«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег. Актер (И. В. Кохановский, 2017)

В Школу-студию МХАТ меня пригласил ректор Вениамин Захарович Радомысленский в 1956 году. Я значился лаборантом кафедры актерского мастерства, но на самом деле выполнял совершенно другие обязанности. Поначалу это была организация набора студентов…

Кстати, помню, что Володя поступал честно, безо всяких протекций. Он был «ничейный». Поступал хорошо, никаких проблем не возникало. Наверное, можно даже найти, что он показывал: консультационные листки, где студент сам пишет, что будет читать. А отпечатанные программки экзаменов пропали.

Года через два-три я начал преподавать на первом курсе «Основы советского театра», 36-часовой курс, который формально числился за ректором. В его рамках надо было объяснить студентам «величие» постановлений «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», «Об опере Мурадели „Великая дружба“», рассказать о «пошлости» Ахматовой и Зощенко, о «сумбуре вместо музыки», о «космополитах»… В общем, весь джентльменский набор. Потом они сдавали зачеты.

Затем в мои обязанности вошел подбор репертуара для студентов. Предлагал педагогу два-три отрывка для каждого на выбор. Хотя педагоги в основном предпочитали из курса в курс брать то, что они либо сами когда-то играли, либо уже делали.

Володин курс вели четверо педагогов. Павел Владимирович Массальский, руководитель курса, обожал его. И я считаю, что беда Володи в дальнейшем была во многом связана с обожанием Массальского. Кроме того, на других курсах было очень строго насчет выпить, а на этом – очень просто. Правда, Павел Владимирович в то время уже болел и говорил мне, что после шести часов нельзя пить даже чай, только стакан кефира. Но из-за того, что он выпивал когда-то, был снисходителен к этому. И конечно, студенты тоже грешили.

Второй педагог – Александр Михайлович Комиссаров. Массальский бывал на занятиях один-два раза в неделю, Комиссаров чаще, но тоже не всегда. Все занятия фактически вел Ваня Тарханов, а отчасти – Софья Станиславовна Пилявская. Ваня больше всего баловал Володю.

Учился Высоцкий хорошо. Был, что называется, хорошист. Не считался лидером, надеждой, гордостью курса. Но и не причинял особых неприятностей.

Не помню случая, чтобы он пересдавал общеобразовательные дисциплины. Шел ровно. Не случалось такого, чтобы Высоцкий завалил экзамен, чтобы он приходил просить: разрешите, я сдам весной или осенью. Академических срывов не было никогда.

К профессиональным дисциплинам Володя относился свято. К сценической речи, с которой у него бывали нелады, к актерскому мастерству.

Помню его на репетиции, которую вел Ваня Тарханов то ли во втором семестре второго курса, то ли в первом семестре третьего. Меня потрясло, с какой серьезностью Володя относился к репетиции. На нем была белоснежная чистая сорочка и красный пуловер. Я помню это как теперь, хотя прошло тридцать с лишним лет. Не могу вспомнить его партнершу, но это можно выяснить. Он произвел на меня чрезвычайно сильное впечатление.

А по линии поведения срывы имели место. Но Павел Владимирович все так «замазывал», что ничего не оставалось. Он этим славился. С ним надо бы ссориться, но мы все очень его любили – Павел Владимирович был человеком несказанной доброты, редкостного благородства. И Володя, и другие бывали у него дома на Котельнической.

Гитара у Высоцкого появилась примерно на третьем курсе. Первым мне об этом рассказал покойный Белкин Александр Абрамович, преподаватель русской литературы. И он мне сообщил, что Володя – поэт. Я удивился: «Кто?» – «Вот он. Настоящий поэт. Вы просто не знаете этого». Но я тогда не отнесся к его словам серьезно, хотя и запомнил их.

Дело в том, что в общежитии было неспокойно, и Вениамин Захарович постановил, что в субботу и воскресенье педагоги по очереди там дежурят. Белкин как раз попал на дежурство, когда Володя с ребятами устраивали вечеринку. Там были московские ребята, которые пропадали на Трифоновке, потому что в общежитии проще выпить-закусить. Туда и Сева Абдулов бегал до того, как стал студентом. Я думаю, что они подружились, когда Володя был на третьем курсе. А дружили они необычайно. Володя Севу обожал, несмотря на то что был старше минимум на четыре года.

Так вот – Белкин. Он читал классическую русскую литературу начиная с XVIII века. Читал увлекательно, я сам ходил на его лекции – было интересно послушать. Ребята ему очень доверяли и не любили – обожали! (Так они обожали и Андрея Донатовича Синявского.) Боюсь сказать, какие стихи и песни он имел в виду, говоря о Володе как о поэте. Но если бы мне сказал об этом Массальский, Тарханов или Витя Монюков, я бы не отнесся к их оценке с таким доверием…

С какого-то момента в мои обязанности вошло заниматься распределением выпускников. В ту пору почти нигде, кроме Москвы, не было театральных вузов, поэтому театры начинали слать гонцов еще в декабре-январе. «Право первой ночи» было испокон века у Художественного театра. Те, кто шли туда, оформлялись еще на третьем курсе через Первый отдел: Художественный был режимным и находился на особом положении. У Юры Пузырева, например, отец оказался «врагом народа» (позже его, конечно, реабилитировали) – и Юру немедленно выкинули: как сын врага народа может работать в Художественном театре?…

Несмотря на то что Володя учился нормально, устроить его в театр было непросто: трудные внешние данные – тяжелый прикус, тяжелая челюсть, небольшой рост.

Встречал я Володю и после окончания им Школы-студии. Как-то был в Москве кинофестиваль, по-моему, чуть ли не первый. Марис Лиепа впервые танцевал «Дон-Кихота» в Большом театре, и Рита Жигунова, его жена, пригласила меня на этот спектакль. И Высоцкого с Мариной Влади она пригласила тоже. В Большом театре Володя с гордостью познакомил нас.

…С 1964 по 1974 год я служил у Образцова в Театре кукол. Ходил ли Володя туда на спектакли, не знаю. Но его концерт в театре устраивал я. Меня попросил местком, я позвонил и сказал, что, мол, Володя, Сергей Владимирович Образцов очень хотел бы послушать. (Образцов всегда поддерживал Театр на Таганке, писал рецензии.) Володя говорит: «Я боюсь, что будет много народу». Я пообещал, что – только для коллектива театра, даже не в Большом зале, а в Малом, на двести мест. «А я там был?» – спрашивает. «Нет, – отвечаю, – когда вы были маленьким, то не существовало этого здания. А когда вы стали большим, вы посещали Большой зал. Малый вы не знаете. Это сказочно красивый, очаровательный зал».

Выступить в Театре кукол он согласился, но не смог сразу назначить число. Чуть ли не сказал, что сам мне позвонит. Я предупредил, что заплатить за выступление мы не можем. «Борис Михайлович, о чем вы говорите! Я с удовольствием это сделаю ради вас, ради Сергея Владимировича. Сами вы будете?» – «Да, – говорю, – и жена моя придет».

Ездила за Володей Алла Костюкова. День, помню, стоял холодный, зимой 1973-го. Аншлага не было, потому что пускали только творческих работников: художников и актеров. Мы не разрешили даже приводить мужей и жен.

Образцов не присутствовал. Кажется, с частью труппы находился за границей. Концерт прошел замечательно. И Володя остался очень доволен.

Его, по-моему, не фотографировали. А записывал наш радист. Благодарила Володю, если мне не изменяет память, Ева Синельникова, которая теперь живет в Америке.

Принимали его идеально. Он хорошо выглядел, находился в хорошей форме, не было такого, как иногда говорят: «Знаете, я сегодня неважно себя чувствую…» Сам несколько раз спрашивал: «Вы не устали?»…

В 1976 или в 1975 году я вернулся из Польши, и мы с Лёней Харитоновым пошли обедать в ВТО. То ли мы сидели, а Володя к нам подсел, то ли наоборот.

Они с Леней очень хорошо относились друг к другу. Когда я, бывало, говорил: «Эти блатные песни Высоцкого…», Лёня возмущался: «Ты не понимаешь! Это замечательно! Он – Есенин наших дней!» – «Он?» – «Да, он! Тебе потом стыдно будет – ты повторяешь, что говорят партийные функционеры!»

В ВТО Лёня пожаловался Володе как автомобилист автомобилисту, как он мучается с машиной. А Володя рассказал такую историю.

Как-то раз он пригнал машину в Париж. Марина, кажется, встретила его в Бресте, оттуда они ехали вместе… И когда подъехали к ее дому, она сказала, что поблизости нет паркинга. «Ищи место, где можно поставить машину. Вот видишь, это мой дом. Сюда придешь». В конце концов, нашел он место, припарковал автомобиль. Вылез – чумазый такой и прочее, стал откручивать дворники и зеркало. Немедленно появился полицейский. Спрашивает, что он делает. Володя ничего не может объяснить. Тот моментально берет его за руку, потому что не понимает, в чем дело, и тащит куда-то.

Володя стал кричать: «Марина! Марина!» Марина вышла: «Что случилось?» Володя говорит: «Я не знаю, что он от меня хочет». Она объясняет полицейскому по-французски: «Это мой муж». А тот: «Он выкручивал зеркало и дворники!» – «Так он из Москвы. Он русский». До того дошло: «Извините, месье! Я не знал, что вы русский, я бы вас не задержал. Мне известно, что у вас это снимают». Володя так смешно это рассказал! Замечательно! Я так не могу…

Летом 1980-го я вернулся из Германии. Друзья, которые встречали меня на вокзале, сказали, что Володя умер. Что завтра можно пройти с другой стороны в театр попрощаться.

Я узнал, что хоронить будут на Ваганьковском кладбище, и решил присоединиться к процессии на площади Восстания… Вы видели, что творилось на похоронах Сталина? То были совсем другие похороны – мрачные. А здесь была скорбь с ликованием. Странное ощущение. Я даже не думал, что столько людей знают Высоцкого. Даже не представлял. Мне стало просто не по себе…

Осенью я решил провести во Дворце культуры ЗИЛа, где уже много лет веду театральное отделение Университета культуры, вечер, посвященный Высоцкому. Узнал, что Любимов в Англии репетирует спектакль, приедет тогда-то. На это число и назначил. В десять утра позвонил Юрию Петровичу, объяснил, в чем дело. Он, конечно, согласился. Сказал только, что не может быть весь вечер: в театре репетиция.

Людей пришло море, висели на люстрах – Наташа Крымова не даст соврать. Любимов выступал потрясающе. Зал рыдал. Под конец он сам заплакал и сказал: «Для меня это такое горе… Это все равно что потерять родного сына».

2010

У нас с Высоцким была в студии какая-то совместная работа, но деталей я не помню. Помню эпизоды, которые мы разыгрывали на улице, это было нашим любимым занятием. Мы шли все вместе – Гена Портер, Гена Ялович, Володя Высоцкий, Валя Никулин, другие ребята… Никулин окончил два курса юридического факультета и считался у нас законником. И мы делали следующее… Предположим, останавливаемся – и показываем друг другу на какое-то окно на пятом этаже: «Смотри! Смотри!» Через некоторое время собираются люди, все хотят увидеть, что там происходит. Когда толпа собиралась, мы отходили в сторону и слушали, что якобы произошло в квартире на пятом этаже: кто-то выбросился из окна, кого-то убили…

Или, например, длинный Ялович и маленький Портер идут – и через каждые пять шагов приседают, мы следуем сзади. Появляется милиционер (тогда на улицах всегда была милиция) и говорит: «Не положено! Непорядок вы устроили». А они в ответ: «Ведите нас в отделение». И тут начиналось самое замечательное: вперед выступал Валя Никулин, наш законник… – и милиционеры уже от нас были счастливы как-нибудь избавиться. Разумеется, Володя Высоцкий во всем этом принимал самое деятельное участие.

Вообще я была такой домашней девочкой, в студенческих тусовках в общежитии участия не принимала. С Володей у меня был связан свой эпизод. Я его никому не рассказываю, хотя эпизод абсолютно невинный и интересный.

У нас на втором курсе начался период ухаживаний, влюблённости: Марина Добровольская вышла замуж за Гену Яловича, Таечка Додина – за Гену Портера… Наверное, наступила и моя очередь. Я была влюблена в одного человека со старшего курса.

В 1959 году наш курс поехал на гастроли в Ступинский район Московской области – примерно на неделю, мы ездили на фабрики, на полевые станы.

Володя читал монолог деда Щукаря из «Поднятой целины», а я фрагмент из «Анны Карениной» и вела эти выступления. Мы выходили на сцену, я объявляла: «Начинаем…» Зал замирал. И начинала читать свой текст – сначала слушали внимательно, но постепенно я понимала, что теряю зал… Выходил Володя со своим сипатым голосом. (Саричева, наша преподавательница техники речи, считала, что это у него от курения такой голос.) Володя начинал читать свой отрывок – и постепенно захватывал зал так, что зрители уже боялись пропустить хоть одно слово. Вот тогда я подумала: «Голос должен даваться только в награду. Сперва надо научиться читать как следует, а потом, как награду, получать голос».

Так вот, в Ступино произошла история. На ночь нас оставили в какой-то сельской школе, у меня там была маленькая каморочка. Я только расположилась на ночлег – и вдруг появляется Володя. Говорит: «Аза, ты меня извини, но не хватает коек для всех…»

Как выгнать человека? А с другой стороны, мама говорит: «Ты с такими вещами будь осторожна». И я завернулась в дождевик (в то время были такие красивые дождевики прозрачные – зеленые, красные, синие) и говорю: «Ладно, Володя, раз некуда деться – ложись. Но если ты меня только тронешь, я кричать буду». Володя где-то до полуночи пыхтел-пыхтел, потом встал: «Нет, пойду-ка я на сеновал спать».

Видимо, этот случай его как-то задел, и он начал за мной ходить. А у меня и мысли о нем не было. Однажды он меня на руках в дом внес – поднял на руки и внес на пятый этаж без лифта. Я отбивалась: «Вовка, пусти!» (Если бы я тогда знала, что у него больное сердце!)

Потом он сделал мне предложение. А я любила другого человека. Тогда Володя сказал: «Давай пойдем, я тебе докажу, что мы хорошая пара».

Мы пошли на Арбат к какому-то фотохудожнику, в какую-то смешную общую квартиру. Хозяин расставил треножник и наделал нам фотографий. Володя радовался: «Ну посмотри, какая мы пара!» Из этих фотографий с зубчиками у меня сохранилась одна, остальные давно разошлись по знакомым.

И вдруг через полтора месяца я узнаю, что Вовка женится. «Как же так, – думаю, – вроде же был влюблен». Женился на Изе Мешковой, она мне очень нравилась – рыженькая, симпатичная, очень славная.

Видели ли мы в Володе гения? Не могу этого сказать. Был общий студенческий коллектив – со своими радостями, прорывами, влюбленностью… У каждого это было время старта, каждый был гений.

Все пели в перерывах между занятиями. Пел Валя Никулин, пел Валя Буров, пел Валя Попов, Витя Большаков… Ну и там же пел и Володя, ничем особенно не выделяясь.

Но он был рассказчиком дивным! И каждый раз приносил рассказы со своего двора – например, про соседа Сережу, у которого были выбиты зубы, и он не выговаривал тридцать букв алфавита и имя свое произносил «Сенёжа». Больше всего запомнились истории про «пнащ» и про «гонубей».

Из Володиных ролей в училище помню «На дне» – мы там вместе играли, и на этот спектакль приходили актеры МХАТа… Вообще у нас была постоянная связь с МХАТом. А по ночам в здании училища собирался и репетировал будущий «Современник», были там и Олег Ефремов, и Олег Табаков, и Михаил Козаков…

И конечно, у нас были у замечательные педагоги. Павел Владимирович Масальский. Совершенно очаровательный, сохранивший всю свою детскость. Мы его обожали! Я помню, как он вернулся из Японии и привез приемник, который нигде в сеть не включен, а работает! Просто невозможно было себе представить такое в то время! Мы сидим на занятии – Павел Владимирович вел мастерство актера, – и вдруг откуда-то звучит музыка. Мы не можем понять, откуда она, а он стоит – довольный такой, приемник в кармане спрятал.

Александр Сергеевич Поль, преподаватель зарубежной литературы. Помню, как-то после окончания экзамена (весь курс сдал успешно) Александр Сергеевич находит на полу бумажку, разворачивает – и зеленеет… Там написано: «Срочно пришлите содержание „Дон Кихота“». Это мы перед экзаменом распределили все билеты, чтобы потом пересказать друг другу. Мне достался Анатоль Франс. Накануне у меня поднялась температура, но готовиться надо было, я открыла «Восстание ангелов» – и в совершенно эйфорическом состоянии прочитала эту книгу. Она произвела на меня невероятное впечатление! Я поняла, как надо жить, как надо любить природу, как надо радоваться всему… А про «Дон Кихота» кто-то прослушать не успел. Поль был достаточно суровым учителем. Если опоздал на лекцию – лучше не входи. Однажды он кинул трость в зашедшего в середине лекции Радомысленского.

На третьем курсе пришел Андрей Донатович Синявский – читать курс советской литературы. Он был такой страшненький… Рыжий, с всклокоченными волосами, торчащими в разные стороны. Но он так великолепно читал, что мы, все семь девочек, были абсолютно в него влюблены. Вот как это бывает?

Мы приходили к нему всем курсом, сидели, пели, в том числе и Окуджаву, Галича… В девяностые годы мы узнали, что нас, оказывается, всех преследовал КГБ. Так вот, когда арестовали Синявского, то ни одного из тех студентов, кто приходил к нему домой, в КГБ не вызывали. Это совершенно точно. А почему – загадка.

Нам, девочкам, не повезло – у нас практически не было педагогов-женщин. Периодически к нам приходила Евгения Николаевна Морес, МХАТовская травести. Мы ее тоже очень любили. Была еще профессор Саричева, потрясающий педагог по «голосу». Про меня она говорила: «Что Бог дал, того не отнимешь».

И конечно, княжна Волконская, преподаватель манер. Она совершенно поразила меня в одном эпизоде. Наша аудитория была на третьем этаже, и она, немолодая уже дама, поднималась по лестнице – тяжело, останавливаясь через каждые три шага. Но когда дошла до двери, она еще несколько секунд постояла, потом вскинула голову, расправила плечи – и бодрой походкой вошла в комнату. Там в комнате могли быть люди, а нас с Таей Додиной, курящих на лестнице, она не заметила – и нам стало неудобно, что мы видели момент ее слабости. Вот эту сцену я запомнила на всю жизнь…

Потом, после студии, мы пересекались иногда с Володей – то на телевидении, то в ВТО, то в Доме журналиста… Чаще я почему-то встречалась с его мамой, которая была абсолютно убеждена, что у меня с ним был роман, однажды сказала: «Аза, ну почему ты отказываешься? Ведь у тебя был роман с ним». Я говорю: «Это у него был роман со мной, а не у меня с ним».

Конечно, я пережила ужасное горе, когда он умер. Вот это странная вещь… Я была на его похоронах, и такое чувство было, будто душа его разлетелась, и осколком – в каждое сердце. Года два после этого я видела сон о нем один и тот же. И каждый раз оказывалось, что это либо день рождения его, либо – день смерти. Я утром шла и ставила свечки.

2016

– Иза Константиновна, в Школе-студии вы были на два курса старше Высоцкого. А как он попал в ваш курсовой спектакль?

Точно не помню, как он попал. Вообще он как-то появился у нас с этого спектакля, мы его начали готовить на третьем курсе – Володя тогда был на первом. У него была роль солдата, по-моему, даже бессловесная. Но в программке он есть. В общем, знакомство наше близкое началось с этого спектакля.

– А студенческие актерские работы Высоцкого вам запомнились?

Когда он выпускался, я работала в Киеве. Но я приезжала и прилетала в Москву. Я видела «Золотого мальчика», чеховскую «Свадьбу», капустники. Видела, естественно, «На дне» – своего Бубнова Володя сделал хорошо. А на выпуск я приезжала специально.

– Кстати, вам не запомнился капустник, о котором Высоцкий часто вспоминал, – пародии на все виды искусства?

Я не очень хорошо это помню. Я помню, что он прекрасно показывал Чаплина и Гитлера.

Потом, когда я увидела его в спектакле «Павшие и живые», практически в той же ипостаси, мне даже показалось, что в студии было еще лучше, получалось как-то легче.

– А когда начались куплеты, посвящения, то есть первые стихотворные опыты?

Я бы не взяла на себя право точно сказать, когда это началось. Потому что такие стихи – четверостишия типа частушек – просто были в быту. Могла быть записка в стихах, поздравления – на день рождения, Новый год, 8 Марта – всё это в стихах. Но я ничего не хранила и, честно говоря, не придавала этому ни малейшего значения. Ну а как иначе в девятнадцать-двадцать лет, если не в стихах?

Вот я помню такой случай. Мы пришли к кому-то в гости, там был магнитофон (они тогда только появлялись) – и нам дали прослушать какую-то Володину запись, не зная, что это Высоцкий. То есть Володя сам себя слушал. Неожиданно.

– А какова была его реакция?

Очень понравилось. Да ему вообще всё больше нравилось, чем не нравилось.

– Нина Максимовна рассказывала, что никогда не слышала от него плохого слова о людях.

Это правда. Мы с Володей встречались через какие-то годы – последняя наша встреча была в 76-м году. То есть на протяжении долгих – с 56-го по 76-й – двадцати лет я от Володи не слышала действительно плохих слов о людях. Были другие разговоры – он с болью говорил о том, что уходят друзья. Иногда ссорились как-то абсурдно, нелепо, из-за мелочей каких-нибудь… Но это была боль человеческая…

– А когда все-таки появилась гитара?

Вы знаете, этот вопрос задают все. Причем… я вам говорю совершенно честно, у меня в документальной памяти она просто отсутствует. Я помню, что мы покупали гитару, но не помню – когда… Я помню, что мы платили шестьдесят пять рублей старыми деньгами. Но я ни за что не возьму на себя смелость утверждать, что это была первая гитара… Я уже читала – по-моему, у Нины Максимовны, – что она подарила Володе гитару. Может быть, у него была гитара и раньше; может быть, она давала деньги на гитару в качестве подарка.

– А как складывалась ваша артистическая судьба?

Когда я заканчивала студию, приезжал Михаил Федорович Романов, он смотрел наш курс, и по его персональной заявке я была приглашена в Киевский театр имени Леси Украинки. Два года мы с Володей были и врозь, и вместе. Мы очень часто ездили друг к другу, мы каждый день писали, за редким исключением. Очень жаль, что погибли письма…

И конечно, были телефонные разговоры. Я ведь в Киеве жила в самом театре – двое актеров жили в театре: я и на верхнем этаже жил Паша Луспекаев с семьей. И рядом со мной был кабинет заведующего труппой Дудецкого, очень приятного и доброго человека. Он мне оставлял ключ от своего кабинета, который от моей комнаты отделяла тоненькая фанерная стеночка, и когда раздавался телефонный звонок, я быстренько вскакивала и бежала к телефону. Мы говорили очень-очень подолгу. Володя очень часто звонил. Так действительно было: девчонки на переговорном уже к нам привыкли, и когда мы начинали говорить про какое-то дело, они нам грозили отключить – им было скучно: «Говорите про любовь!»

Мы жили встречами – мы же были все-таки почти дети. Тогда-то мы казались себе взрослыми, конечно, это было очень забавно. Как бы это сказать – всё было серьезно и в то же время несерьезно. Было очень интересно, потому что в наших отношениях на протяжении всех лет была какая-то – в очень хорошем смысле слова – игра и поэзия. Мы очень весело и интересно ссорились, еще веселее мирились. Так что мне лично есть что вспомнить, и я ни о чем не жалею. Мне просто повезло: в моей жизни было большое счастье. И не только в те годы, когда я была женой Володи, но и во все последующие – все наши встречи были неожиданными, нам их дарила судьба: мы не списывались, не сговаривались, но почему-то вдруг встречались. Это было удивительно, радостно, значительно, тревожно – всё вместе. И когда мы расстались, у меня было такое ощущение, что женщины должны быть с ним очень счастливы. Потому что у него был такой дар – дарить! И из будней делать праздники, причем органично, естественно. То есть обычный будничный день не мог пройти просто так, обязательно должно было что-нибудь случиться. Он не мог прийти домой – и чего-нибудь не принести. Это мог быть воздушный шарик, одна мандаринина, одна конфета какая-нибудь – ну что-нибудь! – ерунда, глупость, но что-то должно быть такое. И это всегда делало день действительно праздничным.

И потом он тоже умел всякие бытовые мелочи: стираную рубашку, жареную картошку, стакан чаю – любую мелочь принимать как подарок. От этого хотелось делать еще и еще. Это было очень приятно.

– Через два года вы ушли из театра. А что за история была с Равенских?

С Борисом Ивановичем Равенских история была очень простая. Я прилетала в апреле – мы зарегистрировались только в 1960 году, поскольку меня еще нужно было развести. Тогда очень сложно было сделать развод. 25 апреля 1960 года мы с Володей зарегистрировались, и тут у Володи пошли переговоры с театрами. Я слышала, что его приглашали несколько театров. То, что приглашал Театр Маяковского, я знаю точно, потому что там со мной беседовали, объясняли, что не могут сейчас взять нас вдвоем. Володя не соглашался – он хотел работать только вместе. И тогда на это условие согласился Равенских.

Я не помню точно когда, но весной мы с Володей приходили к Равенских. И у нас с ним произошел неприятный инцидент – я не поняла, что у человека такой стиль и манера разговаривать. Я приняла это за хамство, о чем не преминула ему тут же доложить. Ссорой я это не могу назвать, но, в общем, сказала всё, что я про него думала. Очень неумно поступила и уехала из Киева. Ушла накануне декады украинской культуры в Москве, театр осенью приехал, играли во МХАТе. Привезли прекрасные спектакли, Шекспира и Чехова. Я тоже должна была играть, но ушла.

Я приехала в Москву, и там уже началась какая-то театральная заварушка, был конкурс, и очень долго Равенских меня мурыжил, и в результате меня почему-то в списке принятых не оказалось. Потом, через много лет, Равенских, встречая меня, сам удивлялся – почему? Мне, с моим максимализмом, казалось, что Володя должен был немедленно уйти оттуда. Так оно и случилось потом, потому что у Володи была там судьба достаточно тяжелая.

Например, в пьесе «Свиные хвостики» ему была предложена центральная роль. Я еще очень удивилась тогда – это же председатель колхоза, возраст пятьдесят-шестьдесят лет. И мне это было очень странно. Но Володя верил, что будет ее играть. Верил, надеялся. Но был неожиданно приглашен другой актер, который и начал репетировать. Володя стал вроде как «сидеть». И вот он сидел-сидел-сидел и досиделся до того, что просто ходил в массовке: помню, он проходил с барабаном из одной кулисы в другую.

И самое мучительное было, что его всё манили работой, а работы практически не дали. Особенно на самых первых порах.

– Расскажите, пожалуйста, о свадьбе, она была в той самой квартире, на Большом Каретном…

Свадьба эта была очень многолюдная, очень шумная. И не было у нас официально приглашенных гостей, потому что решили так: поскольку мы давно муж и жена, то пышной свадьбы у нас не будет. Соберемся тесным кругом – Акимов, Свидерский, Ялович – и просто посидим в ресторане.

Но, во-первых, против этого восстали родители, и особенно Семен Владимирович. Они с Евгенией Степановной (вторая жена С.В. Высоцкого, мачеха Володи. – Примеч. ред.) в ужас пришли, что мы хотим обойтись без свадьбы. А накануне Володя пошел на мальчишник в кафе «Артистик». Его долго не было, и я поняла, что надо выручать, пришла за ним в кафе, а он мне: «Изуль, я всех пригласил». – «Кого всех?» – «А я не помню. Я всех пригласил».

В результате был, конечно, наш курс, его курс; были родственники. Но моих родственников не было, никто не приезжал из Горького. Было очень тесно – там маленькие комнатки, мы сидели кругом, где только можно. Было весело, шумно – по-студенчески. На рассвете, по-моему в четыре часа утра, мы шли втроем – Володя, Нина Максимовна и я – на свою Первую Мещанскую. Шли пешком, это был наш любимый маршрут: по Садовой, потом – бульварами, мимо Трифоновки.

– Ваши курсы сильно отличались друг от друга?

У нас в студии почитались старшекурсники, просто такая была традиция. И они, Володин курс, для нас были «мальчики и девочки». И их курс был такой хулиганский, озорные ребята – в общем, не «бомондные». Какой-то праздник мы праздновали вместе, – собрались на квартире у Греты Ромадиной, а она у нас была такая очень «салонная». Мы накрыли прекрасный, очень красивый стол, и явился Володин курс и как устроил там «живые картинки»! То есть они нам сломали этот салонный стиль, внесли свою свежую струю.

– Кого из друзей Высоцкого того времени вы помните, знаете, любите… или так: любили, знали?

Мы дружили с Геной Яловичем, Мариной Добровольской, бывали в гостях…

Была довольно близкая дружба с Жорой Епифанцевым. У него тогда была жена – балерина Большого театра Лиля Ушакова, мы очень дружили. Мы как-то с Володей приехали в Горький (там жили мои родители), а Жора снимался там в «Фоме Гордееве». И все вместе мы ездили в Великий Враг, там очень широкая Волга. Ездили Жора, Володя, я и сестренка моя. И ребята переплывали Волгу. Мы с Наташкой их потеряли. Было очень страшно, потому что самоходная баржа прошла и не видно, где они и что с ними. Правда, назад они вернулись в лодке. Был такой случай.

А один раз мы из Горького очень симпатично возвращались, на настоящем пароходике с колесами. Долго – пятеро суток – мы плыли. Была страшная жара, каюта была крошечная, и, когда ночью начиналась прохлада, мы выходили – это была такая красотища! Тишина, звезды – мы сидели не дыша.

– Высоцкий – рассказчик. Все по-разному, но с восхищением вспоминают, как он рассказывал.

Да, очень много было присказок. Даже были такие рассказы – озорные очень… Он мог минут двадцать держаться на какой-то одной фразе, варьируя ее всячески, а получался полный рассказ.

Была масса рассказов о дворе, о Лёне, о голубятне, про Маньку-шалаву. И еще Володя совершенно блистательно – я больше ни у кого так не слышала – читал Маяковского.

Не в концертах, а мне. Мы могли быть вдвоем, и я приставала и очень просила почитать. Я просто умирала со смеху: он прекрасно читал «Баню», «Клопа», он вообще Маяковского очень хорошо знал. А я тогда его не любила и не понимала – и вот Володя читал, и для меня совершенно в другом ракурсе предстал Маяковский. Там была такая масса юмора. Он мог читать целый вечер. Володя же безотказный человек в этом отношении: только попроси… И я больше не слышала о том, что он кому-то читал Маяковского… Читал он прекрасно, совершенно.

– А когда начались песни?

Я не только не придавала никакого значения песням, они для меня были каким-то терзанием. Куда бы мы ни приходили, начинались эти песни. Причем люди их слышали впервые, а я – в сто первый раз. По-моему, иногда даже поднимала бунт. Володя тогда работал, он уже начал сниматься в «Карьере Димы Горина», нам опять приходилось расставаться… И мне казалось – нельзя заниматься никакими песнями! Надо заниматься только женой!

– А когда вы впервые поняли, что это не просто песни, которые вас «терзали»?…

Очень много времени спустя. Знаете, как бывает? Бывает, люди расстаются и – не расстаются. Я ничего не хочу говорить за Володю, потому что его нет, тем более что Володя не пускал к себе в душу… В этом отношении он был человеком закрытым. Иногда его прорывало, когда что-то случалось, и было невмоготу, но это было крайне редко. Поэтому за него я ничего не буду говорить, а за себя точно скажу: у меня не было ощущения расставания. Всё равно у меня оставалось чувство: Володя – это Володя, который был, есть и будет. И вдогонку, в разных весях, городах, меня нагоняли эти песни, причем я к ним так же относилась: опять всякие «…с охотою распоряжусь субботою…» – всё это было продолжением той «игровой» стороны наших отношений.

И однажды… Мы были на гастролях в Новомосковске, было очень жаркое лето. Я подходила к дворцу, где мы гастролировали, – там была какая-то площадь, залитая асфальтом и солнцем. Было ощущение безлюдности и какого-то испепеляющего, безжизненного солнца. И вдруг из окна понеслись «Кони». И, стоя там, на раскаленной площади, я была ошеломлена. Я вдруг поняла, что очень вольно обращалась с человеком, который намного-намного-намного больше, чем я могла себе представить. Как, наверно, и многие близкие люди, воспринимала его облегчённо, потому что в нем было много юмора, много радости, он очень умел прощать… очень умел прощать! Причем по-настоящему. Прощать безоглядно. Великодушие в полном смысле. А это принималось за легкость… И вот только тогда я действительно была потрясена его песнями.

– После возвращения из Киева вы жили всё время на Первой Мещанской, еще в старом доме?

Мы жили в новом доме, на «полкомнаты» – половина комнаты была наша, а половина – Гиси Моисеевны. За ширмой. Но это не было трагедией. Тогда это всё воспринималось очень естественно.

Гися Моисеевна – это очень оригинальный человек. У нас были прекрасные отношения…

Она меня учила мудрости – жизненной, женской. К сожалению, ее уроки не пошли впрок.

Когда я уже постоянно жила в Москве, то бывало так. Володя мог позвонить и сказать: «Я еду». Потом через пятнадцать минут позвонит: «Я уже выезжаю». Еще через пятнадцать минут: «Я уже еду». И так могло продолжаться весь вечер. У него действительно было много друзей, заговаривался – но обязательно звонил через каждые десять-пятнадцать минут. Вот тогда была придумана такая хитрость. Звонок – подходит Гися Моисеевна: «Вовочка, а Изы нет. Я не знаю, Вовочка, куда она ушла! Она оделась как экспонат и ушла». И Володя тут же мчался домой…

У них был телевизор – тогда это была большая роскошь. Миша – сын Гиси Моисеевны – старый кавээнщик, и мы смотрели все его выступления. Она очень интересно говорила: «Изочка, сегодня я поняла, что Бога нет». Я спрашиваю: «Почему сегодня?…» – «Как же? Всё показали! Входит человек в поле, ставит пылесос и достает нефть! Где же Бог?»

– А когда вы переехали в Ростов-на-Дону?

Я уехала в Ростов-на-Дону весной 61-го года. Я работала полтора месяца в Москве, в Ленкоме, по договору. Когда с Равенских всё провалилось, за меня много хлопотал Михаил Фёдорович Романов… В Ленкоме мест не было, и они меня взяли на договор – только на зимние каникулы: там восстанавливали спектакль «Новые люди» по «Что делать?» Чернышевского. Я изображала Веру Павловну, танцевала с Ширвиндтом мазурку. Он, наверно, такой прелести не запомнил, а я помню.

Мы играли в помещении Театра Ермоловой этот спектакль, и только на зимних каникулах. Потом меня обещали взять в труппу Ленкома, но надо было ждать весны… Не дождавшись, я уехала в Ростов. Но это не был разрыв – это был отъезд на работу.

Володя прилетал ко мне, потом был там на гастролях с Театром Пушкина.

Приехал в Ростов на крыше вагона, между прочим. Я пришла встречать Володю; все выходят – его нет. Мне говорят: «А твой сидит на крыше…» И он ездил с нашим театром на выездные спектакли, когда был свободен. И лазал за яблоками, и его схватили – под ружьем привела охрана. Были всякие такие дерзкие поступки. В совхозе увидел очень красивое яблочко – и полез. И потом они с этим дедом сидели и очень мирно беседовали на деревенском крылечке. А яблоки принесли всем. Это лето 61-го года.

– А Высоцкий показывался в Ростове?

Специально он не показывался. Он приезжал, но специального актерского показа не было. Его видели, знали. Даже было распределение ролей… по-моему, на «Красные дьяволята».

Но вот тут мне позвонили мои приятели – рассказали про «713-й просит посадку». И после этого я сама позвонила Володе, и мы с ним крупно поговорили по телефону. Расстались. И я тут же уехала из Ростова в Пермь.

Встретились мы с Володей через три года, тоже очень интересно. Я приехала в Москву к своей подружке Грете Ромадиной. Иду по бульвару и чувствую: кто-то мне сверлит затылок. Оборачиваюсь – никого нет. Прихожу к Ромадиной – и тут же телефонный звонок. Она говорит: «Звонит Высоцкий, говорит, что тебя видел из троллейбуса». И тогда же они приехали с Кариной Диадоровой и привезли мне песню «О нашей встрече – что и говорить». Он клялся, что только что ее сочинил.

У меня был автограф. Я сначала шибко обиделась на всякие «длинные хвосты», но потом сказала: «Перепиши текст». И он переписал.

Потом было еще несколько случайных встреч…

В 76-м я была на спектакле, видела «Гамлета», после спектакля мы поехали в Коломну, там было три концерта. Потом я была на «Вишневом саде».

– А ваше впечатление от концертов? К этому времени уже произошло у вас «открытие» Высоцкого?

Да, тогда уже произошло. Впечатление от концертов? Мне сложно говорить, потому что я всё равно так и не сделалась просто слушателем или зрителем. Была договоренность, что один концерт я буду слушать из зала, а на два других мне ставили на сцене стул. И он менял репертуар: «Если тебе будет скучно, ты иди и отдохни». Но я все три концерта просидела. Да, тогда это уже было окончательное открытие, так сказать, открытие до конца.

– Изменился ли Владимир Семёнович за те годы, которые вы его знали?

Когда я в 76-м году ехала на встречу с ним, а ехали мы с Феликсом Антиповым, то все, провожая меня, были в ужасе: «Зачем ты это делаешь? Ты увидишь совсем другого человека… Нельзя, нельзя, нельзя, и не надо разбивать свои детские или полудетские иллюзии». Но когда мы встречались, всё моментально становилось таким же детским, как оно и было. Я перемен не замечала. Совершенно! В 76-м году меня Феликс привез и сказал: «Жди, сейчас подъедет „мерседес“, и он выйдет». Но я совершенно не знаю, что такое «мерседес» и что такое «жигули»… Я стояла, меня всё дальше и дальше оттесняли, я отходила и думала: «А не сбежать ли мне вообще?» Вдруг подъехала машина – Володя выбежал, схватил меня за руку, мы побежали в театр. Прошли через служебный вход. Сказал: «Сиди!» Я села. Подошла какая-то грозная женщина и сказала: «Вы с кем?» Жутким таким голосом. Я сказала: «Я – с Высоцким». – «Тогда сидите!» Потом появился Володя, мы опять куда-то побежали, то есть не было такого момента, когда бы мы вот так «вглядывались». А через этот момент проскочили – и всё! Всё было таким же точно, вплоть до походки и вплоть до манеры поведения.

– И такой банальный вопрос, я его всем задаю. Главная, на ваш взгляд, черта характера Высоцкого?

Как вам сказать… Мне кажется, что он всегда точно знал, чего он хочет, и очень целеустремленно к этому шел. Теперь это в громадном дефиците. И надежность! Были, конечно, и человеческие слабости, но тем не менее – надежность. И нежность… нежность. Со всей своей дерзостью он был очень нежным всегда.

1988

Высоцкий пришел в первый год как возник театр. Он же окончил Школу-студию МХАТ, но его отовсюду выгоняли. Его привели друзья его или дамы и, видимо, сказали, что шеф любит, когда поют. Вошел. Кепарь, серенький пиджачишко из букле. Сигареточку, конечно, погасил. Прочитал что-то маловразумительное, бравадное, раннего Маяковского, кажется. Я говорю:

– А гитарка чего там скромно стоит? Кореша вам уже сообщили, что шеф любит, когда играют на гитаре?

– Нет, я хотел бы спеть, если вы не возражаете.

Когда он стал петь, я его слушал сорок пять минут, несмотря на дела. Потом спросил:

– Чьи это тексты?

– Мои.

– Приходите, будем работать.

Потом стал наводить справки. Мне говорят: «Знаете, лучше не брать. Он пьющий человек». Ну, подумаешь, говорю, еще один в России пьющий, тоже невидаль. «Баньки» еще не было, «Охоты на волков» не было, «Куполов» не было. Но уже, кажется, была «На нейтральной полосе».

И я его взял в театр. Сперва он играл в «Добром человеке…» небольшую роль – хозяина лавки, а не летчика. Он был молодым, но при этом выглядел как человек без возраста. Ему можно было и сорок дать, и двадцать. Он выходил в «Галилее» и убеждал, что да, может быть такой Галилей. У него была редкая способность владеть толпой, чувствовалась энергия, сила. Такой талант дается только от природы.

Конечно, я с ним намучился. Но все равно у меня никакого зла нет. Он и умница был, и интересовался всем чрезвычайно. И потом, что немаловажно, жизнь очень любил. Любил шататься везде. Был сильный, крепкий. И всегда истории придумывал. Убежит куда-то – скандал. Зато потом прибежит, начнет рассказывать, и все ему прощаешь.

А то его вдруг ОБХСС начинало его ловить. Получал он в театре 150 рублей. Приезжает к нему Марина, он должен был ей что-то подарить, отвезти в ресторацию. Вот он и давал свои концерты.

Его все приглашали. Космонавты его песни брали с собой в космос, капитаны его приглашали на корабли, на подводные лодки, летчики брали в самолет. Он очень любил ездить. Он был динамичный, быстрый. Ему никогда не сиделось на месте. Часто исчезал, и не знали, где он. Бродил в Сибири, бродил в горах. Он очень любил горы.

Володя обладал удивительным даром – умел всегда найти подход к людям, он имел обаяние, шарм огромный. И не только женщины это ценили, но у него было много друзей-мужчин, очень интересных, самобытных. И он имел, конечно, уникальную аудиторию, как Чаплин, – от великого ученого до любого мастерового, солдата, колхозника, ворюги…

Я считаю, даже при его огромной популярности, еще Россия не поняла его значения. Видно, время какое-то должно пройти.

Что о нем самое существенное хотелось бы сказать? Что это явление, конечно, удивительное. И при жизни многими, к сожалению, не понятое – многими его товарищами, коллегами и поэтами. Это был замечательный русский поэт, он был рожден поэтом. И это было в Володе самое ценное.

Ему нравился Париж, Франция, но, в общем, он понимал, что место его все равно здесь, в России. Он понимал свое значение. И очень страдал от того, что ему не давали возможности петь, не выпускали пластинки, не напечатали книгу. Он уезжал на Запад, там становилось ему скучно – он ехал обратно. Тут ему всыпали по первое число. В последнее время иногда пытались его погладить – сыграл он в каком-то фильме чекиста какого-то. Газета «Правда» написала: «глубокий образ» – он смеялся, конечно, над всем, но считал, что после этого хоть ему дадут фильм снять по повести Александра Козачинского «Зеленый фургон», для которого он хотел написать песни.

Конец ознакомительного фрагмента.