Васильевка
Сорваться с работы удалось лишь после обеда, и надеялся добраться до Васильевки еще засветло. Второй час трясся Сева в автобусе и думал о предстоящей встрече, вспоминал другие поездки. Сколько их было! Списывались, все сходилось, оставалось обняться с матерью или отцом, как в последнюю минуту выяснялось – ошибка, случайное совпадение.
Старый львовский автобус трещал, грозил развалиться, переваливался с боку на бок на разбитой проселочной дороге. В проходе в такт звенели бидоны из-под молока, катались сумки и кошелки, возвращающихся из райцентра, деревенских бабок. Постоянный звон и громкие разговоры, не отвлекали от мыслей о встрече, возможно с матерью.
За окном начинало темнеть, когда, перед очередной остановкой, водитель громко объявил.
– Васильевка, бабоньки, не проспите!
– Уснешь с тобой, – незлобно ворчали старые женщины. – Всю душу вытряс на своей таратайке.
Попутчицы из автобуса помогли найти дом Агафьи Ереминой, что прислала письмо. Она не удивилась Севе, будто знала, приедет сегодня.
– О, какой вымахал! Помню пацаненком. Встретила бы, ни за что не узнала. Наш участковый подсказал, как найти, и, смотри, – приехал. Писала, не верила, дойдет письмо. Да что я с тобой все балакаю. Пошли к Лизе.
Еремина привела Севу в избу матери. Из-под грязного абажура с кистями, едва светила тусклая лампочка, перед иконой коптила лампадка. В полумраке Сева с трудом разглядел больную. Елизавета Петровна лежала на железной кровати, с когда-то блестящими шарами на спинках, придвинутой к стенке. Агафья Никитична силой усадила Севу на краешек, не первой свежести простыни, у изголовья больной.
– Ганя, поверни меня, – еле слышно попросила она.
Никитична развернула больную, чтобы могла видеть сына.
«Неужели мать»? – Увидев старую больную женщину, Сева смутился, не знал, как держаться. Родственные чувства не отзывались в душе. Застоявшийся затхлый запах, давно не проветриваемого помещения, полумрак, убогая обстановка – всё вызывало протест.
– Почему решили, я ваш сын?
– Елисейка! Елисеюшка! – шептала женщина. – Я твоя непутевая мать. Прости… Не стоило звать. Знала, не надо… Не утерпела. Очень хотела увидеть, как ты… Прости… – Прости сыночек! – Она замолчала.
– Да, да… Я все понимаю, – прошептал Сева, тронутый мольбой женщины, в которой едва теплилась жизнь. Сыновние чувства не проснулись в нем, переполняла лишь жалость. Мать или не мать, перечить в такую минуту Сева не решился.
– Все будет хорошо. Лежите.
Больная опять зашевелила губами, Сева с трудом разбирал слова.
– Не хотела позора, Елисейка. Затравили тебя в деревне.
– Злые люди у нас, – подтвердила Никитична. – Рос симпатичным пацаненком, похожим на всех Васильевых, а люди, показывая на тебя, кривились: немецкое отродье, фрицево семя.
– Сейка, Сейка, – простонала больная и откинула голову.
– Доктора! Есть у вас доктор? – закричал испуганно Сева.
– Фельдшар. Доктор не приедет. Не жилец Лиза, сказал, – Никитична поправила больную, приподняла подушку. – Отойдет, родимый, отойдет. Фельдшерица укол сделает. Пойдем, покуда ко мне.
Сева уставился на умирающую, и не слышал Никитичны. Его ли мать, чужая, все одно, жалко старую, изможденную нелегкой жизнью, больную женщину. Вспомнил, какой представлялась мать в детдоме: молодая, красивая хохотунья в платье в синий горох, как у Светланы Агеевны, учительницы в первом классе. Никак, не старой и жалкой.
– Пошли, я сноху пришлю к Лизавете.
Никитична ушла, а он все сидел, не в силах оторвать взгляда от умирающей. «Неужели она и есть мать, которую искал всю жизнь»? Пришла молодая женщина, взяла Севу за руку.
– Пойдемте.
Он неохотно подчинился и пошел за ней в соседний дом.
В избе Ереминых Севу встретил яркий свет и уют. На полу домотканые коврики, на окнах цветы, телевизор «Рекорд», завешенный салфеткой. В сравнении с домом Елизаветы Петровны здесь жили богато. Сын Никитичны Петр радушно встретил Севу. На столе появилась бутыль самогона, соленья. Агафья Никитична накрывала на стол и рассказывала.
– Егор вернулся с фронта, увидел, в семье пополнение, и подался в город. Лизке тут прохода не дают. Немецкая подстилка, шлюха. Пацаны в тебя камнями, как в паршивую собаку. Ну и надумали отдать в детский дом. Вместе отвезли в Стародубск. Егор и нынче не приехал. Отписала ему: Лизка помирает, приезжай. Не простил. Не приехал. Вот они, мужики, никакой жалости! До войны счастливее пары в селе не было.
Петр тем временем наполнял стакан за стаканом, Сева пил и не хмелел. Больше он не сомневался мать или не мать. Никитична вспоминала новые подробности.
– Фашистское отродье, фриц, – заплетающим голосом повторял он за Никитичной. – От-ро-о-дье! Были такие в детдоме. Лупили их! За дело и так. Фриц! Понимаешь, Петя, я фриц? – спрашивал он сына Никитичны.
– Ты-то разе виноват? Война, – успокаивала Никитична.
Сева уронил голову на стол. В голове шумело, мысли путались, не отпускала главная, он немецкое отродье. Умиротворенного спокойствия, пьяного безразличия не наступало.
– Заварила, мать, кашу! Сами не схоронили бы? – выговорил Петр матери, когда Сева задремал, или замолк надолго.
– Лиза упросила. Всю жизнь держалась, а нынче не стерпела. Сколько отговаривала!
– Видел, как отговаривала. Жил парень нормально, смирился, родители погибли. Может героями. Теперь… Фрицево семя. Как будет жить дальше? Ой, бабы…
К утру, Елизавета Петровна умерла.