятельности массовых популистских партий левого и правого толка, в изобилии возникших полтора века назад по всей Европе как реакция на начавшуюся промышленную революцию и сопутствовавшую ей социальную несправедливость. В частности, под влиянием негативных социальных тенденций зародилась идея отвести центральную роль в экономической жизни общества государству, чтобы оно гарантировало более справедливое социальное устройство. Звучало и другое, сходное утверждение: даже современному обществу требуется система религиозных ценностей, внедрять которую следует государству. Но в Европе болезненные зачастую дилеммы отношений между церковью и государством, стоявшие перед христианско-демократическими партиями, решались легче, потому что и общество, и государство постепенно подчинялись здесь верховенству религиозно нейтрального закона. Во взглядах же исламистов, полагающих, что построенное на исламских ценностях государство по своей природе будет более справедливым, а основанное на законах шариата общество – морально более чистым, политический посыл подкрепляется значительно более сильным религиозным пылом.

Ввиду потенциальной привлекательности таких идей для широких масс радикальный исламистский популизм создает нешуточную проблему и для консервативных формально религиозных режимов типа правительства Саудовской Аравии, и для более светских (как правило, опирающихся на армию) режимов таких государств, как Алжир, Египет и Индонезия. В немного меньшей степени и не настолько непосредственно это касается Турции. Но возможно, исламизм – нечто большее, чем просто удачливый соперник исламского фундаментализма. Это движение может оказаться симптомом того, что некогда полная жизни, но дремлющая в последние столетия цивилизация начинает обретать новое дыхание.

Склонность Запада, и прежде всего Америки, концентрировать внимание на крайностях и реакционных проявлениях исламского фундаментализма, прежде всего в Иране и Афганистане при талибах, отражает широко распространенное незнание тех интенсивных и впечатляющих интеллектуальным размахом дебатов, которые ведет неравнодушная к политике мусульманская интеллигенция. Эти споры вовсе не укладываются в стереотипное представление об исламе как о застывшем средневековом учении, имманентно враждебном современности и не способном к восприятию демократии.

Однако дебаты в исламском мире не всегда протекают в форме мирного диалога. Не только исламскому фундаментализму, но и исламистскому популизму свойственны экстремистские проявления – от традиционного насилия с целью захвата власти до терроризма. В значительной мере этот экстремизм имеет внутреннюю направленность, сказываясь в периодических кровопролитиях в отдельных мусульманских государствах. Отсутствие демократических традиций в большинстве исламских стран благоприятствует процветанию там всевозможных тайных обществ и движений, склонных к организации убийств своих соперников. В последние десятилетия расширение мусульманского присутствия в Западной Европе сопровождалось «экспортом» терроризма, в частности во Францию, Соединенное Королевство, Германию и Испанию.

Но все же в некоторых мусульманских странах, к числу которых относятся Индонезия, Бахрейн, Тунис, Марокко и даже фундаменталистский Иран, не говоря уже о Турции, произошли мирные политические перемены, а это свидетельствует, что даже беспокойные мусульманские массы могут мало-помалу проникаться более умеренной политической культурой. В этом неустойчивом контексте исламистский популизм и исламский фундаментализм следует рассматривать как диалектически взаимосвязанные явления, отражающие брожение умов внутри мусульманского мира. Исламский фундаментализм («теза») – это несовременная по сути, но все же постколониальная форма ислама, возникшая как реакция протеста против господства светского Запада; исламистский популизм («антитеза») – попытка преодолеть наследие западного господства путем адаптации некоторых привнесенных им современных элементов, получающих при этом догматическую исламскую интерпретацию и зачастую демагогически использующихся как символы противопоставления Западу.

«Синтез» еще предстоит. Вероятнее всего, он осуществится во множестве форм, и первоначально лишь у малой их доли, если таковые вообще найдутся, есть шанс оказаться подлинно демократическими. Однако многообразный мир ислама вовсе не защищен от влияния глобальных коммуникаций и последствий массового образования. Пусть постепенно и порой совсем не безболезненно, но мусульманские страны одна за другой, по-видимому, все же пройдут свой собственный путь адаптации исламских заповедей к политике более современного типа, предполагающей участие в политическом процессе широкой общественности.

Адаптация будет происходить различными способами, потому что, в отличие от марксизма, исламизм – не всесторонняя идеология с указаниями и руководством к действию во всех сферах общественного бытия. О пробелах исламистов в экономике уже говорилось. Их желание воспользоваться современными технологическими достижениями в интересах наращивания государственной мощи неизбежно вызовет незапланированные результаты. Даже фальшивая риторика в духе демократии поспособствует легитимации со временем гражданских прав и их отделению от религиозной сферы. Поэтому будут постепенно раздвигаться рамки светского измерения жизни, а исламистский популизм окажется движущей силой общественно-политических перемен, даже если суть этих изменений определят в итоге иные факторы.

Процесс, безусловно, не будет равномерным. Исламистскому популизму не избежать проявлений время от времени фанатичного экстремизма, особенно если масла в огонь подольют вполне конкретные обиды и претензии на этнической либо национальной почве. Однако с теологической точки зрения нет оснований считать ислам более враждебным демократии, чем христианство, иудаизм или буддизм. Исповедующим эти религии обществам доводилось сталкиваться с собственными версиями фундаменталистского сектантства, но во всех случаях возобладала тенденция к становлению политического плюрализма посредством постепенного согласования между светским и религиозным началами.

Так что Соединенным Штатам следует поостеречься создавать впечатление, что они считают ислам, ввиду его якобы принципиально иной культурной природы, неспособным пройти те же этапы политического развития, что и христианский и буддистский миры. Шестьдесят лет назад было вовсе не очевидно, что Германия и Япония станут оплотами демократии. В том, что демократия утвердится в Южной Корее и на Тайване, уверенности не было еще в начале 1980-х годов. Всего пять лет назад казалось маловероятным, что индонезийцы сумеют мирным путем сместить двух своих президентов, погрязших в должностных преступлениях. И совсем недавно было абсолютно невозможно представить, что в Иране могут проходить относительно свободные выборы. Америке сейчас требуется политически тонкий экуменизм, который позволит не только преодолеть антизападные настроения во многих мусульманских странах, но и избавиться от свойственных американскому общественному мнению стереотипов, мешающих США проводить гибкую политику обеспечения национальной безопасности.

Интересы национальной безопасности Америки требуют, чтобы в конечном счете последователи мусульманства начали рассматривать себя такой же частью формирующейся всемирной общности, что и ныне процветающие демократические страны планеты с другими религиозными традициями. Не менее важно, чтобы в глазах политически активных элементов исламского мира Соединенные Штаты не выглядели принципиальным препятствием на пути к возрождению исламской цивилизации, главным покровителем социально отсталых и поглощенных собственными экономическими интересами элит или пособником других держав, пытающихся увековечить либо восстановить полуколониальный статус каких-либо мусульманских народов. Но еще важнее добиться того, чтобы усилиями умеренных мусульманских течений исламские экстремисты оказались в изоляции. Построение более безопасного мира просто не достижимо без конструктивного участия 1 миллиарда 200 миллионов проживающих на планете мусульман. Лишь проводя тщательно дифференцированную политику, учитывающую многообразие реалий в мусульманских обществах, Соединенные Штаты могут приблизиться к осуществлению этой пусть пока что далекой, но желанной цели.

Зыбучие пески гегемонии

В ближайшие несколько десятилетий самым нестабильным и опасным регионом мира, взрывного потенциала которого достаточно, чтобы ввергнуть планету в состояние хаоса, будут новые Общемировые Балканы. Именно здесь Америка может незаметно оказаться втянутой в столкновение с исламским миром, именно здесь несовпадение ее курса с политикой Европы рискует расколоть даже Атлантический союз. При совпадении же двух этих перспектив под вопросом может оказаться сама мировая гегемония Америки.

Вот почему принципиально важно признать: процессы брожения в мусульманском мире надо рассматривать прежде всего в региональном, а не глобальном контексте, и скорее через геополитическую, чем теологическую, призму. Мир ислама разобщен как политически, так и религиозно. Он лишен политической стабильности и слаб в военном отношении и, по-видимому, останется таковым в течение еще некоторого времени. Неприязнь к Соединенным Штатам, поголовно охватившая население ряда мусульманских стран, вызвана не столько общей религиозной предвзятостью, сколько конкретными политическими претензиями: иранские националисты, например, возмущены покровительством, которое США оказывали шаху, предубеждения арабов объясняются американской поддержкой Израиля, а пакистанцам кажется, что Соединенные Штаты отдают предпочтение Индии.

Сложность проблем, с которыми сегодня сталкивается Америка, намного превышает те, что встали перед ней полвека назад в Западной Европе. В то время стратегически решающая фронтовая линия, разделившая Европу по Эльбе, представляла собой источник максимальной опасности, поскольку в любой день вероятная стычка в Берлине могла спровоцировать ядерную войну с Советским Союзом. Однако Соединенные Штаты признали размеры поставленных на карту интересов и взяли на себя обязательства по обороне, умиротворению, реконструкции и возрождению жизнеспособного европейского сообщества. Поступив так, Америка обрела естественных союзников, разделяющих ее собственные ценности. По окончании «холодной войны» Соединенные Штаты возглавили процесс преобразования НАТО из оборонительного альянса во все более широкий союз по обеспечению безопасности, заполучив при этом нового горячего сторонника в лице Польши, а также поддержали включение новых членов в состав Европейского союза (ЕС).

В течение срока жизни по меньшей мере одного поколения важнейшей задачей Соединенных Штатов в деле укрепления глобальной безопасности будет умиротворение, а затем реорганизация на началах сотрудничества региона, представляющего собой главную в мире зону политической несправедливости, социальных лишений, высокой плотности населения и к тому же обладающего громадным потенциалом насилия. Здесь же сосредоточена бо́льшая часть мировых залежей нефти и природного газа. В 2002 году на обозначаемый понятием «Общемировые Балканы» регион приходилось 68 % разведанных мировых запасов нефти и 41 % – природного газа; его доля в мировой добыче нефти составляла 32 %, газа – 15 %. Ожидается, что в 2020 году на этой территории (вместе с Россией) будет добываться примерно 49 млн баррелей нефти ежедневно, то есть 45 % от общего объема мирового производства (107,8 миллиона баррелей в день). Потребителями же 60 % добываемой в мире нефти, по прогнозам, будут три ключевых региона – Европа, Соединенные Штаты и Дальний Восток (16, 25 и 19 % соответственно).

Сочетание нефтяного фактора и неустойчивости не оставляет Соединенным Штатам выбора. Америке брошен вызов, требующий выдержки и бесстрашия: она должна помочь сохранить некий уровень стабильности в далеких от устойчивости государствах, чьи народы все сильнее подвержены политическим волнениям, все менее склонны к социальной пассивности и исполнены религиозным пылом. Ей предстоит осуществить еще более титаническое начинание, чем предпринятое ею свыше полувека назад в Европе, поскольку на сей раз американцам необходимо будет действовать на территории культурно чуждого, политически неспокойного и этнически весьма пестрого мира.

Прежде этот отдаленный регион был предоставлен собственной судьбе. До середины прошлого столетия основная часть его территории находилась под властью имперских и колониальных держав. Сегодня же игнорировать проблемы этих земель и недооценивать их потенциальную способность вызвать мировой разлом будет равнозначно объявлению об открытии там «сезона возрастающего насилия», распространения по всему региону террористической заразы и состязания в приобретении оружия массового поражения.

Итак, перед Соединенными Штатами стоит монументальная по масштабам и сложности задача. С кем и каким образом надо взаимодействовать Америке, чтобы помочь стабилизировать эту зону, утвердить там мир и в итоге переустроить ее на принципах сотрудничества – ответы на подобные основополагающие вопросы далеко не самоочевидны. Опробованные в Европе рецепты, наподобие «плана Маршалла» или НАТО, успеху которых немало способствовали глубокие культурно-политические связи трансатлантической солидарности, не вполне пригодны для разнородного в культурном отношении региона, все еще раздираемого давними распрями. Национализм здесь находится пока на более ранней и эмоциональной стадии развития, чем это было в уставшей от ратных дел Европе (истощенной двумя грандиозными междоусобными войнами, случившимися в течение всего лишь трех десятилетий). Особый накал националистическим чувствам придают и религиозные страсти, примерно как в 40-летней войне между европейскими католиками и протестантами почти 400-летней давности.

Кроме того, у Америки нет естественных, связанных с ней исторически и культурно союзников в этой части мира, в отличие от Европы, где таковые имеются в лице Великобритании, Франции, Германии и даже, с недавних пор, Польши. По сути, Америку ожидает плавание в незнакомых водах без надежных навигационных карт, в котором ей придется самой прокладывать курс, внося разнообразные поправки, но не позволяя ни одной региональной державе диктовать себе направление развития и выбор приоритетов. Конечно же, в регионе есть несколько государств, именуемых зачастую потенциальными ключевыми партнерами Америки в переустройстве Общемировых Балкан: Турция, Израиль, Индия и примыкающая к данной зоне Россия. Но, к сожалению, у всех этих стран есть либо серьезные изъяны, подрывающие их способность содействовать региональной стабильности, либо собственные цели, вступающие в противоречие с более широкими американскими интересами.

Турция вот уже полвека остается преданным союзником Америки. Доверие и признательность Соединенных Штатов она заслужила еще своим непосредственным участием в корейской войне. Эта страна показала себя прочным и надежным южным форпостом НАТО. После крушения Советского Союза Турция стала активно поддерживать Грузию и Азербайджан в их стремлении упрочить новообретенную независимость. Кроме того, она стала настойчиво рекламировать собственную модель политического развития и социальной модернизации в качестве подходящего образца для центральноазиатских государств, чье население в большинстве своем придерживается тюркских культурно-лингвистических традиций. В этом смысле заметная стратегическая роль Турции удачно дополняет политику Америки, направленную на укрепление недавно полученной независимости постсоветских государств региона.

Однако ее роль в регионе ограничивают два немаловажных негативных обстоятельства, имеющих отношение к внутренним проблемам Турции. Первое касается по-прежнему неопределенных перспектив наследия Ататюрка: удастся ли Турции трансформироваться в светское европейское государство вопреки тому, что подавляющее большинство ее населения исповедует мусульманство? Именно это стало ее целью с того самого момента, как в начале 1920-х годов Ататюрк начал осуществлять свои реформы. С тех пор Турция добилась выдающихся успехов, но и по сей день ее грядущее вступление в Европейский союз (чего она упорно добивается) остается под вопросом. Если двери ЕС перед Турцией окончательно захлопнутся, не исключено, что в этой стране возродятся исламские религиозно-политические традиции и, как следствие, произойдет радикальная (и, вероятно, сопряженная с внутренними потрясениями) смена ее международного курса. Недооценивать такой шанс не стоит.

Европейцы нехотя согласились с идеей присоединения Турции к Европейскому союзу, по большей части ради того, чтобы не допустить серьезного регресса в политическом развитии этой страны. Европейские лидеры признают, что преобразование Турции из государства, стремящегося реализовать мечту Ататюрка об обществе европейского типа, в исламскую теократию неблагоприятно повлияет на безопасность Европы. В противовес данному соображению многие европейцы убеждены, что строительство Европы должно основываться на ее общем христианском наследии. Поэтому Европейский союз, скорее всего, постарается как можно дольше оттягивать момент четкого обязательства открыть двери для Турции. Но долгое ожидание, в свою очередь, вызовет недовольство Турции, увеличив риск ее превращения в недружественное исламское государство со всеми вытекающими отсюда последствиями, потенциально губительными для Юго-Восточной Европы[21].

Второе обстоятельство, связывающее Турции руки и ограничивающее ее роль, – это проблема Курдистана. Значительная доля более чем 70-миллионного населения Турции – курды. Их фактическая численность, как и сама государственная принадлежность турецких курдов, служит предметом споров. По официальной статистике турецких властей, в Турции проживают не более 10 миллионов курдов, и все они, по сути, турки. По словам же курдских националистов, курдское население Турции достигает 20 миллионов человек и мечтает жить в независимом Курдистане, который объединит всех курдов (насчитывающих, как утверждается, от 25 до 35 миллионов человек), пребывающих в настоящее время под турецким, сирийским, иракским и иранским господством. Каково бы ни было реальное положение вещей, курдская этническая проблема и потенциальная возможность возвращения на религиозно-исламскую стезю по большей части делают Турцию, независимо от ее нынешней конструктивной роли как модели регионального масштаба, одним из источников важнейших дилемм региона.

Другой, казалось бы, очевидный кандидат на роль привилегированного союзника США в регионе – Израиль. Будучи демократической и культурно родственной Америке страной, Израиль автоматически пользуется ее благосклонностью, не говоря уже о внушительной политической и финансовой поддержке со стороны американской еврейской общины. Став в момент своего создания убежищем для жертв холокоста, Израильское государство с тех пор вызывает сочувствие у американцев. Когда Израиль стал объектом враждебности арабов, Америка тут же отдала предпочтение жертве несправедливости. Начиная приблизительно с середины 1960-х годов Израиль находится под особым покровительством Америки, получая от нее беспрецедентную финансовую помощь (80 млрд долларов за период после 1974 г.). США предоставляют ему защиту, действуя практически в одиночку, вопреки неодобрению и санкциям ООН. При возникновении серьезного регионального кризиса Израиль, как ведущая военная держава Ближнего Востока, способен не только быть американской военной базой, но и вносить весомый вклад в любые военные действия, которые могут потребоваться от Соединенных Штатов.

При этом американские и израильские интересы в регионе совпадают не полностью. УАмерики есть серьезные стратегические и экономические интересы на Ближнем Востоке, продиктованные наличием здесь колоссальных запасов энергетических ресурсов. Америка не только извлекает экономические выгоды из относительно низких цен на ближневосточную нефть; ее роль в обеспечении региональной безопасности дает ей косвенные, но в политическом смысле решающие рычаги влияния на экономику европейских и азиатских стран, которая тоже зависит от экспорта энергоносителей из этого региона. Ввиду этого государственным интересам США отвечают хорошие отношения с Саудовской Аравией и Объединенными Арабскими Эмиратами, подразумевающие, что эти государства и в дальнейшем будут полагаться на Америку в вопросах безопасности. С позиций Израиля, однако, порожденные данными соображениями американо-арабские связи – это неблагоприятное обстоятельство: они не только создают ограничения в поддержке, которую Соединенные Штаты готовы оказывать Израилю в территориальных вопросах, но и делают Америку более восприимчивой к недовольству арабов израильской политикой.

Среди причин этого недовольства первое место занимает палестинский вопрос. То, что проблема окончательного статуса палестинского народа остается неурегулированной уже более 35 лет, прошедших после оккупации Израилем сектора Газа и Западного берега, вне зависимости от того, кто на самом деле несет за это ответственность, усиливает и оправдывает в глазах арабов неприязненное отношение многих мусульман к Израилю[22]. В сознании арабов нерешенность палестинской проблемы поддерживает представление об Израиле как о навязанном региону чуждом и временном колониальном образовании. И то, что арабы видят в Америке государство, поощряющее репрессии Израиля против палестинцев, снижает ее шансы погасить волну антиамериканских настроений в странах региона. Все это затрудняет совместное выдвижение конструктивных американо-израильских инициатив, способствующих развитию многостороннего регионального сотрудничества в политической и экономической областях, а также не позволяет США возложить на вооруженные силы Израиля выполнение сколько-нибудь серьезных задач в регионе.

После событий 11 сентября на передний план выдвинулась идея стратегического регионального партнерства с Индией. Список ее достоинств выглядит по меньшей мере настолько же внушительно, как и «послужные списки» Турции или Израиля. Благодаря одним только своим размерам и мощи Индия влияет на ситуацию в регионе, а заслуги в области демократии делают ее привлекательным союзником и с идеологической точки зрения. Уже более 50 лет, прошедших с момента обретения независимости, ей удается сохранять демократическое устройство. Она сумела остаться верной демократии, несмотря на массовую нищету и социальное неравенство, при ярко выраженной этнической и религиозной неоднородности населения, большинство которого составляют индуисты (официально индийское государство носит светский характер). Длительная конфронтация Индии с ее исламским соседом Пакистаном, сопровождающаяся кровопролитными столкновениями с партизанскими силами в Кашмире и террористическими актами в этом штате, организуемыми пользующимися благосклонностью Пакистана мусульманскими экстремистами, вынудила Индию после 11 сентября особенно категорично заявить о своей солидарности с Америкой в борьбе против терроризма.

Однако альянс между США и Индией в этом регионе в любом случае вряд ли выйдет за рамки ограниченного соглашения. Две весьма значительные преграды препятствуют более масштабному партнерству. Одна из них вызвана религиозной, этнической и лингвистической мозаичностью индийского общества. Несмотря на все усилия сплотить миллиардное культурно неоднородное население страны в единую нацию, Индия по-прежнему остается индуистским в своей основе государством, отчасти окруженным мусульманскими соседями; притом в пределах ее границ обитает крупное, порядка 120–140 миллионов человек, мусульманское меньшинство, отношения с которым могут стать весьма напряженными. Религия и национализм, распаляя друг друга, способны разжечь здесь нешуточные страсти.

Пока что Индии удавалось исключительно успешно справляться с сохранением структуры единого государства и демократической системы, но немалая часть ее населения оставалась, по сути, политически пассивной и (прежде всего в сельских районах) неграмотной. Есть опасность, что с постепенным ростом политического сознания и общественной активности усилится и интенсивность раздоров на этнической и религиозной почве. Происходящее в последнее время развитие политического сознания как индуистского большинства Индии, так и ее мусульманского меньшинства рискует поставить под угрозу сосуществование различных общин страны. Удержать под контролем внутренние трения и напряженность окажется особенно трудным, если под войной с терроризмом будет подразумеваться прежде всего борьба против ислама, а именно так пытаются ее интерпретировать самые радикальные индуистские политики.

Кроме того, во внешнеполитической сфере внимание Индии приковано к соседям – Пакистану и Китаю. Пакистан воспринимается не только как главный виновник многолетнего конфликта в Кашмире, но и в некоем высшем смысле как государство, истоки национальной идентичности которого коренятся в религиозном самоутверждении в качестве символа отрицания индийского пути самоопределения. Тесные связи между Пакистаном и Китаем обостряют ощущение угрозы, тем более что Индия и Китай – естественные соперники в борьбе за геополитическое доминирование в Азии. Индию все еще терзают мучительные воспоминания о военном поражении, нанесенном ей Китаем в ходе кратковременного, но яростного пограничного столкновения 1962 года, получившим в итоге в свое владение спорную территорию Аксайчин.

Соединенные Штаты не могут поддержать Индию ни против Пакистана, ни против Китая, не заплатив при этом неприемлемо высокую стратегическую цену в другом месте: в Афганистане, если они изберут антипакистанский курс, или на Дальнем Востоке, если речь пойдет об альянсе антикитайского характера. Ввиду всех этих внутренних и внешних факторов Индия лишь в ограниченных рамках способна быть союзником Соединенных Штатов в долгосрочной политике формирования – не говоря уже о силовом водворении – более стабильной системы отношений в пределах Общемировых Балкан.

И наконец, остается вопрос: насколько годится на роль главного стратегического партнера Америки в улаживании региональных евразийских противоречий Россия? Нет сомнений, что она располагает средствами и опытом для оказания помощи в таком деле. Хотя, в отличие от других рассмотренных кандидатов, Россию уже нельзя считать полноценным участником отношений этого региона – времена ее колониального господства в Центральной Азии миновали. Москва, однако, оказывает значительное влияние на все непосредственно примыкающие к южным российским границам страны и имеет тесные связи с Индией и Ираном; ко всему прочему, на российской территории проживают примерно 15–20 миллионов мусульман.

При этом Россия с некоторых пор видит в своих мусульманских соседях потенциально взрывоопасный источник политических и демографических угроз, а российская политическая элита обнаруживает все бо́льшую восприимчивость к антиисламским настроениям религиозного и расистского характера. При таких обстоятельствах Кремль с готовностью воспользовался событиями 11 сентября как шансом вовлечь Америку в противостояние исламу под лозунгом «войны с терроризмом».

И все же Россия как потенциальный партнер США тоже не лишена недостатков, унаследованных от прошлого, причем совсем недавнего. Афганистан был опустошен 10-летней войной, которую вела там российская армия, Чечня находится на грани вымирания в результате политики геноцида, а недавно получившие независимость центральноазиатские государства все более склонны отождествлять смысл современного периода своей истории с борьбой за освобождение от российского колониализма. Поскольку подобные исторические обиды все еще живо ощущаются в регионе, а Россия, судя по множеству признаков, считает в данный момент своим приоритетом консолидацию связей с Западом, она во все большей степени воспринимается региональными государствами как бывшая колониальная европейская держава и все меньше – как родственное евразийское образование. То, что сегодняшней России почти нечего предложить соседям в плане общественной модели для подражания, тоже сужает ее роль в любом международном партнерском объединении под американским руководством, которое может быть сколочено в интересах стабилизации, развития и в последующем – демократизации региона.

Так что Америке остается рассчитывать лишь на одного подлинного партнера в обустройстве Общемировых Балкан – Европу. Хотя ей понадобится помощь ведущих восточноазиатских государств, таких как Япония и Китай (Япония может предоставить некоторую, пусть и не внушительную, материальную поддержку и миротворческий контингент), маловероятно, что кто-то из них примет на данном этапе полноценное участие в этих усилиях. Только Европа, интегрированная в рамках НАТО и постепенно самоорганизующаяся в Европейский союз, имеет достаточный потенциал в политической, военной и экономической сферах, чтобы совместно с Америкой взять на себя задачу вовлечения различных евразийских народов на дифференцированной гибкой основе в процесс укрепления региональной стабильности и постепенного раздвижения рамок трансъевразийского сотрудничества. Как раз у связанного с Америкой надгосударственного Европейского союза больше шансов избежать подозрений в рецидиве колониалистских мотиваций и намерении отстаивать или восстановить в регионе прежде всего собственные экономические интересы.

Америка и Европа совместно обладают разносторонним опытом и обширным набором материальных преимуществ, позволяющих им внести определяющий вклад в формирование политического будущего Общемировых Балкан. Вопрос состоит в том, найдется ли у Европы, озабоченной по большей части вопросами собственного единства, достаточно воли и великодушия, чтобы вместе с Америкой действительно приняться за общее начинание, которое по сложности и размаху значительно превосходит предыдущий успешный совместный американо-европейский проект, направленный на сохранение мира в Европе и последовательное преодоление раскола Европейского континента. Но сотрудничества с Европой не получится, если полагать, что оно должно сводиться к выполнению ею американских директив. Войну с терроризмом можно считать первой вехой, знаменующей переход к активному вмешательству в дела Общемировых Балкан, но никак не главной целью этого. Европейцы, не так травмированные трагедией 11 сентября, понимают это лучше американцев. Вот почему, помимо и других причин, при организации любых совместных действий Атлантического сообщества не обойтись без широкого стратегического консенсуса в отношении долгосрочного характера стоящей перед союзниками задачи.

Отчасти эти же соображения применимы и к потенциальному участию Японии. Она тоже может и должна стать важным действующим лицом, пусть и не из числа бесспорных исполнителей ведущих партий.

Какой-то период Япония будет остерегаться брать на себя заметную военную роль, выходящую за пределы непосредственных потребностей государственной самообороны. Однако, несмотря на стагнацию последних лет, Япония остается вторым государством мира по экономической мощи. Финансовая поддержка ею усилий по расширению зоны мира на планете будет иметь ключевое значение и соответствовать в итоге ее собственным интересам. Ввиду этого Японию, как и Европу, следует рассматривать как вероятного партнера Америки в предстоящей длительной схватке с многочисленными разнородными силами на территории Общемировых Балкан.

Короче говоря, чтобы справиться со взрывоопасным потенциалом региона, Америке необходима широко спланированная стратегия сотрудничества. Как свидетельствует успешный опыт формирования евроатлантического сообщества, разделить неизбежное бремя нельзя, не разделив право принимать решения. Только привлекая своих основных партнеров к совместной проработке всеобъемлющей стратегии действий, Америка сможет не увязнуть в зыбучих песках единоличной гегемонии.

Стратегия разделенной ответственности

Поскольку проблемы Общемировых Балкан – практически нерасчленимое сплетение накладывающихся друг на друга конфликтов, первым шагом в создании комплексной стратегии ответа на этот вызов должно стать выявление приоритетов. На общем фоне выделяются три центральные взаимосвязанные задачи: 1) урегулирование арабо-израильского конфликта, пагубно влияющего на ситуацию в Ближневосточном регионе; 2) изменение стратегического расклада в нефтедобывающей зоне, простирающейся от района Персидского залива до Центральной Азии; 3) привлечение ведущих стран к участию в региональных соглашениях по нераспространению ОМП и сдерживанию чумы терроризма.

Установление мира между Израилем и его арабским окружением – самая настоятельная необходимость, поскольку без этого принципиально невозможно приступать к выполнению двух остальных задач. Непосредственным предметом раздоров служит израильско-палестинский конфликт, отдельное урегулирование которого должно стать самой ближайшей целью. Однако существует более широкая проблема враждебности арабского сообщества по отношению к Израилю, что создает напряженность на Ближнем Востоке и рикошетом возбуждает неприязнь мусульман к Америке. Единственный способ улучшить положение – добиться справедливого и жизнеспособного мира, который в последующем станет основой конструктивного сотрудничества между Израилем и Палестиной и благодаря этому развеет предубеждения арабов, вынудив их признать Израиль постоянным неизбежным участником ближневосточной сцены.

Улаживание этого вопроса тем более крайне необходимо, что столкновение с подводными камнями Ближнего Востока грозит расколом евроатлантическому альянсу. Хотя доминирующая иностранная держава на Ближнем Востоке – Америка, ее отношения с Европой могут подвергнуться тяжкому испытанию из-за того, что по обе стороны Атлантики по-разному смотрят на то, как лучше действовать в этом регионе. Вот уже несколько десятилетий после провала франко-британской авантюры 1956 года район Суэцкого канала и Персидского залива фактически находится под американским протекторатом. Покровитель постепенно сменил проарабский курс на произраильскую позицию, в то же время добившись устранения сколько-нибудь ощутимого политического влияния в регионе со стороны Европы, а затем и Советского Союза. Убедительные военные победы, одержанные в ходе кампаний 1991 и 2003 годов против Ирака, утвердили Соединенные Штаты в роли единственного в этой зоне внешнего арбитра.

После трагедии 11 сентября у наиболее консервативных элементов политического истеблишмента Америки, прежде всего у тех, чьи симпатии явно на стороне олицетворяемой «Ликудом» части израильского политического спектра, появилось искушение реализовать идею абсолютно нового порядка на Ближнем Востоке, который, как предполагается, Соединенные Штаты навяжут региону, мотивируя необходимостью ответить на новые вызовы терроризма и распространения ОМП. Стремление воплотить эту мысленную конструкцию в жизнь уже привело к насильственному свержению диктатуры Саддама Хусейна в Ираке и предвещает возможные дальнейшие акции против баасовского режима в Сирии либо теократии в Иране. В то же время раздаются призывы к Соединенным Штатам дистанцироваться во имя демократии от нынешних правителей Саудовской Аравии и Египта и оказать давление на эти страны, требуя их внутренней демократизации, пусть даже в ущерб американским интересам в регионе.

Уже очевидно, что Европейский союз, у которого постепенно появляются собственные внешнеполитические интересы, не останется лишь пассивным наблюдателем или сговорчивым сторонником всего, что предпринимают США на Ближнем Востоке. Фактически именно на ближневосточном направлении Европейский союз впервые начинает не только нащупывать контуры действительно единой и полномасштабной европейской стратегии, но и оспаривать монополию Америки на роль регионального арбитра. В Севильской декларации от 22 июня 2002 г. ЕС сделал важный шаг вперед, сформулировав концепцию мирного урегулирования палестино-израильского конфликта, которая значительно расходится с американской концепцией[23]. Усиление разногласий между США и ЕС по послевоенному обустройству Ирака и возможной политической эволюции Ирана может придать самоутверждению Европы дополнительный импульс.

В ближайшей перспективе у Америки хватит сил и воли, чтобы игнорировать мнение европейцев. Опираясь на свою военную мощь, она сможет одержать верх и вынудить Европу временно пойти на уступки. Однако Европейский союз располагает экономическими ресурсами и финансовыми средствами, привлечение которых решающим образом повысит шансы на достижение долгосрочной стабильности в регионе. Это значит, что подлинно долговременного решения этой проблемы не добиться, если Соединенные Штаты и Европа не будут действовать более согласованно. Поскольку Ближний Восток для Европы имеет по меньшей мере такое же жизненно важное значение, как Мексика для Америки, ЕС, формируя постепенно собственное политическое лицо, будет все больше порываться выступать здесь с собственных позиций. И как раз именно на Ближнем Востоке европейская внешняя политика впервые после фиаско 1956 года в Суэце может обрести четкую антиамериканскую направленность.

При этом наметившийся в евроатлантическом сообществе раскол из-за Ближнего Востока вполне обратим. Не часто наблюдается такой международный консенсус, какой сложился по поводу сути будущего договора о мире между Израилем и Палестиной. Существуют даже проекты возможного мирного договора, которые идут значительно дальше, чем невнятная «дорожная карта», неохотно одобренная администрацией Буша весной 2003 года. Загвоздка на самом деле состоит в том, как найти способ убедить израильтян и палестинцев поставить все точки над i, и этот поиск станет непростым испытанием, несмотря на реальные настроения в поддержку мирного компромисса среди израильского и палестинского народов. Предоставленные самим себе, они оказались неспособны ни разрешить свои давние противоречия, ни оставить в прошлом взаимные подозрения и ожесточенность.

Только Соединенным Штатам и Европейскому союзу, выступающим согласованно, под силу реально ускорить этот процесс. Для этого им придется заняться обстоятельной проработкой сути договоренности, а не только процедурных аспектов израильско-палестинского мирного соглашения. В общих чертах в соответствии с существующим международным консенсусом его главные пункты должны быть такие: признание двух государств в границах 1967 года, но со взаимными уступками, которые позволят включить в территорию Израиля пригородные поселения вблизи Иерусалима; создание двух столиц непосредственно в Иерусалиме; предоставление палестинским беженцам лишь номинального или символического права вернуться на прежнее место жительства с размещением основной массы возвращающихся беженцев на территории Палестины, возможно, в покинутых израильских поселениях; демилитаризация Палестины и, предположительно, размещение там миротворческих сил НАТО либо иного международного контингента; полное и безоговорочное признание Израиля его арабскими соседями.

Одобрение при участии международного сообщества жизнеспособной формулы сосуществования Израиля и Палестины не устранит всего комплекса разнообразных конфликтов в регионе, но принесет тройную пользу. Несколько ослабнет ненависть ближневосточных террористов к Америке; окажется обезврежена «мина», способная с наибольшей вероятностью стать детонатором общерегионального взрыва; Соединенные Штаты и Европейский союз смогут более согласованно подходить к проблемам региональной безопасности, не создавая впечатления, что затевается «крестовый поход» против исламского мира. Урегулирование арабо-израильского конфликта стараниями Америки будет способствовать постепенной демократизации прилегающих арабских государств, поскольку инициативы США перестанут выглядеть в глазах арабов попыткой воспользоваться проблемой демократизации как очередным предлогом для отсрочки всеобъемлющего палестино-израильского примирения.

Построение стабильного Ирака после военного вторжения 2003 года точно так же представляет собой грандиозную и долговременную задачу, а единственное средство облегчить ее выполнение – сотрудничество между США и ЕС. Не исключено, что с падением прежнего иракского режима вновь обострятся латентные пограничные споры этой страны с Ираном, Сирией и Турцией. Лишние осложнения по ходу дела может внести курдская проблема, а внутренняя вражда между иракскими суннитами и шиитами рискует привести к затяжной нестабильности, сопровождаемой все более ожесточенным насилием. Кроме того, 25-миллионный народ Ирака, имея репутацию наиболее националистически настроенного из всех арабских народов, может оказаться менее согласным мириться с иностранным господством, чем ожидается. Программу долгого, дорогостоящего и трудного восстановления этой страны предстоит осуществлять в изменчивом и потенциально недружественном окружении.

В более общем плане сотрудничество Америки и Европы в строительстве стабильного демократического Ирака и в деле палестино-израильского примирения – фактически своего рода «региональная дорожная карта» – создаст более благоприятные политические условия для изменения неудовлетворительного стратегического расклада в нефте- и газодобывающих районах, охватывающих Персидский залив, Иран и Каспийский бассейн. В отличие от тоже богатой энергетическим сырьем России, государства этой зоны – от Казахстана и Азербайджана до Саудовской Аравии – почти исключительно экспортеры, но никак не крупные потребители добываемых из их недр энергоносителей. При этом здесь сосредоточены крупнейшие в мире месторождения нефти и природного газа, значительно превосходящие запасы других нефте- и газоносных территорий. А поскольку надежный доступ к энергоносителям по разумным ценам жизненно важен для трех самых быстро развивающихся в экономическом отношении регионов – Северной Америки, Европы и Восточной Азии, стратегическое господство над этой зоной, пусть даже замаскированное соглашениями о сотрудничестве, будет определяющим для мировой гегемонии преимуществом.

С точки зрения американских интересов существующая геополитическая ситуация в самой богатой энергоресурсами зоне мира оставляет желать лучшего. Несколько ключевых государств-экспортеров – особенно Саудовская Аравия и Объединенные Арабские Эмираты – слабы и политически несостоятельны. Ираку предстоит длительный период стабилизации, реорганизации и восстановления сил. Еще один крупный производитель энергетического сырья – Иран – пребывает под властью недружественного Соединенным Штатам режима, противодействующего попыткам США установить мир на Ближнем Востоке. Не исключено, что этот режим норовит заполучить ОМП, и его подозревают в связях с террористами. Соединенные Штаты пытались добиться международной изоляции Ирана, но преуспели в этом не полностью.

Севернее, в Закавказье и в Центральной Азии, недавно получившие независимость государства – экспортеры энергоресурсов – все еще пребывают на ранних стадиях политической консолидации. Системы управления в этих странах остаются слабыми, политические процессы отмечены печатью деспотического произвола, государственность отличается непрочностью. К тому же они отчасти изолированы от мировых энергетических рынков, поскольку американское законодательство запрещает использовать территорию Ирана для прокладки трубопроводов к побережью Персидского залива, а Россия проявляет агрессивное стремление монополизировать пути международного доступа к энергетическим ресурсам Туркменистана и Казахстана. Только через несколько лет после завершения финансируемого США строительства трубопровода Баку – Джейхан Азербайджан и его закаспийские соседи получат независимый канал связи с мировой экономикой. До тех пор эта территория остается уязвимой для происков России и Ирана.

Масштабное и эксклюзивное военное присутствие США в Персидском заливе, а также фактически монопольное обладание ими мощным потенциалом ведения боевых действий на большом удалении от своей территории открывают перед Америкой широчайшие возможности единолично принимать нужные политические решения. На тот случай, если потребуется исключить потенциальную связь между распространением ОМП и терроризмом конспиративных групп, Соединенные Штаты располагают средствами действовать самостоятельно, как это и было продемонстрировано в ходе свержения последнего иракского режима. Однако если принять во внимание долгосрочные последствия переворота в стратегии насилия, то проблема выглядит более многосложной, а шансы Америки на единоличный успех – значительно более эфемерными.

Трудно представить себе, чтобы Соединенным Штатам удалось в одиночку принудить Иран к радикальной переориентации. Ввиду гигантского разрыва в военной мощи между двумя этими государствами открытое военное давление может поначалу принести желаемый результат, но будет огромной ошибкой недооценивать накал националистических и религиозных эмоций, которые подобные методы возбудят, скорее всего, у 70 миллионов иранцев. Иран – страна с величественной имперской историей и высокой национальной самооценкой. И хотя религиозный угар, передавший власть теократической диктатуре, похоже, понемногу развеивается, прямое столкновение с Америкой почти наверняка приведет к новой вспышке народного неистовства, вдохновляемого фанатичным шовинизмом.

Россия не чинила препятствий энергичным военным инициативам США по изменению стратегических реалий в регионе, но охватившее сегодня район Персидского залива геополитическое землетрясение может свести на нет старания Америки укрепить независимость прикаспийских государств. Поглощенность США переустройством Ирака, не говоря уже об усилении американо-иранских трений, может создать у Москвы соблазн возобновить давление на Грузию и Азербайджан в расчете вынудить их отказаться от намерения примкнуть к евроатлантическому сообществу, а также активизировать попытки воспрепятствовать долговременному военно-политическому присутствию США в Центральной Азии. Все это может существенно осложнить для Соединенных Штатов вовлечение центральноазиатских государств в широкие региональные инициативы, направленные против исламского фундаментализма в Афганистане и Пакистане. Не исключено, что в этом случае возрождение мусульманского экстремизма в духе «Талибана» произойдет уже на общерегиональном уровне.

Уменьшить риск подобного развития событий может тесное стратегическое взаимодействие между США и ЕС в отношении Ирака и Ирана. Добиться его, скорее всего, окажется нелегко, принимая во внимание расхождения в позициях Америки и Европы, однако выгоды сотрудничества перевешивают издержки любого компромисса. Для Соединенных Штатов совместный курс означает сужение свободы единоличных действий, для Европейского союза – сокращение возможностей своекорыстного бездействия. Но, выступая согласованно – а это предполагает, что угроза применения военной мощи США будет подкрепляться политической, финансовой и (отчасти) военной поддержкой ЕС, – евроатлантическое сообщество сумеет поставить на ноги подлинно стабильный и, быть может, даже демократический режим в постсаддамовском Ираке.

Действуя совместно, Соединенные Штаты и Европейский союз окажутся в более выигрышном положении и с точки зрения улаживания широкого комплекса региональных последствий переворота в Ираке. Серьезный прогресс в деле палестино-израильского примирения развеет опасения арабов, подозревающих, что действия США против иракского режима были инспирированы Израилем, жаждущим ослабить все соседние арабские государства и увековечить свой контроль над палестинским населением. Кроме того, стратегическое сотрудничество США с Евросоюзом поможет Турции избежать болезненного выбора между союзнической верностью США и надеждами на членство в ЕС.

Активное стратегическое партнерство между Соединенными Штатами и Европейским союзом увеличит также шансы на то, что Иран в конце концов превратится из регионального монстра в оплот региональной стабильности. В настоящее время Иран поддерживает сотрудничество с Россией, но в его отношениях со всеми остальными соседями преобладают недоверие либо враждебность. С Европой Иран сохраняет относительно нормальные контакты, но его антагонизм с Америкой, которая, со своей стороны, ввела законодательные ограничения в торговле с этой страной, мешает подлинному процветанию экономических связей Ирана с Европой и Японией. Все это не могло не нанести ущерб внутреннему развитию Ирана, где острота социально-экономических проблем усугубляется демографическим взрывом, в результате которого население страны превысило 70 миллионов человек.

Положение во всем этом регионе, экспортирующем энергетическое сырье, станет стабильнее, если его географический центр, Иран, будет вновь интегрирован в мировое сообщество, а иранское общество возобновит движение в сторону модернизации. Но этого не произойдет, доколе Соединенные Штаты не отступятся от намерения изолировать Иран. Значительно полезнее будет сделать так, чтобы иранская элита увидела в изоляции страны не результат американских происков, а плод собственного добровольного и, следовательно, контрпродуктивного выбора. Европейцы давно убеждают Соединенные Штаты руководствоваться таким подходом. И если Америка в этом вопросе последует рекомендациям Европы, американские стратегические интересы только выиграют.

В более отдаленной перспективе, вопреки образу, сформированному правящими этой страной муллами – группами религиозных фанатиков, – у Ирана лучшие в регионе шансы вступить на стезю, ранее проторенную Турцией. Здесь достигнут высокий уровень грамотности (73 %), существует давняя традиция масштабного участия женщин в деловой и политической жизни, по-настоящему высокообразованный класс интеллигенции, осознание обществом своей неповторимой исторической индивидуальности. Как только догматичная власть, установленная аятоллой Рухоллой Хомейни, исчерпает свой потенциал и иранские светские элиты почувствуют, что Запад отводит Ирану конструктивную роль в регионе, Иран может встать на путь успешной модернизации и демократизации.

Неуклонное изменение стратегического расклада преобладающих в регионе сил позволит претворить в жизнь выдвинутый в 2000 году Турцией Пакт стабильности для Кавказа, подразумевающий разнообразные формы общерегионального сотрудничества[24]. Чтобы он стал эффективным, необходим не только вклад Турции и России, но и привлечение Ирана. Переориентация Ирана также даст возможность обеспечить более широкий доступ к энергетическим ресурсам Центральной Азии. Помимо трубопроводов, которые проложат через территорию Ирана к Персидскому заливу, со временем могут появиться такие же трубопроводы, связывающие Центральную Азию с Индийским океаном через Афганистан и Пакистан, с ответвлениями, проведенными в Индию. Реализация подобных проектов принесет крупную экономическую (и потенциально политическую) выгоду не только Южной и Центральной Азии, но и ощущающему все больший энергетический голод Дальнему Востоку.

Прогресс на этих направлениях, в свою очередь, благотворно скажется на выполнении третьей стратегически приоритетной задачи, стоящей перед регионом и продиктованной необходимостью противодействовать распространению ОМП и эпидемии терроризма. Ни ту, ни другую проблему невозможно разрешить в короткий срок. Но ощутимые достижения в двух первых приоритетных областях – палестино-израильского примирения и преобразования регионального стратегического ландшафта – отчасти лишат антизападный, в частности антиамериканский, терроризм поддержки населения. Станет легче сосредоточить силы на борьбе с ближневосточными террористами, угроза масштабного культурно-религиозного столкновения между Западом и исламским миром отойдет на второй план.

Далее к востоку серьезные вызовы с точки зрения общерегиональной стабильности и нераспространения ОМП создает продолжающийся конфликт между Пакистаном и Индией. Этому необходимо уделить более пристальное внимание. В сложившихся обстоятельствах ни у Индии, ни у Пакистана нет стимулов к сдержанности в развитии своих ядерных арсеналов – напротив, у обеих стран есть веские, хотя и не во всем совпадающие причины наращивать ядерные потенциалы[25]. Для Пакистана ядерное оружие играет роль мощного рычага, уравнивающего его с соседом, который в ином случае будет несравненно сильнее в военном отношении; для Индии же оно – средство сдерживания потенциальной угрозы со стороны Китая – другой региональной державы, связанной дружественными отношениями с Пакистаном, – и предотвращения ядерного шантажа со стороны Пакистана. Кроме того, новообретенный статус ядерных держав приносит как Пакистану, так и Индии символическое удовлетворение.

В данный момент главные задачи США в этом регионе: недопущение развязывания ядерной войны между Пакистаном и Индией и препятствование дальнейшему распространению ОМП. Последнее особенно актуально, поскольку не приходится сомневаться, что некогда бывший империей и не утративший национальных амбиций Иран с понятной завистью взирает на соседей, сумевших обзавестись ядерным оружием. Из двух целей чуть легче достижима, скорее, первая – предотвращение ядерного конфликта, поскольку сам факт обладания ядерным оружием вынуждает как пакистанских, так и индийских военных более тщательно оценивать потенциальные последствия регулярных стычек на границе.

Однако неулаженная проблема Кашмира неизбежно приводит к постоянным конфликтам, каждый из которых разжигает пламя взаимной вражды между легко возбудимыми мусульманскими и индуистскими массами. В такой ситуации Пакистан может в итоге даже превратиться в фундаменталистское мусульманское государство (что, скорее всего, предопределит и судьбу Афганистана), а Индия – попасть под власть фанатичных индуистов. При таком исходе иррациональные чувства могут возобладать над стратегической сдержанностью, свойственной логике оценок ядерных держав.

Запад, многие годы проявляя относительное безразличие к неурегулированному палестинскому вопросу, точно так же игнорировал и проблему Кашмира. Индия сумела настоять на том, что официально кашмирского вопроса не существует ни в индо-пакистанских отношениях, ни для международного сообщества в целом, иными словами, на том, что это ее внутреннее дело. В свою очередь, Пакистан, не желая, чтобы вопрос потерял остроту, сделал ставку на почти не замаскированную государственную поддержку партизанских действий и террористических акций, направленных против контроля Индии над провинцией, и тем самым способствовал все более жестоким репрессиям индийских властей в отношении заподозренных в нелояльности кашмирцев. Но как только обе страны получили в свое распоряжение ядерное оружие, кашмирская проблема неизбежно приобрела более широкое международное значение.

Сегодня вопрос о Кашмире – компонент более общей проблемы нестабильности в зоне Общемировых Балкан. По всей вероятности, поиск мирных путей его решения окажется как минимум настолько же трудным, как и урегулирование арабо-израильского конфликта. В противоборство втянуты два крупных государства, население которых в совокупности составляет почти 1,2 миллиарда человек – приблизительно одну пятую всего населения планеты, причем значительная часть этих людей сохраняет традиционный уклад жизни, остается полуграмотной и отличается восприимчивостью к демагогическим призывам (которая наблюдается даже среди элиты). Чтобы прийти к компромиссу в такой ситуации, необходимы упорные старания внешних сил, значительное международное давление, мощные политические и финансовые стимулы и немало терпения.

При этом политическая солидарность Соединенных Штатов и Европейского союза, весомую поддержку которым может оказать Япония, сделает конечный успех более вероятным. Важную дипломатическую роль в силу исторических причин может сыграть Великобритания, особенно в координации с Соединенными Штатами. Полезный вклад способны внести Россия и Китай, тем более что обеим этим странам невыгодна ядерная война в непосредственной близости от их границ, и притом у каждой из них есть шанс деликатно повлиять на главного покупателя экспортируемого ею оружия (России – на Индию, Китая – на Пакистан). Однако на деле серьезные коллективные международные усилия вероятны лишь перед лицом непосредственной угрозы войны, поскольку обеспокоенность международного сообщества стремительно рассеивается, стоит только угрозе отступить.

Отсутствие согласованных международных обязательств мешает и достижению эффективной региональной договоренности по противодействию приобретению и распространению ОМП в зоне новых Общемировых Балкан. Долговременное решение можно найти только на общерегиональной основе, при условии постепенного урегулирования конкретных конфликтов: то есть только тогда, когда Индия и Пакистан, а также Израиль и все его арабские соседи уладят соответствующие конфликты[26]. Но даже в этом случае Иран, с учетом его ресурсов и размеров, а также уже накопленного с помощью России потенциала, позволяющего создать ядерное оружие, по-видимому, будет настаивать на равенстве с ближайшими к нему ядерными государствами: Пакистаном, Индией и Израилем (помимо России и Китая).

Только опираясь на договоренность регионального масштаба, можно поставить в итоге действенную преграду на пути дальнейшего распространения ядерного оружия в этом сотрясаемом конфликтами регионе. Странам, вынужденным отказываться от приобретения ядерных вооружений, необходимы альтернативные средства обеспечения безопасности: либо включающий твердые обязательства альянс с союзником, владеющим ядерными средствами, либо надежные международные гарантии. Предпочтительный вариант – общерегиональное соглашение о запрете ядерного оружия по образцу конвенции, принятой несколько лет назад государствами Южной Америки. Однако в отсутствие регионального консенсуса единственная реальная альтернатива состоит в том, чтобы Соединенные Штаты и, возможно, другие постоянные члены Совета Безопасности ООН предоставили гарантию защиты от ядерного нападения каждому государству региона, отказавшемуся от ядерного оружия.

Усилия по стабилизации Общемировых Балкан займут несколько десятилетий. Даже при самых благоприятных обстоятельствах прогресс будет происходить крайне медленно и непоследовательно, время от времени сменяясь заметным движением вспять. Не дать оборваться этому начинанию удастся только в том случае, если две самые преуспевающие части мира – политически ответственная Америка и экономически интегрированная Европа – будут в возрастающей мере видеть в нем свой совместный долг перед лицом угроз всеобщей безопасности.

События 11 сентября оказали серьезное влияние на международную жизнь, но не потому, что изменили мир, а скорее из-за того, что преобразили Америку. Америку потрясло внезапное осознание собственной уязвимости. В результате незамедлительных ответных военных шагов США непосредственная сфера американской гегемонии, установившейся после окончания «холодной войны», расширилась, охватив пространство от Ирака и Афганистана до Центральной Азии. В то же время в военных акциях Вашингтона проявляется возросшая небезопасность в американском обществе. Оба обстоятельства – и возросшая вовлеченность в происходящее на международной сцене, и ослабление безопасности – демонстрируют потребность Америки в стратегически важном консенсусе с Европой и Восточной Азией по поводу долгосрочной стратегии управления сложной и переменчивой ситуацией в зоне Общемировых Балкан.

Совершенные 11 сентября нападения ускорили развитие тех важнейших международных тенденций, которые в тот момент были уже вполне заметными. К их числу относятся:

– увеличение разрыва в военных возможностях не только между Соединенными Штатами и их бывшими коммунистическими соперниками, но и между Америкой и ее главными союзниками;

– заметное отставание военно-политического объединения Европы от экономической интеграции;

– все более ясное понимание кремлевским руководством того факта, что у России, если она хочет сохранить свою территорию, нет иного выбора, кроме как примкнуть к Западу в роли его младшего партнера;

– формирование среди китайского руководства единого мнения о том, что Китай нуждается в некой паузе – периоде минимальной внешнеполитической активности, чтобы справиться с задачами очередной фазы трудного переходного процесса в стране;

– крепнущее стремление японской политической элиты превратить Японию в могучую по международным меркам военную державу;

– повсеместное распространение опасений, что склонная к волевым решениям Америка, будучи стержнем коллективной стабильности, может непреднамеренно стать источником угроз для всей планеты.

В этой обстановке у Америки возникают новые варианты поведения, но при этом ей следует остерегаться некоторых новых соблазнов. Будет неразумно бросить почти все силы на антитеррористическую кампанию, упуская из виду долговременную заинтересованность Америки в формировании мира, подчиняющегося общим правилам и приверженного искренне разделяемым, а не только риторически провозглашаемым демократическим ценностям. Войну с терроризмом нельзя считать самоцелью. Узловой стратегический вопрос в итоге звучит так: с кем и каким образом Соединенные Штаты могут добиться успеха в строительстве более совершенного мира? Предположительный ответ: США требуется исторически устойчивая трансатлантическая и тихоокеанская стратегия.

События 11 сентября неотвратимым образом подтолкнули американцев к размышлениям о необходимости стратегической смены союзов. Разочарование в европейцах, желание нанести сокрушительный удар по неуловимым агентам терроризма, одержимость Ираком и страх перед очередными ударами по территории США – все это породило призывы к международному разводу и вступлению в новый брак. Почему бы Америке не объединиться с режимами, исполненными решимости без колебаний обрушиться на «терроризм», даже если при этом они преследуют корыстные цели? Как уже кратко отмечалось в главе 1, аргументы в пользу подобной коалиции просматриваются в риторике наиболее воинственно настроенных американских аналитиков, комментирующих международные темы, прежде всего тех, кто на крайне правом фланге политического спектра. В их представлении традиционные союзники Америки, утратившие волю и поглощенные собственными интересами, больше не имеют желания противостоять суровым и требующим мужества реалиям глобальной силовой политики.

Объединяющая идея этих рассуждений – тезис, который, как правило, только подразумевается, но порой излагается вполне открыто: ислам как таковой обладает внутренне присущей ему антизападной, антидемократической направленностью и органической предрасположенностью к фундаменталистскому экстремизму. Корень проблемы, утверждается далее, кроется в культуре и особенно в философии, а вовсе не в сложных историко-политических дилеммах связанных между собой, но все же отдельных регионов. А значит, недавнее столкновение Америки с терроризмом надо рассматривать не как политический вызов, причина которого недавнее историческое прошлое Ближнего Востока, а как часть более общей, глобальной, направленной в адрес западной цивилизации исламской угрозы, которая требует настолько же глобального антиисламского ответа. (Читателю стоит принять во внимание, что во второй главе данной книги изложен совершенно иной взгляд на ислам.)

Однако любая серьезная перестройка стратегических союзов, если вести речь о чем-то большем, чем просто временная тактическая перегруппировка, должна опираться на довольно объемный и долговечный комплекс совместных целей и единых ценностей. В политике порой не обойтись без логики тактической целесообразности, но, исходя из сиюминутных забот, она плохой советчик в выборе долгосрочных обязательств. Беспринципный оппортунизм может со временем принести не пользу, а вред, ведя к нестабильности и непредсказуемости, которые подорвут основу вынужденного, но прочного признания международным сообществом лидерства Америки. Чтобы ее лидирующая роль считалась легитимной, она должна выражать всеобщие глобальные интересы; чтобы быть эффективной, эта роль должна пользоваться поддержкой союзных стран, население которых разделяет сходные убеждения и социальные ценности.

Поэтому более чем сомнительно, что долгосрочным интересам Америки пойдет на пользу замена давно существующего альянса демократических государств некой новой большой коалицией, сколоченной ради подавления ислама или терроризма. Подобная реорганизация в лучшем случае послужит лекарством кратковременного действия. Новому союзу будет недоставать того стабильного запаса могущества, который требуется для согласованной, широко спланированной деятельности, призванной решать несметное число проблем, стоящих перед пробудившимся к активной политической жизни миром. Например, несмотря на стратегическую желательность и историческую своевременность углубления сотрудничества с Россией (подробнее этот вопрос рассматривается в следующем разделе), у этой страны пока не хватает экономических, финансовых и технологических средств, чтобы противодействовать усиливающимся опасностям широкомасштабных социальных волнений и политических потрясений в зоне новых Общемировых Балкан. То же относится и к Индии. Ни та, ни другая не способны заменить Европу или Японию в качестве партнеров Америки в ее долговременных усилиях по сохранению минимального мирового порядка.

Кроме того, любая такая смена союзников сопряжена с риском скомпрометировать моральную репутацию Америки в мире. Американская гегемония устраивает многих, поскольку в Америке видят подлинно демократическое государство, приверженное укреплению прав человека. Неразборчивость Америки, ее готовность признать своими союзниками репрессивные государства на основании того, что они тоже, по их заверениям, ведут войну с терроризмом, предполагает молчаливое одобрение их своеобразного понимания терроризма, независимо от наличия причинной связи между поддерживаемым этими государствами этническим, религиозным или расовым гнетом и подъемом отвратительного в нравственном отношении терроризма. Наш выбор союзников во времена «холодной войны» порой грешил именно такой неразборчивостью, и этот подход нанес серьезный ущерб нашим моральным позициям в борьбе против коммунизма.

Более того, само заигрывание с идеей подобной переориентации, даже просто из тактических соображений, в расчете сподвигнуть традиционных союзников Америки на более весомые проявления солидарности угрожает превратиться в самоисполняющееся пророчество. Такое поведение может спровоцировать ответное стремление европейцев и японцев ослабить давние связи и заняться изучением иных, еще не вполне ясных альтернатив. Последствия могут вызвать дестабилизацию обстановки в мире и полностью лишить Америку богатых партнеров, помощь которых ей требуется, чтобы справиться со стремительно меняющимися и разноплановыми проблемами Евразийского материка.

В связи с этим надо рассмотреть три группы широких, но имеющих решающее значение геостратегических вопросов:

1. Может ли Европа оставаться главным союзником Америки, принимая во внимание напряженное противостояние, возникшее в 2003 году между Соединенными Штатами, с одной стороны и Францией и Германией – с другой, по поводу войны с Ираком? Если да, то какова самая эффективная формула пусть асимметричного, но оправданного партнерства между Америкой и формирующейся единой Европой, которой, впрочем, пока что далеко до политической сплоченности? Кроме того, насколько глубоко можно интегрировать Россию в евроатлантическое сообщество и каким образом эта страна сможет способствовать стабилизации Евразии?

2. Что следует делать Америке для поддержания равновесия между неуклонно приумножающим свою мощь Китаем, Японией, пока что зависимой от США, но подумывающей о стремительном старте в качестве военной державы, нестабильным Корейским полуостровом, где усиливается зуд национализма, и Индией, вынашивающей амбициозные внешнеполитические планы?

3. И наконец, может ли расширение европейского пространства стабильности, связанное с вступлением новых членов в евроатлантическое сообщество и потенциальным включением в него России, быть со временем использовано для решения проблем безопасности Дальнего Востока?

Ответы на эти вопросы, возможно, помогут разобраться, осуществимо ли построение более гармоничной системы для противодействия новому глобальному беспорядку.

Глобальное ядро

Соединенные Штаты и Европейский союз вместе составляют ядро глобального пространства политической стабильности и экономического благосостояния. Выступая согласованно, Америка и Европа будут всесильны в любой точке мира. Однако они зачастую плохо ладят между собой. Еще до громкой ссоры, вспыхнувшей в 2003 году из-за Ирака, со стороны Америки особенно часто раздавались жалобы на то, что Европа не прилагает «достаточных» усилий в сфере коллективной обороны. Европа же больше всего сетовала на склонность Америки чересчур часто поступать по своему усмотрению. Поэтому, оценивая атлантические взаимоотношения, имеет смысл начать с рассмотрения: что будет, если европейцы станут прилагать «достаточные» усилия, а американцы реже действовать, не прислушиваясь к союзникам?

Недовольство Америки подкреплено статистикой. Европейский союз, в состав которого в данный момент входят 15 государств с населением, насчитывающим 375 миллионов человек (тогда как население США составляет 280 миллионов), и совокупным ВВП, примерно равным ВВП Америки, тратит на оборону чуть менее половины суммы, расходуемой на те же цели Соединенными Штатами. Вдобавок в течение последних 50 лет на европейской земле пребывают американские войска, размещенные для защиты Европы от советской угрозы. Правда состоит в том, что в течение всего периода «холодной войны» Европа де-факто была американским протекторатом. Даже после «холодной войны» именно войска США сыграли роль головного отряда в военных операциях по прекращению насилия на Европейских Балканах. Кроме того, Европа извлекает экономическую выгоду из стабилизирующей военно-политической роли США как на Ближнем, так и на Дальнем Востоке (от ближневосточной нефти Европа зависит даже в большей степени, чем Америка, а ее торговый оборот с дальневосточным регионом постоянно растет). Неудивительно, что среднему американцу Европа представляется нахлебницей.

Но что если Европа перестанет быть ею? Разбогатеет ли от этого Америка? Станут ли отношения атлантических союзников здоровее и ближе? Чтобы получить ответы на эти вопросы, надо попытаться представить, какие обстоятельства должны возобладать, чтобы Европа обрела политическую силу, позволяющую ей удвоить расходы на оборону и обзавестись военным потенциалом под стать американской мощи. Для военных усилий такого масштаба понадобятся радикальный прорыв в деле политического объединения различных европейских государств и непоколебимая решимость большинства европейского населения сделать Европу, по примеру Америки, самодостаточной в отношении обороны. Поскольку советской угрозы больше нет, а Россия низведена до уровня державы среднего ранга, оба условия могут совпасть лишь при единодушном заключении, что проводимая Америкой политика безопасности подвергает европейские страны серьезной угрозе, и страстном желании европейской общественности избавить Европу от зависимости в этой области.

Принимая во внимание, что по экономическому потенциалу ЕС уже сравнялся с Америкой и что два этих субъекта регулярно сталкиваются на финансовой и торговой почве, Европа с возрождением военной мощи может превратиться в грозного соперника для Америки. Она не упустит случая бросить вызов американской гегемонии. Установить подлинно равноправное партнерство между двумя сверхдержавами будет совсем не просто, поскольку такая корректировка отношений потребует радикального сокращения преобладающей роли Америки и настолько же радикального расширения функций Европы. НАТО перестанет быть союзом, руководимым Америкой, а то и вовсе прекратит свое существование. И если потуги Франции выглядеть великой державой время от времени вызывают у Америки замешательство, хотя она способна отклонять французские претензии как экстравагантные, но бесполезные демонстрации пустых амбиций, то Европа, предпринимающая таки «достаточные» оборонные усилия, неизбежно вызовет у Америки острое чувство дискомфорта, естественное для положения бывшего гегемона.

Европа, полагающаяся в военном отношении на саму себя, ставшая, подобно Америке, политической и экономической державой глобального масштаба, поставит Соединенные Штаты перед мучительным выбором: либо расторгнуть союз с Европой, либо разделить с ней ответственность за проведение мировой политики. Уход могущественной Америки с западной периферии Евразийского континента будет равнозначен согласию на превращение Евразии в арену новых непредсказуемых конфликтов между главными евразийскими соперниками. Но и разделение власти в рамках симметричного глобального партнерства окажется нелегким и небезболезненным.

Политически мощная Европа, способная конкурировать с Соединенными Штатами экономически и притом не зависящая от них в военном отношении, неотвратимо начнет оспаривать верховенство Америки в двух регионах, имеющих для США жизненно важное стратегическое значение, – на Ближнем Востоке и в Латинской Америке. Сперва евро-американское соперничество даст о себе знать на Ближнем Востоке, не только по причине географической близости этого региона к Европе, но и прежде всего ввиду ее большей зависимости от добываемой там нефти. Принимая во внимание неприязненное отношение арабов к американской политике, авансы со стороны Европы имеют все шансы встретить здесь сочувствие, в то время как Израиль наверняка ожидает потеря привилегированного положения, которым он пользуется, будучи главным фаворитом США.

За этим, возможно, не замедлит последовать европейский вызов позициям США в Латинской Америке. У испанцев, португальцев и французов давние исторические и культурные связи с латиноамериканскими обществами. Националистические силы Латинской Америки будут приветствовать укрепление политических, экономических и культурных связей с уверенной в себе Европой, в результате чего пострадает традиционное господство США в этом регионе. Поэтому, если Европа станет экономическим гигантом и крупной военной силой в одном лице, сфера главенства США, вероятно, ограничится в основном Тихоокеанским регионом.

Очевидно, что серьезное соперничество между Америкой и Европой будет пагубным для них обеих. Однако на текущем этапе у европейцев отсутствуют мотивация и сплоченность, необходимые для создания мощной военной державы. И пока это так, стычки между Америкой и Европой вряд ли выльются в масштабное геополитическое состязание. Жалобами и беззубой критикой незаживающих ран не нанести. Однако, памятуя о взаимных обидах, причиненных трансатлантическими разногласиями вокруг Ирака, для американцев будет, наверное, благоразумнее поменьше укорять Европу в «недостаточности» ее военных усилий.

Европейцам тоже стоит аккуратнее взвешивать слова, выражая свое недовольство Америкой. Помимо традиционно характерных для европейской элиты претензий культурного характера (стремительно теряющих сейчас почву из-за широкой популярности в Европе американской массовой культуры), излюбленная тема для европейских критиков Америки – ее усилившееся стремление действовать на международной арене без оглядки на союзников. Упреки такого рода не новы: во времена «холодной войны» Америке часто пеняли на ее будто бы примитивный антикоммунизм, нежелание идти на компромиссы с Советским Союзом и чрезмерное внимание к вопросам военной готовности. Двадцать с лишним лет назад канцлер ФРГ Гельмут Шмидт пренебрежительно отзывался о политике США в области прав человека, благосклонно взирая на подавление диссидентов коммунистическими режимами. Ему не уступали французский президент Жискар д’Эстен, который позже с неменьшим высокомерием оценивал воинственность Рейгана, и его преемник Франсуа Миттеран, не сомневавшийся в тщетности усилий Буша по воссоединению Германии.

По окончании «холодной войны» критические выпады Европы в адрес Америки, именуемой мировым слоном в международной посудной лавке, участились и приобрели более изощренный характер. Исчезновение советской угрозы сделало антиамериканскую критику менее рискованной, а достижения европейской экономической интеграции выдвинули на передний план трансатлантические конфликты на экономическом фронте. Принятые Конгрессом США непродуманные законодательные акты, новые дотации фермерам и введение тарифов на импорт заметно укрепили уверенность европейцев в том, что приверженность Америки идее открытой глобальной экономики неискренна.

К этим воззрениям добавилось еще одно широко распространенное в Европе убеждение: Америка занимает удручающе несостоятельную позицию по глобальным вопросам, затрагивающим принципиально значимые долгосрочные перспективы человечества и потому требующим разработки общепринятых надгосударственных правил поведения. Особую ярость европейцев вызвал неожиданный категорический отказ США подписать Киотский протокол к Рамочной конвенции ООН об изменении климата – решение, на данном этапе похоронившее надежды на сколько-нибудь эффективные шаги в отношении болезненной для международного сообщества и политически взрывоопасной проблемы глобального потепления. Отказ Америки признать Международный уголовный суд также был воспринят как поступок, несовместимый с регулярно провозглашаемой Соединенными Штатами приверженностью правам человека, не говоря уже о том давлении, которое сами США оказывали на Европу, настаивая по завершении нескольких конфликтов в бывшей Югославии на международных процессах по обвинениям в военных преступлениях. Подобным же свидетельством американского своенравия и произвола европейцы сочли введение Соединенными Штатами экономических санкций против Ирана, Ирака, Ливии и Кубы, тем более что соответствующие администрации США пошли на поводу, вопреки собственной более здравой позиции, у некоторых политических групп внутри страны.

Критика односторонней позиции Америки и ее безразличия к заботам европейцев звучала в полный голос еще до появления иракской проблемы. Даже обычно проамерикански настроенная Германия время от времени отдавала дань поднимающейся волне отношения к Америке как к стране, ведущей себя по своему усмотрению и не гнушающейся произволом, причем это мнение возникло еще до избрания президентом Джорджа У. Буша. Умеренная, как правило, «Франкфуртер альгемайне цайтунг» (в опубликованной 2 марта 2000 г. статье под названием «Американский кулак») безоговорочно осудила Америку за непризнание «политического веса Европы». Причина, по утверждению газеты, следующая: «Два этих континента функционируют с разными системами политических ценностей, законы же глобализации написаны державой-гегемоном. Только Америка может мириться с усиливающимися противоречиями в обществе и зияющим разрывом между бедными и богатыми. Политический разум нашего континента, напротив, требует большего контроля и регулирования, примирения конфликтующих интересов и ограничения власти. Европейская политическая жизнь основана на уважении и взаимной поддержке партнеров». Неделей позже ведущий немецкий еженедельник либерального направления «Цайт» обвинил американцев в том, что они отдают предпочтение «закону джунглей» и к тому же «с головой ушли в поиски новых врагов».

Возросшая озабоченность глобальными проблемами в сочетании с эгоистической самонадеянностью американцев была не единственной причиной нелестных суждений об Америке, как это порой пытались дать понять европейцы. В условиях военной слабости и политической разобщенности Европы порицание Америки выполняло роль так нужной европейцам компенсации за асимметричное распределение могущества между двумя сторонами Атлантики. Вынуждая Америку обороняться в нравственном и правовом отношениях, европейцы рассчитывают создать чуть более ровное игровое поле и вооружиться вселяющим уверенность сознанием своей правоты.

Однако дальше этого их претензии не идут. Европейцы лучше американцев знают, что действительно серьезный разлад в атлантических отношениях будет гибельным для новой Европы. Он не только вызовет возобновление внутриевропейских раздоров и возрождение угроз извне, но и, скорее всего, создаст опасность крушения всей сложившейся европейской архитектуры. Пробуждение традиционных страхов перед германской мощью и исторических межнациональных антагонизмов не заставит себя долго ждать. Без американского присутствия Европа, конечно же, вновь станет Европой, но только не в том смысле, в каком это видится европейским мечтателям.

В конце концов стратегически мыслящие европейцы, даже несмотря на открытую полемику вокруг самовластного решения США свергнуть Саддама Хусейна, прекрасно понимают, что односторонний характер американской политики отчасти определяется исключительной ролью Америки в сфере безопасности и что вынужденное согласие с такой политикой есть та цена, которую другим странам приходится платить за сохранение готовности Америки к действиям в мире, где не так просто провести грань между отдельными мотивациями, касающимися экономики, права, морали и безопасности. Это состояние готовности проистекает из исторически свойственного Америке представления о себе как мировом образце воплощения свободы. Если бы Америка скрупулезно соблюдала международные правила, если бы старательно избегала демонстраций силы при решении экономических вопросов, представляющих особый интерес для важных категорий американских избирателей, или проявляла покорную готовность ограничить собственный суверенитет и подчинить свои вооруженные силы юрисдикции международного права, то она, вероятно, не стала бы державой, действия которой способны стать последним спасительным средством предотвращения глобальной анархии. В общем, стоит посоветовать европейцам тщательно взвесить все те последствия, которые наступят (как для них, так и для остального мира) в случае превращения Америки в сговорчивого партнера, склонного легко жертвовать своим руководящим статусом ради достижения минимального коллективного консенсуса.

Однако полемика 2003 года вокруг Ирака, столкнувшая Вашингтон с Парижем и Берлином, становится еще более тревожным знаком. Эта размолвка должна послужить сигналом, предупреждающим об уязвимости трансатлантических отношений, которая вполне может напомнить о себе, если взаимные укоры и недостаток обоюдного понимания когда-нибудь подтолкнут европейцев к антиамериканским позициям, дав им мотивацию всерьез взяться за создание независимой военной мощи. Европа, положившая в основу своего политического объединения откровенное самоопределение как «противовес» Соединенным Штатам (т. е. де-факто антиамериканской силы), разрушит Атлантический союз.

Пока ни у мечтаний, ни у кошмаров обеих сторон нет серьезных шансов стать явью. Ни одна из них не станет удовлетворять все чаяния другой, но и худшие опасения каждого из партнеров едва ли оправдаются. В ближайшие по меньшей мере десять лет, а скорее и дольше, у Европы не будет достаточного политического единства и стимулов, чтобы пойти на финансовые жертвы, необходимые для превращения в военную державу глобального уровня[27]. Европа не создаст угрозы первенству Америки хотя бы потому, что процесс становления европейского политического единства окажется в самом лучшем случае очень медленным и постепенным. Рост числа членов ЕС до 27 еще более усложнит и без того чрезмерно громоздкие и весьма бюрократизированные структуры европейской интеграции, напоминающие гигантский экономический конгломерат.

У конгломератов не бывает исторических мечтаний, а есть только материальные интересы. Безликие бюрократические институты Европейского союза бессильны пробудить народные чувства, необходимые для политического признания. Как язвительно выразился один французский комментатор, «первородный грех Европы, от которого она еще не очистилась, состоит в том, что ее зачали в служебных кабинетах. И там же происходил ее расцвет. Построить общую судьбу на таком фундаменте так же сложно, как влюбиться в коэффициенты роста или в квоты на молоко»[28]. Превыше всего для Европы – ее заинтересованность в общемировой стабильности, в отсутствие которой европейское здание ожидает обвал. Поэтому со временем Европейский союз обзаведется атрибутами военно-политической державы, точь-в-точь как многие гигантские мультинациональные корпорации заводят для охраны своих жизненно важных интересов собственную вооруженную службу безопасности. Но даже после этого военные усилия Европы будут в течение какого-то периода по большей части дополнять военные возможности Америки, не составляя им конкуренции.

Не исключаемые в перспективе военные доблести Европы едва ли станут вдохновляться транснациональным европейским шовинизмом, что тоже вселяет надежду. Это означает, что даже более могучая в политическом и военном отношении Европа будет проявлять в международных делах сдержанность, продиктованную ограничениями, органически вытекающими из сложной природы ее континентального единства и нечеткости ее политического профиля. Лишенная миссионерского пыла и самоуверенного фанатизма, будущая Европа может явить вдохновляющий пример политики ответственного многостороннего взаимодействия, которая в итоге и требуется человечеству.

Оказавшиеся на поверхности в связи с проблемой Ирака острые трансатлантические разногласия не должны заслонять того, что Европа, по своей природе ориентированная на многостороннее сотрудничество, и Америка, тяготеющая к самостоятельной позиции, идеально подходят для глобального брака по расчету. Действуя в одиночку, Америка может первенствовать, но ей не достичь всемогущества; Европа, действуя подобным образом, может наслаждаться богатством, но ей не преодолеть своего бессилия. Эта истина осознается по обе стороны Атлантики. Америка, даже несмотря на ее однобокую сосредоточенность на терроризме, нетерпеливость в отношении союзников, уникальную роль в сфере глобальной безопасности и представление о своей исторической миссии, понемногу все же приспосабливается к постепенному развитию региональных и других международных консультативных механизмов. Ни Америка, ни Европа не добились бы таких внушительных успехов друг без друга. Вместе они образуют ядро системы общемировой стабильности.

Жизненная стойкость этого ядра зависит от соответствующей повестки дня американо-европейского взаимодействия, которая не должна исчерпываться спорными вопросами. И такая повестка дня имеется, вопреки печальному опыту весны 2003 года. Ее самый неотложный пункт – остро необходимое трансатлантическое сотрудничество для стабилизации ситуации на Ближнем Востоке. Как утверждается в главе 2, если такое совместное стратегическое начинание не будет предпринято, интересы безопасности и Америки, и Европы в Ближневосточном регионе пострадают. А объединенные усилия позволят привнести в атлантические отношения общую геополитическую цель.

В более долгосрочной перспективе единой магистральной задачей останется расширение Европы, которому более всего будет способствовать политическая и географическая взаимодополняемость структур ЕС и НАТО. Расширение есть наилучшая гарантия таких неуклонных изменений в ландшафте европейской безопасности, которые позволят раздвинуть периметр центральной зоны мира на планете, облегчить поглощение России расширяющимся Западом и вовлечь Европу в совместные с Америкой усилия ради упрочения глобальной безопасности.

Расширение ЕС и НАТО – логичный и неизбежный результат благоприятного исхода «холодной войны». После исчезновения советской угрозы и освобождения Центральной Европы от советского господства сохранение НАТО в качестве оборонительного союза против уже несуществующей советской угрозы не имеет никакого смысла. Кроме того, отказаться от продвижения в Центральную Европу – значит бросить на произвол судьбы действительно нестабильный пояс не очень благополучных и плохо защищенных европейских государств, зажатых между процветающим Западом и охваченной смутой постсоветской Россией, со всеми вытекающими отсюда потенциально разрушительными последствиями для всех сторон.

Итак, у Европейского союза и НАТО нет выбора: чтобы не лишиться обретенных в «холодной войне» лавров, они вынуждены расширяться, даже если с принятием каждого нового члена нарушается политическая сплоченность Евросоюза и осложняется военно-оперативное взаимодействие в рамках атлантической организации. Что касается ЕС, то раскол между так называемой «старой Европой», в большинстве своем воспротивившейся лихорадочному стремлению администрации Буша к войне с Ираком, и поддержавшей Вашингтон «новой Европой» рельефно выявил возросшие трудности становления общей европейской внешней политики. В ответ Франция и Германия могут попытаться сколотить внутри ЕС неформальную группу, призванную говорить и действовать от имени Европы, однако в ближайший период Европейскому союзу как таковому предстоит оставаться в основном экономической, а не политической реальностью.

Усилия в области военно-оперативной взаимодополняемости и интеграции в рамках НАТО тоже обретут иное направление. Интеграция регулярных национальных армий в целях территориальной обороны была оправдана, когда Западной Европе угрожало потенциальное нападение со стороны СССР. Теперь, когда задачи защиты территории потеряли первостепенное значение, интегрировать 26 национальных армий бессмысленно. Поэтому НАТО сосредоточит внимание на уточнении конкретного вклада каждого союзника, а также на развитии и укреплении действительно боеспособных совместных сил быстрого реагирования для проведения операций за пределами территории членов альянса.

Расширение как ЕС, так и НАТО будет продолжаться. С очередной его волной по мере отступления Востока и наступления Запада опасности, создаваемые наличием геополитически «ничейной земли», просто отодвигаются в восточном направлении. Вместе с тем прогресс в отношениях Запада с Россией и ясно выраженное желание Украины примкнуть со временем к евроатлантическому сообществу не оставляют места сомнениям в преимуществах дальнейшей экспансии. Поэтому расширение ЕС, который к 2005 году будет объединять 27 государств (после предполагаемого присоединения кандидатов), и НАТО, куда должны войти 26 стран (по решениям, утвержденным в конце 2002 г. на Пражском саммите), вряд ли ограничится этими показателями.

Конец ознакомительного фрагмента.