Глава 1
Когда я выехал из нашего городишки и повернул на шоссе, позади оказался грузовик. Это была тяжелая громадина с прицепом, и неслась она во весь дух. Шоссе здесь срезает угол городка, и скорость разрешается не больше сорока пяти миль в час, но в такую рань, понятно, никто не станет обращать внимание на дорожные знаки.
Впрочем, я тотчас забыл о грузовике. Примерно через милю, у «Стоянки Джонни», я обещал подобрать Элфа Питерсона; он, должно быть, уже ждал меня там со своей рыболовной снастью. Было и еще о чем подумать: прежде всего загадочный телефон, и с кем я все-таки говорил? Три разных голоса, но все какие-то странные, и почему-то казалось – это один и тот же голос так чудно меняется, он мне даже знаком, только никак не сообразить, кто же это. Затем Джералд Шервуд – как он сидит у себя в кабинете, где две стены сплошь заставлены книгами, и рассказывает мне о рабочих чертежах, что непрошеные, сами собой, возникают у него в голове. И еще Шкалик Грант – как он меня заклинал не допустить, чтобы сбросили бомбу. И про полторы тысячи долларов тоже следовало подумать.
Дорога вела прямо к владениям Шервуда, но дом его на вершине холма было не разглядеть, он совсем терялся среди вековых дубов, которые обступали его со всех сторон, огромные и черные в предрассветной мгле. Глядя на вершину холма, я позабыл и про телефон, и про Джералда Шервуда, его заставленный книгами кабинет и голову, битком набитую проектами, и стал думать о Нэнси – мы когда-то вместе учились в школе и вот снова встретились после стольких лет. Мне вспомнились дни, когда мы с ней были неразлучны и всюду ходили, взявшись за руки, неповторимо гордые и счастливые – так бывает только раз в жизни, в юности, когда весь мир молод и первая, безоглядная любовь ошеломляет свежестью и новизной.
Передо мною лежало широкое пустынное шоссе, рассчитанное на езду в четыре ряда, миль через двадцать оно сузится до двухрядного. Сейчас на нем только и были, что моя машина да тот грузовик, он мчал полным ходом. По отражению его фар в моем зеркальце я понимал, что он вот-вот меня обгонит.
Я ехал не быстро, места для обгона было вдоволь, наткнуться не на что – и вдруг я на что-то наткнулся.
Словно уперся в протянутую поперек дороги полосу очень прочной резины. Ни стука, ни треска. Просто машина стала замедлять ход, как будто я нажал на тормоза. Ничего не было видно, и я снова подумал: что-то стряслось с машиной – мотор забарахлил, тормоз отказал или еще что-нибудь неладно. Я снял ногу с педали, и машина остановилась, а потом стала пятиться – быстрей, быстрей, точно я и впрямь уткнулся в упругую ленту и она прогнулась, а теперь расправляется. Завизжали покрышки, запахло резиной; тогда я выключил мотор – и тотчас машину отбросило назад, да так, что меня швырнуло на баранку.
Позади яростно взревел клаксон, стоном застонали шины, грузовик круто вильнул в сторону, чтобы не напороться на меня. Он со свистом пронесся мимо, казалось, шины смачно причмокивают, всасывая в себя шоссе, и огромная махина свирепо рычит на меня, как на досадную помеху. Он промчался, а моя машина наконец остановилась на самой обочине.
И тут грузовик налетел на тот же заслон, что и я. Послышалось что-то вроде негромкого всплеска. Я подумал: пожалуй, грузовик прорвет эту непонятную преграду, уж очень он был большой, тяжелый и гнал во всю мочь, и еще секунду-другую ничуть не сбавлял скорость. А потом он все-таки стал замедлять ход, и я видел: огромные колеса скользят и подскакивают, упрямо вертятся вхолостую – и нисколько не продвигаются вперед. Тяжелая машина пролетела дальше того места, где сперва остановился я, футов на сто. Потом остановилась, забуксовала и начала скользить назад. Сперва плавно, только покрышки визжали, сползая по асфальту, а потом ее занесло. Прицеп вывернулся вбок и стал пятиться поперек дороги, прямо на меня.
Все это время я преспокойно сидел за рулем, не ошарашенный случившимся, даже не слишком удивленный. Просто не успел удивиться. Да, конечно, произошло что-то странное, но, видно, ощущение у меня было такое: вот сейчас соберусь с мыслями – и все станет на свои места.
Итак, я сидел и смотрел, что творится с грузовиком. Но когда его стало отжимать назад, а прицеп занесло вбок, я схватился за ручку, наддал плечом на дверцу и вывалился из машины. Треснулся об асфальт, кое-как вскочил и кинулся бежать.
Позади раздался визг покрышек, металлический грохот и лязг – тут я соскочил на поросшую травой обочину и оглянулся. Прицеп врезался в мою машину, свалил ее в канаву и теперь медленно, чуть ли не величественно опрокидывался туда же, прямо на нее.
– Эй ты! – заорал я.
Толку, понятно, никакого, да я и не ждал толку. Просто сорвалось с языка.
Грузовик удержался на дороге, только накренился так, что одно колесо повисло в воздухе. Из кабины осторожно выбирался водитель.
Вокруг было тихо, мирно. На западе по еще темному небосклону метались зарницы. В воздухе та свежесть, что бывает только ранним летним утром, пока не взошло солнце и на тебя не обрушилась жара. Справа на улице еще горели фонари – яркие, неподвижные в полнейшем безветрии.
«Чудесное утро, – подумал я, – в такое утро просто не может случиться ничего худого».
На шоссе по-прежнему было пусто – только я да водитель грузовика, его машина наполовину сползла в канаву, придавив мою. Он направился ко мне.
Подошел, остановился, свесив руки, поглядел на меня круглыми глазами.
– Что за чертовщина? – сказал он. – На что это мы напоролись?
– Понятия не имею, – ответил я.
– Вашей машине досталось, уж не взыщите, – продолжал он. – Я доложу, как было дело. Убытки вам возместят.
Он стоял передо мной, точно в землю врос и никогда уже не сдвинется.
– Надо же – споткнуться о пустое место! Тут же ничего нет! – сказал он. В нем разгоралась злость. – Нет, черт подери, сейчас я докопаюсь, что там такое!
Он круто повернулся и зашагал туда, где мы налетели на невидимое препятствие. Я пошел за ним. Он глухо ворчал, точно разъяренный кабан.
Шагая по самой середине шоссе, он наткнулся на ту же невидимую преграду, но теперь он уже себя не помнил от бешенства и не собирался отступать – он все рвался вперед, я никак не ждал, что он пройдет так далеко. Но в конце концов непонятная помеха все-таки остановила его, и секунду он стоял, нелепо наклонясь, упираясь всем телом в пустоту, и упрямо переступал ногами: как будто работали хорошо смазанные рычаги, тщетно силясь сдвинуть его еще хоть на шаг вперед. В утренней тишине громко шаркали по асфальту тяжелые башмаки.
А потом загадочный барьер задал ему жару. Его отшвырнуло прочь – будто внезапным порывом ветра свалило с ног, и он покатился кувырком по шоссе. Наконец он влетел под задранный в небо нос своего же грузовика и там застрял.
Я подбежал к нему, выволок за ноги из-под машины и помог подняться. Он был весь в кровоточащих ссадинах – ободрало асфальтом, – одежда разорвана и перепачкана. Но злость как рукой сняло – теперь он попросту перепугался. Он с ужасом глядел на дорогу, будто ему там явилось привидение, и его била дрожь.
– Там же ничего нет! – сказал он.
– Скоро день, пойдут машины, а ваша торчит на самом ходу, – сказал я. – Может, выставим сигналы, фонари, что ли, или флажки?
Тут он словно опомнился:
– Флажки.
Залез в свою кабину, вытащил сигнальные флажки и пошел расставлять их поперек шоссе. Я шагал рядом.
Установив последний флажок, он присел на корточки, вытащил платок и стал утирать лицо.
– Где тут телефон? – спросил он. – Надо вызвать подмогу.
– Кто-нибудь должен сообразить, как снять этот барьер, – сказал я. – Скоро здесь набьется полно машин. Такая будет пробка – на несколько миль.
Он все утирал лицо. Оно было в пыли и в смазке. И ссадины еще кровоточили.
– Так откуда тут позвонить? – повторил он.
– Да откуда угодно, – сказал я. – Зайдите в любой дом, к телефону всюду пустят.
А про себя подумал: ну и ну, разговариваем так, будто на дороге нет ничего необыкновенного, просто дерево упало поперек или канаву размыло.
– Послушайте, а как называется это место? Надо же им сказать, где я застрял.
– Милвилл, – сказал я.
– Вы здешний?
Я кивнул.
Он поднялся, засунул платок в карман.
– Ладно, – сказал он. – Пойду поищу телефон.
Он ждал, что я пойду с ним, но у меня была другая забота. Надо было обойти эту непонятную штуку, которая перегородила шоссе, добраться до «Стоянки Джонни» и объяснить Элфу, почему я задержался.
Я стоял и смотрел вслед водителю грузовика.
Потом повернулся и пошел в другую сторону, к тому невидимому, что останавливало машины. Оно остановило и меня – не рывком, не толчком, а мягко: словно, отнюдь не собираясь меня пропустить, предпочитало при этом сохранять учтивость и благоразумие. Я протянул руку – ничего! Я пытался нащупать невидимую стену, потереть ее, погладить… но погладить было нечего, моя ладонь ничего не ощущала, под нею ничего не было, ровным счетом ничего – одна лишь непонятная сила, которая мягко отталкивала, отжимала меня прочь.
Я посмотрел в один конец шоссе, потом в другой – никаких машин все еще не было, но я знал, скоро они появятся. Может, расставить флажки по ту сторону барьера, чтоб встречные машины на него не напоролись? Надо же предупредить людей, раз тут неладно. Это минутное дело, поставлю их на ходу, когда буду огибать барьер, чтоб добраться до «Стоянки Джонни».
Я вернулся к грузовику, нашел в кабине два флажка, спустился с насыпи в кювет и стал взбираться на холм, думая обойти невидимый барьер по кривой, – и, описывая эту широкую кривую, снова наткнулся на преграду. Я попятился и пошел вдоль нее, все время взбираясь в гору. Это оказалось нелегко. Будь этот самый барьер обыкновенной стеной или забором, все было бы просто, но он был невидим, и я то и дело на него наталкивался. Вот таким-то способом и пришлось определять, где он: упрешься в него, вильнешь в сторону, потом опять упрешься…
Я думал, барьер вот-вот кончится или, может быть, станет потоньше. Несколько раз пытался пойти напролом, но преграда была все такой же плотной и неподатливой. Страшная мысль шевельнулась у меня в голове. И чем выше взбирался я на холм, тем настойчивее становилась эта мысль. Наверно, тогда-то я и обронил флажки.
Внизу послышался скрип буксующих колес, и я обернулся. Машина, направлявшаяся на восток, нам навстречу, уперлась в барьер, и теперь ее заносило назад и вбок, поперек шоссе. Другая машина, шедшая следом, пыталась затормозить. Но то ли тормоза отказали, то ли слишком она разогналась – и не смогла остановиться вовремя. У меня на глазах шофер круто свернул, машина съехала одним боком на траву и все-таки другим слегка задела ту, что стояла поперек. Потом наткнулась на барьер, но скорость была уже невелика, и машина мало продвинулась вглубь. Барьер медленно отжал ее назад, она уткнулась в первую машину и остановилась.
Первый шофер выбрался наружу и двинулся в обход своей машины ко второму автомобилю. И вдруг вскинул голову – видно, заметив меня. Он замахал руками, что-то закричал, но на таком расстоянии я не разобрал слов.
На нашей стороне шоссе все еще было пусто, если не считать моей машины и подмявшего ее грузовика.
«Странно, почему больше никто не едет на запад?» – мелькнуло у меня в голове.
На холме стоял дом, почему-то я его не узнал. Не мог же я не знать хозяев, ведь я всю жизнь прожил в Милвилле, только на год уезжал в колледж, и все милвиллцы мне хорошо знакомы. Непонятно почему, на минуту у меня в голове все перепуталось. Я ничего вокруг не узнавал и стоял в растерянности, пытаясь понять, куда же меня занесло.
Восток все светлел, еще полчаса – и взойдет солнце. На западе громоздились гневные тучи, их опять и опять взмахами огненной шпаги прорезала молния: надвигалась гроза.
Я стоял и смотрел вниз, на наш городишко, и наконец понял, где я: на холме живет Билл Доневен, мусорщик.
Вдоль невидимого барьера я двинулся к дому Билла и на мгновение усомнился: а не окажется ли он по ту сторону? Нет, скорее по эту, но впритык к барьеру.
Я дошел до забора, перелез через него и зашагал по захламленному двору к покосившемуся заднему крыльцу. Осторожно поднялся по шатким ступеням, поискал глазами звонок. Звонка не оказалось. Я постучал в дверь кулаком и стал ждать. В доме послышалось движение, дверь распахнулась – на пороге стоял Билл, он в недоумении уставился на меня. Огромный, косматый, как медведь, волосы дыбом, свирепые брови насуплены. Поверх пижамы он натянул брюки, но не успел застегнуть их, так что клок лиловой пижамы торчал наружу. Обуться он тоже не успел и стоял босой, зябко поджимая пальцы: пол в кухне был холодный.
– Что случилось, Брэд? – спросил он.
– Сам не знаю, – сказал я. – На шоссе творится что-то непонятное.
– Авария?
– Не авария. Говорю тебе, сам не знаю, в чем дело. Поперек дороги какой-то барьер. Его не видно, а проехать нельзя. Упрешься в него – и ни с места. Вроде как стена, только ее ни потрогать, ни нащупать нельзя.
– Входи-ка, – сказал Билл. – Выпей чашку кофе, тебе не повредит. Сейчас сварю. Все равно пора завтракать. Жена уже встает.
Он протянул руку и зажег в кухне свет, потом посторонился, давая мне пройти. Шагнул к раковине, снял с полки стакан и отвернул кран.
– Надо немного слить, а то теплая, – пояснил он. Наполнил стакан холодной водой и протянул мне: – Выпей.
– Спасибо, не хочу, – сказал я.
Билл поднес стакан к губам и стал пить большими, шумными глотками.
Где-то в доме раздался отчаянный женский вопль. Проживи я хоть до ста лет, мне его не забыть.
Доневен выронил стакан – расплескалась вода, брызнули осколки.
– Лиз! – закричал он. – Лиз, что с тобой?
Он бросился вон из кухни, а я застыл на месте, не сводя глаз с кровавых следов на полу: Доневен босыми ногами напоролся на стекло.
Опять закричала женщина, но на этот раз глуше, словно уткнулась лицом в подушку или в стену.
Я наугад прошел из кухни в столовую, споткнулся то ли о скамеечку, то ли о какую-то игрушку, пролетел до середины комнаты, изо всех сил стараясь не упасть и не грохнуться головой о стол или стул… и снова налетел на ту же упругую стену, что остановила меня на шоссе. Я уперся в нее, навалился на нее всем телом, кое-как выпрямился и стал посреди столовой, в полутьме, перед этой невидимой стеной; мороз продирал по коже, все внутри переворачивалось от страха.
Я больше не касался этой стены, но чувствовал: вот она, передо мной. Там, на дороге, под открытым небом, я только изумлялся и недоумевал – но тут, в доме, в обычном человеческом жилище, мне стало по-настоящему жутко от этого непостижимого, дьявольского наваждения.
– Дети! – кричала женщина. – Я не могу попасть к детям!
Теперь, хоть окна были занавешены, я немного осмотрелся. Разглядел стол, буфет и дверь, ведущую в коридор и дальше в спальню.
На пороге появился Доневен. Он вел жену, вернее сказать, почти нес на руках.
– Я хотела к детям! – кричала она. – Там… там что-то есть, оно меня не пускает. Я не могу пройти к детям!
Доневен посадил ее прямо на пол, прислонил к стене и осторожно опустился рядом на колени. Потом поднял голову и посмотрел на меня, в глазах у него были и растерянность, и ярость, и страх.
– Это тот самый барьер, – сказал я. – Тот, что на шоссе. Он проходит через ваш дом.
– Но я не вижу никакого барьера, – возразил Доневен.
– Его никто не видит, черт бы его побрал. Но все равно он тут.
– Как же нам быть?
– С детьми ничего не случилось, – уверил я, от души надеясь, что так оно и есть. – Просто они по ту сторону барьера. Мы не можем добраться до них, а они до нас, но с ними ничего худого не случилось.
– Я только пошла на них поглядеть, – повторяла женщина. – Встала, пошла на них поглядеть, а там, в коридоре, что-то есть… и оно не пускает…
– Сколько у вас детей? – спросил я.
– Двое, – ответил Доневен. – Меньшому шесть, старшему восемь.
– А нельзя кому-нибудь позвонить? Есть у вас кто-нибудь, кто живет не в самом Милвилле? Пускай приедут, возьмут детишек и позаботятся о них, пока мы тут разберемся, что к чему. Кончается же где-нибудь эта стена. Я как раз и искал, где ей конец…
– У нее есть сестра, – кивнул Доневен на жену. – Живет от нас миль за пять дальше по шоссе.
– Вот ты ей и позвони, – сказал я.
И тут меня как обухом по голове стукнуло: а вдруг телефон не работает? Вдруг этот окаянный барьер перерезал провода?
– Посидишь минутку одна, Лиз? – спросил Доневен.
Жена только мотнула головой; она все еще сидела на полу и даже не пыталась подняться.
– Пойду позвоню Мирт, – сказал он.
Я прошел за ним в кухню; телефон висел на стене, и, когда Билл взялся за трубку, я затаил дыхание и отчаянно взмолился про себя: только бы работал! На сей раз мои надежды не остались втуне: едва Билл снял трубку, я услышал слабое жужжание – линия работала.
Из столовой доносились приглушенные всхлипывания миссис Доневен.
Грубыми, корявыми пальцами, темными от несмываемой, въевшейся в кожу грязи, Доневен стал поворачивать диск; видно было, что занятие это ему не в привычку. Наконец он набрал номер.
Он ждал, прижав трубку к уху. В кухне стояла такая тишина, что я отчетливо слышал гудки.
– Это ты, Мирт? – сказал потом Доневен. – Да, это я, Билл. У нас тут вышла заварушка. Может, вы с Джейком приедете?.. Да нет, просто что-то неладно, Мирт. Не могу толком объяснить. Может, вы приедете и заберете ребят? Только идите с парадного крыльца. С черного не войти… Да, вот такая чертовщина, ничего понять нельзя. Вроде какая-то стенка появилась. Мы с Лиз сидим в задних комнатах, а в передние пройти не можем. А ребятишки там… Нет, Мирт, я и сам не знаю, что это такое. Только ты уж делай, как я говорю. Детишки там одни, и нам до них никак не добраться… Ну да, так весь дом и перегородило. Скажи Джейку, пускай прихватит с собой топор. Эта штука перегородила дом напополам. Парадная дверь на запоре, придется Джейку ее ломать. Или пускай окно выбьет, может, это проще… Ну да, ну да, я прекрасно понимаю, что говорю. А ты давай не спорь. Что угодно ломайте, только вытащите ребят. Ничего я не спятил. Говорят тебе, тут что-то неладно. Что-то стряслось неладное. Ты знай слушай, Мирт, и делай, что говорят… Да плевать на дверь, ломайте ее к чертям. Так ли, эдак ли, только вытащите малышей и приглядите за ними, пока мы тут торчим.
Он повесил трубку и обернулся ко мне. Рукавом утер взмокший лоб.
– Вот бестолочь, – сказал он. – Спорит и спорит. Лишь бы языком трепать… – Он поглядел на меня. – Ну, дальше что?
– Пойдем вдоль барьера, – сказал я. – Посмотрим, докуда он тянется. Глядишь, и отыщем такое место, где его можно обойти. Тогда и доберемся до ваших малышей.
– Пошли.
Я махнул в сторону столовой:
– А жену одну оставишь?
– Нет, – сказал он. – Нет, это не годится. Ты ступай вперед. Мирт с Джейком приедут, заберут ребят. А я сведу Лиз к кому-нибудь из соседей. И тогда уж тебя догоню. Дело такое, может, тебе понадобится подмога.
– Спасибо, – сказал я.
За окнами, по холмам и полям, уже понемногу разливался бледный предутренний свет. От всего исходило призрачное сияние – не то чтобы белое, но и не какого-нибудь определенного цвета, – так бывает только ранней ранью в августе.
Внизу, на шоссе, по ту сторону барьера, сгрудились десятка два машин, державших путь нам навстречу, на восток; кучками стояли люди. До меня доносился громкий голос, он с жаром, не умолкая, что-то выкрикивал, такой неугомонный горлопан непременно найдется в любой толпе. Кто-то развел на зеленой разделительной полосе небольшой костер, непонятно зачем, – утро выдалось совсем теплое, а днем наверняка будет жара невыносимая.
И тут я вспомнил: я же хотел как-то связаться с Элфом и предупредить, что не приеду. Надо было позвонить от Доневена, а я совсем про это забыл. Я стоял в нерешительности: может, все-таки вернуться? Ведь ради этого телефонного звонка я и зашел к Доневену.
На шоссе скопились машины, идущие на восток, а на запад держали путь только моя машина да придавивший ее грузовик – стало быть, где-то дальше на востоке дорога тоже перекрыта. Так может быть… может быть, Милвилл огорожен со всех сторон?
Я раздумал звонить и двинулся в обход дома. Снова наткнулся на невидимую стену и пошел вдоль нее. Теперь я уже немного освоился с нею. Я смутно ощущал, что она здесь, рядом, и шел, доверяясь этому ощущению, так что держался чуть поодаль и лишь изредка все же на нее натыкался. В общем, барьер шел по окраине Милвилла, лишь несколько одиноких домишек остались по другую сторону. Идя вдоль него, я пересек несколько тропинок, миновал две-три улочки, которые никуда не вели, а просто обрывались на краю поля, и наконец дошел до неширокой дороги, что соединяет Милвилл с Кун-Вэли – это от нас миль за десять.
Дорога здесь спускается к Милвиллу по отлогому склону, и на склоне, сразу за барьером, стояла машина – старый-престарый расхлябанный драндулет. Мотор работал, дверца со стороны водителя была распахнута настежь, но внутри и вокруг – ни души. Похоже, что водитель, наткнувшись на невидимую стену, перетрусил и бежал куда глаза глядят.
Пока я стоял и смотрел, тормоза стали отпускать и драндулет двинулся вперед – сперва еле-еле, чуть заметно, потом быстрей, быстрей; под конец тормоза отказали начисто, машина рванулась под гору, через барьер, и налетела на дерево. Она медленно опрокинулась набок, из-под капота просочилась струйка дыма.
Но я вмиг забыл о машине: тут было кое-что поважней. Я бегом кинулся туда.
Драндулет прошел сквозь барьер, проехал дальше по дороге и разбился – значит, в этом месте никакого барьера нет! Я дошел до конца!
Я бежал по дороге вне себя от радости, у меня гора с плеч свалилась, ведь я все время втайне опасался – и с большим трудом подавлял это чувство, – что барьер идет вокруг всего Милвилла. Но облегчения и радости хватило ненадолго – я опять грохнулся о барьер. Грохнулся изрядно, потому что налетел на него с разбегу, ведь я был уверен, что его здесь нет, и очень спешил в этом утвердиться. С разгона я продвинулся еще на три прыжка, глубже врезался в невидимое – и тут оно меня отшвырнуло. Я распластался на спине, с маху ударился затылком о мостовую. Из глаз посыпались искры.
Я медленно перекатился на бок, встал на четвереньки и постоял так минуту-другую, точно пес, угодивший под колеса; голова бессильно болталась, и я изредка поматывал ею, пытаясь избавиться от искр, которые все еще мелькали перед глазами.
На дороге затрещало, взревело пламя, и я вскочил. Ноги подгибались, меня шатало и качало, но надо было уходить. Разбитая машина горела как свеча, того и гляди, пламя дойдет до бензобака, и ее взорвет ко всем чертям.
Впрочем, эффект оказался куда скромнее, чем я ожидал: в машине глухо, свирепо фыркнуло и взвился огненный фонтан. Все-таки получилось достаточно шумно, и кое-кто вышел посмотреть, что происходит. По дороге бежали доктор Фабиан и адвокат Николс, а за ними с громкими криками и лаем неслась орава мальчишек и собак.
Пожалуй, стоило бы их дождаться: я многое мог им сказать и мне не хватало слушателей, – но я тут же передумал. Медлить нельзя, надо проследить, куда идет дальше этот барьер, и найти, где он кончается… если только он где-нибудь кончается.
В голове у меня стало проясняться, перед глазами уже не плясали искры, и я немного собрался с мыслями.
Одно ясно и несомненно: пустая машина может прорваться сквозь барьер, но, если в ней кто-нибудь есть, барьер нипочем ее не пропустит. Человеку его не одолеть, но можно снять телефонную трубку и говорить с кем угодно. И ведь еще раньше на шоссе я слышал крики людей, стоявших по ту сторону, слышал совсем отчетливо.
Я подобрал несколько палок и камней и стал кидать в барьер. Они пролетали насквозь, словно не встречали никакой преграды.
Стало быть, этот барьер неодушевленным предметам не помеха. Он только не пропускает ничего живого. Но откуда он, спрашивается, взялся? И для чего это нужно – не пускать к нам или не выпускать от нас ни одно живое существо?
А между тем Милвилл просыпался.
Вышел на заднее крыльцо наш парикмахер Флойд Колдуэлл – без пиджака, подтяжки болтаются. Во всем Милвилле, кроме доктора Фабиана, один только Флойд ходит в подтяжках. Но у старика доктора они черные и узкие, как и подобает человеку степенному, а Флойд щеголяет в широченных и притом ярко-красных. Все, кому не лень, острят насчет этих его красных подтяжек, но Флойд не обижается. Он у нас малый не промах, сам первый остряк – и, видно, не зря старается: прославился на всю округу, от клиентов отбою нет. Фермеры, которые с таким же успехом могли бы постричься в Кун-Вэли, предпочитают съездить к нам в Милвилл, лишь бы послушать шуточки Флойда и поглядеть, как он валяет дурака.
Стоя на заднем крыльце, Флойд потянулся и зевнул. Потом поглядел на небо – какова будет погода? – и почесал бок. Где-то в конце улицы женский голос позвал собаку, и немного погодя хлопнула дверь – значит, собака прибежала на зов.
«Странно, – подумал я, – все спокойно, никто не поднял тревогу. Может быть, пока еще мало кто знает про этот барьер. Может, те немногие, кто на него наткнулся, слишком ошарашены и еще не успели опомниться. Может, им еще не верится. А возможно, они, как и я, боятся сразу поднимать шум и хотят сперва хоть отчасти разобраться, что к чему».
Но, конечно, это безмятежное спокойствие не надолго. Еще немного – и поднимется суматоха.
Теперь, двигаясь вдоль барьера, я шел задворками одного из самых старых домов Милвилла. Некогда это был красивый, с большим вкусом построенный особняк, но владельцы давно обеднели, и теперь здесь царила мерзость запустения.
По шатким ступеням заднего крыльца, опираясь на палку, спускалась тощая старуха. Редкие, совершенно белые волосы развевались даже в безветрии, окружая ее голову зыбким ореолом.
Она поплелась было по дорожке, ведущей в убогий садик, но заметила меня, остановилась и стала приглядываться, по-птичьи склонив голову набок. За толстыми стеклами очков поблескивали выцветшие голубые глаза.
– Как будто Брэд Картер? – неуверенно сказала она.
– Он самый, миссис Тайлер. Как вы нынче себя чувствуете?
– Да так, терпимо, – отвечала старуха. – Лучшего мне ждать не приходится. Я так и подумала, что это ты, а потом засомневалась: уж очень стала слаба глазами.
– Славное утро выдалось, миссис Тайлер. Погодка – лучше не надо.
– Верно, верно. А я вот ищу Таппера. Опять он куда-то запропастился. Ты его не видал, нет?
Я покачал головой. Уже десять лет никто не видал Таппера Тайлера.
– Такой неугомонный мальчишка, – продолжала она. – Вечно он где-то плутает. Прямо не знаю, как с ним быть.
– Не тревожьтесь, – сказал я. – Побродит, да и придет.
– Надо полагать. Он ведь всегда так. – Она потыкала палкой в землю, где росли, окаймляя дорожку, лиловые цветы. – Очень они хороши в нынешнем году. И не упомню, когда они так пышно распускались. Твой отец дал мне их двадцать лет тому назад. Мистер Тайлер с твоим отцом были такие друзья – водой не разольешь. Ты, конечно, и сам помнишь.
– Да, – сказал я, – это я очень хорошо помню.
– А как поживает твоя матушка? Расскажи мне про нее. Прежде-то мы с нею часто виделись.
– Вы запамятовали, миссис Тайлер, – мягко сказал я. – Матушка уже скоро два года как умерла.
– Да, да, твоя правда. Совсем я стала беспамятная. А все от старости. И зачем только ее придумали!
– Мне пора, – сказал я. – Рад был вас повидать.
– Очень приятно, что ты меня навестил, – сказала миссис Тайлер. – Может, у тебя есть минутка свободная? Зашел бы в дом, выпил бы чаю. Теперь редко кто заходит на чашку чая. Видно, времена не те. Все спешат, всем недосуг, чайку попить – и то некогда.
– Простите, никак не могу, – сказал я. – Я только так, по дороге заглянул.
– Что ж, очень мило с твоей стороны. Если, часом, увидишь Таппера, будь так добр, скажи ему, пусть идет домой.
– Непременно скажу, – пообещал я.
Я рад был унести ноги. Конечно, старуха очень славная, но все-таки немного не в своем уме. Столько лет, как Таппер исчез, а она все ждет его, будто он только что вышел, и всегда она спокойная, и ничуть не сомневается, что он вот-вот вернется. Так здраво рассуждает, такая приветливая, ласковая и только самую малость тревожится о полоумном сыне, который десять лет назад как сквозь землю провалился.
Он всегда был нудный, этот Таппер. Ужасно всем надоедал, а мне больше всех. Он очень любил цветы, а у моего отца были теплицы. Таппер вечно возле них околачивался, и отец, неисправимый добряк, который за всю жизнь мухи не обидел, конечно, терпел его присутствие и его неумолчную бессмысленную болтовню. Таппер привязался и ко мне и, как я его ни гнал, всюду ходил за мной по пятам. Он был старше меня лет на десять, но это ему не мешало: сущий младенец умом, он с годами не становился разумнее. Так и слышу его беспечный лепет – как он бессмысленно радуется всему на свете, что-то ласково лопочет цветам, пристает с дурацкими вопросами. Понятно, я его не выносил, но по-настоящему возненавидеть его было не за что. Таппер был вроде стихийного бедствия – его приходилось терпеть. И не забыть мне, как он беззаботно и весело лопотал, распуская при этом слюни, не забыть его нелепую привычку поминутно пересчитывать собственные пальцы – бог весть, зачем ему это было нужно, быть может, он боялся их растерять.
Взошло солнце, все вокруг засверкало в потоках света, и тут я окончательно уверился, что наш Милвилл окружен и отрезан от мира: кто-то (или что-то?), неведомо почему и зачем, засадил нас в клетку. Оглядываясь назад, я теперь ясно видел, что все время шел по кривой. И, глядя вперед, нетрудно было представить, как эта кривая замкнется.
Но почему это случилось? И почему именно с нашим Милвиллом? С захудалым городишкой, каких тысячи и тысячи?
А впрочем, может быть, он и не такой, как другие? Раньше я бы сказал – в точности такой же, и, наверно, все остальные милвиллцы сказали бы то же самое. То есть все, кроме Нэнси Шервуд, – она только накануне вечером ошарашила меня своей теорией, будто наш город совсем особенный. Неужели она права? Неужели Милвилл чем-то не похож на все другие заштатные городишки?
Передо мной была улица, на которой я жил, и нетрудно было рассчитать, что как раз за нею проходит дуга незримой баррикады.
Дальше идти незачем, сказал я себе. Пустая трата времени. Зачем возвращаться к исходной точке, когда и так ясно, что мы замкнуты в кольце.
Я пересек задворки дома, где жил пресвитерианский священник, – напротив, через улицу, в зарослях цветов и кустарника, стоял мой дом, а за ним заброшенные теплицы и старый сад, целое озеро лиловых цветов – таких же, в какие ткнула палкой миссис Тайлер и сказала, что в этом году они цветут пышнее, чем всегда.
С улицы я услыхал протяжный скрип: опять ко мне в сад забрались мальчишки и раскачиваются на старых качелях подле веранды!
Вспылив, я ускорил шаг. Сколько раз я им говорил, чтоб не смели подходить к этим качелям! Столбы ветхие, ненадежные, того и гляди рухнут либо переломится поперечина и кто-нибудь из малышей разобьется. Можно бы, конечно, и сломать качели, но рука не поднимается: ведь это память о маме. Немало тихих часов провела она здесь, во дворе, слегка раскачиваясь взад и вперед и глядя на цветы.
Двор огораживали старые, густо разросшиеся кусты сирени, и мне не видно было качелей, пока я не дошел до калитки.
Я со злостью распахнул калитку, с разгона шагнул еще раз-другой и стал как вкопанный.
Никаких мальчишек тут не было. На качелях сидел взрослый дядя, и, если не считать нахлобученной на голову драной соломенной шляпы, он был совершенно голый.
Завидев меня, он расплылся до ушей.
– Эй! – радостно окликнул он и тотчас, распустив слюни, начал пересчитывать собственные пальцы.
При виде этой дурацкой ухмылки, при звуке давно забытого, но такого памятного голоса я оторопел – и мысль моя шарахнулась к тому, что произошло накануне.