Встречи на ветру. Сквозняки строительного треста № 20 (Николай Беспалов, 2014)

Сквозняки строительного треста № 20

У дяди Вани я поселилась третьего августа. Первые десять дней я жила в его доме, так сказать, на птичьих правах.

Когда я нашла дом номер десять, на моих часах «Заря» – их мне подарил отец – было начало седьмого вечера. Большой дом стоит в отдалении от улицы, перед ним палисад. Тут на меня напала дрожь. Папа говорит – мандраж. Не могу я идти в чужой дом в таком состоянии, вот и села на лавку покурить. Темнеет, зажглись фонари. Народ шастает туда-сюда. Вот какие-то пацаны устроились рядом. Мне хорошо слышен их разговор: «У нас три рубля. На бутылку с закусью хватит, – говорит один. Другой, что постарше: – Бросаем на морского, кто пойдет в магазин».

Все как у нас в Жданове. Везде мужики одинаковы. Отработали смену, и перед тем, как пойти домой, им обязательно надо тяпнуть.

Сигарету я докурила, и сердце мое успокоилось. Надо идти.

– Девушка! – окликает один из парней. – Угощаем! – Успели сбегать в магазин, и теперь на лавке настоящий стол. Даже граненые стаканы есть. Стащили из автомата газированной воды.

Миг – и я бы приняла приглашение, но тут же одернула себя: «Идешь к незнакомому человеку, и от тебя будет разить спиртным. Позор».

– В следующий раз, мальчики, – пошутила я. Знала бы я, что в этой шутке будет процентов девяносто правды.

Жена Ивана Петровича встретила меня, как русич – татарина. С виду симпатичная женщина, но сколько злости в её голосе и глазах.

– Муж мне звонил, – отступила в квартиру. – Проходи, ноги вытирай. У нас паркет.

Я прошла, ноги вытерла, но не пошла дальше. Так и стою. Жду.

– Где твой багаж? Ты же иногородняя?

– Багаж на вокзале, а я из Жданова. Вы знаете такой город? – Во мне зашевелился чертик.

– К твоему сведению, я учитель в школе. Географию знаю.

На последнем её слове зазвенел звонок, и через дверь донеслось: «Мама, открой, я ключи забыл».

– Отойди. – Как она груба, эта учительница. – Сын пришел с работы.

Боже ты мой! Это же один из тех парней, что распивали водку внизу.

– Мадемуазель, – растянул рот в улыбке, – Вы меня все-таки нашли! Как я рад!

Смотрю на него и узнаю улыбку Ивана Петровича.

– Это ещё что такое??! – Мамаша парня вскинулась, как сучка, на щенка которой напали. – Ты её знаешь?!

– Не шумите, мамаша, – парень ещё шире растянул рот в улыбке, – эта мадемуазель сидела в нашем дворе. Думаю, набиралась храбрости прийти к Вам.

Меня удивило, что сын обращается к матери на «Вы».

– Я что, ведьма, что ли? Иди умываться, – к кому она обращалась, было неясно, но сын и я одновременно сделали шаг.

– Пардон, мадемуазель, прошу Вас, – парень протянул руку.

– Спелись, – проворчала мамаша и ушла.

– Меня зовут Петром, в честь деда назван я при рождении. А как Вас зовут?

Я назвалась и попыталась убрать свою руку.

– Ирина, – Петр закатил глаза. – Звучит подобно звуку ручья, и Вы искрящаяся вся.

– Ты поэт? – я решила не церемониться.

– Я учеником слесаря работаю, мадемуазель, но в душе я поэт.

Он подвел меня к двери.

– Тут наша ванна, тут я в часы досуга предаюсь мечтаниям под струями живительной воды.

– Петро, – мать высунула голову из-за створки кухонной двери, – не пудри девушке голову. А ты, Ирина, его не слушай. У него таких, как ты, пруд пруди. Умывайтесь и идите за стол.

– Ты чудной, – я вымыла руки и ждала, когда и он умоется. Мне же надо помыть то, что ему видеть необязательно.

– Миль пардон, Вы определенно желаете привести в порядок и то, что скрыто от глаз любопытствующих самцов.

– Ты наглец, – я не сердилась. Мне было даже забавно слушать его.

– Удаляюсь. – Этот наглец поцеловал меня в губы.

«Я ему покажу, как обижать девушку», – решила я и защелкнула дверь.

Мамашу Петра и жену Ивана звали Ольгой Федоровной. Накормила она нас с Петром досыта и вкусно. Несмотря на то, что я хорошо покушала в ресторане с Иваном Петровичем, я съела всё, что предложила Ольга Федоровна.

– Мамаша, от Федора ничего не слышно? – я поняла, что Петр говорит о своем брате-близнеце.

– Приедет скоро. Пишет, что в училище он на первом месте. – Женщина раскраснелась, было видно, что она гордится своим сыном. – Его брат – не чета ему, – кивнула в сторону Петра. – Федя будет мотористом на теплоходе. Мир увидит. А ты осенью пойдешь в армию служить.

– Защита отечества – долг каждого мужчины. – Глаза Петра смеются.

Я поняла, что этому молодому человеку, с плечами атлета, всего-то семнадцать лет. Мне семнадцать, и ему столько же, но выглядит он старше и говорит по-взрослому.

– Он у меня такой.

«Счастлива женщина, имея таких сыновей, но где же дочка?» – думаю я.

– Скоро и Веру приведут. Уматывайте к себе в комнату, мне прибраться надо, – Ольга Федоровна начала собирать посуду со стола.

– Прошу последовать за мной, там, в уединении, мы спокойно сможем обсудить насущные вопросы житья и быта.

– Хватит уже, – резко сказала мать, и мы ушли.

В коридоре Петя попытался опять поцеловать меня. Не вышло. Я увернулась, а он чмокнул воздух.

– Змея, – сказал он и с силой втолкнул меня в комнату. Ну и берлога! На окне штора, на потолке лампы нет, как у всех нормальных людей. В полумраке я все же смогла разглядеть обстановку. В углу стол, у стены что-то похожее на постель, на другой стене книжная полка, рядом светильник.

– Не будем свет зажигать, – это он мне шепчет в ухо. Щекотно!

– Темнота – друг молодежи? – хохмлю я и на всякий случай сжимаю губы.

– Темнота – залог здоровья, – отвечает парень и проходит к окну. Слышу, он что-то там делает. Шуршит и кряхтит.

– Ты чего это удумал? – Мне совсем не страшно. Рядом же его мамаша. Заору так, что она услышит. Мне даже интересно.

– Иди сюда, чего покажу.

Была ни была, и я иду.

Что бы вы думали, он мне показал? Никогда не догадаетесь. Петя открыл окно и высунул туда стереотрубу.

– Смотри, какая красота.

Я глянула. Никогда не видела такого. Небо все в звездах, крупных и ярких.

– Здорово, да?

– Ты и поэт, и астроном. Красиво. – Я зауважала этого парня, что полтора часа назад распивал водку на садовой скамье.

– Хочу стать космонавтом. Пойду в армию, попрошусь в авиацию. Потом поступлю в авиационное училище. Я своего добьюсь.

Я ему поверила. У него характер.

– Хочешь, я тебе ещё чего-то покажу? – Петр стоит так близко, что я ощущаю его дыхание. Что тут со мной произошло, не знаю, но я сама его поцеловала.

– Я ещё во дворе понял, что ты девушка что надо. Не то, что наши заводские. Им бы парня затащить в постель, а потом в ЗАГС. Спят и видят себя замужем.

– Ты тоже парень необыкновенный.

Мы бы ещё поцеловались, но тут раздался голос матери:

– Петро, иди сюда. Отец пришел.

Вышли. И вот передо мной отец и сын. Оба мне милы. Чертовщина какая-то.

– Ну, что, Петро, понравилась тебе наша гостья?

– Понравилась. – Молодец Петя, не стал юлить. Не мальчик уже.

– Вот и мне она понравилась. Беру её к себе в контору. Будет у меня секретаршей.

– Черного кобеля добела не отмоешь, – так ответила на это жена. Сын же насупился и промолчал. Я вспомнила Шекспира. Леди Макбет, что ли? А может быть, Отелло. Позабыла.

– Жена, не суетись. Накрывай на стол.

Боже мой! Я же лопну.

Привели сестру Петра. Вера оказалась просто чудо-ребенок. С порога заявила: «Меня кормили в школе, кушать не буду», и ушла к себе.

Ели и пили долго. Пили все кроме меня. Я бы тоже выпила вина, но нельзя портить впечатления. Так и ела всухомятку. Иван Петрович много говорил. Рассказывал о своей юности, о том, как он приехал в Ленинград, как работал на стройке и учился. Говорил и все поглядывал на Петра. Мотай на ус, мол, сын.

Ближе к ночи я стала беспокоиться, где же меня уложат спать. Спала я на кухне, на раскладушке. И так десять дней.

И опять дует ветер. Срывает листву с деревьев, гонит пыль. Вода в Неве поднялась, плескается уже на ступенях схода к реке.

Я еду в первый раз на работу. Стою на задней площадке трамвая и смотрю в окно. Какая злая Нева! Вода черная, бурливая. Кажется, она течет вверх. Слышу, кто-то сказал: «Быть наводнению». Я читала у Пушкина в «Медном всаднике» об этом, но чтобы самой увидеть такое – это что-то.

Вчера вечером Петя, улучив момент, когда мы остались одни, поцеловал меня и прошептал: «Ты нравишься мне».

Америку открыл. Я что ли сама не вижу, что он по уши втюрился в меня? Я же разрываюсь. Мне хочется быть с Иваном, и Петра не хочу оттолкнуть.

– Девушка, передайте на билет, – так всегда. Кто-нибудь да прервет мои сладкие мечты.

Со скрежетом трамвай поворачивает на Садовую улицу. Через две остановки мне выходить. Успеваю заметить, как ветер срывает стяги над могилой погибших в революцию. Я успела побывать на Марсовом поле и прочесть все надписи на камнях. Сам нарком просвещения Луначарский их написал.

Идти мне до треста минут пять, от силы семь. До начала работы пятнадцать минут. Универмаги ещё зарыты. Не в булочную же мне идти. Пошла нога за ногу. Зырю по сторонам. Мне все интересно. Как тетки одеты, какие мужики покрасивее. И на витрины поглядываю. Как хочется побольше денег. Ничего, начну получать и экономить начну. Иван Петрович сказал, что пока мне не исполнилось восемнадцать лет, я буду работать неполный рабочий день и, значит, денег получать буду немного. Ничего, я умею жить на копейку.

Ну и ветер. Нечего болтаться, и я захожу в здание треста.

Мое рабочее место практически в коридоре. Отгородили уголок шкафами, провели телефон и всего-то. За стеной кабинет Ивана Петровича. Ежели что, он стучит в стенку. Значит, мне к нему надо. Мы уже отрепетировали такой финт.

Трест наполняется служащими. Я сижу в своем уголке. Что делать, не знаю. Иван Петрович сказал: «Обучение пройдешь по ходу дела». Время идет. А когда начнется дело?

Стук в стену.

Глянула на себя в карманное зеркальце. Пошла. Иду, дрожу. Так не дрожала на экзаменах.

– Ирина. – Суров начальник. Чем успела рассердить? – Пойди в машбюро. Надо отпечатать эту бумагу. В трех экземплярах. Срочно. – Я уже в дверях. – Я распорядился, чтобы тебе отдали писчую машинку. Осваивай. Такие бумаги будешь печатать сама.

«Папа говорит: не боги горшки обжигают. А как правильно сказать: писчая и пишущая машинка? Писчая – это бумага все же», – такие мысли у меня в голове крутились, пока я шла в машинописное бюро.

Вошла в комнату, где сидят машинистки, и меня оглушил треск. Как они тут выдерживают целый день? Оглохнуть можно.

– Тебе чего, девочка? – не прекращая стучать по клавишам, спросила одна из теток.

– Вот начальник приказал отпечатать в трех экземплярах и срочно.

– У нас все начальники, какой именно?

– Иван Петрович – мой начальник.

– Девочки, – тетка даже перестала стучать, – глядите, наш Иван Жуан девочку себе взял.

– Какое Вы имеете право так говорить? Я работаю у Ивана Петровича секретарем-машинисткой. Он сказал, что вы должны отдать мне пишущую машинку.

– Клади сюда свои бумаги, а машинку возьми на подоконнике. – И смеется. Чего смешного? Через минуту я поняла, отчего ей было смешно.

На широченном подоконнике этих самых машинок штук десять, и все какие-то грязные. За окном мне видна церковь, вернее, это костел. Ветер рвет какой-то плакат, кружит листья. Пойти бы сейчас на Неву, поглядеть на наводнение. Выбрала машинку, что поменьше, но и она оказалась тяжеленной. Взяла её и ойкнула.

– Что, тяжело? Зови кого-нибудь, – смеётся, – только смотри, чтобы твой начальник не заревновал.

Злые они, но сама думаю: значит, Иван Петрович прослыл тут бабником. Я вспоминала, как он говорил о каком-то Ромульде Карловиче. Намекал на то, что тот охоч до женщин. А сам-то. Ничего, я его приручу. У меня тоже характер.

Иду по коридору, народ ходит, и никто не вызвался помочь.

Пришла и так трахнула этим ундервудом об стол, что стекла задрожали.

Иван Петрович опять стучит в стенку.

– Чего там упало? – в этот раз он не злится.

– Машинку притащила. Тяжелая, гадина, мочи нет.

– Пошли, посмотрим.

Он впереди, я за ним.

– Кто же тебе эту рухлядь всучил? На ней, наверное, ещё первые декреты Ленина печатали. Сейчас я им дам дрозда, – легко подхватил машинку и зашагал. Я едва поспеваю за ним.

Пришли в машинописное бюро.

Машинистки, как увидели Ивана Петровича, сразу перестали стучать, и в тишине раздался его голос:

– Ты что же, Анна, учудила?! Всучила моей секретарше эту развалюху. На ней и буквы одной не напечатаешь.

– Она сама взяла. У меня дел невпроворот, чтобы нянькой быть ещё.

– Дождешься ты у меня, – Иван Петрович сбавил тон.

– Год, как жду, – смеется Анна, и другие начали хихикать.

– Срамница. Где исправные машинки?

– За стеллажом. Но учтите, Иван Петрович, если у кого из нас машинка испортится, печатать не на чем будет. Там резерв.

– На следующей неделе получите новые, германские. «Оптима» называются.

Старый ундервуд так и остался стоять на полу, а почти новая пишущая машинка заняла свое законное место на моем столе.

– Учись, Ирина. Даю пять дней, а потом уж начну загружать. – Я млею от его улыбки. Так же, как начинаю дрожать, когда он повышает голос. И вот что характерно: и в одном, и в другом случае во мне просыпается желание обнимать его крепкие плечи и целовать, целовать.

Мой первый рабочий день в строительном тресте прошел почти без осложнений. Если не считать того факта, что я совсем не ела. Представляете, что творилось в моем животе, когда я вышла на Невский проспект. Ивана Петровича в конце дня вызвали в главк, уходя, он мимоходом бросил в мою сторону: «Сегодня дома буду поздно, так и передай Ольге, мол, совещание большое».

Знала бы я в тот момент, что за «совещание» его ждет, выцарапала бы глаза.

На Невском проспекте не протолкнуться. И откуда у людей столько денег? В магазинах очереди, в ресторан очередь. Даже в пирожковой «Минутка» очередь. «Голод не тетка», – говорит мама, но я не знаю, чью тетку она имела в виду. Обойдемся без теток. Заняла очередь и пускаю слюни. В кошельке рубль с мелочью. Наемся от пуза.

Стою у стойки у окна, жую пирожок с капустой, смотрю в окно витрины. На противоположной стороне какие-то мужики затеяли свару. Чего не поделили? Народ спешит мимо. Вот и милиция подъехала. Молодцы милиционеры. Раз – и скрутили драчунов. Зараза! Кофе кончился. Обычно я рассчитываю так, чтобы стакана кофе хватило на пирожки. Увлеклась. Приходится дожевывать ватрушку всухую.

А ветер все дует и дует. Спасибо Ольге Федоровне, дала мне свое кашне. Завязала бантом на шее и пошла. Очень хочется поглядеть на наводнение. Утром сказал же кто-то, что будет наводнение.

Иду, глазею. Глаза у меня острые. Все подмечаю. Впереди идет парочка. Он ей руку подставил, а она буквально повисла на ней. Стоп! Я действительно встала. Так это же Иван Петрович! Вот, значит, какое у него «совещание». В первый момент я хотела обогнать их и исцарапать этой девке рожу. Потом остыла. Погляжу, куда они намылились. Никуда он от меня не денется. Каламбур – не смылится.

Иду за ними в трех шагах, и до меня доносятся отдельные слова: «рожу и не погляжу», «срама не боишься». Интересная картина маслом вырисовывается. Выходит, эта простипома беременна. Это чудное слово – простипома – я прочла в рыбном магазине.

Они сворачивают, и я за ними. Мама моя родная! Иван Петрович ведет эту сучку в гостиницу. Вижу на вывеске – «Европейская». Что же это выходит: тут у них, в Ленинграде, вот так запросто можно привести женщину в гостиницу? Разврат какой-то. Они вошли внутрь, а мне расхотелось переться на набережную смотреть на воду. Вышла на площадь, где посреди памятник Пушкину, а эс. Тут ветер гуляет, как хочет. То с одой стороны дунет, то с другой. Вижу скамью под деревом. Села.

– Девушка, Вам не холодно?

Нет покоя от этих приставал. Так бы и врезала, но тихо отвечаю:

– Ужас как холодно. Сейчас тут же при тебе и помру. Чего делать будешь, хмырь прыщавый? – Парень отскочил.

– Сумасшедшая. Я же просто так.

– Чеши отсюда, пока ветер без камней, – я вспоминала школу и свою подружку.

– Идиотка, – побежал Дон Жуан недоделанный.

Но мне, и правда, холодно. Пора домой. Впрочем, дом ли то, где сплю.

В вагоне трамвая отогрелась. И пускай там душно, но зато тепло. Жить можно. В животе барахтаются пирожки с капустой и чашка кофе. Мы такой кофе в Жданове называем матрасом моей бабушки. Кстати, надо бы написать родителям, а то и позвонить.

Вылезла из вагона помятая и потная. Простите за откровенность. Тут, на Петроградской стороне, ветер как будто тише. «Посижу в сквере», – решила и пошла. Какое там! Только вышла за угол, ветер так и саданул в лицо. А курить так хочется. Дома у Ольги Федоровны не покуришь. Она хуже нашей завучихи. Два слова о жене Ивана Петровича. Она работает в школе для детей с отклонениями в психике. Школа рядом, и потому Ольга может в большую перемену зайти домой перекусить. Я-то этого не знала, и как-то днем сижу и курю себе. На кухне, конечно. Я же не совсем отмороженная. А тут она явилась. Какой скандал закатила: «Ты настоящая уличная девка! Мои мужики не позволяют курить в доме!».

Разоралась так, что мне стало страшно за её здоровье.

Так что покурю в уголке, там, где ветер меньше. Табачный дым приятно щекочет нос, но не греет. Продрогла, как говорят, до костей. Побежала домой.

– За тобой что, гонятся? – неласково встретила меня Ольга Федоровна. – Снимай обувь и марш в ванну. Отогрейся.

Вот так она всегда. Говорит грубо, а сама добрая. Что же – её понять можно. Жить с таким мужем не сахар. Горячая вода приятно обдает тело юной девушки. Это я о себе. Согрелась и тут же опять захотела кушать. Впрочем, иначе как же. Что те три пирожка с капустой для моего желудка?

– Ты там не утонула? – волнуется учителка, и я отвечаю:

– Дерьмо не тонет.

Слышу смех и ответ.

– Самокритика – залог здоровья. Вылезай, чай пить будем.

Мы пили чай «Три слона» и ели испеченные Ольгой Федоровной пироги.

– Я, дорогуша, в юности жила на пятьдесят копеек в день. – Жена Ивана Петровича сидит напротив меня в легком халате, и мне хорошо видна её пышная грудь, гладкая, без морщин кожа, светло-русые волосы, забранные в пучок на макушке. – Тогда студентам платили сорок рублей, и это было ещё много. Жили мы в общежитии. Пять баб в комнате. Все молодые, здоровые, всем любви хочется. Ты понимаешь, о чем я говорю. Кушать хочется даже ночью. Вот и исхитрялись сами себе готовить. На картошку денег едва хватало, а муку нам продавали по цене ниже, чем в магазине. Научилась печь пироги. Ты ешь.

Я же от этих пирогов уже начала распухать! Сколько же можно есть тесто?

– А где Петр? – улучив момент, когда рот Ольги Федоровны был занят, спросила я.

– И ты туда же. Наш Петро тот ещё хлюст. Знаешь, скольким девчонкам он голову вскружил? Скорее бы его в армию забрили. Там уму-разуму наберется.

– В армии могут и убить, – я вспомнила наших в Жданове соседей. У них сына убили в Венгрии.

– Типун тебе на язык. Не война же, – Ольга Федоровна встала, одернула халат. Красивая женщина, и нет ей достойной пары. Как могла я знать, что жена Ивана Петровича к тому времени уже три года как живет в тайном браке с одним военным? – Иди к Петру в комнату. Мне прибраться надо. Иван не любит беспорядка.

Тут я вспомнила, что сказал мне её муж.

– Иван Петрович просил передать, что он сегодня задержится. У него совещание в главке.

– Знаю я это совещание. У этого совещания титьки размером с два арбуза и попа в три обхвата. Я же говорю, черного кобеля добела не отмоешь. Иди уж, – лицо Ольги Федоровны помрачнело.

В комнате Петра я присела на кушетку и уснула.

Так бы и прошел мой первый рабочий день без особых приключений, если бы не Петр.

– Вставай, бока отлежишь, – нагнулся надо мной и руки уткнул по обе стороны моих бедер.

Историк из Жданова был хотя и старше Петра, но не умел или не хотел быть ласковым.

А ветер завывал за окном. Думаете, это и есть моя вторая встреча на ветру? Нет же. Это, говоря языком музыкантов, прелюдия к симфонии.

– Мама услышит, – шепчу я Петру прямо в ухо.

– Мамаша ушла. Отца нет, а она намылилась к подруге, – зло усмехнулся, – в штанах. Не хочет отставать от отца.

Как же они так живут? Сын знает, что мать ходит к любовнику, что отец тоже не самый верный муж.

– Скажи, Петя, у тебя сколько вот таких, как я, дурех?

– Мамаша наболтала? Ты верь ей, верь. Она от злости бесится. Хочет, чтобы меня поскорее в армию забрали.

– Она и мне об этом говорила. Странно все это, – я начала надевать чулки.

– Погоди, дай насмотреться. Ты красивая.

Определенно, он ненормальный. Смотрит в трубу на звезды, говорит стихами и вот теперь хочет любоваться голой девушкой.

Что же, я не против. Встала с кушетки и прошлась по комнате.

– Ты просто настоящая принцесса. – Петр тоже встал. В сумерках мы подошли к окну и встали обнявшись.

Кто же мог знать, что сосед в доме напротив в это время тоже стоял у окна?

Через два дня он и Петр дрались в сквере. Петр одолел наглеца, но и сам получил синяк под глазом.

Спать я легла, как всегда, на раскладушке у плиты и не слышала, когда вернулись хозяева. Вера в этот день осталась ночевать у подруги Ольги Федоровны.

Утро следующего дня. Пятое августа 1970 года, вторник и второй рабочий день в тресте.

– Сегодня у тебя опять совещание до утра? – Ольга Федоровна выглядит усталой.

– А у тебя, дорогая жена, опять у подруги насморк или понос?

Петр уже ушел, и эту перепалку слушаю я одна. Супруги меня не замечают.

– У моей подруги здоровье хорошее, так что можешь не волноваться. Побеспокойся лучше о здоровье твоего совещания. В семье живешь. Вон и девушка рядом. Не дай бог, какую заразу притащишь.

– Ирина, – Иван Петрович «вспомнил» обо мне, – ты мою жену не слушай. У неё такой характер. Они, поморки, все такие.

– Я, пожалуй, пойду, – я вышла из-за стола.

– Иди, милая, иди, – говорит Ольга Федоровна, и я вижу слезы на её глазах.

Скорее уйти. Не люблю женских слез. Когда мама начинала плакать, я убегала из дома.

Ветра нет, дворник метет в кучу опавшую листву. Пахнет гарью. Где-то её уже жгут. До начала работы ещё почти два часа. Времени куча. Я решаю идти пешком. Погляжу на город. Я же его совсем не знаю. В моих планах жить в нем до смерти. Я, например, утром узнала о создании нового государства в Африке – Народной республики Ангола. А того, что в этот день в 1782 году был открыт памятник Петру Первому, я не знала тогда. Кстати, в год столетия восшествия на престол. Опять вспомнила историка. Интересно, уехал Валентин Олегович в Москву? А может быть, его все же уволили? Ветер с моря там совсем иной. Там он пахнет солью и йодом. Тут он пахнет тиной.

Валентин был груб, Петр ласков. Я набираюсь опыта.

Перешла Кировский мост. Вода в Неве успокоилась, но все такая же темная. Неласковая. За мостом вижу три большие лодки. Чего они там делают? Любопытно. Обязательно спрошу у кого-нибудь.

Флаги на Марсовом поле поправили, и они повисли, словно выстиранное белье.

Глянула на часы. До начала работы двадцать пять минут. Дойду пешком, нечего тратить деньги на трамвай.

Второй рабочий день в тресте номер двадцать. Переступила порог и в тот же миг преобразилась. Там, на улице, в толпе себе подобных я чувствовала себя одинокой и беззащитной. Тут я член коллектива. Тут я имею свое рабочее место, тут у меня мои товарищи по работе. Пускай они пока не очень-то уважают меня, но все же мы одно целое. Коллектив Ордена Трудового Красного Знамени строительного треста № 20. И пускай, опять же, у меня маленькая должность, но я уверена, со временем я займу более важное место. Кажется, Александр Суворов сказал: плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Скажете, не бывает женщин-генералов? Поглядим лет этак через десять.

– Тиунова, – нет и девяти, а я уже кому-то понадобилась, – ты в профсоюз думаешь вступать?

– А я член профсоюза. – В дверях как встала, так и стоит незнакомая мне женщина.

– Это было раньше. Теперь ты уже не учащаяся. Заполни анкеты и после обеда приходи ко мне. Комната номер тринадцать, – собралась уходить. Что за народ! Кто такая и кем работает – ни слова.

– Звать Вас как?

– О, черт! Забыла представиться. Зовут меня Марией Степановной, работаю я в производственно-плановом отделе, инженером-экономистом. Довольна?

– Вполне.

Спокойно разложила бумажки, поточила карандаши: Иван Петрович любит остро заточенные. Он ими пишет резолюции. Красным пишет в углу «Отказать». Зеленым – «Разрешить». Я ещё не успела вникнуть, по каким вопросам отказывает, а по каким разрешает. Ничего, все в свое время.

Пишущая машинка стоит на тумбочке справа от меня. Слева хорошо бы иметь телефон. Иван Петрович говорит, что у них лимит на телефонные пары исчерпан. Все равно я своего добьюсь, и у меня будет эта пара.

Девять часов. Гляжу в проем, дверь у меня открыта. Жду Ивана Петровича. Интересно, чем закончился у него утренний разговор с женой.

Надоело пялиться в дверной проем, и начала смотреть в окно. У костела собрался народ. Неужели они пришли на утреннюю службу. Толкутся, о чем-то спорят. То, что спорят, ясно по их жестам.

Днем в обеденный перерыв та же Мария Степановна объяснила мне, что это были люди, которые стоят в очереди на холодильники. У костела они проводили перекличку. Забавно. У нас в Жданове запись на холодильники и всякую другую домашнюю механику проводят по месту работы. Позже я узнаю, что и у нас в тресте есть запись. И опять же, ведет её Мария Степановна.

– Ну, что, Ирина батьковна, – не заметила, как пришел начальник, – освоилась? Через пятнадцать минут зайди. Дело есть, – прикрыл плотно дверь. Ничего не услышишь. Дверь обита дерматином.

Трест ожил. Послышались разговоры, что ведут наши специалисты, воздух наполнился запахами. Кто-то заварил кофе, кто-то умудрился что-то жарить. И это с утра. Обязательно найду случай и скажу Ивану Петровичу. Я не ябеда. Просто не люблю беспорядок. Представьте, если вам приносят какую-нибудь важную бумагу, а на ней жирные пятна. Гляжу на часы. Пятнадцать минут прошли. Пора.

– Проходи, садись. – Я сразу унюхала: Иван Петрович успел приложиться к рюмке. – Вот тебе первое серьезное задание. Сходи в архив, подними документы по этим УНР, вычлени из отчетов потери рабочего времени и проведи анализ, у кого больше всего потерь. Начальство требует ужесточить требования к соблюдению трудовой дисциплины. На них товарищи из обкома наседают.

– Сколько времени Вы мне даете? – такой вопрос я задала, вспомнив, как папа говорил по телефону кому-то такое же.

– Деловой подход. Не ошибся я в тебе. К семи вечера, – улыбнулся и добавил, – завтра.

В архиве я пробыла до обеденного перерыва. Потом перекусила в нашем буфете. Не забыла зайти к Марии Степановне.

– Теперь, товарищ Тиунова, ты под моей опекой до самой смерти, – радостно сказала она и намекнула, что я должна дружить с ней, выразительно пощёлкав себе по горлу. Неужели тут все алкоголики?

Ивана Петровича в этот день я больше в тресте не видела. Пока я кушала и оформлялась в профсоюз, он уехал. Оставил записку: «Я в обкоме. Буду поздно. Не жди».

Опять с той теткой будет валандаться. Доиграется начальник. Ошибалась я тогда. Моего начальника вызвали в обком для того, чтобы сделать выволочку за высокий уровень нарушений трудовой дисциплины. Не успела я подготовить справку.

Конец рабочего дня. Народ начинает собираться, кто куда. Кто прямиком домой, кто в магазин, а кто и в кабак. Мне никуда не хочется. Тут и пришел этот парень. Теперь мне предложили встать на комсомольский учет. Когда я сказала, что работаю только второй день и нечего меня гнать, как лошадь, парень с усмешкой предложил мне расслабиться.

– Тут недалеко есть очень симпатичное место. Пиво всегда свежее, – определенно этот трест держит переходящее Красное Знамя по питию пива и водки.

– Тебя как зовут-то, комсомольский алкаш?

– Значит, ты так, – сердито ответил комсорг. Ах, как страшно мне.

– Не пугай голой попой ежа. Сам же предложил пойти с тобой пить пиво.

– Колей меня зовут. Если хочешь, не пойдем в бар. Можно и в кино сходить. В «Октябре» фильм «Начало» показывают. Ребята говорят, интересная картина.

– На голодный желудок даже история о Жанне Д'Арк не пойдет.

– На ресторан денег у меня нет.

Мне стало жалко этого Колю.

– Ладно уж, и пиво сойдет.

Как обрадовался парень!

– Там можно и покушать. Ты копченую рыбу любишь?

– Я её сама коптила. У нас на Азове рыбы полно.

Коля смотрит на меня, будто перед ним чудо какое-то.

Хлоп-хлоп ресницами и рот открыл.

– А я думал, ты племянница Ивана Петровича. У нас ведь сокращение кадров, а он тебя оформил на работу.

– Коля, не бери в голову. Я ценный кадр. Иван Петрович разбирается в людях. – Я не отрицаю, что я родственница начальника. Пускай думает, что хочет. – Идем?

– Пошли, – без энтузиазма произнес Коля, и мы пошли.

На Невском проспекте самое столпотворение. Кто вышел из контор, кто приехал за покупками. Тут в магазинах ассортимент больше и продукты свежее. Так мне показалось. В отличие от Ивана Петровича Коля довел меня до пешеходного перехода, дождался, когда загорится зеленый свет, и только тогда перевел меня на другую сторону.

– Это канал Грибоедова, – он решил просветить меня, хотя я уже знаю названия почти всех рек и каналов. – Видишь, там, это Спас-на-крови. Там в марте 1881 года подорвали карету Александра П. Вот и прозвали церковь так.

– Ты что, решил вместо пива угостить меня экскурсией?

– Умная, да?

Мы подошли к двери, у которой толпились такие же, как мы, любители пива.

– Встань в очередь. – Коля преобразился. Лицо его приобрело выражение фокусника, который сейчас из шляпы вытащит кролика. Я встала в хвост очереди, а он начал протискиваться к двери.

Мне интересно, что будет дальше. Стою, рассматриваю народ. В последнее время у меня появилась привычка угадывать, кем работает тот или иной человек. Вот остановилась у витрины магазина косметики женщина. С виду ей лет тридцать, одета красиво и дорого. На ногах туфельки на высоком каблуке. Тонкие светлые чулки. Юбка доходит до колен. Такие называют мини, и носят их женщины, желающие обратить на себя внимание мужчин. Жаль, отсюда не разглядеть, есть ли у неё обручальное кольцо. Определенно, она замужем, но с мужем она живет плохо, вот и гуляет по Невскому в надежде познакомиться с молодым. Выбирает косметику. Без неё она будет выглядеть не так эффектно. Кем же она может работать? Определенно, не на заводе. На Невском проспекте заводов нет. Вряд ли она работает где-нибудь в таком заведении, похожем на наш трест. У нас женщины так не одеваются. Наверное, она работает в магазине.

– Ира, – тянет меня за рукав Коля, – пошли.

Протолкнулись к двери. Дядька во френче открыл перед нами дверь. За спиной шумят.

– Проходи, Коля, – говорит дядька и улыбается, обнажая ряд металлических зубов.

Первый раз я в таком заведении. У нас в Мариуполе тоже есть пивной бар, но не такого же размера. Зал, куда меня завел Коля, размером с тот, что в нашем кинотеатре «Луч». По одной стене зеркала, вдоль другой стойка. Все курят. Дымно невероятно.

– Начнем со светлого, – Коля чувствует тут себя как дома.

На моих часах без пятнадцати минут шесть вечера. Пили мы с Колей пиво два часа. Когда я выпила последний бокал темного пива «Портер», я была уже пьяна. Не так, чтобы я ничего не соображала и не могла говорить, но ноги мои стали ватными.

– Ты где живешь? – стараясь говорить четко, спрашивает Коля.

– На Петроградской стороне, – и я стараюсь говорить внятно.

– Мне в другую сторону, я живу на Охте. – Это называется кавалер! Я же говорила, он пьяница, а не бабник.

– До трамвая доведи и мотай к своей Охте.

– Охта – это река и район такой. До трамвая доведу.

Уже в вагоне трамвая я почувствовала, что сильно пьяна. «Ехать минут двадцать, – думаю я, – можно вздремнуть. Благо место есть».

Растолкали меня на кольце трамвая, где-то в парке. Вокруг ни души. Даже в будке никого. Вагоновожатый куда-то ушел, и спросить, когда трамвай поедет обратно, не у кого. Меня знобит. Во рту гадость. Мутит. Ещё бы, выпить столько пива и скушать три рыбины.

Боже мой! Уже начало десятого. Ольга Федоровна, наверное, решила, что меня убили. Я слышала, что в Ленинграде был такой случай. Девушку изнасиловали и убили.

Сижу в вагоне. Жду. Чего делать-то? Опять задремала.

– Девушка, – теребит меня мужчина, – ты не спи больше. На какой остановке тебе выходить?

Я сказала.

– Разбужу. – Добрый дядя.

Так я попыталась встать на комсомольский учет. Что же, мой второй рабочий день прошел очень даже продуктивно. Одно плохо, Ольга Федоровна сделала мне такой втык, что я даже всплакнула. Как же иначе, если тебя обзывают девкой и дурой.

Зато Петя был особенно хорош.

– Ты, Ирина, искришься, как бенгальский огонь, – это он сказал после того, как он же буквально искусал мои губы. Невольно заверещишь. Хорошо, что в это время по телевизору передавали «Адъютанта его превосходительства» и все его смотрели.

Утром в среду я встала раньше всех. Не хотела, чтобы опять Ольга Федоровна ругала меня. Тихо-тихо умылась, попила холодного чаю с такой же холодной котлетой и вышла из дома.

Как хорошо утром! Прогремел первый трамвай. Прошла квартал и никого, кроме дворника, не встретила. Проехала поливочная машина. И тут я начала петь. Эту песню часто пела мама: «На дальней станции сойду. Трава по пояс. И хорошо с былым наедине бродить в полях, ничем не беспокоясь».

Не успела перейти ко второму куплету, как меня окликнули.

– Девушка, – не буду же переубеждать раннего прохожего, – поешь ты хорошо, но так всех разбудишь.

Оглянулась. На другой стороне стоит у ограды милиционер.

– Арестуете? – Мне весело.

– Если бы ты пела после десяти вечера, то попала бы под закон, – он пошел ко мне. – Вот какая закавыка, – подошел и встал рядом, – в том законе ничего не сказано об утре.

Стоит так близко, что я чую его дыхание. Пахнет чем-то свежим, мятным. Определенно, почистил зубы мятной пастой. Девушка я отчаянная, и мне сегодня утром радостно отчего-то.

– Мятной пастой зубы чистили, товарищ милиционер?

– Не угадала. Конфетку мятную пососал. Хочешь?

Мне бы чего существеннее, но соглашаюсь.

– Приезжая? – Как они, милиционеры, определяют, кто местный, а кто приезжий, не знаю, но вру.

– Ленинградка я.

– Родители выгнали?

– Сама ушла. Достали своими нравоучениями. Я не девочка. Работаю.

– От родителей убегать нельзя. Давай я тебя провожу. Смену сдал и теперь могу погулять. Тебе далеко?

– Вы мне настоящий допрос устроили. Мне на Невский проспект надо.

– Мне, правда, в другую сторону, но дома меня никто не ждёт. – Он что, думает, я его пожалею? – Была девушка…

– Я слушаю. Человек – надо же высказаться. Чем я хуже попа.

– Ушла от меня к моему товарищу. – Тут я не сдержалась:

– Что же это за товарищ такой?

– Хороший товарищ. Погиб он скоро.

– Извини, – что ещё сказать-то?

– Ничего. Врешь ты, что ленинградка. Моё начальство обо мне так и говорит: ты, говорит, настоящий рентген.

– Ну, соврала. Из Жданова я.

– То-то же. Выходит, ты землячка Жданова. – И он о том же.

– Кто такой этот ваш Жданов?

– Ты что, историю партии в школе не проходила?

– У нас история СССР была. Я пятерку имею.

– Пятерку получила, а Жданова не знаешь. – Он что, обиделся за этого Жданова? – Он у нас был самым большим начальником во время войны.

Мне это как-то по фигу. Все равно люди мерли от голода.

Мы уже подошли к Кировскому мосту. Переходим его, и опять я вижу лодки на воде. Самое время спросить, что они там ловят.

– Это рыбаки ловят миногу. Деликатес. Ела когда-нибудь?

– Откуда? У нас на Азове другая рыба.

– Я страсть как уважаю эту рыбу. Вернее, это не рыба даже.

– А что же? – Мне все интересно.

– Круглоротики. Маринованные хороши под водочку. – Я начинаю думать, что в Ленинграде все алкоголики.

– Милиционер – и пьяница.

– Шутишь? На Руси так повелось. Запамятовал, при каком царе, но водку в работный народ вбивали палками. У нас в отделении с этим делом строго. Наш начальник из молокан. Сам не пьет и другим не дает. Я малопьющий.

Вышли к Марсову полю.

– Нравится у нас? – Я киваю. – Какое красивое Адмиралтейство! Сначала это была мазанка, но окруженная рвами с водой. Тогда шла Северная война, и наш Петр Первый опасался нападения шведов.

– Это когда же было? – спросила я, хотя знала.

– Село, – Вася взял меня за руку. Какая сильная у него рука!

Я узнала, что шведский король Карл XII столкнулся с большими трудностями при походе в Россию, что он скоро повернул на Польшу и там увяз, что современное здание Адмиралтейства построено по проекту архитектора Захарова в 1806–1823 годах, что высота башни с корабликом 72 метра. Я слушаю малопьющего милиционера и одновременно думаю о его мужских достоинствах. Наверное, я ненормальная.

– Я кушать захотела, – сказала не для того, чтобы Вася предложил мне угоститься.

– Я в центре плохо ориентируюсь.

– Я не к тому. На Невском есть пирожковая, – при этих словах меня стало тошнить: сколько же можно есть пирожков с капустой! – но туда я не пойду. Наелась этих пирожков.

– Можно купить в магазине и покушать где-нибудь на воздухе. – Милиционер Вася заглядывает мне в глаза, как пес у тети Шуры.

До начала рабочего дня еще два часа. С лишком. Предложение вполне реальное. Но какой же магазин открывается в это время? Об этом я и сказала Васе.

– Эта проблема решаема.

Позабыла, что иду с милиционером. Он все может.

Он смог. Мы нашли маленький магазинчик в полуподвале, и мой сопровождающий раздобыл там все, что было нужно для нашего несколько странного пикника. Одного не было: водки. Было бы очень странно, если бы я пришла на работу с запахом изо рта. Правда же?

– У меня дома телефона нет. – Милиционер не выпускает моей руки. – А у тебя?

– Есть, но мне звонить нельзя.

– Хозяева строгие?

– Настоящие звери! Ты приходи в субботу на то место, где встретились сегодня.

До начала рабочего дня тридцать минут. Я вошла в здание треста. Вася остался стоять у подъезда. Мельком я увидела, как он помахал мне рукой. Больше я его не видела. Может быть, он позабыл обо мне, а может быть, его убили, как его товарища. Кто знает. Эпизод моей жизни, не больше, но он отчего-то мне запомнился.

Уборщица, увидев меня, даже свою швабру отставила.

– Тебе-то что дома не сидится? Я ещё нашего Ивана понимаю. Он начальник. Он за всех вас отвечает. – Выходит, пока я гуляла с милиционером Васей, Иван Петрович успел приехать в трест. Определенно, Ольга Федоровна и ему устроила скандальчик.

Прежде чем пройти к себе, я в уборной привела себя, как могла, в порядок. Пока я гуляла с милиционером Васей, мои волосы растрепались.

Пришла и, что бы вы думали, увидела за своим столом? Точно! Ивана Петровича! Сидит, опустив голову на руки. Первое, что я подумала – ему плохо.

– Иван Петрович, – тихонько окликнула.

– Явилась не запылилась. А ты знаешь, что с Ольгой? Ты, девчонка, ушла спозаранку, ни слова не сказала. Мы с матерью не знаем, что и подумать.

Лицо Ивана Петровича красное, глаза горят. Вот-вот ударит.

– Ты же, Ира, нам с Ольгой Федоровной как дочка. Мы за тебя в ответе. А знаешь ли ты, что у Ольги год назад инфаркт был?

– Простите, дядя Иван. Я больше не буду.

– Настоящий детский сад. Ты мне скажи, где и с кем ты вчера пьяной напилась.

Я сказала. А что мне скрывать?

– Ну, я ему попу надеру, комсомолец обкаканный.

– Не надо, Иван Петрович, – прошу его, а сама думаю, как бы было хорошо его погладить, а ещё лучше поцеловать. – Вы же сами понимаете, если женщина не захочет, то никто её не заставит.

– Умна. Давай работать. Мне сегодня в главке тоже жопу драть будут. Хорошо, если отделаюсь выговором. Могут и попереть с места.

До обеда я трудилась не покладая рук. Несколько раз перепечатывала какие-то бумаги.

За пять минут до обеденного перерыва заявился Коля-комсорг.

– Привет вам с кисточкой, – весел и румян мальчик. Ему пьянка нипочем.

– Я из-за тебя столько неприятностей огребла, что в пору тебе в рожу залепить.

– Фу, как грубо. Я тебя пить пиво не заставлял. Пошли ко мне, оформлю тебя в лучшем виде, – тут-то и вышел Иван Петрович.

– Это ты? – зло начал он. – Я тебя на площадку отправлю. Засиделся ты в кабинетах. Вишь, какую рожу отъел.

Бедный Коля. Он, кажется, наложил в штаны.

– Я чего? Я ничего. Надо же налаживать связи с комсомольским контингентом.

Тут уж я рассердилась.

– Это я-то контингент!

Коля замахал руками.

– Не надо меня бить.

– Кто тебя собирается бить? – уже тише говорит Иван Петрович. – Ступай к себе. Я буду думать.

– Вы его действительно на стройку отправите?

– Подумаю. У него мамаша в Мариинском дворце засела. – Я знаю, что в Мариинском дворце городская власть. Неужели Иван Петрович боится?

– Ты прости меня, но баба за своего сына глотку кому хочешь перегрызет. А мне это надо? – Совсем как у нас в Жданове.

Сказал начальник и, забрав отпечатанные мною бумаги, вернулся к себе. Я же пошла на улицу. Мне необходимо было подумать. В Жданове я уходила думать на Азов. Тут до залива далеко, но и в толпе хорошо размышляется. Никому до тебя нет дела. Кушать не хочется. Наелась с Васей. Дошла до Садовой улицы. Спустилась в подземный переход. Там толчея невероятная. Скорее наверх. Там хотя бы не так душно. Вышла наружу и стала искать место поспокойнее. Мой взгляд остановился на какой-то фигуре. На пятачке отлитый в металле мужчина. Его как будто кто-то ударил, и он пытается подняться.

Встала рядом. Тут мужчина ко мне подходит.

– Вы хорошо смотритесь на фоне пролетариата, попавшего под огонь пулемета «Максим».

– А я думала, это гладиатор.

– Милая наивность. Гладиаторы бились обнаженными, только набедренная повязка прикрывала их чресла. – Везет мне на сумасшедших.

– Вам чего от меня надо-то?

– Ровным счетом ничего. Вижу красивую девушку, скучающую. Вот и решил развеять Ваши печали. Позвольте представиться, – наклонил голову так, что мне видна плешь, – Наум Лазаревич Корчак. Никакого отношения к тому Корчаку, что сгинул в печах Треблинки и на самом деле звался Генриком Гольшмитом, не имею, но род свой веду с XIX века. Я свободный художник, – опять наклонил голову. Он что, хвастает своей плешью?

– Вы от кого свободны?

– Как точно подмечено! Вы совершенно правы. А сказал я так исключительно ради привлечения Вашего внимания. Позвольте угостить Вас чаем с пирожными, – глядит в глаза пристально-пристально. «Может быть, он и есть тот насильник и убийца?» – мелькнула мысль, но тут же отмела её. Пирожные же я люблю. Время есть, пойду.

– Пошли, но учтите, я девушка порядочная.

– Не извольте сомневаться, я тоже мужчина с принципами.

Перешли улицу. Рядом с трамвайной остановкой вход в кафе «Метрополь».

Наелась я пирожных досыта. Теперь нескоро захочется сладкого.

Наум Лазаревич оказался очень даже симпатичным старичком. Оказалось, он работает реставратором в Русском музее. Вдовец. Жена умерла от рака молочной железы.

– Сын мой уехал от нас с Софочкой, когда она была уже при смерти. Такова мне кара Господня за все мои прегрешения. Был я в юности тот ещё повеса.

Мне стало даже жалко старикашку, но больше времени слушать его у меня нет, и я, поблагодарив, ушла.

– Запомните старика Наума, – проговорил старик. – Придет время, и нас, скорее, нашу страну, постигнет большая беда, но у Вас все будет прекрасно.

Вышла на Садовую улицу, вдохнула воздуха с парами бензина, глянула туда-сюда – все же здорово, что я осталась в Ленинграде. Какие встречи! Поторопилась в трест.

С такими словами я подошла к дверям треста. Навстречу сам Иван Петрович.

– Ирина, – какая тоска в глазах у него, – ты сегодня дождись меня. Ни с кем никуда не ходи. Со мной пива попьешь, – мелькнула улыбка, и он пошел к машине.

Я посмотрела в спину Ивану Петровичу, и тут мне захотелось заплакать, так стало его жалко. Вот, поехал в этот чертов главк, а там его будут ругать. И все из-за этого дурака Коли. Точно, я ему рожу начищу. «Волга» фыркнула и помчалась в сторону Адмиралтейства. Возвращаться в свой закуток страсть как не хочется. Чего мне там без Ивана Петровича делать?

Потопталась на крыльце, потопталась и все же вошла в здание. Наш самый главный начальник сидит на третьем этаже, и мы, его подчиненные, видим его редко, а тут идет мне навстречу.

Отошла к стене. Стою.

– Откуда такая красотуля? – У него лицо широкое, а глазки малюсенькие. Прямо как у хряка, что я видела у моей двоюродной тетки в селе под Мариуполем.

– Я у Ивана Петровича работаю. – А что я могу ответить?

– Ишь ты, каков наш Ваня. Такую красавицу припрятал. Как звать-то тебя?

Я назвалась, он ещё больше расплылся.

– Ира, Ириша, ты в семнадцать ноль-ноль ко мне загляни. Почаевничаем. – Старик напоил чаем, и этот хочет отделаться тем же. Скупердяй.

Пришла к себе, села и стала размышлять. В последнее время у меня такая привычка появилась. Комсоргу я рожу бить не буду. Его Иван Петрович грозился отослать на стройку. К старику обязательно как-нибудь пойду. Интересно поглядеть, как там, в музее, картины реставрируют.

С Ольгой Федоровной помирюсь. Мне с ней ещё жить да жить. Она не злая. Она просто больна и волнуется обо мне.

С Иваном Петровичем надо поговорить как следует.

Как говорит мой папа, недосказанность рождает непонимание и недоверие. Вопрос: пойти или не пойти к начальнику?

Не пойду – обидится и состроит мне козью рожу. Мне это надо? Не станет же он на работе приставать ко мне. Если предложит поехать с ним куда-нибудь, скажу, что у меня месячные. Дело житейское.

Так в раздумьях провела я час. Коля больше не приходил. Наверное, пошел заливать горе в пивной бар. Тик-так, тик-так.

Без пятнадцати пять. Быть или не быть – вот в чем вопрос. Мне стало смешно – вспомнила Валентина Олеговича с его «Пить или не пить?».

– Ты чего в потемках сидишь?

Боже мой! Иван Петрович вернулся. Живой и с виду здоровый.

– Вы вернулись… – и комок в горле.

– Ты чего, дуреха! Нынче не сталинские времена. Смотри, что я принес, – ставит на стол коробку.

– Бомба? – это я так шучу.

– Это набор продуктовый. Устроим пир. Мы с тобой заслужили.

Говорить или не говорить ему о том, что меня пригласил начальник треста? Сказала.

– Скотина жирная. Глаз на тебя положил. Ничего, теперь я на коне. Знаешь, что мне в главке сказали?

– Откуда мне знать?

– Я так просто. Меня рекомендуют в обком партии. Вот. А его, – Иван Петрович ткнул пальцем в потолок, – я к ногтю, к ногтю. Он ответит за разбазаривание госсредств и за совращение молоденьких сотрудниц.

Чуть не ляпнула: «А что же Вы раньше молчали?», но сдержалась.

– Иди ко мне и устраивай стол. Я скоро вернусь.

Я-то пошла устраивать стол, но мне стало страшно. Что Иван Петрович задумал? Не поубивали бы.

Какая роскошь! Банка икры, шпроты, печень трески. Такого я с роду не видела. Половина батона колбасы, что ела один раз. В новый год. А это сыр. С большими дырками. У нас в Жданове такого не делают.

– Молодец, – вернулся Иван Петрович, и не один. – Принимай гостя! – За ним начальник треста. Живой и невредимый.

Не стану же я спрашивать, как они уладили дело с моим чаепитием.

Мужчины пили коньяк. Я вкусное вино. «А что скажет Ольга Федоровна?» – промелькнул вопрос и сгинул. Я же с Иваном Петровичем.

– Ты, Иван, – так заканчивался вечер в кабинете заместителя начальника треста по кадрам, – мужик что надо. За тобой я как за стеной.

Я вышла мыть посуду. Зачем мне слушать их пьяные разговоры?

Стою над раковиной, вода льется, а я думаю. Чего такого сказал Иван Петрович начальнику, что тот так изменился?

Тарелки и стаканы вымыла, но продолжаю стоять. Достоялась-таки.

– Ирина! Ты там не утонула? – это Иван Петрович.

Откликнулась, глянула в зеркало. Скорчила гримаску подобрее и вышла.

– Оська, – это он так о начальнике треста, орденоносного, имейте в виду, – уехал. Я ему напомнил о даче в Репино, так он сразу шелковым стал. Поехали и мы. Ольга Федоровна заждалась.

На Невском проспекте народу поубавилось. Народ засел у телевизоров. Смотрят многосерийный телефильм с актером-милашкой Соломиным в главной роли.

– Пройдемся немного. Осточертело сидеть в кабинете. – Мамочка моя родная – он взял меня под руку!

Мы идем вдоль ограды Михайловского сада. Никого нет. «Рискну», – решаю я и целую Ивана в щеку.

– Ты бы ещё меня в лоб поцеловала, как покойника, – отвечает он и взасос целует. – Смеётся негромко. – Вот так, девочка. Это только присказка, сказка впереди.

У меня вырывается: «Когда?»

– Не гони лошадей. Всему свое время.

Домой мы пришли, когда на часах было около девяти вечера.

Ольга Федоровна нас ждала.

Она на этот раз не ругалась, а только нюхнула, покачала головой и сказала: «Чему же ты научишь девочку? Идите на кухню. Петр уже поел и умотал куда-то».

Через неделю Иван Петрович перешел на работу в обком партии.

На прощание сказал мне:

– Освоюсь и тебя к себе возьму.

Кто же мог знать, что в декабре выйдет Постановление ЦК КПСС и наш генеральный секретарь начнет устраивать все по-своему? Я далека от их выкрутасов. Одно знаю: злые они все.

В тресте я проработала до нового 1971 года. Иван Петрович тоже недолго пробыл в партийных начальниках. Его послали работать в область.

– Я в деревню не поеду, – сказала я, когда он предложил поехать с ним в Подпорожье.

– Пропадешь тут без меня.

Он ошибался.

Осипа Аркадьевича, того, что предлагал мне попить чайку, все же с должности начальника треста сняли и направили на работу в главк. Это у них называется ротацией кадров.

Коля-комсорг тоже не задержался. Этого говоруна и алкоголика взяли в Дзержинский райком партии возглавлять народную дружину.

Я его встретила накануне новогодних праздников. И где бы вы думали? В очереди за исландской селедкой в винном соусе. Был он слегка пьян и весел. Предложил встречать новый год с ним.

– У моего товарища, вернее, у его папаши, дача под Сестрорецком. Погуляем.

Конечно, я отказалась. Они там напьются и станут приставать. Знаю я этих комсомольцев.

Петю забрали в армию сразу после ноябрьских праздников, а его брату разрешили ночевать дома. Он уже четверокурсник.

Вот вспомнила. Шестого декабря неожиданно приехал Иван Петрович. Ольга Федоровна наотрез отказалась ехать с ним в Подпорожье – так он примчался уговаривать её.

Это была суббота, и я сидела у себя в комнате, читала новый номер журнала «Юность». Стихи какой-то мне не знакомой женщины с татарской фамилией и именем – Белла Ахмадулина.

Даже через прикрытую дверь мне было слышно, как они ссорятся.

– Что я там буду делать? – громко спрашивала Ольга Федоровна, и ей так же громко отвечал муж:

– И там школа есть. Видишь, какая цаца. Ей столичную школу подавай.

Потом они стали говорить тише, и мне было уже не разобрать, о чем они. И вдруг очень громко:

– Не поедешь? Заведу себе там молодую деваху. Наплачешься тогда!

И в ответ:

– Был кобелем, им и остался. Хорошо, уберегла Ирину от твоего хрена. Не буду же я спорить.

Потом мы втроем ужинали, и Иван Петрович много пил и ругал какого-то начальника. Он и болван, он и вор, он и бабник.

Ольга Федоровна молчала. Посмотрит в сторону мужа, ухмыльнется и молчит. Закончился вечер тем, что мы вдвоем с Ольгой Федоровной оттащили его в комнату. Так и уложили одетого в постель.

– Ты погляди за ним, а мне надо к подруге сходить. Хворает она. – Я вспомнила Петины слова.

Ну и семейка.

Иван лежит на спине и тихо посапывает. Настоящий большой ребенок. Я же не зверь. Начала раздевать его.

– Я сам, – это Иван сказать успел…

Когда уехал Иван Петрович, я не слышала. А в понедельник я подала заявление об уходе из орденоносного треста.

Так что новый год я встречала безработной. Начальник отдела кадров мне на прощание сказал: «Можешь гулять месяц, а потом стаж прервется, и ты будешь считаться тунеядкой».

И назвал статью Уголовного кодекса, по которой меня могут посадить в тюрьму.

Я же решила: найду работу на каком-нибудь производстве. Отработаю год и получу направление в вуз. Рабочему человеку у нас все дороги открыты.

Двадцать третьего декабря я получила письмо от мамы. Она писала, что папа болеет и врачи говорят, ему не жить. Рак легких.

У меня месяц в запасе. Помните, я говорила, что экономлю? Хотела купить зимние сапожки. Шубка есть, а приличных сапожек нет. Не купила сапожки. Купила билет на поезд туда и обратно.

Тогда и встретила Колю. Я хотела привезти маме что-нибудь вкусненькое.

Коля, наверное, был сильно пьян, потому что отдал мне банку селедки в винном соусе. Кое-чего мне удалось купить самой. Мама будет рада. Я еду в Жданов.