«Одиночество»
Я был немало удивлен, когда мой коллега предложил во время командировки в Москву побывать у Медунова. Хлесткий журналист, он был автором одной из статей, вышедших после крушения всесильного Сергея Федоровича. Но за прошедшее время что-то, видимо, не давало ему покоя, скорее всего скоропалительность некоторых выводов и оценок, так или иначе способствовавших стройности хоровых осуждений, обрушившихся на Медунова. Особенно со стороны столичной прессы.
– А ты уверен, что он нас примет? – засомневался я, хотя в отношении меня сомнений таких было меньше. Медунов просто не слышал никогда моей фамилии. Вскоре после прихода его на пост первого секретаря меня с благословения и при участии тогдашнего краевого партидеолога Кикило, личности с классовой точки зрения достаточно свирепой, выперли с Краснодарского телевидения, причем под радостное одобрение нынешних телевизионных «демократов». На этом журналистика лично для меня была наглухо закрыта минимум на десяток лет. Но это так, к слову, чтобы заранее предупредить злословие, что я защищаю Медунова, поскольку в свое время был им одарен или обласкан.
Кстати, большинство из тех, кого он действительно отметил своим могущественным благорасположением, впоследствии оказались глухи и слепы к судьбе «хозяина края», даже в трагические для него дни (смерть сына и жены), не выразив ни сочувствия, ни поддержки. Но это тоже из хрестоматии человеческой мудрости, которую, несмотря на простоту, мы начинаем постигать только тогда, когда чеканная формула великого мыслителя Корнелия Тацита «Льстецы – худшие из врагов» из разряда чужих слов переходит в разряд собственных чувств и мыслей.
– Уверенности в том, что Медунов нас не пошлет подальше, у меня, естественно, нет, – ответил мой спутник, – но попытку тем не менее сделаем.
Будучи человеком крайне решительным, он тут же извлек записную книжку и начал накручивать телефонный диск. Как и следовало ожидать, Медунов сразу и не задумываясь дал нам полный отказ, объяснив свое нежелание общаться с журналистами тем, что ничего хорошего для себя от них не ожидает. Судя по разговору, его доконал некий наш шустрый земляк, усыпивший осторожность Сергея Федоровича розовощекой молодостью и наивностью юных глаз. Хозяин дома принял его с радушием, очевидно, считая, что молодой журналист с периферии не столь «зомбирован» стереотипами. Они долго говорили о жизни вообще, о невероятной ее сложности сейчас. Вместе сварили борщ, в приготовлении которого Сергей Федорович проявил редкую для мужчины осведомленность. Вместе потом отобедали. А в итоге появилась статья, где автор с молодой удалью размашисто «гвоздил» старика, не сделав даже попытки разобраться в сути тех обвинений, которые навешала на него столичная пресса. Добавил кое-что и от себя, в частности, этакий художественный образ с колосками из хрусталя. Видели мы впоследствии эту безделицу: три колоска из дешевого стекла, дорогие хозяину лишь тем, что подарила их когда-то та же пресса – группа Центрального телевидения, снимавшая на Кубани фильм в дни жатвы.
Но в ходе дальнейших телефонных переговоров Медунов все-таки согласился на встречу, оговорив, что она будет краткой и только в рамках тех вопросов, на которые он готов отвечать. Скажу сразу – это был пункт, который остался, в конце концов, невыполненным по молчаливому согласию обеих сторон. Мы говорили более четырех часов по самому широкому кругу проблем и вопросов, перебрасывались от сугубо личных к геополитическим, не избегая самых острых и в то же время не теряя ощущения, что мы в гостях.
Сергей Федорович Медунов живет одиноко. За продолжительное время нашей беседы никто не позвонил ему по телефону, не постучал в дверь. Провожая нас, он долго стоял на крыльце большого дома, а потом тяжело побрел по темнеющей аллее парка. Видимо, это был привычный путь вечерней прогулки, путь, полный нелегких раздумий. В этот вечер они были особенно мучительны: исполнилась очередная годовщина со дня смерти его жены, прошедшей с ним огонь, воду и медные трубы, с мудростью перенесшей взлет мужа и стоически – его падение. В доме много фотопортретов. Самый большой – Варвары Васильевны. В этот день под ним лежал букетик тюльпанов.
Не скрою, я внимательно рассматривал комнату, где мы сидели, пытаясь найти следы роскоши, о которых так много читал в разного рода изданиях. Возможно, у нас с авторами этих статей разные понятия о роскоши и богатстве, но в этой квартире все было обычно. Много только фотографий на стенах. Почти все с дарственными надписями: от космонавтов, маршалов, ученых, спортсменов, артистов, писателей, политических деятелей. Прошлого, конечно. Из свежих документов хозяин дома показал нам служебную бумагу прокуратуры России, из которой следовало, что еще в 1991 году с него были сняты все обвинения в лихоимстве и взяточничестве. Бумага была датирована маем 93-года.
– Сергей Федорович! И все-таки кому, с вашей точки зрения, понадобилось «дело Медунова»? Ведь вас, будем говорить прямо, сняли с должности первого секретаря крайкома партии еще при Брежневе… – спросил я.
– Если подходить формально, то меня не сняли, а перевели в Москву на пост заместителя министра. Министерство, правда, было вялое – плодоовощной промышленности. Но по сути это было, конечно, начало той травли, которая продолжалась безостановочно несколько лет. Брежнев здесь ни при чем. В то время он уже был в таком состоянии, что реальность практически не воспринимал. А реальность заключалась в том, чтобы найти несколько ярких и сильных фигур из высокого руководства, обвинить их в тяжких преступлениях и принародно сломать.
Ведь вспомните, речь шла тогда о чистоте партийных рядов. Надо, дескать, партию освободить от высокостоящих взяточников и лихоимцев, и все будет хорошо. Необходимо было взбудоражить страну, и героями дня становятся следователи, прокуроры, этакие бескорыстные подвижники закона, которые снимают пелену с глаз народа. Еще ничего не доказано, а на все государство распространяются оглушительные сенсации – сочинское дело, узбекское, краснодарское, дело фирмы «Океан», взяточники в МВД и так далее. И это, в известной степени, было. Как, впрочем, были и есть взяточники и лихоимцы всегда и в любом государстве. Я уже не говорю о нынешней ситуации. Но здесь причинные связи сразу стали устремляться к большим должностным высотам, к людям, которые в течение долгого времени находились в центре общественного внимания. Сейчас уже ясно, что и не они, в конечном итоге, интересовали главных вдохновителей и организаторов всей этой широкомасштабной и многоходовой операции. На прицел было взято само существование огромного и могучего государства. Кого сейчас интересует, что Медунов не брал взяток и не имеет отношения к преступлениям, в которых его обвиняли. Дело сделано…
Я решил перевести разговор на персоналии и спросил:
– Надо полагать, вы знали Горбачева давно. Я помню, где-то в начале семидесятых годов было объявлено о соревнованиях Кубани, Дона, Ставрополья, Крыма. Было много газетного шума по этому поводу, разного рода торжественных встреч, в том числе и в Краснодаре. Вот тогда я впервые увидел Горбачева вместе с вами. Вы представили его собравшимся в зале как первого секретаря Ставропольского крайкома партии, причем, по-моему, даже назвали его Мишей. Не во время представления, конечно, а затем, в общении…
Медунов засмеялся:
– Это было… Я мог бы о Горбачеве того времени рассказать многое. Иногда, конечно, в обиходе, действительно, называл его Мишей. У нас разница в возрасте большая, но это не просто некая арифметическая величина, а огромный и сложный пласт времени, в котором пришлось жить людям моего поколения – голод, репрессии, война, невероятное напряжение сил по восстановлению народного хозяйства. Горбачев, как он пишет в своей книге, видел страну в жуткой послевоенной разрухе, но только из окна поезда, в котором ехал поступать в самый престижный, Московский, университет. А я в это время спал по четыре часа в сутки. Все остальное – работал. А ходил на работу в пальто, перешитом из шинели.
К окончанию обучения Горбачева на Ленинских горах уже стояло здание красавца университета. Когда Михаил Сергеевич возвращался домой, в Ставрополь, после получения диплома, он уже ехал совсем по другой стране. В 1954 году, через десять лет после страшной войны, в СССР невозможно было найти ни единого разрушенного предприятия. И я с гордостью говорю: то сделали люди моего поколения.
Горбачев же свой трудовой путь начал с обмана, пусть малого, но все равно обмана: сказал, что не может ехать в глубинку из-за хронической болезни жены. Зато закончил большим обманом, и жертвами этого обмана стали 260 миллионов человек.
– Вам он был сразу несимпатичен? – спросил я.
– Вы знаете, наверное, да! В узких компаниях он постоянно рассказывал какие-то анекдоты сомнительного свойства, изображал этакого простецкого парня, хотя я видел, что это – личина. Вот вы упомянули соревнование. Вообще между Краснодаром и Ставрополем всегда было некое внутреннее соперничество, я имею в виду – в руководящей среде. Ведь хозяйственный потенциал Краснодарского края намного больше Ставропольского, по всем измерениям мы выглядели внушительнее и ярче. Но многие важные государственные вопросы решались в Кавминводах. Горбачев оттуда месяцами не вылезал. Так он обаял Суслова, Кулакова, Андропова. А сколько сил Горбачев потратил на Болдина! Да-да! Того самого гэкачеписта Валерия Болдина, который в бытность Горбачева был первым секретарем Ставропольского крайкома, работал в «Правде» редактором сельхозотдела. Можете себе представить, какой интенсивной была реклама заслуг молодого секретаря в деле развития отечественного сельского хозяйства, если впоследствии Горбачев сделал Болдина своей правой рукой. Но потом и его сдал в «Матросскую тишину».
– Сергей Федорович! – перебил я. – Но ведь и вы не были обойдены вниманием. Я хорошо помню, с какой помпой проходили торжества в сентябре 1974 года в Новороссийске, когда туда приезжал Брежнев…
– Правильно! Для меня это очень памятные дни, и, поверьте, лично для себя я выгод в этом деле не искал. Вы, наверное, знаете, что приезд Брежнева в край мы использовали тогда с максимальной выгодой, решили ряд важных проблем, в частности, связанных со строительством водоохранных объектов.
Можно сегодня ругать Брежнева на все корки, но то, что через несколько лет после его торжественного визита в Новороссийске был построен еще один город на Малой земле, этого не сможет отрицать никто. А объекты по защите бассейнов Азовского и Черного морей? Ведь это была гигантская строительная программа, и она была выполнена в невиданные сроки. Через семь лет в крае не осталось ни одного города, не имеющего очистных сооружений.
Можно, конечно, осуждать распределительную систему. В ней, действительно, была масса уязвимых мест, но если Брежнев куда-то ехал, то решались многие созидательные проблемы стратегического характера, а если ехал Горбачев, то, кроме популистских хождений в толпу, ничего не было.
Медунов поднялся, поискал на полке какую-то книгу, но не нашел, махнул рукой и продолжил:
– …Я не против критики, пусть даже самой неприятной, но когда меня обвиняли в том, что я насаждал в крае шахматы, боролся с курением, заставлял уничтожать сорную растительность и делал это вопреки воле народа, то приходится только руками разводить. Ну что плохого в том, что тысячи ребятишек, да и взрослых людей, получили хорошую возможность играть в шахматы, собираться в своих клубах, обсуждать спортивные проблемы. Ведь сегодня Сережа Тивяков, которого я знал малышом, уже международный гроссмейстер, а появление мировой шахматной звезды в Туапсе Саши Крамника – это разве не следствие того, что закладывалось полтора десятка лет назад? А скольким людям сберегли здоровье борьба с курением и уничтожение амброзии!
– Мне бы хотелось с вашей помощью заглянуть в еще более отдаленное прошлое, – сказал я. – В пятидесятые годы вы были первым секретарем Ялтинского горкома партии. Это было как раз в то время, когда принималось решение о передаче Крыма Украине. Неужели никто тогда не возражал против этого?
– Еще как возражали! – воскликнул мой собеседник. – Я, можно сказать, был одним из первых, если не первый, кому Хрущев рассказал об этой своей затее. А дело было так. Хрущев отдыхал в районе Ялты и почти каждое утро звонил мне: приглашал то на обед, то на ужин. Человек он был компанейский, ему всегда нужны были слушатели, особенно за трапезой. Так вот, звонит он мне однажды утром и просит подъехать прямо на пляж. Приезжаю, и он сразу с места в карьер: как я посмотрю, если мы (т. е. Хрущев) передадим Крым Украине.
– А зачем? – спрашиваю я в полном недоумении.
– А затем, чтобы лучше использовать средства, отпускаемые на развитие крымских курортов, – отвечает он. – Правительство дает деньги на эти цели, а они почти все уходят на Кавказ. Мы подсчитали, что Крыму достается шиш с маслом. А вот когда Украина будет иметь у себя крымские курорты, она будет относиться к этому делу ответственнее.
Он опять что-то поискал в книжном шкафу, снова не нашел и снова продолжил:
– Я, как мог, начал возражать. Говорю, что, возможно, дело обстоит именно так, как вы говорите, Никита Сергеевич, но решить его можно более простым путем – целевым назначением определять конкретную крымскую долю в курортном строительстве. Вопросов по развитию курортов южного берега действительно накопилось немало, но передача Крыма Украине их не решит. Говорил я горячо и, как мне казалось, убедительно. Но надо было знать Хрущева: чем больше вы ему возражали, тем более он утверждался в мысли, что надо сделать именно так, как он задумал.
Возвращаюсь к себе и тут же звоню Дмитрию Степановичу Полянскому (он тогда работал первым секретарем Крымского обкома): дескать, так и так.
– Что за глупость! – восклицает он.
– То, что глупость, я понимаю, – говорю, – но на этом настаивает Никита Сергеевич.
Задумался Дмитрий Степанович, а потом сказал: «Ладно, я с ним потолкую». Знаю, что Полянский с Хрущевым говорил на эту тему не один раз, чем крайне усложнил взаимоотношения с украинским руководством, которому очень хотелось иметь в своем распоряжении такой лакомый кусок, как южный берег Крыма.
– А о Севастополе шла речь? – нетерпеливо вклиниваюсь я.
– О Севастополе вообще не было речи. Этот город всегда находился под безусловной эгидой союзного правительства. Он был наглухо закрыт для посещений и считался опорной южной военно-морской базой государства, куда распространялись распоряжения только из Москвы. Это правило сохранялось и после передачи Крыма УССР. Так вот, в продолжение крымской темы. Через недолгое время меня извещают, что я включен в делегацию трудящихся Крымской области, которая едет в Москву с нижайшей просьбой передать Крым Украине. Вот ведь как было хитро закручено: мы, то есть Россия просит! Я, конечно, никуда не поехал. Но и мне, и Полянскому украинские руководители это припомнили. Вскоре Полянский уехал работать в Оренбург, а я – в Сочи.
– Кстати, Сергей Федорович, – а как вы сами попали в Крым, тем более на такую заметную должность? – мой вопрос вызвал неожиданное просветление на лице собеседника: Медунов, по моему наблюдению, любил свое прошлое.
– Очень просто попал в Крым, но сложнее – на должность. Мы, Медуновы, из-под Моздока. Я ведь в девятнадцать лет был уже директором школы на восемьсот учащихся. Представляете, на восемьсот! – он многозначительно поднял указательный палец. – Накануне войны меня призвали в армию, попал в Липецк, в летноподготовительный центр. Освоил специальность штурмана и летал на пикирующем бомбардировщике Пе-2. Машина эта у летчиков пользовалась исключительно дурной славой. Иногда входила в пике и так шла до самой земли. Мы готовили экипажи для фронта, что ни неделя, то две-три катастрофы. Сам я дважды падал на землю. К счастью, с последствиями не слишком серьезными, переломы и ушибы – мы их тогда просто не считали за ранения. После войны меня из армии не отпустили, а, учитывая мою активную натуру, перевели в политработники. Тогда в авиационных частях была особая нужда в летающих политруках. Авиация бурно развивалась, а политработников война сильно повыбила.
Хочу добавить, что все мужики нашей семьи сразу после начала войны ушли на фронт. Отец, будучи человеком уже серьезного возраста, закончил войну в Сталинграде. Братья мои были военными врачами. Так вот, в сорок седьмом году я все-таки запросился на гражданку. Армии отдал восемь лучших лет, с жильем тяжело, семья требует внимания. А к этому времени старший брат в звании полковника медицинской службы получил назначение начальствовать над крупным госпиталем по реабилитации раненых в Крыму. Дали ему квартиру, что по тем временам была немалая редкость. Наш дом в Моздоке сгорел, поэтому мы все и потянулись в Крым. А там взглянули на мои документы – летчик, политрук, член партии – иди работай в райком. Ну а дальше уже и пошел возрастать по партийной и советской линии… Я немного помялся, а потом все-таки решился на следующий вопрос:
– Сергей Федорович! Мне очень хочется с вашей помощью прояснить одну историю, которая достаточно активно в свое время обсуждалась в крае – это легенда о вашей причастности к исчезновению первого секретаря Геленджикского горкома Погодина…
Медунов усмехнулся:
– Слышал я эту легенду, что, дескать, не без моего участия исчез Погодин. Рубил, дескать, Медунов концы, боясь разоблачения со стороны Погодина и Бородкиной. Даже книгу один ловкий человек на эту тему написал. Бородкину я видел в жизни два раза, а Погодина знал хорошо и ценил его как работоспособного и активного человека. Я объединяю эти две фамилии, поскольку понимаю, что, задавая мне этот вопрос, вы зададите следующий о Бородкиной. Так вот, Бородкина была в дружбе с семьей Федора Давыдовича Кулакова, члена Политбюро, секретаря ЦК КПСС, бывшего первого секретаря Ставропольского крайкома партии. Дружба эта была давняя и тесная.
Я об этом знал, как, впрочем, и знал, что Бородкина, возглавляя систему общественного питания в Геленджике, какими-то преимуществами этой должности пользовалась. Мне ее однажды представил Погодин, охарактеризовав как человека очень энергичного. Во второй раз я увидел ее, когда ко мне на государственную дачу, там же в Геленджике, нагрянули без предупреждения родственники. Пришлось обратиться за помощью к Погодину. Привезли обед человек на десять. Как сейчас помню, приехали повар из ресторана и Бородкина. Хотели уйти без оплаты, но я заплатил все до копейки и попросил принести счет. Потом Погодин как-то даже упрекнул меня: что вы, дескать, Сергей Федорович, нас обижаете, вроде как мелочитесь. Но в этих вещах я всегда придерживался строгого правила: до копейки платить за все, тем более за ресторанный обед. А вообще, чтобы вы знали, я любил питаться дома. Варвара Васильевна прекрасно готовила, знала мой вкус, Он не каждому подходит: я люблю все острое, наперченное, горячее. И обожал, когда за стол усаживалась вся семья. Это воистину были радостные минуты… – и вдруг на его глаза снова стали накатываться слезы. Он помолчал, сглотнул комок в горле и снова продолжил:
– …Накануне исчезновения Погодина был пленум крайкома. По его окончании у меня в приемной всегда собиралось десятка полтора секретарей из районов. Люди старались использовать свой приезд в край для решения срочных и разных вопросов. Был в этот день и Погодин. Он зашел ко мне по вопросу присвоения звания Героя Соцтруда директору местного винсовхоза. Эта женщина, фамилию ее запамятовал, много лет и успешно работала в этой должности, но в тот год показатели в совхозе несколько снизились, что стало определенным препятствием для получения награды. Погодин попросил меня походатайствовать, что я ему и пообещал. На этом и расстались. Позже следствие изучало все версии, в том числе и ту, о которой говорите вы. Никаких свидетельств в ее пользу не было, а разговоры остались. В этом деле вообще было много неясного. Следствие, насколько мне известно, никаких результатов так и не получило, зашло в тупик.
– Ну почему! – возразил я. – Бородкину расстреляли. Кстати, это была единственная женщина в послесталинское время, которую казнили за так называемое хозяйственное преступление. Может быть, это была плата за близость к члену Политбюро? Ведь с такой же поспешностью расстреляли и Соколова, директора Елисеевского магазина в Москве, который был в дружбе с Гришиным, тоже членом Политбюро. А таинственная смерть Тарады, вашего заместителя по вопросам торговли и общественного питания, человека, также имевшего тесные связи в высших московских кругах…
– Что касается первой части вашего вопроса, я ничего существенного добавить не могу, поскольку знаю ровно столько, насколько осведомлен об этом из печати… – на лице моего собеседника вновь появилась твердость. – А вот что касается смерти Тарады, то она, на мой взгляд, не столь таинственна, как вы считаете. Скорее, жизнь его была полна зловещих тайн, за которые он в конце концов и заплатил суровую цену. Тарада, когда его арестовали, покупал жизнь, будем так говорить, самым мерзким образом: он называл сотни людей, с которыми якобы имел преступную связь. Следствие все версии проверяло, время шло. Тарада цеплялся за каждый следующий день. И обо мне он рассказал несколько подобных историй. Вот, например, одна из них. Вызывают меня в прокуратуру и представляют показания Тарады, из которых следует, что я склонял его к тому, чтобы он подарил моей жене импортный плащ. Моя жена едва ли была знакома с Тарадой, и это было настолько неправдоподобно, что я поначалу даже растерялся. Пришел домой и думаю: откуда он взял эту ересь? А потом вспомнил. Однажды вечером звонят мне из ЦК и говорят, что я утвержден руководителем делегации для поездки в Австрию. Дело было ранней осенью, а отъезд предполагался через короткое время. А у меня, как назло, не было плаща. Должен сказать, что в одежде, как и в еде, я большой консерватор. Костюмы и пальто в течение долгого времени шил у одного и того же портного и носил подолгу. Фигура у меня, мягко говоря, нестандартная, а тот мастер хорошо знал ее особенности. То же самое и с обувью, шил ее у прекрасного краснодарского обувщика Базаяна, к сожалению, ныне покойного. Выхожу однажды с работы и вижу: идут Тарада с Хомяковым (тоже секретарем крайкома), оба в красивых и одинаковых плащах.
Говорю им вроде с полушутливым упреком: вы бы хоть обо мне позаботились, помогли плащ новый купить. Гляжу, через несколько дней доставляют мне плащ, по тем деньгам стоил он что-то около ста рублей. Говорю, спасибо, дорогие, за заботу. В том плаще и поехал за границу. Кстати, вещь оказалась, действительно, добротной. До сих пор в нем хожу. Можете взглянуть, в шифоньере висит. Так вот, представляешь, этот эпизод Тарада и пытался против меня с пользой для себя использовать… Сукин сын он, вот кто! О покойниках не по-христиански так говорить, а приходится. Скольким он людям жизнь загубил!..
Я вас уверяю: если бы хоть легкая тень тех обвинений, которые выдвигались против меня Тарадой, да и другими, подтвердились, мне бы отмотали, как говорится, на полную катушку. Каждую выдумку проверяли сверхтщательно: и на просвет, и на разрыв, искали криминал сверхбдительно. Но уже три года назад дело в отношении меня лопнуло, его закрыли как недоказанное, надуманное. Закрыть-то закрыли, а уведомили лишь сейчас… Тоже, видимо, тактика своего рода. Может, думали, умрет, а мертвого у нас легче реабилитировать…
– Я хочу вам задать вопрос, который довольно часто задавал сам себе, но без ответа, – вновь вступаю я в разговор. – В течение длительного времени вы как руководитель края подвергались острой критике, причем по самому широкому спектру проблем: начиная от печально знаменитого сочинского дела и кончая всеми кубанскими производственно-хозяйственными инициативами. Но в крае, как известно, было два первых руководителя – это вы и председатель крайисполкома Георгий Петрович Разумовский. Если не ошибаюсь, вы проработали с ним вместе около десяти лет.
– Не ошибаетесь, – сказал Медунов.
– По логике вещей, – продолжал я, – он тоже должен был нести ответственность или хотя бы часть ее, за упущения, ошибки, злоупотребления, которыми был отмечен этот период. Но получилось все наоборот. С той же скоростью, с которой вы сдвигались с руководящих постов, Георгий Петрович поднимался на олимп, достигнув, в конце концов, поста секретаря ЦК и кандидата в члены Политбюро. Я лично не встречал нигде даже намека на его критику. Как, по-вашему, можно было достичь такого феномена?
Медунов усмехнулся:
– Это очень нелегкий для меня вопрос, поскольку Разумовский был именно тем человеком, который, может быть, как никто другой, убедил меня в том, что мы воспитали в партии людей, лишенных элементарных человеческих качеств. Я не буду говорить о том, чем он нравился многим, в том числе и мне. Нравился достоинством, выдержкой, правильной речью. Однако все это была искусная ширма, за которой скрывался характер хитрый, холодный, устремленный только к одному – к карьере. Мы, действительно, проработали много лет вместе. Я не помню случая, когда бы он по какому-либо вопросу мне возразил.
– Наверное, это было трудно сделать! – сказал я.
– Да ерунда! Поднимите в архиве материалы заседаний бюро, вы не найдете ни единого возражения Разумовского, хотя других – сколько угодно. Вон Иван Васильевич Калашников, секретарь по селу, возражал часто и очень смело. Более того, Георгий Петрович очень умело обставлял свое подчиненное положение, демонстрировал искреннюю уважительность молодости к опыту. У нас разные вкусы, разные привычки. Я, например, любил охоту, любил посидеть у костра на природе, возле бурлящего котелка, рюмку добрую под уху пропустить. Он, напротив, отдавал предпочтение комфорту. Но если я ехал на охоту, он обязательно приезжал туда. Вижу, мучается, тонкая его душа не принимает того, что называется «пуще неволи». Говорю ему однажды: «Жора, ну что ты себя насилуешь? Езжай домой». – «Да что вы, Сергей Федорович, для меня такое неформальное общение – большая радость».
Когда меня начали травить (а Разумовский знал, что подавляющая часть аргументов – это напраслина чистой воды), я обратился к нему как к секретарю ЦК. Я четыре года, – представь себе! – четыре года подряд просил его меня принять и все четыре года получал отказ. Он был пешкой в команде Горбачева, с этой командой и проиграл все. Сейчас, говорят, где-то на подхвате у Борового… Докатился!
– Знаете, Сергей Федорович, вас боялись… – осторожно вставляю я.
– Владимир Викторович, дорогой мой Володя! Власть должны или уважать, или бояться. Любую власть: коммунистическую, демократическую, социалистическую. Иначе наступают анархия, распри, междоусобица, кровь, страдания и крах.
Я не хочу ни перед кем оправдываться! Но я не сломал ни единой праведной судьбы. Если пересчитать мой трудовой стаж на рабочие часы, он будет минимум в полтора раза больше всей моей жизни, а мне без малого восемьдесят.
Я хочу задать лишь один вопрос нынешним властям: почему вы с такими ссорами делите то, что построили мы? Считаете, что мы сделали плохо, – постройте лучше! Конечно, я человек той системы, я много отдал ей. Меня, как и тысячи таких людей, переделать сложно. Хотя, безусловно, многое сейчас я увидел другими глазами, да и раньше видел, что многое делается не так, что кризисные явления в стране и партии требовали разрешения. Но разве такими методами, как это сделал Горбачев?..
Стоя на автобусной остановке, я еще долго, видел темный силуэт, который медленно растворялся в сумерках парковой аллеи. Сергей Федорович Медунов живет скудно и одиноко, как, впрочем, большинство наших стариков.
Метро, завывая на поворотах, уносило нас с проспекта Вернадского на другую окраину Москвы. Мы со спутником молча сидели рядом, погруженные в свои невеселые мысли. Как потом выяснилось, они на удивление оказались одинаковы. Лучше всего их много-много лет назад выразил знатный вельможа из окружения императрицы Анны Иоанновны, воскликнув в сердцах: «Нам, русским, хлеба не надобно, мы друг друга едим и тем сыты!»