Глава 2
Привидения Смутного времени
Призрак Бориса Годунова
Призрак Бориса Годунова видят не слишком часто, и какую-либо закономерность в его появлениях так и не вывели. Возможно, Борис просто обижается на то, что стал самым, пожалуй, оболганным персонажем русской истории?
Родился Годунов в 1552 году. Рано оставшийся сиротой, он попал вместе с сестрой на воспитание к своему дяде Дмитрию Годунову, который был весьма близок к Грозному, являлся главой Постельничего приказа, то есть тем человеком, который отвечал за быт царской семьи и безопасность царя. Должность, что и говорить, более чем ответственная.
Борис же, когда подрос, женился на дочери другого царского любимца – Малюты Скуратова. Родственные связи в Кремле вообще были весьма тесны: на сестре Годунова, Ирине, был женат сын царя Федор.
После того как Грозный избил жену сына Ивана за то, что ее платье показалось ему слишком смелым, и у той случился выкидыш, а пришедшего ругаться сына ударил посохом и убил, будущее Бориса Годунова радикально изменилась. Впрочем, сам он об этом вряд ли тогда догадывался.
Он никогда не лез на первый план, и, например, хотя и состоял в опричниках, никакой памяти о своих злодействах не оставил. По всей видимости, Борис просто потихоньку делал карьеру, а не наслаждался царящим в стране беспределом. Несмотря на тесную связь с царем его дяди, он попал в ближайшее окружение лишь в последний год жизни государя. Именно он вместе с Богданом Бельским присутствовал при смерти Грозного и сам потом с крыльца объявил о случившемся народу. Англичанин Горсей, кстати, считал, что Грозного задушили, и в этом случае вина ложится как раз на Годунова. Но доказательств этому, как уже было сказано, нет.
Царем стал Федор Иванович. По наказу отца он создал регентский совет и пригласил в него Годунова, хотя Грозный его в завещании и не упоминал.
Но в результате борьбы за влияние на нового государя совет распался, многие оказались в тюрьмах, многие в опале, Годунов же остался при царе. Часть историков говорит о том, что фактически он и управлял страной вместо «придурковатого» Федора, но это все-таки неверно. Как бы ни убеждала нас романовская историческая наука, принявшаяся потом кроить историю на свой лад, но Федор Иванович все-таки был весьма разумным правителем, и возражать ему Борис вряд ли мог. Это был царь, и достаточно понимать настроения того времени, чтобы не верить в сказки про управление Годунова. Впервые, кстати, об этом «регентстве» пишет жена Самозванца Марина Мнишек – источник, тоже не заслуживающий особого доверия.
От брака с Ириной Годуновой Федор имел одну дочь, прожившую всего девять месяцев и скончавшуюся в 1594 году. Династия Рюриковичей пресеклась. Противники Годунова Шуйские решили устранить Ирину и хотели просить царя Федора развестись с ней по причине ее бесплодия. Они понимали, что в случае смерти царя трон, скорее всего, достанется ей, а следовательно, Годунову. Шуйские даже успели уговорить митрополита Дионисия принять участие в этом плане. Но Годунов узнал о заговоре, и Шуйские отправились в ссылку. После смерти Федора Ивановича (7 января 1598 года) бояре, опасаясь бедствий междуцарствия, решили присягнуть Ирине, но та на девятый день после смерти мужа удалилась в Новодевичий монастырь, где постриглась, приняв имя Александры.
После этого состоялись выборы царя. 17 февраля 1598 года Земский собор избрал на царство Бориса Годунова, но Боярская дума еще весьма долго интриговала, отказываясь признать эти выборы, и выпускала приказы от имени «царицы Александры».
Годунов же поклялся первые пять лет царствования избегать боярских казней и, несмотря на такую мощную оппозицию, слово свое сдержал. Бояре отправлялись только в ссылки, но не на плаху. Несмотря на устоявшуюся легенду, скорее всего, нет никакой вины Бориса и в смерти царевича Дмитрия. Никакого права на престол Дмитрий не имел: брак был признан незаконным, а сам Дмитрий считался незаконнорожденным. Так что, скорее всего, расследование, проведенное Борисом, показывало правду: у мальчика случился эпилептический припадок, когда он играл с ножиком. Свидетельств, весьма прочных, этому немало. Другое дело, что немного позже, когда на Руси начинала назревать Смута, слишком многим оказалось выгодно вывернуть эту историю в свою сторону.
Именно Борис, задолго до Петра, начал активно приглашать на русскую службу иностранцев и вообще шел на сближение с Западом, стараясь цивилизовать Россию. Во времена Грозного пути Европы и России разошлись, и Годунов пытался сократить этот разрыв.
Но все-таки Борис был невезучим царем. В 1601 году шли долгие дожди, а потом грянули ранние морозы, и случился неурожай. И так повторялось еще два года. Сегодня это время носит название Малого Ледникового периода, и связан этот период с замедлением Гольфстрима. Подобный же холод был по всему миру, и замерзали даже южные моря. В России же Малый Ледниковый период запомнился исключительно холодными летними месяцами 1601, 1602 и 1604 годов. Морозы ударяли в июле-августе, и на Москве-реке в это время даже вставал лед, а в начале сентября уже ложился снег.
Цена хлеба увеличилась в 100 раз. Борис пытался, как мог, с этим бороться: ограничил цены на зерно, раздавал беднякам деньги, но это приводило лишь к инфляции и торговле из-под полы. Тогда он открыл царские амбары и начал раздавать хлеб. Со всей страны в Москву устремились голодные, бросив те скудные средства к выживанию, что оставались у них дома. Хлеба, естественно, на всех не хватило, и в Москве начался страшный голод. Считается, что только официально было похоронено около 127 тысяч, умерших голодной смертью. Население Москвы тогда составляло чуть более 100 тысяч. Естественно, хоронить такое количество трупов не успевали, и они валялись по улицам, разлагаясь и наполняя столицу зловонием и болезнями.
И если при Грозном подобный, тоже трехлетний, голод был снесен покорно, то при Борисе начались разговоры о том, что это наказание Божие за то, что царь – ненастоящий. Многие теперь обвиняют в начавшейся Смуте Романовых, стремившихся заполучить власть, но никаких доказательств этому, естественно, нет. Недаром наша история триста лет переписывалась так, как это было необходимо последнему правящему дому.
Пошли слухи, что царевич Дмитрий жив и скрывается у казаков. По всей территории страны начались волнения. 16 октября 1604 года Лжедмитрий I вместе с небольшим количеством поляков и казаков двинулся из Польши на Москву. Но в январе 1605-го был разбит и отступил в Путивль.
О болезненности Бориса упоминали летописи еще в 1699 году, а последующие треволнения вряд ли улучшили его здоровье. 13 апреля 1605 года он, с аппетитом пообедав, поднялся на вышку, с которой нередко обозревал Москву. Но, вскоре вернувшись, заявил, что чувствует дурноту. Из ушей и носа у него пошла кровь. Позвали доктора, но царь лишился чувств и вскоре умер. Похоронили Бориса в Кремлевском Архангельском соборе.
Царем стал его сын – Федор, весьма образованный и чрезвычайно умный. Но в Москве случился мятеж, спровоцированный Лжедмитрием, и Федора и его мать убили. Дочь Бориса оставили в живых – она должна была стать наложницей нового государя.
Гроб Бориса вынесли из Архангельского собора и перезахоронили в Варсонофьевском монастыре близ Лубянки, вместе с семьей, без отпевания, как хоронят самоубийц.
Призрак Годунова появляется в Москве в преддверии смутного времени. Его видели, например, в октябре 1993 года у Белого дома. Лицо у Бориса черное, а кафтан, хотя и золотой, весь рваный. Показывался он и незадолго перед отставкой Ельцина, а потом и перед его смертью, плача. Говорят, что, предвещая смерть первого президента России, Борис ходил по Москве вместе с сыном Федором. Борис, по всей видимости, сочувствовал первому президенту России: многие, вполне справедливо, сравнивают голод, случившийся в его правление, с катастрофически низкими ценами на нефть в 1990-е годы.
Призрак Лжедмитрия I
Лжедмитрий, именовавший себя царевичем, а затем царем Дмитрием Ивановичем, правил Россией меньше года. Он был венчан на царство 1 июня 1605 года, и, кстати, именно он первым из русских правителей стал именовать себя императором. Царь Петр возвел себя в это звание лишь через сто лет. Петр вообще очень много характерных признаков своего царствования позаимствовал у Дмитрия Ивановича.
Войдя со стороны Польши, Лжедмитрий со своим слабым войском весьма долго кружил по России, и, когда, наконец, добрался до Москвы, столица, возмущенная боярами, которые под шумок хотели забрать власть себе, была уже готова к приходу нового государя. Здесь царила смута и имел место, фактически, перманентный бунт.
Лжедмитрий появился на окраине города верхом, в украшенной золотом одежде, в богатом ожерелье, на пышно убранном коне, в сопровождении роскошной свиты. В Кремле его уже ожидало духовенство с образами и хоругвями. Впрочем, во время церковного пения сопровождавшие Лжедмитрия поляки играли на трубах и били в литавры, что сразу отметили, и это было первое недовольство новым государем.
Сопровождавший Дмитрия Богдан Бельский – тот самый, что присутствовал при смерти Грозного, поднявшись на Лобное место, снял с себя крест и образ Николы Чудотворца, сказал: «Православные! Благодарите Бога за спасение нашего солнышка, государя царя, Димитрия Ивановича. Как бы вас лихие люди ни смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича. В уверение я целую перед вами Животворящий Крест и святого Николу Чудотворца».
Потом Лжедмитрий долго рыдал на могиле своего «отца», а затем потребовал привести к нему его мать, Марфу Нагую.
18 июля Марфа прибыла из ссылки, и «сын» встретил ее в селе Тайнинском, на глазах огромного количества народа. Он соскочил с коня и бросился к карете, а Марфа, откинув боковой занавес, приняла его в объятия. Оба рыдали, и весь дальнейший путь до Москвы Дмитрий проделал пешком, шагая рядом с каретой матери.
Забавно – именно Нагая кричала, что Дмитрия убили, и обвиняла в этом Годунова. Между тем, как показывали свидетели, мальчик упал сам. Теперь она, до того признававшая в трупе мальчика своего сына, опознала его в самозванце. Она в свое время, когда выходила замуж за государя, наплевала на всю эфемерность брака и осуждение людей и духовенства и явно не собиралась заканчивать свою жизнь постясь в монастыре.
Главным вопросом до сих пор остается то, кем же на самом деле был Лжедмитрий. Конрад Буссов, немецкий наемник на русской службе, очевидец времени Смуты, считал, что под ликом Дмитрия скрывался незаконный сын польского короля Стефана Батория. Буссов писал, что знать, недовольная правлением Бориса Годунова, отправила монаха Чудова монастыря Григория Отрепьева на Днепр с заданием отыскать и представить польскому двору самозванца, похожего на Дмитрия. Отрепьев, по словам Буссова, передал самозванцу нательный крест с именем Димитрий и в дальнейшем вербовал для него людей в Диком поле.
С одной стороны, Лжедмитрий весьма ловко танцевал и ездил верхом, отлично стрелял и владел саблей, говор у него был «немосковский», а вот по-польски он изъяснялся отлично. Но, с другой стороны, писал Лжедмитрий по-польски и по-латыни с ужасными ошибками, хотя эти два языка были в Польше обязательны для изучения. Да и поляки, по многим свидетельствам того времени, относились к Дмитрию с большим подозрением. Так что тут вряд ли речь может идти о королевском сыне, пусть и незаконном.
Другая версия, самая популярная, гласит, что Дмитрием был сам беглый монах Григорий Отрепьев. Первым ее выдвинул Годунов в письме к польскому королю. Но само это письмо настолько тенденциозно, что верить ему очень сложно. Борис пишет, в частности, что Отрепьев «як был в миру, и он по своему злодейству отца своего не слухал, впал в ересь, и воровал, крал, играл в зернью, и бражничал, и бегал от отца многажда, и заворовався, постригсе у черницы…». А продолжение еще сильнее начала: став монахом, Отрепьев, по словам Бориса, ударился в чернокнижие, вызвал демонов, и те убедили его отречься от Бога и продать душу.
Между тем некоторые части подлинной биографии Юрия (а в постриге Григория) Отрепьева весьма любопытны. Он принадлежал к знатному, но обедневшему роду Нелидовых и был на год или два старше царевича. Родился в Галиче, а его отец, Богдан, арендовал землю у Никиты Романовича Захарьина (деда будущего царя Михаила), чье имение находилось по соседству. Мальчик оказался способный, и, так как Богдан погиб в пьяной драке, Юрия отправили в Москву, на службу к Михаилу Никитичу Романову. Служил он у него специальным порученцем, что уже говорит о многом.
В монахи Юрий постригся, когда с романовским «кружком», рвущимся к трону, власти стали разбираться, но, поскитавшись по провинциальным монастырям, Григорий понял, что такая жизнь его не устраивает, и вернулся в столицу, в аристократический Чудов монастырь. Там он вскоре начал хвастаться, по словам Бориса, что займет трон государя. На него донесли, но кто-то влиятельный отложил арест и дал Григорию время уйти.
С одной стороны, о возможности этой версии говорит то, что Дмитрий в письмах употребляет довольно много слов из церковно-славянского, а судя по его переписке с патриархом Иовом, они были знакомы лично. Но, с другой стороны, откуда Юрию знать всякие европейские премудрости? Рядом же с Лжедмитрием, по свидетельству современников, даже видные российские дипломаты выглядели «московитскими чурбанами».
К тому же Отрепьева слишком многие знали, и ничего не стоило его изобличить. К тому же Лжедмитрий возил при себе монаха, утверждая, что тот, дескать, и есть Отрепьев. Борис писал, что это некий старец Леонид, но монах в итоге спился и был сослан Лжедмитрием под Ярославль, весьма близко к тем местам, где точно бывал настоящий Отрепьев. И если это был и в самом деле Леонид, то подлог мог бы быть элементарно разоблачен.
К тому же самозванец имел весьма приметную внешность: большие бородавки на лице, разные по длине руки, рыжие волосы, родимое пятно выше кисти – и если это оказался Отрепьев, то его точно бы запомнили. Кстати, Лжедмитрий был весьма силен и легко гнул подковы – еще одна весьма запоминающаяся примета.
Другое дело, что Отрепьев – это очевидно – принимал живейшее участие в воцарении самозванца, и, зная, чьим порученцем он был, мы можем вычислить вдохновителей и спонсоров, говоря современным языком, охватившей Русь Смуты.
Еще одна существующая версия – Дмитрий был подлинным Дмитрием. Уже вскоре после смерти царевича стали ходить слухи о том, что убит был некий мальчик Истомин, а подлинный Дмитрий – спасен и скрыт. Одним из столпов этой версии было то, что Нагая не делала заупокойных «вкладов» за убитого сына, то есть знала, что он жив, а поминать живых – великий грех. Но в прошлом веке заупокойные вклады Нагой за Дмитрия все-таки обнаружили. Остальные доказательства, в принципе, можно и не рассматривать.
Историк Н. И. Костомаров полагал, что самозванец родом из Западной Руси, сын какого-нибудь мелкого дворянина, беглеца из Москвы. Эта теория, стоит сказать, более всего походит на правду.
30 июля 1605 года новоназначенный патриарх Игнатий венчал Дмитрия на царство, и тут же из ссылок возвратили бояр и князей, бывших в опале. Прощение получили и все родственники Филарета Романова, а его самого возвели в ростовские митрополиты. Служилым людям удвоили содержание, а помещикам – земельные наделы. Все это было сделано за счет земельных и денежных конфискаций у монастырей.
Срок преследования беглых установили в пять лет, а крестьянам разрешили уходить от помещика, если тот их не кормит в голод. Взяточников приказали водить по городу, повесив на шею денежную мошну или то, чем бралась взятка, вплоть до соленой рыбы, и при этом бить палками. Дворян избавили от телесных наказаний, но они были вынуждены выплачивать за преступления большие штрафы.
Дмитрий часто гулял по городу, общаясь с простыми людьми. Но при такой доступности царь учредил иностранную охрану, которая обеспечивала его личную безопасность, а от русской, наученный, видимо, опытом предыдущего правителя, отказался. Подобное «западничество» возмутило весьма многих.
Также Дмитрий отменил препятствия к въезду и выезду из государства и передвижению внутри него. Англичане, бывшие в то время в Москве, замечали, что такой свободы не знала еще ни одна европейская страна.
Лжедмитрий планировал войну с турками, готовя удар по Азову, и хотел присоединить к стране устье Дона. Также он готовился к войне со Швецией. Все это воплотит лишь Петр I. Искал Лжедмитрий поддержки на Западе, но, поскольку обещания по уступке земель и поддержке католической веры он выполнять отказался, европейские монархи не спешили налаживать с ним дипломатические отношения. Помимо этого, по некоторым данным, Лжедмитрий поддерживал отношения с польскими магнатами, желающими свергнуть своего короля. Так что, хотя Лжедмитрий и называл монахов «дармоедами» и «лицемерами», остальная его политика оказывается весьма русской. В итоге сложилась двойственная ситуация: с одной стороны, народ Дмитрия любил, но, с другой, подозревал в самозванстве.
Смута же не прекращалась: постоянно создавались новые заговоры, с Дона на Москву шло войско во главе с Илейкой Муромцем, выдававшим себя за никогда не существовавшего царевича Петра Федоровича – «внука» царя Ивана. Боярский заговор возглавлял Василий Шуйский, который впрямую говорил, что Дмитрий был посажен на царство, чтобы свалить Годуновых, а теперь же пришло время свалить и его самого. Заговорщики наняли стрельцов и убийцу Федора Годунова – Шерефединова. Те 8 января 1606 года ворвались во дворец, но выдали себя излишним шумом. Шерефединов сумел бежать, семеро же его подручных были схвачены. Дмитрий с Красного крыльца обратился к народу с упреками, и все встали на колени и просили у него прощения. Затем царь ушел во внутренние покои, а оставленных на крыльце семерых заговорщиков растерзала толпа.
В конце апреля 1606 года в Москву прибыла Марина Мнишек, а 8 мая она была коронована царицей, приняв перед этим миропомазание «по греческому обряду», как символ перехода в православие. 9 мая, в Николин день, против всех традиций, начался многодневный свадебный пир, на котором к тому же угощали телятиной, едой в Московии «поганой». Прибывшие с Мариной поляки врывались в дома, грабили и насиловали, утверждая, что царь им не указ, так как они сами посадили его на трон.
14 мая Василий Шуйский собрал верных ему людей и решил в субботу ударить в набат, а потом под видом защиты царя от покушения начать бунт. Немцы, жившие в Москве и русского бунта справедливо опасавшиеся, Дмитрию об этом донесли, но он не обратил никакого внимания, а наоборот, даже пообещал наказать доносчиков. Дмитрия предупреждали о готовящемся бунте еще несколько раз, нот тот лишь отмахивался. Ночью Шуйский уменьшил немецкую охрану во дворце от ста до тридцати человек, открыл тюрьмы и выдал толпе оружие.
На рассвете 17 мая 1606 года ударили в набат на Ильинке, другие пономари, не зная, в чем дело, подхватили, а Шуйские, Голицын и Татищев въехали на Красную площадь в сопровождении двухсот верных людей, с криками, что «литва» пытается убить царя. Возбужденные москвичи кинулись убивать и грабить поляков.
Шуйский же въехал в Кремль и приказал верным ему людям «идти на злого еретика». Дмитрий проснулся и кинулся во дворец, где Шуйский сказал ему, что Москва горит. Царь собрался ехать на пожар, но в двери уже ломилась толпа, сметая ослабленную иностранную охрану. Басманов, последний оставшийся с Дмитрием, открыл окно и попытался выяснить, что происходит, но ему крикнули: «Отдай нам твоего вора, тогда поговоришь с нами».
Дмитрий вырвал у одного из стражников алебарду, открыл дверь и стал кричать: «Прочь! Я вам не Борис!» Басманов спустился на крыльцо, пытаясь уговорить толпу разойтись, но Татищев ударил его ножом в сердце.
Дмитрий, поняв, что все чересчур серьезно, дверь запер и попытался, перебравшись через окно на стоящие у дворца ремонтные леса, спуститься вниз и смешаться с толпой, но сорвался и упал. Его нашли стрельцы: царь был без сознания, с вывихнутой ногой и разбитой грудью. Очнувшись, он пообещал стрельцам боярство и имущество бунтовщиков. Они внесли его назад в палаты и стали держать оборону. Заговорщики принялись пугать стрельцов, что истребят их жен и детей, если те не выдадут «вора». Стрельцы захотели еще раз услышать подтверждение Марфы Нагой, что царь настоящий, а если нет – «то Бог в нем волен».
Пока гонец Иван Голицын ездил к Марфе за ответом, заговорщики все-таки добрались до Дмитрия, сорвали с него царское платье, нарядили в лохмотья и потребовали сказать, кто его отец. Он же твердил, что отец его Иван Грозный, и слова его матери, Нагой, тому порукой. Но заговорщики снова повторяли свой вопрос, дергали Дмитрия за уши и тыкали пальцами в глаза.
Наконец Голицын вернулся и крикнул, что Марфа говорит: ее сына убили в Угличе, после чего боярский сын Григорий Валуев сказал: «Что толковать с еретиком: вот я благословлю польского свистуна!» – и выстрелил в Дмитрия. Окружающие тут же добили царя мечами и алебардами.
Затем тела Дмитрия и Басманова через Фроловские (Спасские) ворота выволокли на Красную площадь, где сорвали с них одежду. Поравнявшись с Вознесенским монастырем, вновь толпа потребовала ответа от Нагой – ее ли это сын. Та коротко ответила: «Не мой». Затем день тела лежали в грязи посреди рынка. На второй день принесли стол, и Дмитрия положили на стол, водрузив ему на лицо маску, что он готовил к карнавалу, а в рот вставив дудку. Басманова же бросили под стол. Три дня тела посыпали песком, мазали дегтем и «всякой мерзостью».
Многие москвичи, видя это, плакали, и Шуйский тут же включил контрпропаганду. Было объявлено, что маска – это и есть та «харя», которой Лжедмитрий поклонялся, и тут же на рынке стали зачитываться «грамоты» о жизни Отрепьева в монастыре. А в Углич отправили срочно созданную комиссию по канонизации царевича Дмитрия для обретения его мощей.
Затем Басманова похоронили у церкви Николы Мокрого, а Дмитрия на кладбище для упившихся или замерзших, за Серпуховскими воротами.
И тут же многие москвичи стали видеть, что мертвый Дмитрий ходит по городу, а над его могилой по ночам светятся огоньки. Ударившие тут же морозы, которые погубили траву на полях и посеянное зерно, убедили народ в истинности этих видений и в том, что расстрига явно колдует и после смерти. После такого предвестья голода над его могилой стали уже слышать бубны и дудки.
Другие, впрочем, рассказывали, что уже на следующий день после погребения тело само собой оказалось у богадельни, а рядом с ним вились два белых голубя, которых никто не мог отогнать. Труп «вора» закопали поглубже, но через неделю он обнаружился на другом кладбище. Стали говорить, что русская земля не хочет принимать польского «вора», и попытались труп сжечь. Но огонь тоже отказался его брать. Но все же каким-то образом труп сожгли и, перемешав пепел с порохом, выстрелили в ту сторону, откуда «вор» появился, – в сторону Польши.
Однако по Москве стали распространяться подметные письма, что Дмитрий спасся, а вместо него убит двойник. Шуйский прямо обвинил в авторстве этих писем Филарета Романова. Но это уже совсем другая история.
Лжедмитрий I, по воспоминаниям очевидцев, снова появился в Москве в дни Февральской революции. Когда уже стало известно о беспорядках в Петрограде и о перестрелке Волынского полка с полицией, московский врач Федор Сыров записал в дневнике: «Возвращаясь поздно вечером по Арбату, увидел странного человека, с острым неприятным лицом и в старинной одежде. Он хохотал и что-то кричал. Разобрал только одно слово: „Так!“ Когда я обернулся, чтобы посмотреть на него еще раз, то он будто исчез. Думал, что это, возможно, упившийся актер, но Мишель (брат автора дневника. – Прим. ред.) сказал мне, что первый самозванец тоже ходил полностью
бритый. Нашли в книге его портрет, и мне стало жутко – почти полное сходство. Что нас ждет?» Запись в этом же дневнике от 7 марта: «Говорят, что в Кремле видели призрак Лжедмитрия. Описывают его точно так же, как видел и я. Страшно».
В следующий раз, уже не в Кремле, а на Кремлевской стене призрак Лжедмитрия показался поздним вечером 18 августа 1991 года. Радовался он или печалился – никто не понял…
Призрак Марины Мнишек
Столешников пер., ст. м. «Охотный Ряд»
Призрак неудачливой московской царицы Марины видят на набережной Москвы-реки и в Столешниковом переулке. Многие, будучи наслышаны про ее хитрости и коварство, воспринимают полячку как женщину вполне зрелую, но между тем дожила Марина всего лишь до двадцати шести лет. Успев, правда, весьма изрядно побаламутить за эти невеликие годы страну московитов. Марина, кстати, стала первой женщиной, коронованной как русская царица. Вторая – уже Екатерина I, жена Петра I.
Марина, или Марианна Юрьевна, Мнишек родилась около 1588 года в семье сандомирского воеводы Ежи Мнишека и Ядвиги Тарло. Марина, по общим отзывам, была весьма красива, с тонкими чертами лица, черными волосами, небольшого роста. Историк Н. И. Костомаров пишет: «Глаза ее блистали отвагою, а тонкие сжатые губы и узкий подбородок придавали что-то сухое и хитрое всей физиономии».
Марина в своих записках излагала ту историю Лжедмитрия, в которую, возможно, верила, но, скорее всего, просто принимала на веру. По ее словам, когда по Угличу прошел слух, что царевича хотят убить, его лекарь, влах (валах, румын. – Прим. ред.), нашел простого мальчика и велел тому весь день быть с царевичем, и даже ложиться спать в одной постели. Когда же дети засыпали, то лекарь брал царевича и уносил его ночевать в другое место. Так что ворвавшиеся ночью заговорщики удавили вместо царевича просто ребенка. Но лекарь, видя настроения в стране и опасаясь за жизнь царевича, открываться не стал, а уехал вместе с царевичем к самому «Ледовитому морю», никому не говоря, кто этот ребенок на самом деле. Когда же Дмитрий подрос, то поступил в монахи и, меняя монастыри, постепенно добрался до Москвы. Но, поняв, что в роли царя он тут никому не нужен, отправился монашествовать в Польшу. Там он на исповеди, в 1604 году, открыл, кто он есть, и его уговорили объявить об этом публично. Когда Дмитрий согласился, то его переодели в цивильное платье и отвели к сандомирскому воеводе, который тут же начал хлопотать о возвращении престола Дмитрию.
Между одной из дочерей воеводы и русским царевичем случился роман. А вскоре и помолвка, при которой Марине, кроме денег и бриллиантов, были обещаны Новгород и Псков. Помимо того, ей предоставили право исповедовать католичество и получить развод, если Дмитрий не выполнит своих обещаний. Ко всему прочему, в договоре указывалось, что Дмитрий постарается подчинить Московское государство римскому престолу. То есть роль Марины оказывалась даже апостольской.
Однако, став царем, Дмитрий не спешил выполнять обещания, данные в Польше. Тянул он и с браком: все лето развлекался с женщинами, и лишь в ноябре 1605 года дьяк Власьев, посланный послом в Польшу, заявил о желании государя обручиться. Тут же состоялось заочное обручение, а 8 апреля 1606 года Марина вместе с родственниками и обширной свитой пересекла польско-русскую границу. По всей дороге для нее устраивались мосты и гати, и в каждом населенном пункте Марину встречали иконами, хлебом и солью. Под Москвой Марина остановилась в специально для нее подготовленных шатрах, и к ней с богатыми дарами потянулось купечество и бояре.
3 мая Марина въехала в столицу. Н. И. Костомаров писал: «Народ в огромном стечении приветствовал свою будущую государыню. Посреди множества карет, ехавших впереди и сзади и нагруженных панами и паньями, ехала будущая царица, в красной карете с серебряными накладками и позолоченными колесами, обитой внутри красным бархатом, сидя на подушке, унизанной жемчугом, одетая в белое атласное платье, вся осыпанная драгоценными каменьями. Звон колоколов, гром пушечных выстрелов, звуки польской музыки, восклицания, раздававшиеся разом и по-великорусски, и по-малорусски, и по-польски, сливались между собою. Едва ли еще когда-нибудь Москва принимала такой шумный праздничный вид». Через пять дней Марина стала женой государя и царицей.
Но Дмитрий и тут снова схитрил. Он разрешил Марине «келейно» придерживаться римских обрядов, но на людях она должна была соблюдать православные посты, принимать причастие в православном храме, не ходить простоволосой… – фактически принять, к большому неудовольствию римского престола и польских спонсоров Дмитрия, православие. Лжедмитрий, собственно, показал себя великолепнейшим стратегом: впрямую он не отказался выполнить ни одного своего обещания, но понятно, что ни на какие уступки Европе он идти не собирался. Скорее всего, не были бы даны Марине и обещанные Новгород и Псков. Вернее, скорее всего, даны, правда, с какими-нибудь условиями, которые сводили бы на нет ценность подарка. Но этого узнать было не суждено: процарствовала Марина ровно неделю…
Непонятно, зачем Лжедмитрий женился на Марине. Возможно, чувствовал некий долг перед сандомирским воеводой. Но, скорее всего, он был просто впечатлен красотой и сильным характером Марины и, при всех своих возможностях, так и не мог вычеркнуть ее из своего сердца.
Свадьба была сыграна по русскому обычаю, и Марина была вынуждена, против своего желания, ходить в русской одежде, до того унизанной драгоценными камнями, что, как вспоминали современники, было невозможно разглядеть цвет материи. Потекли веселые дни пиров. В воскресенье готовился маскарад с великолепным освещением дворцов, а под Москвой строили шуточную крепость, которую одни должны были брать приступом, а другие защищать. Поляки затевали рыцарский турнир, да и вообще жизнь обещала быть веселой. Но настала суббота, 16 мая.
Марину разбудил набатный звон. Не обнаружив около себя супруга, она быстро поняла, что происходит, и, наскоро надев юбку, с растрепанными волосами бросилась в нижние покои каменного дворца, надеясь укрыться. Но набат, выстрелы и крики, доносящиеся снаружи, сильно пугали царицу, и долго во дворце она не просидела, решив, что необходимо менять местоположение. Марина вышла из своего убежища и стала подниматься по лестнице, на которой столкнулась с заговорщиками, которые искали ее и Дмитрия. Правда, в таком виде «воровку» они не узнали и просто столкнули ее с лестницы. Марина вбежала в свои покои, где собрались придворные дамы, а из мужчин только паж Марины Осмольский. Он запер дверь и объявил пытавшейся ворваться толпе, что они смогут сделать это только «по его трупу». Заговорщики не заставили себя уговаривать: дверь была выбита, Осмольский застрелен, а его тело изрублено в куски.
Шуйский, как известно, открыл тюрьмы, и потому толпа бунтовщиков во многом состояла из их «постояльцев». Они начали приставать к женщинам, отпускать непристойные шутки, бранно выражаться… Испуганные дамы сбились в кружок, а Марина, пользуясь своим небольшим ростом, спряталась под юбкою своей приближенной. Тут, к счастью, прибежали бояре и разогнали толпу.
Шуйский приставил к Марине стражу, и она оставалась во дворце до среды. Ее повар был убит, и Шуйский, зная, что Марина не переносит русскую кухню, позволил присылать ей пищу от ее отца. В среду Марине сказали: «Муж твой, Гришка Отрепьев, вор, изменник и прелестник, обманул нас всех, назвавшись Димитрием, а ты знала его в Польше и вышла за него замуж, тебе ведомо было, что он вор, а не прямой царевич. За это отдай все и вороти, что вор тебе в Польшу пересылал и в Москве давал». Марина указала им на свои драгоценности и ответила: «Вот мои ожерелья, камни, жемчуг, цепи, браслеты… все возьмите, оставьте мне только ночное платье, в чем бы я могла уйти к отцу. Я готова вам заплатить и за то, что проела у вас с моими людьми».
«Мы за проесть ничего не берем, – заявили, по уверению Н. И. Костомарова, москвичи, – но вороти нам те 55 000 рублей, что вор переслал тебе в Польшу».
Марина объяснила, что эти деньги потрачены на путешествие, но, если ее отпустят, она готова выслать из Польши столько, сколько будет приказано. Между тем москвичи отобрали у Мнишеков все, что можно было отобрать, и в насмешку выслали им назад пустые сундуки. Марину после этого отослали к отцу.
Часть польских гостей из Москвы отпустили, но знатных Шуйский оставил в заложниках, опасаясь, что Сигизмунд начнет мстить за резню, учиненную над поляками в Москве. Жили заложники в доме дьяка Власьева, которого за общение с Дмитрием сослали, а его имущество Шуйский отписал на себя.
По Москве стали распространяться слухи, что Дмитрий не убит, а вместо него подкинут чужой труп. Тело, выставленное на всеобщее обозрение, и в самом деле, настолько изуродовали, что понять кто это не было никакой возможности. Шуйский, опасаясь, что дело может окончиться бунтом и освобождением поляков, разослал их в разные города. Марина с отцом, братом, дядею и племянником оказалась в Ярославле. Здесь они прожили до июня 1608 года.
Россия между тем бурлила. Сначала под именем Дмитрия явился Болотников, и Шуйский едва одолел его, затем появился из литовских владений новый Дмитрий. Подозревают, что эту экспедицию организовала жена Мнишека, пытаясь освободить своих родственников. Впрочем, этот самозванец назывался не Дмитрием, а его дядей Нагим, а Дмитрий, дескать, «идет следом». Но в Путивле стали с нетерпением разыскивать Дмитрия, и выяснилось, что никакого Дмитрия никто не видел, а есть только его дядя. Один из соратников «дяди», преданный пытке, закричал, указывая на Нагого: «Вот Димитрий Иванович, он стоит перед вами и смотрит, как вы меня мучите. Он вам не объявил о себе сразу, потому что не знал, рады ли вы будете его приходу».
Новокрещеный Дмитрий принял грозный вид, и народ тут же упал ему в ноги, прося у государя прощения. Тут же к нему стали стекаться со всех окрестных земель воины, готовые восстанавливать царевича на троне. Вскоре войско собралось весьма серьезное, но в то, что перед ними настоящий Дмитрий, из верхушки никто не верил, каждый лишь преследовал некие свои цели. Прибывший с сильным отрядом князь Рожинский отстранил от управления соратника Дмитрия Меховецкого и начал так помыкать будущим царем, что тот два раза пытался убежать, но его возвращали. В третий раз он, прежде не пивший водки, решил упиться ею до смерти, но и это ему не удалось. И тогда названый царь решил предаться своему жребию.
Дела нового самозванца пошли успешно: вскоре были взяты Карачев, Брянск, Орел… Единственная проблема, с которой он столкнулся, была в том, что по всей России возникло множество царевичей Дмитриев, и этому, «настоящему», пришлось рассылать грамоты с приказом бить воров кнутом и задерживать до царского указа.
Вскоре войско Лжедмитрия разбило полки Шуйского и беспрепятственно подошло к Москве. Лагерь был заложен в селе Тушине, между Москвой-рекой и впадавшей в нее рекой Всходней. Сторонники Шуйского прозвали нового претендента Тушинским вором, под этим именем новый самозванец и остался в истории. Но сторонников у Шуйского становилось все меньше: уже и бояре старинных родов поехали присягать в Тушино, а российские города откладывались от законного царя один за одним.
Шуйский между тем заключил с Польшей мир на три года и одиннадцать месяцев, в условия которого входило отпустить всех задержанных поляков. Марину с семьей привезли в Москву, где она официально отказалась от титула царицы и затем отправилась в Польшу. Однако в Тушине узнали о визите в столицу жены самозванца и погнались за ней. Мнишеков нагнали уже неподалеку от границы, 16 августа. Внушительная охрана, конвоировавшая Мнишеков, тут же разбежалась, Марина испугалась не меньше, но тут как раз появился Ян Сапега, идущий во главе отряда из семи тысяч удальцов к Тушину. Он уговорил Марину отправиться с ним, уверяя ее, что муж ее спасся. Марину это известие очень обрадовало, и она последовала в Тушино и при этом веселилась и пела. Князю Мосальскому стало жалко ее, и, подъехав к карете, он сказал: «Вы, Марина Юрьевна, песенки распеваете, оно бы кстати было, если бы вы в Тушине нашли вашего мужа; на беду, там уже не тот Димитрий, а другой». Марина, которая, значит, все-таки любила Дмитрия, начала кричать и плакать. Мосальский, испугавшись мести князей, бежал с дороги к Шуйскому.
Марина отказывалась ехать, а везти ее насильно казалось неудобным, так как необходима была ее искренняя радость при встрече с супругом. Сапега уговаривал Марину пять дней, но все было бесполезно. В итоге к Дмитрию отправился Мнишек, ее отец, и тот пообещал ему 300 000 рублей и Северскую землю с 14 городами. Марина была продана.
На следующий день Вор приехал к Марине, но она отвернулась от него с омерзением. Наконец, путем долгой торговли Марину сумели убедить не противиться, с одной стороны говоря ей, что это подвиг веры, с другой – что Дмитрий не будет с ней жить, пока не станет полноправным царем. На следующий день Сапега повез Марину в воровской табор, где она и Дмитрий на глазах у всех бросились друг к другу в объятия и возблагодарили Бога, что тот позволил им снова соединиться.
Мнишек прожил в лагере четыре месяца, имея с Мариной весьма холодные отношения и общаясь, в основном, с Дмитрием, а затем отбыл в Польшу. Там он понял, что самозванец польского короля не интересует, а чтобы его не присовокупили к этому обману, прервал с Дмитрием и Мариной всяческую переписку, говоря, что дочь действует по своему разумению.
Российские города, узнав о том, что Марина Дмитрия опознала, один за одним переходили на сторону самозванца. Стояла твердо лишь Москва. С наступлением осени табор стал обустраиваться: копались землянки, те, кто побогаче, ставили избы, для лошадей из хвороста с соломой создавали загоны. Это был уже полноценный город, хотя и совершенно разбойничий. Сюда стекались любители азартных игр, легкодоступные женщины, винокуры. Одних торговых людей, которые стояли отдельно от военного лагеря, насчитывалось около трех тысяч.
Но всю эту роскошь надо было на что-то содержать, и рыскавшие по окрестностям фуражные экспедиции весьма озлобляли московитов. Города начали понемногу откладываться от Дмитрия и снова давать присягу Шуйскому. Необходимо было взять Москву, в которой Шуйского терпеть не могли так же, как и во всей остальной России, но она была слишком хорошо укреплена. Между тем с севера к Тушину шел, громя отряды самозванца, Скопин, с Волги – ополчение Шереметева, а с запада – польский король Сигизмунд, которому, чтобы завоевать Московию, самозванец был не нужен.
В ноябре 1609 года Сигизмунд послал в Тушино депутатов, которые, минуя самозванца, обратились напрямую к полякам, призывая их идти в королевское войско. Те начали торговаться, говоря, что Дмитрий им обещал за взятие власти двадцать миллионов злотых, а сколько даст король? Когда же Дмитрий поинтересовался у Рожинского, зачем приехали королевские комиссары, тот ответил: «А тебе, б… сын, что за дело? Они ко мне приехали, а не к тебе. Черт тебя знает, кто ты таков! Довольно мы уже тебе служили».
Дмитрия все начали шпынять, и он понял, что дело уже совсем плохо. Переодевшись в крестьянское платье, он бежал в Калугу, откуда начал рассылать грамоты с призывом поляков бить, а все их имущество свозить к нему в Калугу. Неизвестно, был ли этот побег совершен по договору с Мариной или втайне от нее. Но Марина, лишившаяся любимого мужа, царства, преданная отцом, а церковью рассматриваемая не как человек, а как орудие борьбы с православной схизмой, была уже другая. От ее былой московской наивности не осталось и следа.
Бегство самозванца подорвало торг поляков, и пришлось им стать сговорчивее. На стороне Сигизмунда выступили и русские бояре, говоря, что не хотят иметь царем Шуйского, а желают на царство Сигизмундова сына Владислава.
Один из польских воевод из тушинского табора, Стадницкий, написал Марине письмо, в котором уже не называл ее царицей, а лишь сандомирской воеводянкой, и уговаривал оставить честолюбивые замыслы и возвратиться в Польшу. Марина же отвечала: «Ваша милость должны помнить, что, кого Бог раз осиял блеском царского величия, тот не потеряет этого блеска никогда, так как солнце не потеряет блеска от того, что его закрывает скоропреходящее облако».
Написала Марина и королю: «Если кем на свете играла судьба, то, конечно, мною; из шляхетского звания она возвела меня на высоту московского престола только для того, чтобы бросить в ужасное заключение; только лишь проглянула обманчивая свобода, как судьба ввергнула меня в неволю, на самом деле еще злополучнейшую, и теперь привела меня в такое положение, в котором я не могу жить спокойно, сообразно своему сану. Все отняла у меня судьба: остались только справедливость и право на московский престол, обеспеченное коронацией, утвержденное признанием за мною титула московской царицы, укрепленное двойною присягою всех сословий Московского государства. Я уверена, что ваше величество, по мудрости своей, щедро вознаградите и меня, и мое семейство, которое достигало этой цели с потерею прав и большими издержками, а это неминуемо будет важною причиною к возвращению мне моего государства в союзе с вашим королевским величеством».
Сигизмунд пообещал Марине удел в Московском государстве. Между тем в Тушине происходил уже полный разброд. С одной стороны давил Сигизмунд, с другой – смущал своими грамотами из Калуги Лжедмитрий, и Марина металась между двух лагерей, как меж двух огней, пытаясь отыскать союзников и там и там. Как-то Марина явилась перед войском с распущенными волосами, плачущая, и это довело до междоусобия. Донские казаки и часть польских удальцов вышли из табора, намереваясь идти в Калугу, но атаман Заруцкий сначала пытался казаков остановить, затем донес об их уходе Рожинскому, тот приказал стрелять, и в стычке полегло две тысячи человек. Казаки все-таки ушли к Дмитрию, а вместе с ними князья Трубецкой и Засекин.
Марина оставила в своем шатре письмо, в котором говорилось, что «Без родителей, без кровных, без друзей и покровителей мне остается спасать себя от последней беды, что готовят мне те, которые должны были бы оказывать защиту и попечение. Меня держат как пленницу. Негодяи ругаются над моею честью: в своих пьяных беседах приравнивают меня к распутным женщинам, за меня торгуются, замышляют отдать в руки того, кто не имеет ни малейшего права ни на меня, ни на мое государство. Гонимая отовсюду, свидетельствуюсь Богом, что буду вечно стоять за мою честь и достоинство. Бывши раз московскою царицею, повелительницею многих народов, не могу возвратиться в звание польской шляхтянки, никогда не захочу этого. Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому. Надеюсь, оно будет помнить свою присягу и те дары, которых от меня ожидают», – и отправилась, переодевшись в гусарское платье, вместе со служанкой и под охраной трехсот пятидесяти казаков в Калугу. Но заблудилась и оказалась в Дмитрове у Сапеги. Дмитров же как раз осадили войска Скопина под руководством князя Куракина, и продолжить свой путь Марина не смогла. Когда город уже был готов сдаться, она поднялась на стену и сказала: «Смотрите и стыдитесь, я женщина, а не теряю мужество!»
Конец ознакомительного фрагмента.