Богачевский
Богачевский, или отец Евлисий, в настоящее время здравствует и счастлив состоять помощником игумена главного монастыря братьев Ессеев, находящегося недалеко от берегов Мертвого моря.
Это братство основано, по некоторым предположениям, 1200 лет до Р. Х. и, как говорят, Иисус Христос свое первое посвящение получил именно в этом братстве.
Богачевского, или отца Евлисия, я в первый раз увидел еще в его молодости, когда он, окончив русскую духовную Академию, был назначен кандидатом в священники и временно в качестве псаломщика состоял при Карском крепостном соборе.
По приезде в Карс он вскоре, по просьбе моего первого наставника, отца протоиерея, согласился заменить по отношению меня недавно уехавшего моего учителя Крестовского, тоже кандидата в священники, получившего пост полкового священника где-то в Польше за несколько недель до этого, и как раз вместо него был назначен Богачевский.
Богачевский оказался человеком общительным, добрым и очень скоро по приезде приобрел расположение всего причта собора, даже ни с кем не ладившего кандидата Пономаренко – человека грубого и, как говорится, «хохловатого» в полном смысле этого слова. Но Богачевский с ним так сошелся, что они даже поселились вместе, сняв общую квартиру вблизи городского сада, недалеко от военной пожарной команды.
Несмотря на то, что я был тогда еще совсем молодым, у меня с Богачевским скоро установились почти товарищеские отношения.
Я стал в свободное время приходить к нему и также, когда бывал у него на уроках, которые происходили после обеда, часто, по окончании их, оставался у него, чтобы или готовить уроки, или слушать разговоры, происходившие между ним и Пономаренко и их знакомыми, часто к ним заходившими, а иногда даже помогал в их несложном хозяйстве.
Среди часто приходивших был один военный инженер, некто Всеславский, земляк Богачевского, и артиллерийский чиновник, механик-пиротехник Кузьмин, и они по обыкновению, за самоваром, разговаривали и спорили о всякой всячине.
К беседам Богачевского со своими приятелями я всегда внимательно прислушивался, так как, читая в этот период массу книг разнообразного содержания на греческом, армянском и русском языках, интересовался многими вопросами, но естественно никогда, по молодости своих лет, не вмешивался в их разговор.
Мнения этих лиц для меня были авторитетными, потому что в то время я перед ними, как перед людьми с высшим образованием, чувствовал большое преклонение.
Между прочим, как раз эти всякие разговоры и споры собиравшихся у моего учителя Богачевского людей для того, чтобы, как говорится, «убить-время» монотонной жизни этого, тогда совсем окраинного, еще очень скучного города Карса, послужили первоначальным толчком для моего дальнейшего увлечения отвлеченными вопросами.
Ввиду того, что такое мое увлечение сыграло большую роль в моей жизни, положив определенный отпечаток на все мое дальнейшее существование, и так как факты, породившие это увлечение, имели место как раз в тот период времени, с которым связаны мои воспоминания о Богачевском, то я в этой главе остановлюсь на них немного дольше.
Началось это с того, что раз во время таких разговоров у них возник спор о спиритизме и между прочим о «столоверчении», которым в это время все всюду на земле очень сильно увлекались.
Во время спора военный инженер утверждал, что это явление происходит при участии духов; другие же отрицали это, объясняя этот факт другими силами природы: магнетизмом, силой притяжения, самовнушением и т. п., – но существования самого факта никто не отрицал.
Я, по обыкновению, внимательно слушал этот спор, и каждое высказанное мнение меня сильно интересовало.
Мне относительно таких вопросов тогда пришлось слышать в первый раз, хотя я до этого уже читал много, как говорится, «всякой-всячины».
Их разговор о спиритизме тогда произвел на меня особенно сильное впечатление еще и потому, что незадолго до этого умерла моя любимая сестра, и во мне еще не была изжита острота этого горя.
В те дни я часто думал о ней и волею-неволею мне приходили в голову вопросы о смерти и загробной жизни, так что то, что говорилось в тот вечер, отвечало тем мыслям и вопросам, которые бессознательно зародились во мне и требовали разрешения.
Результатом их разговора было то, что они решили сделать опыт со столом.
Для опыта нужен был столик с тремя ножками; у них в углу стоял такой столик, но специалист по этим опытам, военный инженер, этот столик забраковал на том основании, что в нем имелись гвозди, а столик, как он объяснил, должен был быть без железа, и потому меня послали к жившему по соседству фотографу, спросить, нет ли у него такого столика.
Столик там нашелся, и я его принес.
Это было вечерком. Закрыв двери и сделав соответствующее освещение, мы все сели и, известным образом наложив руки на столик, стали ожидать.
Через минут двадцать наш столик действительно начал шевелиться и скоро на вопросы, задаваемые инженером, «сколько кому лет?», стал ножкой выстукивать года.
Как и почему он выстукивал, для меня не было понятно, да я и не пытался объяснить себе этого, так сильно было впечатление от открывшихся передо мной широких, неведомых мне областей.
Слышанное и виденное меня так глубоко взволновало, что я, придя домой, весь вечер и следующее утро думал над этими вопросами и даже решился спросить об этом на другой день во время урока у отца протоиерея, и рассказал ему о бывшем накануне разговоре и проделанном опыте.
– Все это чушь! – ответил мой первый наставник. – Тебе не следует думать и заниматься этими вещами, а надо изучать то, что тебе необходимо знать для твоего будущего сносного существования.
И он не удержался добавить:
– Ну, чеснокина ты голова (это было его любимое выражение), подумай: если духи действительно могут отбивать ножкой стола, значит, они обладают какой-то физической силой, а если так, то зачем им для общения с людьми прибегать к такому идиотскому и вместе с тем сложному способу, как стучание ножкой стола? Они могли бы передавать то, что хотят сказать, или прикосновением, или другими способами.
Как я ни ценил мнения своего старого наставника, я не мог принять его категорический ответ без критики, тем более что мне казалось, что мой молодой преподаватель и его знакомые, будучи людьми кончившими академию и другие высшие учебные заведения, могут знать некоторые факты лучше, чем старик, учившийся еще тогда, когда науки стояли не так высоко, как теперь. Поэтому, при всем моем уважении к старику, я в его взглядах на некоторые вопросы, касающиеся высшей материи, сомневался.
Таким образом этот вопрос остался для меня неразрешенным, и я старался в нем разобраться путем чтения соответствующих книг, которые мне давали Богачевский, отец протоиерей и другие.
Но так как мое учение не позволяло мне долго задумываться над чем-нибудь посторонним, я с течением времени забыл об этом вопросе и успокоился.
Время шло. Мои занятия со всеми моими учителями, в том числе с Богачевским, шли очень усиленно, и я только иногда в праздники ездил к дяде в Александрополь, где у меня было много товарищей, и еще я ездил туда также и для того, чтобы подрабатывать там деньги. Деньги же всегда были нужны как на личные мои расходы – на платье, книги и т. д., так иногда и для помощи кому-нибудь из моей семьи, которая в это время особенно сильно нуждалась.
Я ездил на заработки в Александрополь, во-первых, потому что там все уже меня знали как «мастера-на-все-руки», и всегда то один, то другой звал, чтобы что-нибудь сделать или починить: одному нужно было замок починить, другому часы, третьему вытесать из специального местного камня особенную печку или вышить подушку для приданого или для украшения своих гостиных – словом, у меня там была большая клиентура, всегда было достаточно работы и платили, по тогдашнему времени, довольно прилично, а во-вторых, еще и потому что в Карсе, вращаясь, по своему юношескому пониманию, в «научных» и «высших-кругах», я не хотел, чтобы там считали меня ремесленником, а также чтобы там, где жили мои родители, эти мои знакомые из «высших-кругов» стали как-нибудь подозревать о том, что моя семья нуждается и я принужден зарабатывать деньги на свою жизнь как простой ремесленник.
Все это тогда очень задевало мое самолюбие.
Итак, и в этом году на Пасху я по обыкновению поехал в Александрополь, находящийся всего только в ста десяти километрах от Карса, в семью моего дяди, к которой я был очень привязан и большим любимцем которой я всегда был.
И вот в это мое посещение, на второй же день во время обеда моя тетка, между прочим, сказала мне:
– Послушай, будь осторожнее, чтобы с тобой чего-нибудь не случилось.
Я удивился: что может случиться?! И стал ее расспрашивать, в чем дело.
– Я, – говорит, – и сама не верю, но раз кое-что уже сбылось из того, что мне про тебя напророчили, то боюсь, как бы и остальное не исполнилось.
И она рассказала следующее:
В начале зимы в Александрополе, как всегда, появился юродивый «Еунг-Ашшех» Мардырос, и ей почему-то вздумалось позвать этого гадателя, предсказывавшего будущее.
Она попросила его погадать обо мне. Он ей сказал многое, что мне предстоит, и, по ее словам, часть этого с тех пор уже исполнилась, и тетка действительно указала на факты, бывшие со мной за это время.
– Но, слава богу, – продолжала она, – двух вещей с тобой еще не случилось, а именно он предсказал, что у тебя будет большая язва на правом боку, а также сказал, что в недалеком будущем предстоит с тобой случиться большому несчастью от ружейного выстрела, и потому тебе нужно очень остерегаться там, где стреляют.
В заключение тетка добавила, что хотя этому сумасшедшему и не верит, но лучше мне быть на всякий случай осторожным.
Я сам был очень удивлен тому, что она мне рассказала, потому что уже с месяца два до этого у меня на правом боку действительно появился карбункул, и мне пришлось с ним с месяц возиться и чуть не ежедневно ходить на перевязку в военный госпиталь.
Но я никому об этом не говорил, и даже домашние ничего не знали, тем более тетя, живущая так далеко, не могла знать об этом.
Все-таки я не придал особого значения рассказу тетки, так как совершенно не верил во все эти гадания, и скоро об этом предсказании совсем забыл.
В Александрополе у меня был один приятель, по фамилии Фатинов, а у него был товарищ, некто Горбакойный, сын командира одной из рот Бакинского полка, расположенного в районе греческой слободки.
Вскоре, кажется через неделю после рассказа тетки, приходит ко мне этот Фатинов и предлагает мне идти с ним и его товарищем на охоту на диких уток.
Они собирались идти на озеро «Аля-Гез», находящееся на склоне горы того же названия.
Я согласился, думая, что это хороший случай отдохнуть; действительно, я за последнее время очень устал, так как занимался очень усиленно, изучая увлекавшие меня книги по невропатологии.
К тому же, я очень любил охоту еще с раннего детства. Раз, когда мне было всего шесть лет, я взял у отца без спроса ружье и отправился на охоту на воробьев, и хотя первый же выстрел свалил меня с ног, но это меня не только не расхолодило, а наоборот, придало жару моей, если так можно сказать, охоте «охотиться».
Конечно, у меня ружье немедленно отобрали и уже повесили его так, что я никак не мог его достать; но я тогда сам смастерил себе из старых ружейных патронов ружье, к которому применил бумажные пистоны, имевшиеся у меня вместе с детским игрушечным ружьем. Это ружье стало стрелять в цель дробью не хуже настоящего и имело такой успех среди моих товарищей, что они начали заказывать у меня такие ружья, и я, кроме того что стал слыть за замечательного «ружейного-мастера», стал иметь также хороший доход.
Итак, через два дня Фатинов с товарищем зашли за мной, и мы отправились на охоту.
Предстояло идти пешком верст 25; поэтому мы вышли с утра, чтобы не спеша добраться к вечеру на место и с раннего утра поджидать, когда утки начнут подниматься.
Нас было четверо (к нам присоединился еще один солдат, денщик ротного командира Горбакойного); у всех были ружья, а у Горбакойного была даже казенная винтовка.
Придя к озеру, мы, как полагается, развели костер, поужинали, устроили себе шалаш и залегли спать.
Встав до света, мы распределили себе участки по берегу озера и стали ожидать взлета и перелета.
Слева от меня оказался Горбакойный со своей казенной винтовкой; он выстрелил по первой взлетевшей утке, когда она была еще совсем низко, и угодил мне прямо в ногу. К счастью, пуля прошла навылет, миновав кость.
Конечно, вся охота была этим испорчена. У меня из ноги сильно текла кровь; нога начала болеть, и моим товарищам пришлось всю дорогу меня нести на импровизированных носилках из ружей, так как я не был в состоянии идти.
Дома рана, правда, скоро затянулась, потому что было пробито только мясо, но я долгое время еще прихрамывал.
Такое совпадение с предсказанием местного оракула заставило меня над этим фактом задуматься, и как-то в бытность мою у дяди в другой раз, услышав про то, что «Еунг-Ашшех» Мардырос опять объявился в тех местах, я попросил тетку позвать его, что она и сделала.
Пришедший гадатель оказался высоким, худым человеком с совершенно поблеклыми глазами, с нервными, беспорядочными движениями юродивого; он иногда вздрагивал и все время курил. Это был, несомненно, совершенно больной человек.
Гадание его состояло в том, что он, сидя между двух зажженных свечей, ставил перед собой свой большой палец и долго смотрел на ноготь, пока не впадал в дремоту.
Тогда он начинал говорить то, что в ногте видел; прежде всего говорил, как тот человек сейчас одет, и дальше – что в будущем его ожидает.
Если гадали об отсутствующем человеке, он предварительно спрашивал имя и просил описать детали лица, указать приблизительно направление того места, где он живет, а если можно, то и сказать его года.
В этот раз он, между прочим, еще раз погадал мне.
О выполнении этого его предсказания я когда-нибудь непременно расскажу.
В то лето я, в том же Александрополе, столкнулся с другим явлением, тоже совершенно не поддававшимся тогда для меня объяснению.
Напротив дома моего дяди был пустырь, среди которого была небольшая роща из тополей. Я любил это место и часто уходил под тополя с книгой или с какой-нибудь работой.
Здесь всегда играли ребятишки; это были дети, сходившиеся сюда из ближайших, прилегавших к этому месту нескольких, как там называли, слободок.
Это была пестрая, разноплеменная ватага: тут были и армяне, и греки, и курды, и татары; и при своих играх они производили невероятный шум и галдеж, но это никогда не мешало мне заниматься.
На этот раз я тоже сидел под тополями с работой по заказу одного соседа – написать вензель с именем новобрачных на щите, который должен был быть помещен над дверями его дома, так как другой день должна была быть свадьба его племянницы.
Вместе с именами надо было разместить на щите число и год.
Некоторые сильные впечатления почему-то глубоко врезываются в память, и я сейчас помню, как ломал голову над тем, как покрасивее разместить цифры года 1888.
Я был погружен в свою работу, как вдруг слышу отчаянный крик. Я вскакиваю с места, уверенный, что с кем-нибудь из детей во время игры случилось какое-нибудь несчастье.
Подбежав к толпе, я увидел следующую картину:
Посередине обведенного чертою по земле круга стоит один из мальчиков и, рыдая, делает какие-то странные телодвижения, а остальные в некотором отдалении стоят и хохочут над ним.
Я ничего не понял. Начинаю спрашивать, в чем дело, и узнаю, что мальчик принадлежит к секте «езидов» и что вот вокруг него провели черту, и теперь он не сможет выйти из нее, пока они ее не сотрут. Мальчик, действительно, всеми силами пытался перейти заветную черту, бился, но ничего не мог поделать. Я подбежал, быстро стер с земли черту, и тогда мальчик выбежал из круга и со всех ног пустился бежать.
Это меня так удивило, что я замер в своей позе и долгое время стоял как зачарованный, пока наконец не вернулась моя нормальная способность мыслить.
Хотя я и до этого слышал кое-что об этих «езидах», но мои мысли никогда не останавливались на этом; увиденный же мною воочию и поразивший меня факт заставил теперь задуматься над этим серьезно.
Оглянувшись вокруг и увидя, что мальчишки опять возобновили свои игры, я со своими мыслями вернулся на свое место и принялся за вензель; работа уже не клеилась, но надо было во что бы то ни стало закончить ее.
«Езиды» представляют собою секту, живущую в Закавказье, преимущественно на местностях вокруг Арарата.
Последователей этой секты иногда называют «чертопоклонниками».
Уже много лет после описанного случая, виденного мною тогда в первый раз, я специально экспериментально проверял такого рода феномен и установил, что действительно, если вокруг езида провести замкнутую черту, он самовольно не может выйти из этого круга.
Внутри круга он может двигаться свободно, и чем больше круг, тем, естественно, больше площадь, по которой он может двигаться, но переступить черту он не может – какая-то странная сила, несоизмеримая с его нормальной силой, удерживает его в круге.
Я сам, будучи сильным, не мог вывести из круга слабую женщину – потребовался другой мужчина, одинаковой силы со мной, чтобы вывести ее из круга.
Если езида переносят через черту насильственным образом, он моментально впадает в состояние, именующееся «каталепсия», которое тотчас же проходит, как только его внести обратно.
Попавший в каталептическое состояние езид в нормальное состояние, при насильственном вынесении его из круга, приходит, как нами было выяснено, только спустя от тринадцати до двадцати одного часа с момента впадения в это состояние. Иначе привести его в нормальное состояние ничем невозможно – по крайней мере, я и мои товарищи сделать этого не могли, несмотря на то что тогда уже вполне владели всеми известными современной гипнотической науке способами выведения человека из каталептического состояния; одни только их жрецы могут сделать это путем каких-то «коротких-заклинаний».
Окончив кое-как в этот день вензель и сдав это заказчику, я отправился в русскую слободку, где жили большинство моих товарищей и знакомых, которые, я надеялся, смогут помочь мне разобраться в этом странном явлении.
Русская слободка – это та часть города Александрополя, где жила вся местная интеллигенция.
Надо сказать, что благодаря случайно сложившимся обстоятельствам я с восьмилетнего возраста стал водиться с товарищами, гораздо более старшими меня по годам и принадлежавшими к семьям, по своему общественному положению считавшимся выше моей семьи; точно так же, как это было в Карсе.
В Александрополе в греческой слободке, где раньше жила моя семья, у меня совершенно не было товарищей; все мои товарищи жили на противоположной стороне города, в русской слободке, и это были дети офицеров, чиновников и духовенства.
Туда я часто ходил, так как после того, как познакомился через товарищей с их семьями, постепенно так получилось, что я имел вход почти во все дома русской слободки.
Я помню, первый, с кем я заговорил об этом удивившем меня до крайности явлении, был Ананьев, мой хороший товарищ, тоже намного меня старше.
Он, даже не выслушав меня по конца, авторитетно заявил:
– Эти мальчишки просто сыграли на твоей дурости; они провели тебя и оставили тебя в дураках. Ты лучше посмотри, какая вышла прелесть!
И он, побежав в другую комнату, тотчас же вернулся, надевая на ходу свой новый форменный сюртук (он только что получил службу почтово-телеграфного чиновника), и стал звать меня пойти с ним в городской сад.
Я отговорился неимением времени и сразу от него пошел к жившему на той же улице Павлову.
Это был славный малый, но большой пьяница; служил он чиновником казначейства. У них в доме я застал дьякона крепостной церкви, отца Максима, артиллерийского чиновника Артемина, капитана Терентьева, учителя Стольмаха и еще двух других, мало мне знакомых.
Они пили водку и, как только я вошел, сейчас же посадили меня за стол и предложили выпить.
Надо сказать, в этот год я уже начал пить, правда немного, но не отказывался, когда, бывало, предложат.
Началось это с того случая в Карсе, когда я однажды очень усталый, потому что всю ночь учил уроки, только что собирался утром лечь, как вдруг солдат сторож пришел звать меня в собор.
Не помню, в честь чего в этот день должны были служить молебен на одном форте, но в последнюю минуту было решено служить с певчими, и потому разослали сторожей и дневальных по городу собирать их.
То, что я не спал всю ночь, подъем на высокую гору, где находился форт, и самый молебен меня так утомили, что я едва держался на ногах.
На форте после молебна был устроен обед для приглашенных, также был накрыт отдельный стол для певчих. Регент, здоровый пьяница, видя, что я совсем ослаб, уговорил меня выпить рюмку водки.
Выпив, я действительно почувствовал себя лучше, а после второй рюмки вся моя слабость прошла. После этого случая я часто, когда очень утомлялся или нервничал, выпивал одну, две, даже иногда три рюмки.
Также и в этот день я не отказался от рюмки водки, но, как ни уговаривали, второй пить не стал.
Компания была еще не пьяна, так как только начали пить. Я знал порядок опьянения этой теплой компании: первым всегда пьянел отец дьякон. Еще слегка навеселе, всегда начинал возглашать ектенью, почему-то за упокой души благоверного и т. д., почившего Александра I, но сейчас он пока еще сидел мрачный, и потому я не удержался и заговорил о виденном в тот день, но только не так серьезно как с Ананьевым, а немного в шуточном тоне.
Все очень внимательно и с большим интересом выслушали меня, и после того, как я окончил свой рассказ, стали высказывать свое мнение об этом.
Первым заговорил капитан, сказав, что подобное он сам недавно наблюдал – солдаты начертили на земле вокруг одного курда круг, и после этого он чуть ли не в слезах просил их стереть его и не вышел из круга, пока по его, капитана, приказанию солдат не стер кусочек черты, через какое место он и вышел.
– Я думаю, – заметил капитан, – это какой-нибудь обет требует не выходить из замкнутого круга, и они не потому не выходят, что не могут, а потому, что не хотят нарушать обета.
Дьякон сказал следующее:
– Они чертопоклонники, и потому в обычных обстоятельствах черт их, как своих, не трогает, но так как черт тоже подвластный и по службе обязан на каждого человека напустить наваждение, то для виду что ли, он ограничил их независимость, чтобы другие люди не догадались, что они его слуги. Ну вот, все равно как Филипп…
Филипп был полицейский, который стоял на посту на углу улицы и которого эта братия, за неимением иногда никого другого, посылала за папиросами и выпивкой; полицейская служба там тогда была, как говорится, «курам-на-смех».
– Так вот, – продолжал дьякон, – если я, положим, на улице наскандалю, то этот Филипп обязан непременно повести меня в участок; и для виду, конечно, поведет, чтобы другим не повадно было, а как завернем за угол, он отпустит и вслед непременно скажет: «С вашей милости на чай после!»
Ну, и нечистый так же со своими, с езидами, что ли.
Не знаю, тут же ли он сочинил такое объяснение или оно действительно существовало.
Чиновник сказал, что он про это никогда не слыхал и что, по его мнению, ничего такого существовать не может, и очень сожалел, что мы, люди интеллигентные, верим в такие чудеса, да еще голову ломаем.
Учитель Стольмах ответил, что, наоборот, он даже очень верит в сверхъестественные явления и что если сейчас многого еще нельзя объяснить положительной наукой, то он вполне уверен, что при теперешнем быстром прогрессе цивилизации очень скоро современная наука докажет, что все явления из метафизического мира могут быть сведены и объяснены полностью физическими причинами.
– А что касается этого факта, о котором вы говорите, – продолжал он, – я думаю, что это одно из тех магнетических явлений, над которыми сейчас светила науки работают в Нанси.
Он еще что-то хотел сказать, но Павлов прервал его, сказав:
– Ну, черт с ними, со всякими чертопоклонниками, дать им всем по полбутылке водки, и тогда никакая черта их не задержит. И потому выпьем за здоровье Исакова!
Исаков был владельцем местного водочного завода.
Эти разговоры не только не успокоили моих мыслей, а наоборот, уйдя от Павлова, я стал еще больше думать об этом, к тому же мне стали приходить в голову сомнения относительно людей, с которыми я до того считался как с образованными.
На другой день утром я случайно встретился с главным врачом 39-й дивизии – доктором Ивановым, который был приглашен к больному соседу армянину, а меня попросили прийти перевести, что скажет доктор.
Доктор Иванов пользовался большой популярностью среди горожан, имел очень большую практику, и я его знал хорошо, так как он часто бывал у дяди.
И вот, после визита к больному, я у него спросил:
– Ваше Превосходительство, – он имел генеральский чин, – будьте добры, объясните мне, почему езид не может выйти из круга?
– А…это вы относительно чертопоклонников? – спросил он. – Это просто истерия.
– Истерия? – переспросил я его.
– Да, истерия.
Потом он понес что-то очень длинное, но из всего того, что он говорил, я понял только то, что истерия есть истерия. Это я и сам знал, так как в библиотеке при Карском военном госпитале не осталось ни одной не прочитанной мной книги по невропатологии и психологии; я их очень внимательно читал, чуть ли не изучая каждую строчку, из-за сильного желания объяснить себе через эти отрасли науки вопрос о столоверчении, и потому я очень хорошо уже понимал, что истерия есть истерия; но мне хотелось узнать кое-что большее.
Чем больше я понимал трудность найти ответ, тем больше меня сосал червяк любознательности. Я несколько дней ходил сам не свой, ничего не хотел делать; я думал и думал об одном: что есть правда? – то ли, что в книгах написано и чему меня учителя учили, или те факты, на которые я все наталкиваюсь?
Скоро случился еще факт, который меня уже окончательно сбил с толку.
На пятый или шестой день после случая с езидом я шел утром к фонтану умываться – там было принято по утрам ходить умываться родниковой водой – и вижу, стоит на углу кучка женщин, о чем-то горячо разговаривающих. Я подошел ближе и узнал следующее:
В эту ночь в татарскую слободку явился «горнах». Этим именем там в народе называли злого духа, который пользуется телами недавно умерших людей и является в их образе, чтобы делать людям, особенно бывшим врагам умершего, всякие пакости.
На этот раз один из таких духов явился в теле вчера похороненного татарина, сына Марьяма-бачи.
О смерти и похоронах этого человека я знал, так как их дом был рядом со старым домом моего отца, где наша семья жила до переезда в Карс и куда вчера я ходил получать квартирную плату с жильцов; зайдя также к некоторым соседним татарам, я как раз видел, как уносили тело покойника.
Я его знавал очень хорошо, он даже бывал у нас в доме; это был молодой человек, только недавно поступивший в полицейские стражники.
Несколько дней тому назад во время джигитовки он слетел с лошади, и, как говорили, у него сделался заворот кишок, и хотя какой-то военный доктор, кажется по фамилии Кульчебский, влил в него чайный стакан ртути для выправления кишок, все же бедняк умер, и его по татарскому обычаю, недолго дожидаясь поскорее похоронили. И вот, якобы злой дух вселился в его тело и хотел притащить его к нему домой, но кто-то, случайно увидя это, поднял тревогу, ударил в набат, и добрые соседи, чтобы не допустить злого духа наделать больших бед, скорее зарезали его, а тело опять унесли на кладбище.
Там среди последователей христианской религии имеется даже поверье о том, что такие духи вселяются почти исключительно в татар, так как по татарскому обычаю могилу сразу не засыпают, а только прикрывают землей, и часто в могилу кладут пищу; вытащить же тело христианина, засыпанное как следует землей, духу трудно, и потому он предпочитает татар.
Этот случай меня окончательно ошеломил. Как я мог себе все это объяснить? Что я знал? Вот я смотрю: сейчас стоят на углу и тоже об этом разговаривают дядя, почтенный Георгий Меркуров, его сын, гимназист пятого класса, и чиновник полицейского управления, считающийся всеми людьми почтенным человеком; все они жили куда больше моего, знают, небось, много такого, что мне и не снилось. Видно ли на их лицах возмущение, печаль или удивление? Нет, даже кажется радуются, что и на этот раз людям удалось наказать этого духа и предотвратить его проделки.
Я опять предался чтению книг и думал через них удовлетворить сосущего меня червяка.
Много в этом мне помогал Богачевский, но, к сожалению, он скоро уехал, так как через два года после приезда его в Карс он получил в одном из городов Закаспийской области место гарнизонного священника.
Пока он жил в Карсе и был моим учителем, он ввел в наши взаимные отношения одну особенность, а именно: он каждую неделю меня исповедывал, хотя и не был еще священником, и, переехавши оттуда, между прочим велел мне каждую неделю писать мою исповедь и посылать ее ему в письме, обещав мне иногда отвечать.
Мы условились, что он свои письма будет посылать через моего дядю, который будет мне их передавать или посылать. Но Богачевский там, в Закаспийской области, через год постригся и вышел из священнического сословия.
Как тогда некоторые говорили, причиной этого поступка была его молодая жена, которая будто бы имела какой-то роман с каким-то офицером, и Богачевский прогнал ее от себя, а сам не захотел больше оставаться не только в этом городе, но и священником.
Вскоре после отъезда Богачевского я уехал из Карса в Тифлис.
За это время от Богачевского я получил два письма через моего дядю, после которых я несколько лет не имел никаких сведений о нем.
Много позже я раз, совершенно случайно, встретил его в городе Самаре, когда он выходил из квартиры тамошнего архиерея; он уже был в одеянии монаха одного известного монастыря.
Он сразу меня не узнал, так как я за это время очень возмужал и изменился, но когда я себя назвал, очень мне обрадовался, и мы в течение нескольких дней часто встречались, до тех пор пока оба не уехали из Самары.
После этой встречи я с ним больше не встречался.
Как я впоследствии узнал, он не захотел оставаться в своем монастыре в России и вскоре уехал в Турцию, а потом на Святой Афон, где пробыл тоже недолго – он в скором времени совсем отрекся от монашества и уехал в Иерусалим.
Там Богачевский случайно встретился и подружился с одним продавцом четок, торговавшим около храма Господня.
Этот торговец был монахом братства Ессеев, и он подготовил постепенно Богачевского, ввел его в свое братство, где его за примерную жизнь назначили экономом, а спустя несколько лет – игуменом в одно из отделений этого братства в Египте, а после, по смерти одного из помощников игумена главного монастыря, Богачевский был взят на это место.
Об его необыкновенной жизни в этот период я многое узнал в Бруссе, из рассказов одного моего приятеля, турецкого дервиша, который часто встречался с ним. За это время я от Богачевского имел одно письмо, опять через моего дядю. В этом письме, кроме написанных нескольких слов благословения, была вложена его небольшая фотографическая карточка, снятая в одежде греческого монаха, и несколько видов святых мест в окрестностях Иерусалима.
Богачевский, когда еще был в Карсе кандидатом в священники, высказывал очень оригинальный и своеобразный взгляд на мораль.
Он тогда говорил и учил меня, что на земле существуют две морали: одна объективная, тысячелетиями установленная жизнью, а другая – субъективная, не только в смысле отдельной личности, но и в смысле целой нации, государства, семьи, отдельной корпорации и т. д.
– Объективная мораль, – говорил он, – устанавливается жизнью или заповедями, даваемыми нам самим Господом Богом через своих пророков, и постепенно становится базой для образования в человеке того, что называется совестью, и, в свою очередь, этой совестью впоследствии поддерживается сама объективная мораль. Объективная мораль никогда не изменяется, может только с течением времени расшириться. Что касается субъективной морали, то она, выдуманная людьми, является понятием относительным и неодинакова для разных людей и разных мест, и строится на том понимании хорошего и плохого, которое в данное время считается за таковое.
Конец ознакомительного фрагмента.