2
Иван Лувертюр сидел у окна и с восторгом смотрел на бесконечную белую равнину, простиравшуюся до самого горизонта. Пейзаж ее был космическим – невысокие конусообразные горки, мелкие кратеры…
То были облака. Самолет забрался выше их, солнце здесь – необыкновенно яркое – заливало светом всю картину… Иван Лувертюр, по прозвищу Пушкин, не видел прежде ничего подобного. Еще бы!.. Ведь ему никогда не приходилось летать на самолете!..
Он был мулатом, сыном русской и африканца, родившимся и большую часть жизни проведшим в маленьком, богом и властями позабытом поселке Леспромхоз, что затерялся на бесконечных пространствах Русского Севера, почти таких же бесконечных, как эти поля облаков… Родители его познакомились в институтском общежитии, зарегистрировали брак, но вскоре расстались, так и не оформив развода. Лувертюр-старший уехал к себе и исчез… Правда, мать Ивана не очень старалась его разыскивать.
От окна мулата отвлек голос стюардессы. Она предлагала пассажирам кофе. Почему-то из всех пассажиров, сидевших поблизости, кофе выбрал только Иван. В этой части салона у стюардессы было немного работы. Сосед и соседка Лувертюра предпочитали чай, а шестеро странноватого вида мужчин, занимавших кресла в двух рядах перед ним, не только не пили кофе, но и вообще отказались от еды.
Но что ему было за дело до всех этих мелких подробностей! Ведь он летел в Лондон!.. Сбывались его самые заветные мечты!
Иван Лувертюр еще раз непреднамеренно скользнул взглядом по лицу одного из шестерки, чье место – наискосок: оно выражало лишь одно – полное безразличие.
Прихлебывая кофе, русский мулат задумался о своих делах… Пушкиным его прозвали в поселковой школе. Еще в младших классах он начал сочинять стихи. Учительница, добрая молодая девушка, тогда сказала: «Смотрите, а ну как станет национальным гением!.. Пушкин-то ведь тоже был из них… Из эфиопов! Говорят, в Африке ему даже поставили памятник: великому эфиопскому поэту!» Хотя сбежавший отец Лувертюра был точно не из Эфиопии, а с Гаити, фраза прочно засела в головах леспромхозовцев. Стихи Иван вскоре сочинять перестал, но учился очень хорошо, демонстрируя многообразные способности. Особенно – к иностранным языкам. Ни с каким дурным отношением к себе, связанным с цветом его кожи, Лувертюр в поселке никогда не сталкивался: люди здесь были добрые, все дети росли вместе. К способному «негритенку» относились как к стопроцентному своему, верили: придет время, Иван прославит Леспромхоз не хуже, чем Пушкин Болдино…
К тому же, Иван был изумительно хорош собой. Славянская красота его непутевой матери смешалась с экзотическим чертами и пластикой негра. Леспромхозовцам казалось, что в смуглом обаятельном парне заключена пружина, которая заставляет его пританцовывать, даже когда он идет с ведрами к покосившемуся колодцу.
На одной из школьных Олимпиад в Санкт-Петербурге, на которую Пушкин-Лувертюр выезжал по разнарядке от комитета образования, его приметил шествовавший над мероприятием директор и совладелец богатого предприятия. Мулат из дремучей русской глубинки, свободно разговаривавший на нескольких европейских языках, настолько поразил богатого спонсора, что тот взял его под свое покровительство. Взял да и отправил вскоре Лувертюра в Лондон – попрактиковаться в живом разговорном… А заодно и поучиться по программе обмена студентами в одном частном учебном заведении. Хоть и не дорогом и достаточно демократичном, но отнюдь не бесполезном для молодого человека, который, кроме нескольких коротких поездок в Санкт-Петербург, никогда и никуда из родного Леспромхоза не отлучался.
Сколько новых друзей заведет он себе в Лондоне! – думал Иван Лувертюр. Уже ступив на борт самолета, он был в особом, приподнятом настроении – в таком состоянии духа он был особенно общителен. Но попутчики оказались какие-то скучные, сидевшие рядом с ним муж и жена были заняты друг другом, на шестерых, занимавших кресла перед ним, смотреть вообще не хотелось – их унылые лица навевали тоску…
«А чего ты хотел?! – спрашивал себя Лувертюр-Пушкин. – Это самолет, а не клуб общения, здесь не принято болтать с незнакомыми. Каждый летит по своим делам… У каждого в голове – только свое… Хотелось бы мне знать, что в голове у этих шестерых!.. И что с того, что тебя распирает от счастья!.. Погоди, дружище, впереди Лондон!.. Сколько друзей, сколько подруг будет там!.. Несколько часов полета, и… новые встречи!»
В конце-концов, допив кофе, вернув пластиковую чашечку симпатичной стюардессе, единственной в этом самолете, кто, казалось, обладал способностью растянуть губы в приветливой улыбке – и плевать, что улыбку эту оплачивает ей авиакомпания, – Лувертюр уставился в окно. Как ни старался быть серьезным и мрачным, лицо светилось от счастья. Надежда играла на нем так же, как играли и искрились солнечные лучи на водяных кристаллах облаков, проплывавших под серебристым крылом аэрофлотовского лайнера. Лондон! Лондон!.. Черт побери, он летит в Лондон! Кого-то он встретит там?..
Радостная надежда не давала мулату успокоиться и уснуть, как это сделали его соседи. Должно быть их, бедных, в Лондоне никто не ждал… Ни новые друзья, ни подруги.
Только и оставалось, что сидеть, закрыв глаза, и пытаться расслабиться. С такой возбудимостью он в этом Лондоне вообще спать перестанет! «Эге, да зачем там спать?! Я же не спать в Англию лечу!»