Вся проза в одном томе. ПАСИКО (Юрий Кудряшов)

Пасико было всего четыре года, когда она в последний раз видела своего отца. В её детской памяти сохранился весьма расплывчатый образ мами1, что очень её тревожило. Бывало, брала она карандаш с бумагой и пыталась нарисовать по памяти лицо папы. А потом бежала к матери в слезах, что ничего не получается. Её самым большим детским страхом был страх не узнать отца при встрече.

Теперь Пасико было уже почти восемь, хотя на вид не больше шести. В школу её пока не отдали, чтобы потом отдать в один класс с братом Мамукой, который был младше неё всего на год с хвостиком. Как раз этой осенью они должны были пойти в первый класс. Но сейчас рано было об этом думать. Впереди было ещё пять месяцев свободы, которые ребёнку представлялись словно пять лет. И прямо на огороде за окном скоро расцветёт малина – главная радость лета.

Пасико была намного меньше сверстниц и к тому же болезненно худенькой. Казалось, бо́льшую часть её крошечного тельца занимает пышная копна густых чёрных волос до самой попы. Каждое утро мама подолгу расчёсывала их, то и дело причитая: «Ох, сколько ж с тобою мороки! Завтра точно тебя постригу!» – но так и не стригла, ибо только этот ежедневный ритуал чудесным образом заставлял девочку сидеть спокойно и не вертеться.

Пухленькие щёчки Пасико странно сочетались с тоненькими, как спички, ручками и ножками. А глаза – тёмно-карие, огромные и круглые, словно грецкие орехи – были заметно раскосые, что делало её особенно смешной и трогательной. И только Мамука любил над ней позлорадствовать: «В школе, – поговаривал он, – тебя будут звать Косопасей!» Самого Мамуку мать называла в шутку Профессором. Будучи ещё вдвое меньше сестры, он уже носил маленькие круглые очочки, сам читал книжки (правда, пока только детские, с картинками) и чисто говорил по-русски.

До́ма Гвиниашвили общались чаще всего на родном грузинском. Но детям предстояло пойти в русскую школу, отчего мать пыталась приучить их к русскому языку. С Мамукой это не составляло труда, он был настоящий вундеркинд. А Пасико почему-то боялась говорить по-русски, хотя всё понимала. Да и говорить при желании могла неплохо, только вот желания не возникало. И акцент её был изящен, но непобедим.

Гвиниашвили никогда не были в Грузии. Они жили в небольшом грузинском посёлке на юге Курской области. Когда Нодар узнал, что Нино ждёт третьего ребёнка – он вынужден был уехать на заработки в Москву. Каждый месяц Нино получала от него письма, которые зачитывала своим детям. В них лежали деньги, но обратного адреса не было. Каждое письмо было праздником для Пасико и Мамуки, ибо за ним следовала покупка большого количества сладостей. Изредка (раз или два в году) Нодар звонил. Разговоры эти длились максимум минут десять и сводились обычно к тому, что у всех всё хорошо. Но сама Нино не могла связаться со своим мужем и знала только, что он в Москве.

Однако всё и правда было весьма неплохо, за исключением того, что дети очень тосковали по папе. А новорождённая Нелли и вовсе никогда его не видела. Но Нодар присылал деньги весьма немалые для посёлка, где всё растёт в огороде. Нино не работала и полностью погрузилась в заботы о доме и детях.

Перелом наступил прошлым летом – 2010-го. В июне очередное письмо от Нодара просто-напросто не пришло. Письма всегда приходили десятого числа, в крайнем случае одиннадцатого. «Папа, наверное, очень занят и не может пока нам написать» – объяснила она детям. Свою порцию сладостей они всё же получили, ведь Нино предусмотрительно откладывала небольшую часть от каждой посылки. Паниковать было ещё рановато.

Однако же и в июле письмо не пришло. Нино пошла на почту в надежде, что по каким-то причинам письма могли задержаться там. Но и там ей помочь никто не мог. Несчастной женщине пришлось самой написать письмо якобы от Нодара, чтобы успокоить детей. «У папы сейчас проблемы, и он не может прислать так много, как раньше» – сочиняла она, избавляя себя от необходимости покупать сладости, на которые теперь просто не было средств. Вся надежда была только на звонок от мужа. Но он словно провалился сквозь землю.

Ситуация усугубилась через неделю, когда знаменитые лесные пожары 2010-го погубили добрую половину посёлка. Гвиниашвили повезло, их дом не был задет огнём. Но старожилы собрали совет, на котором постановлено было, что беда эта общая и без крова остались семьи при пяти и даже при семи детях, но куда более бедные. Посему Нино Гвиниашвили обязана была по-братски делиться плодами своего огорода. Это было справедливо, если не учитывать, что лишь при наличии кормильца семья Нино казалась на фоне других зажиточной. Кормилец пропал, а его огород теперь должен был кормить половину деревни.

Кое-как, считая каждую копеечку из отложенного на чёрный день, прожила семья до зимы. Нино не могла работать, ибо решительно некому было сидеть с детьми. Пасико гораздо раньше Мамуки почуяла неладное. Она была поглупее брата (хотя и старше), но зато с остро развитой интуицией. Пока мальчик искренне верил в «письма от папы», которые мама продолжала исправно сочинять – девочка уже поняла, что никакого Деда Мороза нет и впереди их ждут тяжёлые времена.

Отопление в доме Гвиниашвили поддерживалось своими силами. Половина дров, хранящихся в амбаре, сгорели тем роковым летом. По расчётам Нино оставшейся половины должно было хватить на зиму. Но к февралю 2011-го дрова закончились, а денег на их покупку не было. Вся деревня изнывала от холода. Чтобы согреть себя и детей, Нино сожгла добрую половину мебели. Один за другим в печку отправлялись стулья, полки и тумбочки. Шкафчик, где Пасико хранила карандаши и бумагу, пошёл в расход вместе с содержимым. Наконец и сам амбар, где некогда хранились дрова, был разрублен в мелкие щепки, чтобы в последний раз послужить теплу своих хозяев.

В начале марта ударили неожиданно жестокие последние заморозки. Нино вооружилась топором и пошла в лес. Она не умела рубить дрова и никогда этого не делала. Да и все взрослые мужчины в посёлке, как и Нодар, поехали работать в столицу. Хрупкая женщина сама умудрилась срубить берёзу и на санках привезти её по дюжине брёвнышек домой. Однако вскоре мать – а вслед за ней и все трое детей – не на шутку простудились.

Денег на лекарства не было, и лечение всей семьи продолжалось без малого три недели. Но когда мама и двое старших были здоровы, самая младшая никак не хотела идти на поправку. Местный врач констатировал, что у трёхлетней малышки простуда перешла в воспаление лёгких. Ещё неделю мать тщетно боролась за здоровье девочки. Но к концу марта маленькая Нелли скончалась.

Пасико и Мамука ещё не успели её полюбить, не успели распознать в ней новое человеческое существо. Она была для них словно маленький зверёк, который вечно пытается влезть в их устоявшиеся игры, ничего в них ещё не смысля. Гораздо больше, нежели скорбь по умершей сестре, Пасико ощущала скорбь своей матери. Смерть младшей дочери окончательно выбила Нино из колеи. Это был последний и самый жестокий удар судьбы, после которого она никак не могла оправиться.

Пасико на всю жизнь запомнила самопальный гробик размером с чемодан, который погружался под землю на местном кладбище. Это страшное место для неё словно жило отдельной жизнью и никак не могло быть связано с ней или её родными. И теперь, когда девочка поняла, что там может в любой момент оказаться мама, папа, Мамука или даже она сама – ребёнок мгновенно повзрослел и иначе взглянул на жизнь. Пасико выучила грузинскую молитву, которую читала, пока гробик погружался под землю: «Господи! Упокой душу рабы Твоей Нелли и помяни её во Царствии Твоём! Ты даровал нам чадо сие, и Ты же взял его у нас. Да будет Имя Твоё благословенно! Аминь!»

Вернувшись с похорон, Пасико обнаружила в своей сандальке крошечного котёнка. Он как будто бы случайно отбился от мамы, ибо был ещё слишком мал, чтобы передвигаться самостоятельно. У него только-только прорезались глазки. Животное еле ползало и могло легко уместиться в стакан. Как этот серенький пушистый комочек попал в Пасину сандальку – навсегда останется загадкой. Да это и не было для неё важно. Котёнок стал словно подарком судьбы, который смог успокоить и принести радость девочке в такой тяжёлый для её семьи момент. Одарённая, как все дети, Пася сходу сочинила стишок: «Я нашла тебя в сандальке – и назову тебя Циндалькой!»2

А тем временем Нино лежала в бреду. Казалось, она и сама хочет вслед за Нелли умереть от воспаления лёгких. Престарелая соседка баба Нана по мере сил заботилась об её оставшихся детях. Пасико раньше боялась эту ведьмоподобную старуху, но наступило время переосмысления всего, что раньше казалось таким ясным и очевидным. Врач уверенно заявил, что у Нино просто нервный срыв, и вскоре она придёт в себя. Несчастная женщина лежала в горячем поту, смотрела в потолок красными пустыми глазами и лепетала бессмыслицу, из которой мало что можно было разобрать. Но однажды она довольно внятно (впрочем, продолжая смотреть в потолок) произнесла в адрес сидящей рядом бабки:

– Нана, езжай в Москву!

– Чего? – удивилась старуха.

– Езжай в Москву, найди Нодара и скажи, чтоб ехал домой!

– Да ты совсем ополоумела! – возмутилась бабка и ушла, махнув рукой.

Пасико подошла к маме и погладила её по плечу.

– Мамочка! – зашептала она Нино в самое ухо. – Хочешь, я поеду?

Мать впала в болезненное забытьё. Она не осознавала, что говорит уже не с бабой Наной, а с собственной дочерью.

– Да, – едва слышно простонала она, не отрывая воспалённых глаз от потолка. – Езжай в Москву… найди… пусть едет домой!

– Я поняла тебя, мамочка! Я поеду в Москву, найду мами и привезу его домой!

– Да, – продолжала лепетать Нино, – езжай… найди… привези…

Наверное, где-то в глубине души Пася понимала, что просьба была обращена не к ней и что мать ни за что не попросила бы её об этом и не разрешила бы ехать. Но она вдруг почувствовала себя главой семьи – самой старшей из тех, кто присутствовал здесь, будучи жив и вменяем. Она почувствовала, что может сделать что-то для своей семьи, чтобы вывести её из этого невыносимого положения. Она почувствовала себя взрослым человеком, который не вправе сидеть без дела, а обязан принимать решения и совершать поступки. И мать невольно дала ей повод для смелого, но неизбежного (как Пасико казалось) решения.

– Тебе надо ехать на электричках, – наставлял сестру Профессор Мамука с картой в руках. – Гляди: Курск – Орёл – Тула – Москва.

– Курск – Орёл – Тула – Москва, – повторила Пася.

Это было большой тайной брата и сестры, в которую они не решились бы посвящать взрослых, ибо подсознательно понимали, что никто не одобрит эту поездку. В рюкзачок, ещё с лета припасённый для будущей школьницы, Мамука сунул сестре буханку хлеба, батон колбасы и консервов – всё, что нашёл в холодильнике.

– А что будет есть Циндалька?

– Ты что, возьмёшь котёнка с собой?

– Я с ней ничего не боюсь!

Пасико почему-то решила, что это девочка, хотя это трудно было на тот момент определить. Это тёплое пушистое существо было ещё меньше и беззащитнее самой Паси, отчего она рядом с ним чувствовала себя большой и сильной.

– Тебе надо выучить одну русскую фразу. Запомни её. Будут к тебе обращаться – говори чётко и без акцента: «Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико». Повтори?

– Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико.

Погода резко наладилась, когда Пася вышла из дома. И в этом она углядела знамение судьбы. «Я всё делаю правильно!» – внушала она себе. В кармане куртки лежала и урчала Циндалька. Пасико никогда не уходила дальше родного посёлка. Она всерьёз полагала, что Москва столь же мала и, приехав туда, она сможет спросить у любого: «Где мой папа Нодар Гвиниашвили?» Или даже просто крикнуть погромче: «Мами!» – и он отзовётся. С такими мыслями и брела она по лужам к станции, нашёптывая, словно скороговорку:

– Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико.

Герман Асатиани был грузином всего на четверть. Его мать была русской, как и бабка по отцовской линии. В лице его не было почти ничего грузинского. Надо сказать, лицо его было весьма неприятным. Ещё в школе старший брат говорил ему: «Девки никогда на тебя не клюнут с такой рожей. Тебе надо идти либо в бизнесмены, либо в бандиты – что, впрочем, одно и то же».

В то время и в том месте, где вырос Герман, это действительно было одно и то же. И считалось самым модным и престижным занятием. В девяностые он насмотрелся палёных видеокассет с гнусавым переводом, выбирая себе кумиров среди героев Тарантино. Герман вырос не так уж далеко от столицы – в Подмосковье. Однако же это была настолько отдалённая точка Подмосковья, что Москва казалась такой же несбыточной мечтой, какой она представляется иногда жителям Чукотки. Ощущение провинции буквально довлело над молодёжью. Тем более над теми, кто не видел в жизни ничего, кроме старшего брата, балующегося наркотой, и постоянных истерик и пьяных драк между отцом и матерью.

Так для Германа главным объектом поклонения и подражания стал Грин – местный преступный авторитет, «вор в законе». Никого лучше он и не мог найти, ибо никто в его краях не пользовался таким уважением и вниманием женщин. Никто в его краях не был так похож на ребят из «Бешеных псов» или «Криминального чтива». Грин уже не раз отсидел, и Герман видел на его примере, что из тюрьмы возвращаются настоящие мужики. Так зона стала для Германа ужасающим, но неизбежным испытанием его мужества и стойкости.

Герман ошивался вокруг Грина с подросткового возраста, чтобы запомниться ему и при случае показать свою преданность и желание помочь. Он был такой не один, и поначалу старшие и более крупные мальчишки поколачивали его, чтобы не создавал лишней конкуренции. Не раз Герман возвращался домой весь в синяках, но отцу с матерью до него не было дела. Несколько мелких краж (в том числе у собственных родителей) – и Герман смог записаться в секцию каратэ. Грин должен был видеть его прирождённое упорство – ведь это главное мужское качество!

Вскоре Герман начал получать от Грина сперва мелкие, а потом и более серьёзные поручения. Его «карьера» пошла в гору, и за несколько лет Герман стал правой рукой Грина. Так сбылась его детская мечта. Впрочем (как это часто бывает с мечтами), она на поверку оказалась вовсе не такой прекрасной, какой виделась издалека. Войдя в контекст столичного преступного мира, Герман понял, что его любимый Грин – всего лишь мелкая сошка, заурядный воришка, которого рано или поздно пристрелят или «закроют» до конца жизни. При этом Герман был словно привязан к Грину, не видя никакой возможности отделиться от него и заняться чем-то более серьёзным. Со своим хвалёным упорством он смог дойти только до низшей ступени иерархии и застрял на ней по гроб жизни.

«Преступление и наказание» – наверное, единственная книга, которую Герман «знал» – в кавычках, потому что он и её никогда не читал, а только помнил со школы, о чём там примерно идёт речь. Порой, совершая преступления, лишая других людей их последнего куска хлеба, он мысленно обращался к автору, имя которого давно забыл: «Ну что, фраер? Где же твои пресловутые угрызения совести?» – и тем самым чувствовал себя умнее Достоевского. При этом Герман и сам себе боялся признаться в терзающем его всю сознательную жизнь чувстве мерзости и ущербности избранного пути. Он убеждал себя, что подобное чувство испытывают всё люди на Земле, что это нормально, что это естественное человеческое недовольство собой.

В тюрьме ему так и не суждено было побывать. Как-то не складывалось. Авторитет его в преступном мире из-за этого немало страдал. С одной стороны, Герману было как бы стыдно, что он ещё не прошёл своё первое «боевое крещение». Но с другой, его детский романтический взгляд на зону уже давно развеялся, и он страшно боялся попасть туда, наглядевшись на людей, там побывавших, и наслушавшись их откровений. «Нет, я не выдержу, я сломаюсь» – думал он про себя и тут же сам корил себя за такие мысли как проявление позорной слабости.

Около года назад Герман совершил своё первое убийство. Это тоже вроде должно было произойти уже давно, и как-то даже неловко было признаваться в том, что убийство первое. Грина он, конечно же, убедил, что ему не раз приходилось убивать людей. Это как первый секс – стыдно признаться девушке, что она у тебя первая. В общем-то, всё вышло случайно, и убийства этого не должно было быть. Но в том, что Герман не рассчитал тогда силу удара, был (пусть и подсознательно) некий процент его собственной воли. Где-то в глубине души ему давно хотелось убить, и он искал для этого разумный повод. Это был единственный способ проверить самого себя на прочность и окончательно убедить самого себя: «Я – мужик, а писака – фраер!»

Но вот, уже почти год прошёл, а Германа не отпускал потаённый страх. Он понимал, что за убийство его «закроют» лет на двадцать – бо́льшую и лучшую часть его оставшейся жизни. И не видать ему там женщин, ради любви которых он проделал весь этот путь. А то и сам станет женщиной. Вроде бы он с самого начала знал, что должен через это пройти! Почему же он теперь так боится этого? Всю жизнь насмехался он над обычными людьми, которые ходят по утрам на работу – потому что они не защищены и могут в любой момент стать жертвами таких, как он. Но разве он защищён? Разве ему гарантировано избавление от куда более сильного страдания, от куда более сильной боли? Да и тот, кого он убил, наверное, был когда-то таким же глупым мальчиком, насмотревшимся фильмов с гнусавым переводом. Повернись всё иначе – и сам Герман мог бы оказаться на его месте и погибнуть от его руки!

Он всё сделал правильно – избавился от трупа таким образом, чтобы его не смогли опознать. Однако он знал, что расследование идёт полным ходом. И в каждой «ментовской роже», которая встречалась по пути, он словно читал: «Ну что, Асатиани, попался? Я знаю, что это ты убил! Я слежу за тобой! Ох я ж тебя сейчас засажу!» Невыносимое лето 2010-го словно нарочно было послано небесами для того, чтобы усиливать его страх. Как будто само солнце осуждало его и кричало сверху: «Недолго тебе осталось, бедолага!»

Осенью в одной драке Герману полоснули ножом по лицу. Боже, какая боль! А ведь это только начало! И вновь ему стыдно признать, что это первая сильная боль, которую он испытал в жизни. Глубокий косой шрам от правого уха до самого рта сделал его рябую бандитскую физиономию ещё более устрашающей. Ещё чуть больше уважения в криминальном мире – хотя что толку ему от этого уважения?

Зимой Герман получил ранение куда более страшное. Разрывная пуля насквозь пронзила его левую ладонь. Кисть была порвана в клочья, и её пришлось ампутировать. До конца жизни Герман обречён был ходить с силиконовым протезом вместо кисти. Чёрные кожаные перчатки делали его живую и мёртвую руки похожими друг на друга и стали финальным штрихом в образе конченого бандита. И вновь его самоуверенное: «Подумаешь, и не в таких передрягах бывал!» – за которым скрывалось: «Боже мой, два ранения за год – к чему бы это? Раньше я бы легко увернулся от ножа и пули! Что со мной? Я слабею? Или это и есть наказание?»

Однако шрам на щеке и силиконовая кисть словно раз и навсегда привязывали его к криминальному миру, в который он некогда так стремился. И у него уже не было выбора. Главное мужское качество – упорство – в итоге лишило его главного человеческого качества – права свободного выбора. В погоне за свободой он лишился её окончательно, став добровольным пленником собственного выбора, сделанного по глупости ещё в юности.

А что же женщины? Женщины его любили! Ведь шрамы и протезы украшают мужчину, особенно бандита! Но как это часто бывает, именно та женщина, которую любил он – не любила его. И оказалось, вся его хвалёная мужская сила, храбрость, решительность, упорство – ничего не способны поделать с тем, что женщина просто-напросто не хочет быть с ним. У неё, в отличие от него, был свободный выбор. Герман стеснялся признаться «браткам», что какая-то баба противится отдаться ему – поэтому никому о Свете не рассказывал. Света была его тайной – чем-то интимным, принадлежащим ему одному, хотя она никогда и не принадлежала ему.

– Почему я не нравлюсь тебе? – допекал он её глупыми вопросами. – Это из-за шрама? Или из-за руки? Может, просто из-за моего образа жизни? Или, может быть, твоя мать настроила тебя против меня?

– Нет, я просто тебя не люблю, – спокойно отвечала Света.

Такой ответ не требовал более никакой аргументации, но при этом разбивал в пух и прах всякую аргументацию с его стороны. А её мать и правда противилась их общению в какой бы то ни было форме, хотя сама Света была не против дружеских отношений. Весь из себя такой крутой, Герман не знал, как вести себя с женщиной, не умел ухаживать, не знал приличий и не ведал красивых слов. Утончённая Света физически не могла принять этого неотёсанного грубияна. Обещая золотые горы, украшения, платья и автомобили – он больше просил, чем давал.

Однажды он попросил её сберечь у себя полный мешок оружия. Ему некуда было больше идти с таким грузом. При обыске всё это «добро» непременно нашли бы – и тогда ему не избежать срока. И только о Свете никто не знал – а значит, только у неё никто не стал бы искать. Скрыв это от матери, которая ни за что не допустила бы хранения оружия в своём доме, Света согласилась выручить друга, раз уж это так необходимо было для его спасения. Она пошла на преступление ради него, однако это раз и навсегда поставило между ними непроходимую стену.

– Я иду на это первый и последний раз. Когда заберёшь от меня своё оружие – больше не приходи и забудь обо мне!

Три пистолета, автомат Калашникова, добрая сотня патронов и даже ручная граната всё ещё хранились дома у Светы в начале апреля, когда Герман возвращался из Тулы, куда ездил по Гриновским делам. Два милиционера, которые теперь (совсем как в фильмах Тарантино) назывались полицейскими, примелькались ему ещё по дороге туда. Или ему только казалось, что они его преследуют, потому что у него началась паранойя? Да нет, за ним ведь такой длинный криминальный след! И дело о «мокрухе» до сих пор не закрыто! И он так легко узнаваем с этим шрамом и неподвижной кистью!

Он с самого начала решил ехать на электричке – там до него никому не будет дела. А его машину наверняка уже знают и «ведут». К тому же, электричка – это намного дешевле и практичнее. Там легко затеряться в толпе или даже спрыгнуть в любой момент. Но что же это? Сев в вагон, Герман обнаружил позади себя тех двух мусоров! Они явно смотрели на него. Точно следят! Или, может быть, не уверены, что это он? Что же делать?

Тут-то он и заметил прямо перед собой маленькую, болезненно худенькую девочку. Длинные чёрные волосы, оранжевая курточка, крошечный серенький котёнок в кармане, школьный рюкзачок и огромные раскосые глаза. Словно ангелочек спустился с небес. Только ангелочек этот явно боялся дядю, сидящего напротив. Уж больно страшен тот был.

«Точно! – вдруг осенило Германа. – Приём проверенный и работает безотказно. Мужчину с ребёнком не остановят! Подумают, что это мой ребёнок – и тут же отстанут! Они же знают, что у Германа Асатиани детей нет и никогда не было!»

– Ты откуда такая? – обратился он к девочке. – Неужели совсем одна?

Ребёнок от страха прижался к окну.

– Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико, – только и смогла вымолвить она.

– Это же прекрасно! Я ведь тоже грузин! Мы, грузины, должны помогать друг другу!

Пася вспомнила, как некогда боялась старуху Нану из-за её пугающего внешнего вида. Вот и этот некрасивый дядя на самом деле наверняка был добрым и отзывчивым.

– А как тебя зовут? – на ходу вспоминала девочка русский язык.

– Меня зовут Герман, – ответил он, нежно пожимая её детскую ручонку.

– А почему ты в перчатках? – спросила его Пасико.

– А ты потрогай мою другую руку.

– Ой… – испугалась девочка. – Почему такая твёрдая?

– Потому что она силиконовая.

– А что случилось с твоей настоящей рукой?

– Мне её оторвали злые дяди.

– А почему у тебя шрам?

– Другие злые дяди порезали меня ножом.

– Бедный! – искренне посочувствовала ему Пасико. – Тебе было больно?

– Да, – честно признался Герман. – Мне было очень больно… Куда ты едешь?

– В Москву.

– В Москву? Совсем одна? Такая маленькая?

– Я уже большая! – гордо заявила Пасико.

– А кто это у тебя в кармане?

– Это Циндалька! – радостно ответила Пася, поглаживая котёнка двумя пальчиками. – Она едет со мной!

– Циндалька – это имя такое?

– Циндалька – это котёнок по-грузински! Ты что, не знаешь? – засмеялась над ним Пасико.

– А зачем тебе ехать в Москву?

– Я еду искать мами!

– Ты потеряла маму?

– Нет же! – ещё больше захихикала девочка. – Мами – это на грузинском значит папа! Ты же грузин!

– О да, я и забыл. Совсем забыл грузинский язык…

«Прекрасно! – думал Герман. – Девка будет со мной до самой Москвы. А там легко затеряться. Тогда и брошу её на вокзале». Он посмотрел в сторону ментов – они играли в карты и не обращали на него внимания.

– Значит, ты потеряла папу?

– Уже давно. Мами уехал в Москву за письмами.

– За письмами? – не понял Герман.

– Да, он нам оттуда слал письма. Каждый месяц. И в них – конфеты. А потом потерялся.

– А где же твоя мама?

– Мама болеет, потому что Нелли тоже болела, и её положили в коробку и закопали.

– Нелли – это твоя сестрёнка? – догадался Герман.

– Она была наша сестрёнка, а мами поехал за письмами для неё. А теперь её нет, и мами надо вернуться домой.

– Как же ты найдёшь папу в Москве? Ведь Москва огромная!

Пася вдруг посмотрела на него испуганными глазками, вот-вот готовыми заплакать.

– Огромная? – переспросила она.

– Да, очень большая!

– А ты мне поможешь?

Герман наклонился к ней.

– Конечно, ведь грузины должны помогать друг другу. Как его звали?

Пасико просияла.

– Мой мами зовут Нодар Гвиниашвили, – с трудом выговорила она свою сложную фамилию.

Герман вдруг похолодел.

– Твоего отца звали Нодар Гвиниашвили? – переспросил он.

Пася утвердительно покачала головкой.

– Ты найдёшь его, Герман? – пролепетала она с умоляющим видом.

Он молча посмотрел в окно, словно что-то вспомнил.

– Что с тобой? Ты тоже болеешь? – спросила Пася.

– Я на минутку отойду, сейчас вернусь.

Герман вышел в тамбур и закурил. Сигарета дрожала в его руке. По лбу стекали струйки холодного пота. Вся его жизнь вмиг пронеслась перед глазами.

«Вот оно! – думал он. – Вот и пришло за мной возмездие. И отнюдь не старуха с косой, не мусор, не прокурор и не следователь, не здоровый амбал с автоматом – а всего лишь маленькая грузинская девочка!»

Через стеклянную дверь он увидел, как к Пасико пристаёт местная шпана. В ярости бросив на пол сигарету, он вбежал в вагон с криком:

– А ну, мелочь, разойдись, пока бошки не поотрывал!

Пацаны тут же разбежались в разные стороны. Пасико бросилась обнимать своего спасителя. Герман положил руку на её головку, которая была меньше его руки и находилась где-то на уровне пояса. Он вмиг понял, что уже полюбил это крошечное беззащитное создание.

Нодар Гвиниашвили был первоклассным водителем. А главное – водителем с тремя маленькими детьми. А значит – человеком, нуждающимся в деньгах. А значит – незаинтересованным в том, чтобы задавать лишние вопросы типа «Что я везу, куда и зачем?». Он не лез не в своё дело, просто делал свою работу, получал свои деньги и высылал своей семье. Ему приказывали отвезти то-то и туда-то – и он вёз. А его босс Грин в свою очередь не интересовался, откуда он и где его семья.

Нодар приехал в столицу уже без иллюзий о том, что неграмотному грузину из глубокой провинции (тем более без регистрации) здесь можно честно заработать достаточно денег, чтобы прокормить троих детей. Он жил фантазиями о том, как счастлива его любимая Нино, как радуются детишки каждой посылке от него, как обожают его за ту радость, что он приносит им. И эти фантазии для него были куда важнее нравственных вопросов о том, на кого он работает, кому и зачем он помогает. В конце концов, кто-нибудь должен был это делать. И если бы это не делал он – делал бы кто-то другой и отсылал бы деньги своей семье.

Тюрьмы Нодар не боялся, ибо был лишь крошечным звеном в длинной преступной цепочке и всегда мог сослаться на то, что сам не знал о содержимом сумки, обнаруженной в его багажнике. Никому не нужно сажать водителя. Водитель ничего ни о ком не знает. Он просто крутит баранку. А его семье ни к чему знать, кем и на кого он работает. Им достаточно того, что у него всё в порядке, что он их любит и очень скучает.

Со временем ему доверяли всё больше и больше. Потому что видели: Нодар Гвиниашвили никогда не заглядывает в сумку, которую перевозит, и не пересчитывает чужие деньги. Он надёжный и грамотный партнёр, настоящий профи, всегда выезжающий и приезжающий вовремя и ни разу не пойманный на краже хотя бы копейки казённого добра.

В начале июня 2010 года Нодар перевозил очередную сумку, до отказа забитую долларами, когда на специальный «рабочий» мобильный его поступило сообщение от Грина: «Шухер! Тебя ждут на трассе с обыском. Прячь палево!» Как и полагается в подобной ситуации по инструкции, Нодар вышел из машины, достал из багажника сумку, лопату (специально приготовленную для такого случая) – и пошёл в лес, где благополучно закопал деньги. Сделав на ближайшем дереве остриём лопаты засечку, чтобы узнать место, он поехал дальше. Милицейский пост, встретивший его на дороге уже с готовым ордером на обыск, ничего, разумеется, не обнаружил и был вынужден отпустить задержанного на все четыре стороны.

«Пост проехал. Всё в ажуре!» – написал он Грину и тут же получил ответ: «Возвращайся и забери лавэ». Нодар развернулся и поехал назад. Проезжая место, где его остановили, убедился, что ментов там уже нет. Легко нашёл дерево с засечкой, от которого отъехал каких-то двадцать минут назад. С точностью определил место, где только что закопал сумку. Но яма была выкопана, и сумки там не было.

«Не может быть… – не на шутку испугался Нодар. – Как же такое возможно? Кто мог так быстро найти, откопать и унести деньги? Нет, это явно какая-то подстава! За мной следили! Иначе и быть не может!.. Впрочем, это меня не касается. Это какие-то Гриновские разборки. Наверняка у него есть подозрения, кто мог такое сделать. Пусть сам решает свои проблемы. Я – лишь исполнитель, действовавший чётко по инструкции, как я это делаю всегда. Я приеду к Грину и расскажу всё как есть – тем самым уже отмету от себя всякие подозрения».

И он приехал к Грину и рассказал всё как есть.

– Ты думаешь, я поверю в эту чушь? – возмутился босс.

– А зачем мне врать? – удивился Нодар.

– Как зачем? Чтобы прикарманить мои денежки!

– А зачем мне было ехать сюда, если я мог скрыться с ними?

– Для того и ехал, чтобы отвести от себя подозрения! От меня ведь не скроешься!

Рядом стоял Герман Асатиани, который, как и Нодар, всего лишь выполнял приказы босса, не задавая лишних вопросов.

– Где наши деньги? – задал он своему соотечественнику отнюдь не лишний вопрос, подойдя к нему на угрожающе близкое расстояние.

– Я не знаю. Это ваш геморрой!

– Нет, – сказал Грин. – Деньги были доверены тебе. И ты их просрал. Теперь это твой геморрой!

– Где я вам их возьму?

– Там, где ты их спрятал! – крикнул Герман и как следует врезал Нодару в челюсть.

От неожиданности водитель повалился на пол, выплёвывая зубы. Ещё долго Герман избивал Пасиного отца, пытаясь выпытать у него, где тот спрятал деньги.

– Почему ты бьёшь меня? – прохрипел Нодар. – Ты же грузин!

– А почему ты обворовываешь меня? Ты же грузин!

– Скажите, сколько там было? – в отчаянии зарыдал водитель. – Я отработаю. Я найду и верну вам! Только отпустите меня!

– Отпустим его, Герман? – спросил босс с нескрываемым сарказмом.

– Чтобы он сбежал с нашими денежками? Нет уж!

Герман взял в руки железный лом, специально хранившийся для таких целей.

– Ну что, паскуда, скажешь, где лавэ?

– Клянусь, я не знаю! – сквозь слёзы пролепетал Нодар и получил ломом по голове.

Хруст костей, и тело Нодара безжизненно, словно тряпка, плюхается на пол. На лице Грина появляется нотка беспокойства. Склонившись над телом, он шепчет Герману в самое ухо:

– Кажется, ты проломил ему череп.

– Поделом ему!

– Дурак! Как мы теперь найдём деньги?

– Ну он-то точно уже с ними не скроется! – сострил Герман.

– Идиот! Избавься от него и возвращайся!

Герман знал, что нужно делать, хоть никогда и не делал. Он отвёз труп в тот же самый лес, где ещё сегодня Нодар закапывал сумку с лавэ. Теперь там закопали его самого. Уже затемно Асатиани вернулся на хату босса. Грин сидел в глубоких раздумьях и хлестал виски.

– Он постоянно отсылал деньги семье, – сказал он. – Знаешь об этом?

– Слышал.

– Возможно, и эти отослал им.

– Возможно.

– Адрес семьи знаешь?

– Не знаю.

– Паспорт его где?

– Сжёг.

– Кретин!

– Виноват.

С тех пор Герман и отрабатывал свою глупость и неопытность, почти весь год до встречи с Пасико только и занимаясь что поисками пропавшей сумки. Однако ничто так и не навело его на след. Деньги словно в воду канули, как и Нодар для своей семьи. Грин перессорился со всеми своими подельниками, подозревая каждого в подставе – и в итоге лишь утвердился в мысли, что Гвиниашвили отослал деньги своей семье.

Вот только найти его семью не представлялось возможным, пока однажды, год спустя, Герман совершенно случайно не повстречал в электричке самую хорошенькую из её членов. И теперь он не нашёл ничего более умного, кроме как приехать к боссу и обсудить с ним свою находку. Что творилось при этом у него в душе – было его личным делом. Но долг требовал отвезти девочку Грину, чтобы тот уже решал, что с ней делать. Ведь Герман был человеком маленьким и подневольным, не имевшим права на душевные порывы.

Что-то глубоко внутри него противилось этому поступку. Но он не знал, что ещё может сделать в этой ситуации. Ничего более умного не приходило ему в голову. Потому он твёрдо решил действовать по обстоятельствам. Он давно знал Грина, давно работал на него. Но как ни странно, всё ещё не терял надежды на его благоразумие. Его единственной целью было убедить босса в том, что семья Нодара денег не получала – а значит, они с Грином изначально шли по ложному следу. Пусть это и не давало ответа на вопрос: «Где, чёрт возьми, мои деньги?» – а скорее создавало ещё больше вопросов и загадок.

Владимир Гринёв, более известный как Грин, был уже почти пятидесяти лет от роду, из которых почти тридцать держал в страхе свой район. Известен он был и в Москве, хотя там его не воспринимали всерьёз. Этот неприглядный факт он тщательно пытался скрыть от своих, чтобы не потерять авторитет. Столичная «братва» считала Грина старомодным, этаким пережитком девяностых. У него частенько «сносило крышу». Уж очень он не любил мирно договариваться. Чуть что – сразу хватался за пистолет. «Это добром не кончится, – говаривали конкуренты. – Рано или поздно дурные манеры доведут его до могилы».

Однако Грин был на зависть живуч и неуязвим. Он разбирался в людях и отличался особой скрупулёзностью в выборе партнёров и «шестёрок», коей являлся и Герман. Мало кого он подпускал к себе близко, мало кому доверял, но зато это были люди давно проверенные. Хотя даже к ним он старался не поворачиваться спиной. В Москве знали, что Грин всегда держит слово и не подводит, хотя договориться с ним порой бывает нелегко.

Гринёв представлял собой огромную тушу весом более центнера, с вечной одышкой и гигантской челюстью, значительно превышающей по размеру верхнюю часть лица. Совершенно не шли ему и даже в чём-то комично смотрелись на его голове редкие рыжие волосы. Шея у него отсутствовала, а пивное пузо, словно мешок жира, противно свисало над ремнём. Надо сказать, Герман по сравнению с этим кабаном был красавец.

Грин сидел трижды. Первый раз – ещё до рождения Германа. Дважды юный Герман встречал его с зоны. Грин любил носить открытые майки, чтобы хвастаться своими многочисленными татуировками. По его телу можно было легко прочесть всю его биографию – нательная живопись содержала информацию о местах отсидки, сроках, статьях и даже именах сокамерников.

Хата Грина, в которой он не жил, а только «принимал аудиенции», представляла собой тёмную угловую каморку, добрую половину которой занимал сам хозяин. Столь неприглядное место без окон, с серыми стенами и оголённой лампочкой на потолке, напоминавшее тюремную камеру, было выбрано не случайно. Это работало на создание устрашающего образа «вора в законе», но главное – в таком «офисе» Грин был неуязвим. Со всех сторон каморка была защищена толстыми стенами. Неоткуда было наблюдать за тем, что в ней происходит, негде было поставить жучок. Некуда было и бежать из неё, что наводило особый ужас на его врагов, которых он старался затащить туда, как затащил когда-то Нодара. Сама атмосфера этого гиблого места психологически давила любого, кто попадал туда, и заставляла тут же сознаваться во всём. Кроме того, поблизости не было ни души и негде было спрятаться. А прямая дорога вела из хаты в лес, где тут же можно было легко замести все следы.

И в такое-то место Герман привёл Пасико, наболтав ей, что Грин знает, где её папа. В этом была доля истины. Оставив девочку за дверью, он сперва вошёл к боссу один.

– Послушай, Грин! Тут такое дело! В общем, неожиданно всплыла новая информация по делу Гвиниашвили.

– Ты нашёл деньги? – понадеялся босс.

– Нет, но я теперь точно знаю, что мы шли по ложному следу. Нодар не высылал те деньги своей семье.

– Откуда такая уверенность?

– Я случайно встретил его дочь.

– Ты познакомился с дочкой водилы?

– Да, она совсем ещё маленькая.

– Я надеюсь, ты привёл её сюда?

– Да, она за дверью.

– Вот молодец, хвалю. Веди её сюда.

Герман открыл дверь, за которой стояла Пася. Ребёнок в ужасе попятился назад, увидев мерзкую физиономию Гринёва.

– Заходи, не бойся, – успокоил её Герман.

Пася боязливо зашагала в каморку.

– Здравствуй, девочка! – Грин неуклюже попытался изобразить умиление. – Как тебя зовут, маленькая?

– Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико, – повторял испуганный ребёнок заученную скороговорку.

– Чья ты дочка?

– Мой мами зовут Нодар Гвиниашвили.

– Да-да, я знаю твоего папу.

– Ты знаешь, где мами? – просияла девочка.

– Да, я отведу тебя к нему. Но сначала ты должна ответить мне на вопрос.

Грин встал и подошёл к девочке, сев перед ней на корточки, что странно выглядело, учитывая его комплекцию.

– Скажи: твой мами высылал вам деньги?

– Да, мами присылал письма каждый месяц.

– Нет, не эти. Он присылал вам большие деньги? – Грин нарисовал руками большой круг.

Девочка замешкалась.

– В прошлом году, прошлым летом вы получали от него большие деньги?

– Нет, прошлым летом мы жили бедно. У нас были пожары, и мама перестала получать письма от мами.

– Позволь мне поговорить с твоей мамой. Ты отведёшь меня к ней?

Лицо Грина начало принимать сладострастный вид, отчего Пася снова начала бояться его. Зловонное дыхание босса словно нависло над ней и припирало её к стенке.

– Зачем тебе мама? Ты обещал отвести меня к мами!

– Сначала я хочу видеть твою маму.

– Я ничего не знаю про деньги! – заплакала девочка. – Я хочу к мами!

И вдруг Грин вышел из себя и со всей дури ударил ребёнка по щеке. Герман вздрогнул. Пасико отлетела на другой конец комнаты, стукнувшись головой о стену. Ребёнок совсем разрыдался. На губе её проступила кровь.

– Хочешь увидеть отца, – заревел Гринёв, – будешь отвечать на мои вопросы и делать то, что я говорю!

– Грин, ты что! – вступился Герман. – Она же совсем ребёнок!

– А мне плевать! Она – единственная ниточка, которая может вывести меня к моим деньгам!

Он снова подошёл к девочке и сел перед ней на корточки, тем самым впервые повернувшись спиной к Герману. Зря он это сделал, ибо рука Германа потянулась к тому самому лому, которым год тому назад был убит Нодар. Когда Грин начал избивать девочку – это стало последней каплей. Герман словно очнулся ото сна. Он понял, что Грин запросто убьёт Пасико – нарочно или случайно, как был убит её отец – неважно. Ему плевать, мужчина перед ним или женщина, старик или беззащитный ребёнок. Она – лишь средство достижения призрачной цели. Он убьёт её ради одной лишь сомнительной надежды отыскать свои деньги. А главное – сам Герман привёл её сюда, на съедение этому извергу.

Чуть раньше он смотрел бы на всё это спокойно, даже с иронией. Но сегодня в электричке что-то перевернулось в нём. Он возненавидел босса не за то, что тот обижает Пасю. Грин теперь казался ему виновником всей его неудавшейся жизни. Вся его боль, шрам на щеке и потерянная кисть – произошли только по вине Грина. Света не отвечает ему взаимностью – виноват босс. Мания преследования, страх тюрьмы и угрызения совести – виноват босс. Старший брат курил траву, а отец избивал мать – виноват босс. Гринёв вмиг стал для него словно средоточием всего зла и страдания на Земле.

И Герман огрел его ломом по затылку. Жирная туша босса без чувств повалилась на пол. Пасико бросилась на руки Герману, обхватив его за шею.

– Он плохой! – лепетала она сквозь слёзы.

– Да, он очень плохой, – подтвердил Герман. – Но ты не бойся, я с тобой. Я защищу тебя от всех плохих дядь.

Герман знал, что Грин ещё жив. Но это был совсем не тот случай, что год назад. Теперь он просто не мог убить. Тем более при ребёнке. С его стороны было очень неразумно оставлять Грина живым. Но сам поступок его был изначально противен разуму. Он мог либо думать, либо чувствовать – и не умел находить баланс между тем и другим. Сейчас он отказался от разума по велению сердца. Он принял это нелёгкое спонтанное решение – и теперь уже логике бесполезно было достукиваться до его сознания. Желание спасти ребёнка помутнило его сознание. И он знал лишь одно место, где Грин не смог бы его отыскать.

Света Лапина была совсем ещё юной. Ей недавно исполнилось девятнадцать. Она жила вдвоём с матерью в тесной хрущобе на юге Москвы. Отношения у них были трудные. Мать фанатично пыталась уберечь девочку от всех соблазнов жизни – и тем самым (как это нередко бывает) вызывала обратный эффект. Девочка и сама была неглупой и вполне могла позаботиться о себе. Она вовсе не склонна была поддаваться дурному влиянию. Но иногда поддавалась назло матери, которая достала её своими нравоучениями.

Таким вот «назло матери» и был Герман. Он не нравился Свете как мужчина, совершенно не привлекал её как потенциальный жених. Но в то же время ей нравилось общаться с ним, только лишь потому, что это выводило из себя мать. Света дразнила Германа и дразнила мать. Она понимала, что играет с огнём, но в скромной с виду девушке сидел бесёнок, которому вечно не хватало приключений. Ей нравилось балансировать на грани – не отдаваться назойливому ухажёру, но и не отвергать его окончательно, чтобы не лишать себя привычной дозы адреналина. Однако же когда Герман попросил её сберечь мешок оружия – она не на шутку перепугалась и поняла, что эти игры пока кончать, пока не поздно.

Света была маленькой хрупкой блондиночкой, с короткой стрижкой «под мальчика», с миниатюрной головкой на длинной изящной шейке, очень бледная и вся усеянная веснушками. Она была довольно милой и трогательной – и тем самым даже внешне абсолютно не подходила Герману. У него никогда не было таких женщин – начисто лишённых стервозности и вульгарности. Она была слишком чиста и невинна для такого прожжённого бандита, как он. В то же время она, словно мамочка или старшая сестра, иной раз любила почитать ему нравоучения о том, как неправильно он живёт – совсем как её мать. Это было единственным, что раздражало Германа.

Был уже вечер, но ещё светло, когда он позвонил в её дверь, держа на руках Пасико.

– Кто там? – услышал он через дверь голос Светиной мамаши.

– Это Герман.

– Уходи! – возмутилась женщина. – Вон отсюда! Не пущу!

– Откройте! – настаивал Герман. – Мне нужно срочно видеть Свету!

– Оставь в покое Свету! – всё больше распылялась сердобольная мать. – Не нужен ты ей! Она не хочет тебя видеть!

– Позвольте же, я сам спрошу её, хочет ли она меня видеть!

– Она не желает с тобой говорить! Проваливай, пока милицию не вызвала!

Герман поставил Пасико в сторону, отошёл подальше от двери и с разбегу налетел на неё плечом. Старая деревянная дверь легко поддалась натиску крупного мужчины.

– Ах ты ж сволочь! – заревела мать, когда он вошёл в квартиру. – Снова дверь сломал!

– Я же снова и починю, – спокойно ответил Герман.

– Сейчас точно милицию вызову!

– Полицию, бабуля, полицию! – поправил её незваный гость.

– Бабуля? – возмутилась женщина. – Какая я тебе бабуля, бандит! А это ещё кто? – завидела она Пасю, боязливо, но любопытно заглянувшую в квартиру.

Света как обычно сидела на кухне. Крошечная и ободранная кухня была самым убогим местом в их квартире. И к тому же наиболее отдалённым от входной двери. На таком фоне Света выглядела какой-то несчастной и затравленной, как будто говоря ему: «Посмотри, до чего ты меня довёл!» Она смотрела в окно и будто не замечала его привычной перепалки с её матерью и традиционного взлома двери.

– Надеюсь, ты за оружием пришёл? – холодно произнесла она.

– Привет, – рядом с ней брутальный Герман моментально становился робким и трусливым. – Я хочу тебя кое с кем познакомить.

Он отошёл, чтобы дать дорогу Пасико. Девочка осторожно вошла на кухню. Света тут же просияла и бросилась к ней, встав перед ней на колени.

– Ой, кто это тут у нас? Как тебя зовут?

– Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико.

– Как мило! Пасико! А я – Света. Будем знакомы. Это кто ж тебя так ударил?

– Плохой дядя, – захныкала Пасико.

– Ох какой плохой дядя! Разбил нам губку! Ну-ка иди сюда.

Света подвела её за ручку к шкафчику, откуда достала йод и ватную палочку.

– Сейчас мы быстренько помажем губку – и всё пройдёт.

– А это не больно?

– Что ты, совсем не больно! А это кто?

– Циндалька.

– Её так зовут? Какая прелесть! А мы сейчас возьмём и Циндальке нальём молочка. А ты хочешь кушать?

– Хочу.

– Сейчас и тебя накормим!

Весь вечер мать Светы ходила взад и вперёд по комнате, глотая Валидол и что-то бормоча про себя. Она никак не могла успокоиться, пока этот бандит был на её кухне с её дочерью. А Света тем временем играла с Пасико. Накормив её и котёнка, она окончательно вошла в доверие к ребёнку. Дружелюбная девочка моментально подружилась со Светой, что немало удивило Германа. Он и не подозревал, что Света так любит детей. Он и не задумывался раньше о том, какая из неё могла получиться прекрасная мать. Он просто сидел и молча смотрел, как хорошо вместе этим двум Божьим созданиям и как им весело играть с третьим Божьим созданием – Циндалькой.

Больше часа резвилась эта троица, пока утомлённый ребёнок не уснул прямо на руках у Светы. Котёнок всё ещё гонял по полу шарик для настольного тенниса, когда Света шепнула Герману:

– Кто она?

– Понимаешь… – Герман замялся. – Так получилось, что я… в общем, я случайно убил её отца.

– Ты убил человека? – на удивление спокойно переспросила Света.

– Это вышло случайно, – повторил он.

– Ну ты и сволочь, Герман! – Она посмотрела на него с отвращением. – И как только я могла с тобой связаться!

– Да, ты права. Я сволочь. Но я хочу сделать в своей жизни хоть один хороший поступок.

– Она знает, что её отец убит?

– Нет, она ищет его.

– Скажи ей, что он скоро вернётся. И отправь её домой к матери. Это лучшее, что ты можешь сделать.

Герман задумчиво посмотрел в окно. Он понимал, что Света права. Но в то же время не хотел расставаться с Пасей, хотел сделать для неё что-то большее. Что именно? Этого он не знал. Ведь он не мог вернуть Нодара, как бы сам того ни хотел.

– Откуда она? – спросила Света.

– Из-под Курска.

– Прямо за домом Курская дорога. По ней регулярно ходят товарные поезда. В Крым. В Курске у них стоянка. Как-то раз я сбежала от матери и доехала на таком поезде до Ялты. Это на всякий случай, если нет другого способа отправить её домой. Ей ведь угрожает опасность? Вы прячетесь?

– Да. За нами могут следить. Но у тебя нас никто не найдёт.

– Вы не можете оставаться у меня вечно. И оружие своё забери.

Что-то защемило в груди Германа. Только что Света с таким материнским теплом играла с девочкой и котёнком – и тут вдруг опять такая холодность, как в самом начале встречи. Он понял, что даже девочка и котёнок не могут их примирить. Она не хочет больше его видеть и даже вспоминать о нём. А самое грустное, что она не одна такая. На всём свете нет ни одного человека, который был бы ему рад. Разве что Пасико? Но лишь до тех пор, пока она не знает, что рядом с ней убийца её отца.

Вся глупость, никчёмность и бессмысленность его жизни вдруг предстала перед ним как нечто неизбежное и давно уже непоправимое. Уехать – была единственная его мысль. Уехать вместе с Пасико – единственное спасение. Уехать туда, где Грин никогда не сможет его найти – и начать жизнь заново, с чистого листа. Доехать с ней до её родного посёлка, броситься в ноги её матери и просить прощения за убийство Нодара. А потом всю жизнь искупать свою вину, отдавая семье Гвиниашвили всё, что он сможет заработать. И до конца жизни оберегать своего маленького ангела-хранителя, посланного небесами, чтобы открыть ему глаза.

Так думал он, пока не заметил в окне огромную фигуру Гринёва, приближающегося к подъезду. На голове его виднелся шрам от перенесённого удара. «Но чёрт возьми, как он меня нашёл?» Герману хотелось выть от досады. Куда ему теперь деться? Куда бежать? Этот разъярённый кабан сейчас ворвётся сюда и убьёт всех – Германа, Пасико, Свету и её мать, даже котёнка не пожалеет!

– Он идёт! – крикнул Герман так громко, что Пася проснулась.

– Кто? – не поняла Света.

– Скорее давай сюда оружие!

Света поставила Пасико на пол, и та испуганно схватила котёнка. Света залезла в антресоль, где лежали банки с солёными огурцами и помидорами. Вынув несколько банок и отодвинув другие, она извлекла из дальнего угла антресоли мешок.

– Держи! – сказала она и тут же остановила его. – Нет, оставь мне один.

Герман вынул один пистолет и оставил Свете. Схватив Пасико с котёнком в охапку, он спешно выбежал из квартиры, держа в руках мешок с двумя пистолетами, автоматом Калашникова, большим запасом патронов и даже ручной гранатой. Грин и понятия не имел, что у Германа такой арсенал. Этого должно было хватить на сотню таких Гринов. Это было его несомненным преимуществом.

Выбежав за порог, Герман поднялся выше на один лестничный пролёт и затаился.

– Тихо, Пасенька! – успокоил он девочку. – Пожалуйста, молчи! Не издавай ни звука! А то злой дядя услышит и схватит нас!

Гринёв поднялся на Светин этаж и вошёл через сломанную Германом дверь, прикрыв её за собой. Грин увидел Светину мать, глядевшую на него в оцепенении и прижавшуюся к стенке. Тут из-за угла вышла Света, направив на него пистолет.

– Где он? – с исполинским спокойствием спросил босс.

– Его здесь нет, – дрожащим голосом ответила Света. – Он увидел тебя в окно и ушёл.

Тем временем Герман тихонько проскользнул вниз. Выбежав из подъезда, он решил тут же обежать вокруг дома и попасть на железную дорогу. Ведь там ходили заветные товарные поезда. Там было где спрятаться. Да и Грину не придёт в голову его там искать. Воровато оглядываясь по сторонам и в полусогнутом состоянии, чтобы своей широкой спиной защитить Пасико от шальной пули, Герман мелкими частыми шажками засеменил к ближайшему углу дома. Девочка держалась за него так крепко, что чуть не душила. Он чувствовал, как она дрожит мелкой дрожью.

И вдруг – громкий хлопок на весь район, и через долю секунды – буквально до боли знакомое чувство, которое Герман некогда испытал на своей левой руке, а теперь испытывал где-то в районе правой почки – чувство проникновения в тело маленького и раскалённого куска свинца. Герман оступился и чуть не упал – однако чудом смог удержаться на ногах. Пасико даже не поняла, что случилось. Остро ощущая ежесекундную потерю сил вместе с кровью, на каком-то необъяснимом автоматизме Герман побежал ещё быстрее – так быстро, что даже сам не представлял, что может так бегать, да ещё с ребёнком и мешком оружия, который был ещё тяжелее ребёнка.

Оставляя за собой кровавый след, по-собачьи часто дыша и совсем согнувшись, почти прижавшись к земле, он словно по инерции нёсся вперёд зигзагами, чтобы труднее было попасть. Налетая на случайных прохожих, испуганно отбегающих от него, забежал он за угол дома. Моментально завидев дыру в заборе, он первым делом просунул туда Пасико.

– Пася, слушай меня! – захрипел он, обливаясь горячим потом. – Видишь там поезд? Садись на него! Бегом!

– А как же ты? – заплакала девочка.

– Я здесь не пролезу. Ты должна уехать, иначе плохой дядя схватит тебя!

– А как же мами?

– Мами обязательно приедет к тебе. Но он будет искать тебя дома. Беги на тот поезд, забирайся на него прямо на ходу – и он довезёт тебя до Курска!

– Не бросай меня, Герман!

– Я не брошу тебя, Пасико! Я обязательно найду тебя! А сейчас беги на поезд, пока он не ушёл!

– Я боюсь одна! Я не хочу одна!

– Ты мне доверяешь, Пасико? Ты веришь мне?

– Верю!

– Тогда делай, что я говорю! Беги и не оглядывайся!

Пася сорвалась с места и со всех ног побежала к поезду. Слёзы в глазах мешали ей видеть дорогу.

– Береги маму, Пасико! – кричал ей вслед Герман. – И Циндальку! Береги Циндальку!

Пася запрыгнула в медленно ползущий по рельсам пустой товарный вагон. Ещё несколько секунд она видела лицо Германа, видневшееся через дыру в заборе. Когда он скрылся из виду, Пася села на пол и зарыдала. Она смертельно устала, хотела есть и спать. В рюкзачке уже ничего не осталось, а ехать надо было ещё очень-очень долго. Да ещё в этом грязном вагоне, где некуда лечь, негде присесть и даже нечем поиграть с котёнком. Она думала только о том, что скоро будет дома, увидит маму и Профессора Мамуку, увидит ведьмоподобную Нану, а потом и мами, который непременно скоро приедет к ней.

Сев в позу лотоса и взяв в руки котёнка, Пасико зашептала, поглаживая урчащую Циндальку двумя пальчиками: «Господи! Упокой душу раба Твоего Германа и помяни его во Царствии Твоём! Ты даровал нам чадо сие, и Ты же взял его у нас. Да будет Имя Твоё благословенно! Аминь!»

А тем временем Грин подошёл к лежащему без чувств Герману, заслонившему своим телом дыру в заборе. Ботинком за подбородок Грин поднял его голову, и Герман очнулся.

– Ну что ж, Герман, ты знаешь правила. Скажи мне, где девка – умрёшь легко и быстро. Будешь сопротивляться – убью тебя медленно и мучительно.

– Я скажу, – выдавил из себя Герман. – Только мне трудно говорить. Нагнись ко мне.

Гринёв нагнулся. Герман выдернул чеку из гранаты и прохрипел ему в самое ухо:

– И всё-таки я – мужик. А писака – фраер!

31 декабря 2011, Москва – 4 января 2012, Киев