Глава шестая
Эрик Перошон ликовал. Все шло так, словно сам дядя с небес руководил событиями. В списке было тринадцать имен, за исключением двух покойников – самого Донатьена и Эмиля Легри.
На следующий день Эрик нанял экипаж и, вооружившись драгоценным списком, поехал по первому адресу, выбрав его наугад. Ему нравилось приключение, в которое он ввязался. Оно будоражило больше, чем игра в карты на деньги. Эрик оделся как можно неприметнее, чтобы выглядеть, как обычный клерк. Увы, он потерпел фиаско – консьержка сообщила ему, что дама, о которой он спрашивает, переехала:
– Оно и к лучшему! Притворялась святошей, а сама водила к себе мужчин. Что до того, где она теперь обосновалась, мне о том неведомо!
Эрик решил сменить тактику. В течение нескольких дней он внимательно изучал объявления о сдаче жилья внаем, пока не отыскал подходящее – в пассаже д’Анфер, 20, на антресольном этаже[26] за умеренную плату. 5 ноября он подписал договор аренды и прикрепил на дверь табличку с именем Гранден.
Затем сообщил матери, что его нанял на работу один архитектор, и переехал в эту квартиру. В его распоряжении были две комнаты: просторная – для приема посетителей, и другая, поменьше, где стояли кровать и ночной столик. Кухня ему была не нужна – обедать дома Эрик не собирался, поэтому решил использовать ее как гардеробную и туалетную. Приди сюда его подружка Кора, она бы немало удивилась, увидев на стене репродукцию «Клятвы Горациев»[27], да и мебель в стиле ампир тоже – кресла фирмы «Жакоб», секретер с откидной крышкой, бронзовые канделябры с позолотой и столик с гнутыми ножками. Впрочем, Коре здесь было нечего делать.
Окна квартиры выходили на улицу, но, поскольку располагались под карнизом верхнего этажа, пропускали мало света. Эрик решил эту проблему, повесив зеркало над отделанным изразцами камином. Он обставил приемную продуманно: шесть кресел, выстроившихся вдоль стен с обоями цвета слоновой кости в коричневую полоску, должны были внушать посетителю впечатление, что хозяин любит порядок. В буфете красного дерева красовались тарелки с золотой каемкой, похищенные Эриком из дома, – эта деталь была призвана придать помещению уют.
Теперь можно было приступать к выполнению задуманного. Эрик разослал по почте приглашения всем членам ассоциации «Подранки».
Двое из них сразу же нанесли ему визит: один утром, второй вечером. Эрик сообщил им о поручении, которое дал ему покойный месье Вандель. Они внимательно его выслушали, но отрицали, что им что-либо известно. Что это было – наивность, порядочность или подозрительность? Тем не менее, сто франков каждому развязали им языки: Эрик получил адреса всех остальных, настоящих и бывших членов ассоциации.
Виктор мрачнел с каждым днем. Он больше не мог противиться охватившей его ревности и уступил сомнениям. И хотя знал, что Таша никогда ему не изменит, испытывал какое-то нездоровое удовольствие, представляя себе, как это могло бы быть. Он не допускал и мысли о том, что ее может желать какой-то другой мужчина, но не мог не заметить: с тех пор как приняла предложение сэра Реджинальда Лимингтона, Таша словно расцвела. По вечерам, возвращаясь домой, она с жаром пересказывала мужу все, что обсуждалось в доме Лимингтона, в том числе историю Оскара Уайльда. Виктора раздражало, что ей интересно с этими людьми.
«Что это со мной? Ведь мы с Таша уже шесть лет вместе, и мне давно пора перестать переживать по поводу ее знакомств», – думал Виктор, краем уха слушая болтовню Эфросиньи с фрейлейн Беккер, которая пришла в лавку за книгой доктора Рошблава «О велосипедном спорте, гигиене и болезнях».
– Больше всего мне понравился четвертый акт, когда Тафен Рагнель, дама коннетабля, обращается к воинам с речью и благословляет их на битву при Кошреле[28], – с жаром рассказывала фрейлейн Беккер. – Ах! Я никогда не забуду этот спектакль и буду вечно благодарна мадам де Салиньяк за то, что она достала мне билет!
– О какой пьесе идет речь? – поинтересовался Кэндзи, оторвавшись от своих карточек.
– Это «Мессир Дю Геклен», драма Поля Деруледа[29], которая идет в Театре «Порт-Сен-Мартен».
– Поль Дерулед? – пробурчал Кэндзи с ноткой раздражения. – Это, кажется, ему мы обязаны строками: «Все разворотим, черт возьми! Бомба и пушка всегда впереди!»
Цитата явно позабавила покупателя, только что расплатившегося за книгу в переплете из зеленой шагреневой кожи, которую упаковывал для него Симеон Дельма. Лицо покупателя – с резкими чертами, открытым лбом, усами и короткой рыжей бородой, показалось Виктору знакомым. Постоянный посетитель? Нет, тогда он бы вспомнил, кто это. Жаль, Жозеф ушел к аптекарю на улицу Жакоб за лекарством для Дафнэ, у которой резались зубки. И тут рыжий посетитель сам обратился к Виктору:
– Месье Легри?
– Да, к вашим услугам… Простите, я как раз пытался вспомнить…
– …Что продавали мою книгу в прошлом году? Она называется «Рыжик».
Виктор хлопнул себя ладонью по лбу.
– Ну, конечно! Вы – Жюль Ренар, мы познакомились с вами в «Ревю бланш»!
– Куда вы сопровождали вашу очаровательную супругу, которая, как и я, сотрудничает с братьями Натансон. Там были еще и Альфред Валлетт с Рашильдой, Реми де Гурмон[30] и студент педагогического института Леон Блюм.
– Я читал его восторженную рецензию на ваш роман и полностью согласен с оценкой… «Не всякому посчастливится быть сиротой…»[31]
Услышав эту фразу, Кэндзи бросил на Виктора возмущенный взгляд.
– Как вы можете говорить такое! Вам досталась лучшая из матерей!
– Я лишь цитирую горький афоризм месье Ренара, – пояснил Виктор. – Его героиня мадам Лепик напомнила мне моего отца, в романе «Рыжик» месье Ренар рассказал о своем детстве, о том, как его, несчастного, тиранила грубая бессердечная мать. Позвольте поинтересоваться, что вы выбрали?
– «Хронику царствования Карла IX» Проспера Мериме. Это для моего сына, ему всего шесть лет, но я считаю своим долгом позаботиться о том, что он будет читать.
Кэндзи подошел поприветствовать Жюля Ренара и выразить ему свою симпатию. Тот любезно улыбнулся:
– Таша рассказывала о вас, месье Мори. Скажите, а как вы относитесь к тому, что в Париже повсюду продают японские товары? Я говорю не о гравюрах, которые дороги сердцу любого художника, а об этих вычурных вазах и разноцветных ширмах…
– Подобные изделия, месье Ренар, – подобны искусственным цветам. Буржуа восклицают: «О, какие прекрасные пионы и хризантемы, прямо как настоящие!» А когда им попадается живой цветок, равнодушно топчут его ногами.
– Красивая метафора, возможно, я у вас ее позаимствую, – ответил Жюль Ренар, прощаясь.
– А это вы видели, Виктор? По-моему, не хуже. – Кэндзи схватил журнал «Нувель ревю» за февраль 1895 года, лежащий на его письменном столе среди наваленных в беспорядке газет. – «Глаза у него вместо сетей, и образы в них запутываются сами». Прекрасно, не правда ли? Покажите это Жозефу.
Виктор кивнул и взглянул на часы: шесть вечера, пора идти на свидание с Таша на улицу Пти-Шан в их любимое «Восточное кафе».
– Представляете, месье Легри, один немецкий врач, доктор Хениг, собирается усовершенствовать велосипед, чтобы на нем могли ездить даже инвалиды! – воскликнула Хельга Беккер, и Виктор поспешил скрыться.
Деода Брикбек снимал комнату с кухней в одной из пристроек дома по соседству с монастырем. Из окна ему видна была крыша приюта для детей и слепых, но Брикбека это мало интересовало – он предпочитал подглядывать за молоденькой служанкой, недавно поступившей на службу к двум старым дамам, которые обучали детишек сольфеджио и игре на арфе. Один из приятелей Деода, узнав об этом, воскликнул:
– Арфа – это так прекрасно!
– Ну да, на струнах можно сушить белье, – ухмыльнулся Брикбек.
Этим утром он украдкой наблюдал, как горничная чистит хозяйские ботинки. Ее руки, расставляющие на балконе несколько пар женских туфель, возбуждали его. А когда он услышал красивое сопрано, исполнявшее арию из «Трубадура»[32], его волнение усилилось. Увы, приятный женский голос вскоре прервал взрыв хохота, и вскоре дом наполнился гулом, состоящим из звуков пианино, на котором кто-то разучивал гаммы, звона кастрюль, журчания канализации и криков попугая: «Жако! Кр-р-репкий кофе!».
Деода смочил расческу водой и провел пробор на жирных волосах. Отряхнув с плеч перхоть, он застегнул сюртук со стоячим воротником. Потом позавтракал бутербродом с сыром и стаканом остывшего цикория.
Он пересек двор и свернул на авеню Обсерватории. Обогнул здание приюта и, свернув на улицу Кассини, пошел в сторону родильного дома, который женщины называли «Бурб»[33]. Сквозь оголенные ветви каштанов виднелись купола обсерватории. Деода вошел в сводчатый вестибюль с широкой лестницей, подошел к шкафчику, открыл его своим ключом и, сменив котелок на фуражку, взял в руки метелку из больших перьев.
В его обязанности входило поддерживать чистоту в здании, и он считал свою должность достойной всяческого уважения. Если бы не он, скульптура Жана-Доминика Кассини, первого директора обсерватории и автора научных работ о Венере, Марсе и Юпитере, открывшего два спутника Сатурна, не блестела бы как новенькая. Деода ежедневно протирал ее кусочком замши, с грустью думая о том, что этот выдающийся человек почему-то незаслуженно забыт, и всех теперь интересуют лишь ветреные танцовщицы.
Затем Деода наводил порядок в кабинете нынешнего директора обсерватории, Феликса Тисрана. Часть окон кабинета выходили на Люксембургский сад, другие – на выложенную плиткой террасу. Затем Деода переходил в Зал меридиана, где находились бесценные оптические устройства: астрономические часы, грегорианский телескоп, теодолиты и другие. Если бы он не чистил их до блеска, ученые, возможно, не совершили бы многих открытий, ведь мельчайшая пылинка могла исказить картину звездного неба!
Деода относился к сотрудникам обсерватории с глубоким уважением и не обижался на них за то, что его не замечают. Он знал свое место и считал себя крошечным винтиком в огромном сложнейшем механизме обсерватории. На эту должность ему помог устроиться Эмиль Легри, и Деода был ему за это бесконечно благодарен.
Он прошел мимо просторного холла, где хранились многочисленные устаревшие устройства. Они находились под попечением коллеги Деода, Марселя Дюшомье, который, впрочем, выполнял свои обязанности спустя рукава и гораздо больше интересовался пышными юбками танцовщиц, чем большим телескопом Франсуа Араго[34].
В центральном зале третьего этажа Деода на минуту задержался у металлической линейки, вмонтированной в плиты пола. Она обозначала нулевой меридиан, пока в 1884 году его не сменил Гринвичский. Деода искренне восхищался этим небольшим местечком в окрестностях Лондона, ставшим в одночасье знаменитым, за что и получил от членов ассоциации, созданной Эмилем Легри, прозвище Гринвич.
Деода Брикбек завершил обход обсерватории, где среди многочисленных сокровищ находились меридианный круг Рейхенбаха и параллактический треугольник Гамбея[35]. Установленным на возвышении метеорологическим оборудованием и бюро географических координат должен был заниматься Марсель Дюшомье.
Деода Брикбек переходил из одного помещения в другое. Он задумался так глубоко, что чуть не забыл подмести листья у подножия статуи астронома Леверрье[36].
В обеденный перерыв, зайдя перекусить в трактир на улице Фобур-Сен-Жак, он снова перечитал полученное накануне письмо. Некий месье Гранден приглашал его безотлагательно посетить контору в пассаже д’Анфер, поясняя, что речь идет о завещании, для выполнения которого требуется соблюдение определенных условий.
Деода Брикбек подозревал, что это какой-то шантаж, тем более, что имя завещателя в письме не упоминалось, да и адрес конторы наводил на мрачные мысли. Деода где-то читал, что пассаж д’Анфер в 1855 году стал местом убийства – извозчик по имени Коллиньон всадил пулю в висок своему седоку месье Жюжу, директору педагогического института в Дуэ. Мотивом убийства стало то, что Жюж пожаловался в городскую компанию наемных экипажей, что с него взяли на два франка больше положенного. Однако из дома внезапно выскочил толстый господин с густой бородой и в пенсне и запер дверь на засов, помешав убийце скрыться с места преступления. Толстый господин в пенсне был не кто иной, как Пьер Жозеф Прудон, автор ставшей крылатой фразы «Собственность – это кража». А имя извозчика стало нарицательным: коллиньонами с тех пор называли всех кучеров в цилиндрах с огрубевшими от ветра лицами.
Деода Брикбек решил проигнорировать приглашение месье Грандена. Разорвав письмо и развеяв обрывки по ветру на улице Фобур-Сен-Жак, он обрел утраченный душевный покой. Но когда в шесть вечера подошел к своему шкафчику, чтобы положить на место фуражку, Марсель Дюшомье тронул его за плечо.
– Какой-то бродяга только что принес для тебя письмо. Мне пришлось дать ему монетку!
Деода Брикбек взял конверт, но вскрыл его, только оказавшись на улице.
Привет, приятель!
Виржиль вчера выписался из больницы, где лечил свои почки. По этому поводу он приглашает нас всех к себе на поздний ужин в «Миротон де Терн». Мы хотим тебя видеть. И чтобы ты не улизнул, мы сложились и наняли для тебя фиакр: кучер заедет за тобой в семь вечера. Ему известно, куда тебя доставить, так что отвертеться тебе не удастся!
Подпись была неразборчивая, но Деода показалось, что он узнал почерк, и он улыбнулся. Не беда, если сегодня он ляжет спать попозже, грешно пропустить пирушку в честь выздоровления друга. Он смял письмо и выбросил в сточную канаву.
В семь часов экипаж стоял у его дома. Деода подтвердил кучеру адрес и, зябко поежившись, забрался внутрь. Усевшись на сиденье, он с удовольствием отметил, что жаровня стоит на полу, испуская приятное тепло. Ноябрь выдался сырой и предвещал раннюю зиму. Деода откинулся на спинку сиденья и прислонил подошвы к жаровне с горячим углем.
Угасающие лучи солнца осветили деревья в Люксембургском саду. Деода наблюдал в окно за неясными силуэтами прохожих в вечерних сумерках, потом, убаюканный покачиванием кареты, погрузился в мир фантазий. Он представлял себя молодым, красивым, открывшим новую планету и ставшим академиком.
Тряска вывела его из дремы. Было жарко, слишком жарко. Деода протянул руку, чтобы опустить стекло. Ручка не поддавалась. Он попробовал открыть другое, с левой стороны, и тоже безуспешно.
«Что это значит?»
Фиакр катил по широкой пустынной улице между каменных стен, за которыми виднелись очертания заводов, фабрик и каменоломен, затем под мостом мрачного вида.
«Мы же не туда едем! Куда он меня везет, этот кучер?»
– Вы сбились с пути! Ради бога, остановитесь! – закричал Деода.
Он чувствовал, как у него закружилась голова, тело отяжелело, в ушах загудело, перед глазами поплыл туман. Дышать становилось все труднее, а жаровня горела, заполняя окисью углерода тесный салон фиакра. Деода, теряя сознание, медленно сполз на пол.
Фиакр набирал скорость, оставляя улицу Толбьяк позади.
Таша набрала в грудь большой глоток воздуха, напрягла живот и снова выдохнула, тренируя брюшные мышцы. Вдалбливать искусство акварели в голову легкомысленным девицам, которые наверняка предпочли бы вместо урока пробежаться по магазинам, было для нее серьезным испытанием. Утешало лишь то, что она помогала матери, давая возможность привести в порядок свою квартиру или просто отдохнуть.
Таша сложила табуреты друг на друга, разогнулась и, упершись кулаками в бока, отклонилась назад, разминая поясницу. Потом прошлась по комнате, просматривая работы учениц, которые должны были скопировать один из видов Венеции кисти Феликса Зима[37] с ее собственной копии, сделанной в Люксембургском дворце. Хорош был лишь один эскиз, выполненный Маргаритой Равийон, по-настоящему одаренной ученицей, но Таша знала, что и та вряд ли станет художницей: скорее всего, по воле отца выйдет замуж за какого-нибудь жалкого интенданта и будет заниматься дамским рукоделием.
Джина внесла самовар и поставила его на круглый столик между двумя мольбертами. На тарелке лежали ломти хлеба, виноград и сыр.
– Как твоя семейная жизнь? – спросила она.
– Отлично. Виктор идеальный муж, он само совершенство.
Бодрый тон дочери не убедил Джину. Ей хотелось спросить, когда Таша с Виктором планируют обзавестись детьми, но она боялась ранить дочь. Младшая сестра Таша, Рахиль, к концу года должна родить. Радость от того, что она станет бабушкой, боролась в Джине с желанием оставаться молодой в глазах Кэндзи.
Таша проницательно изучала лицо матери, и Джина покраснела, испугавшись, что та прочитает ее мысли.
– С тех пор как Айрис подарила ему внучку, Кэндзи остепенился. Я подозреваю, что у него теперь есть постоянная подруга, почти жена, ведь он в выходные не ночует дома. Говорит, что работает, но никто в это не верит.
Джина покраснела еще гуще. Слова дочери смутили ее, но в то же время успокоили.
Таша с невинным видом смахнула крошку с губы и наполнила чашки.
– Сегодня утром я получила письмо из Америки, – сказала Джина, – которое имеет отношение и к тебе. Пинхас за нас беспокоится. Он вложил в конверт вырезки из газет, которые получил от своего друга-француза. Взгляни.
Таша принялась разбирать каракули отца. Почитатель Томаса Альвы Эдисона, Пинхас сожалел, что тому пока не удается озвучить кинетоскопические фильмы.
…Это время придет. Публичных сеансов становится все больше. В мае Вудвилл Лэтем за плату показывал на Бродвее в Нью-Йорке фильм о боксерском поединке. Успех был огромный. Лэтем использовал эйдолоскоп, а Эжен Лост занят проблемой записи звука. Вы об этом слышали? А знаете, чем сейчас занимаются братья Люмьер? Мы с моим компаньоном Шоном О’Флаерти отсняли киноленту, предназначенную для эйдолоскопа[38], на которой очень удачно получились ритуальный танец племени сиу и сцена в салуне. Только бы нас не опередили французы!
Таша рассмеялась:
– Я и не знала, что папа интересуется индейцами и боксом!
– Он непредсказуем.
Письмо заканчивалось размышлениями о судьбе евреев в Европе и в частности во Франции. Пинхаса тревожили последствия ссылки капитана Дрейфуса на Чертов остров и гнетущая тишина, последовавшая за всеобщей ненавистью. Он прислал жене и дочери смелую статью Жана Ажальбера, опубликованную в «Жиль Блаз», которая начиналась со слов: «То, что толпа, подобно стае диких зверей, упивается кровью, я еще могу объяснить. Но жестокость писателей и художников … я понять не в состоянии», и заметку социалиста Мориса Шарне, который писал с негодованием: «Закон, провоцирующий шовинизм в то время, когда в армии распространяется учение социалистов, не сослужит государству добрую службу».
Таша вернула письмо матери.
– Мне хорошо во Франции, тут, по крайней мере, нет царя.
Они перешли на другие темы: исчезновение Берты Моризо, поступление коллекции Кайботта в Люксембургский дворец и новые скульптуры Родена.
– Ты поедешь в Краков к Рахили? – вдруг спросила Таша. – Было бы хорошо, если бы ты была рядом с ней во время родов.
– Я и сама хотела, но ее муж – врач, ему это может не понравиться…
– Глупости! Вам с ним давно пора познакомиться. Я уверена, Милош Табор – очень приятный человек, во всяком случае, такое впечатление он производит на свадебной фотографии.
– Это правда, я могла бы поехать к Рахили в конце декабря и остаться в Польше до весны. А как поживает твоя подруга Дуся?
– Она решила эмигрировать в Америку, к тетке, которая живет в Нью-Йорке. Я дала ей адрес папы. – Таша натянула перчатки. – Мне пора. Мы с Виктором договорились поужинать вместе. – И она вышла, оставив после себя легкий аромат росного ладана.
Джина вернулась в свою квартиру и, усевшись у камина, прикрыла ладонями уставшие глаза. В ее сознании возникли смутные образы – сначала Пинхас, потом Кэндзи – такой нежный, заботливый, внимательный… С ним Джина забывала о возрасте. Они жили настоящим. Благодаря Кэндзи она испытала доселе неведомые наслаждения, они ощущали себя единым целым. Она скучала по нему и жаждала его прикосновений.